Текст книги "Паломничество жонглера"

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (окончание)

К'Дунель решается. Просьба Строптивицы. «Так надо, конопатая…» Возможен ли договор с Сатьякалом? О прогрессе, времени и доверии (в который раз!) «Да, так просто: взял и отдал!» Первый шаг на пути к… Пелене. Сломанная шарманка и растоптанная маска. «Рисуй!» «Я – не „прелесть“… » Одно непременное условие. Возвращаясь в Сна-Тонр. Очень подозрительный запах

Доверие к другим – монета дураков.

Обманешь лопуха – и здрасьте, был таков!

Доверие к другим – надежнее железа:

способно удержать друзей, казнить – врагов.

Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

– Жокруа? Вы ли это?

Не ждал, капитан? Да уж, не ждал, даже помыслить не мог, что встретишь здесь своего давнего знакомца.

А следовало бы догадаться. Ведь именно в Лимне из года в год останавливаются высокопоставленные паломники, представляющие на Соборе королевский двор.

Так чего удивляешься, капитан?

– Я. Это я, господин Тайлог.

– Почему вы не в форме, капитан?

– Я взял отпуск, господин Тайлог. – «Эта старая задница, которая состоит в своре верховного иппэаса секретарем, всегда с господином Камэном на короткой ноге. А наш иппэас, господин Камэн Свендирэг (чтоб его зандробы… защекотали!) – как ни верти, твой непосредственный начальник, его не объедешь даже на тайных, чрезвычайно важных приказах господина Фейсала. Свендирэг, едва пронюхает о чем-нибудь „этаком“, непременно вставит тебе свечи куда надо. Пусть не сей момент, пусть через месяц-два после того, как уляжется пыль и господин Фейсал утратит бдительность, но вставит и подожжет: а не скачи через голову вышестоящего, капитан! Или уходи из гвардейцев, или при всякой погоде будь готов лизать иппэасу сапоги. А сапоги иппэаса, капитан, – они всегда в дерьме. Как и ты сейчас». – Господин Тайлог… я… – «Ты выглядишь, как задрипанный авантюрист без гроша в кармане. Ты небрит, плохо одет, ты стоишь посреди улицы Пухлых Бедер и – проклятье! – в твоем кошеле лежит порция порошка из лепестков кровяных цветочков. А главное: ты, болван, нос к носу столкнулся на этой улице с господином Тайлогом, которому здесь быть положено не более, чем тебе. Но между ним и тобой есть разница – и ты ее очень скоро ощутишь на собственной шкуре».

– Где остановились, капитан?

– В Клыке, – лихо солгал К'Дунель. – В «Рухнувшем Рыцаре». – (Именно туда, по словам Клина, отправился сегодня жонглер. И поэтому сам К'Дунель пошел в Лимн… болван!)

Господин Тайлог покивал с проникновенным видом.

– Ну что же… Полагаю, Жокруа, вы отдохнете на славу. Паломничество полезно и духу, и… кхэ… телу.

– Благодарю, господин Тайлог. – И чуть не брякнул «Разрешите идти?» Поклонился, проводил взглядом широкоплечую спину Свендирэгова секретаря, размышляя о мече в ножнах у себя на поясе («проследить, подкрасться, ударить… и никто ничего не…»), – резко мотнул головой и поспешил прочь с улицы Пухлых Бедер.

Решение вызрело само собой – то самое, над которым он мучился весь этот день. «Как быть с жонглером?» – да очень просто! Главное, чтобы ни одного фистамьенна не оказалось поблизости (Им циркач, видимо, нужен живым и невредимым), – а господину Фейсалу скажешь, что худшие опасения подтвердились. Причем будешь прав, верно, капитан? Ведь подтвердились же! Жонглер действительно зачем-то очень нужен Сатьякалу (один голос «за» него). Жонглер мешает тебе, поскольку совершенно случайно застукал тебя когда-то в момент получения приказа от фистамьеннов Муравья (один – «против»). А господин Фейсал, представляющий «настоящих запретников», велел убить шута только в том случае, если Жокруа убедится, что он – Носитель. Ну так скажешь, что убедился, капитан! (Еще один голос «против».)

Главное, чтобы не пронюхали зверобоги, а уж господина Фейсала как-нибудь уговорим. Опять же ну что он сделает с тобой, когда случится главное: когда жонглер будет мертв (а ты в безопасности)?! Что бы ни сделал – всё не так страшно, как то, что могло бы быть, узнай он (узнай хоть кто-нибудь!) о твоих взаимоотношениях со зверобогами.

(«Взаимоотношениях?! – хрипло расхохотался К'Дунель. – Какое там „взаимо“? Мне приказывают – я выполняю, не больше и не меньше. Тут главное успеть до того, как приказали…»)

Он вернулся в обитель Алых Букв еще до заката. Приехал в массивном фургоне: какой-то местный шустряга догадался устроить платные рейсы между Лимном и обителью, с непременной остановкой возле Храма. К'Дунель, удивляясь собственной прежней беспечности (в город он добирался своим ходом), без промедления заплатил требуемую сумму и пристроился рядом с другими паломниками, потными, оживленно-назойливыми. В их компании было единственное преимущество, но чрезвычайно важное: вряд ли зверобоги рискнут подослать к нему фистамьеннов, когда вокруг столько людей. Нет, Сатьякал отнюдь не заботится о душевном или телесном здоровье Жокруа – всего лишь понимает, что уличенный в снисходительном внимании, К'Дунель долго не проживет.

И тебя, капитан, будут беречь ровно до тех пор, пока ты хоть чем-нибудь сможешь принести пользу – ни мгновением дольше.

Принятое решение царапало изнутри черепную коробку. Убить жонглера! – так просто, это выход для всех, это спасение, спасение.

Однако, как выяснилось, кое-кто не был согласен с этой простой и ясной мыслью.

– Нет, – сказал Клин, обменявшись мимолетным взглядом с Элирсой. Ясскен сидел внизу, у лестницы, ведущей на чердак конюшни, где они трое сейчас разговаривали; трюньильцу приказано было предупреждать о любом, кто захочет подняться наверх. – Нет, – повторил Клин тихим, но твердым голосом. – Нами от господина Фейсала получены вполне четкие указания. Жонглер должен умереть, только если у нас появятся неопровержимые доказательства того, что он Носитель. Я и Элирса уверены: пока таких доказательств нет.

– Прямых нет, но косвенных сколько угодно, – возразил Жокруа. Он не должен был ввязываться в этот спор, нет, не должен, но… слишком уж ты растерялся, а, капитан? – Вспомните хотя бы о кабарге-фистамьенне. Почему Сатьякал так заинтересован в судьбе какого-то жонглеришки?

– Если бы я знал это наверняка, я был бы величайшим из прозверевших, господин К'Дунель. Но вы и сам, думаю, понимаете: причин такой заинтересованности может быть несколько, причем противоположных. Вдруг, например, Рыжий Гвоздь – один из людей-фистамьеннов?

(Что с твоими руками, капитан? Они вспотели? А шея и щеки – они, кажется, покраснели? О да, здесь, в конюшне, очень жарко.)

– Значит, вы наотрез отказываетесь выполнить мой приказ? – спросил он, расстегивая верхнюю пуговицу рубахи и делая вид, что ничего особенного не происходит.

– Отказываемся, – подтвердил Клин. – Простите, господин К'Дунель, но мы в первую голову выполняем приказ господина Фейсала, и этот приказ недвусмысленен и четок. И, увы, он идет вразрез с вашим. Добавлю сразу, во избежание недоговоренностей и ошибок: когда-то давно я был знаком с человеком, которого мы преследуем. Господин Фейсал знал об этом, отправляя меня с вами. Рыжий Гвоздь спас мне однажды жизнь, случайно, мы не виделись с ним ни до, ни после того раза. Разумеется, я благодарен ему за свое спасение, но поверьте, если выяснится, что Гвоздь – Носитель, я первым проголосую за его смерть. Однако пока таких доказательств нет.

– Потом может быть поздно, Клин.

– Если мы убьем невинного человека, потом тоже будет поздно извиняться перед ним, господин К'Дунель.

– Сюда идут, – сказал, поднявшись на чердак, Ясскен. – Паломники, которые здесь ночуют, вернулись из города.

«Да, – подумал Жокруа, глядя на него. – Да. Вот и ответ, вот и разгадка».

Он ничего не знал о методе равновесного треугольника господина Фейсала, но очень хорошо понимал: из трех свидетелей глава шептунов поверит двум, утверждающим одно и то же. Ну а если свидетель будет единственным…

Всё ведь так просто, капитан!..

Только когда жонглер и старый врачеватель вечером не вернулись из Клыка, К'Дунель всерьез засомневался, а так ли уж просто будет осуществить задуманное им.

Вообще – возможно ли?

* * *

Домик Аньели-Строптивицы, казалось, пребывал в этаком вневременье, на особом островке, куда минуты и часы не имели хода. «А вот тот, кто покидает его пределы…» – Фриний заставил себя не думать дальше, но в последний момент перед его мысленным взором промелькнула картинка: северное хайвуррское кладбище, пестрящее свежими могилами (после Цевировой Резни их было много…), одна – с букетиком ландышей у изголовья и молчаливой Аньелью подле. Тогда Строптивица вышла за пределы оградки своего подворья – и постарела сразу лет на десять. Хотя, конечно, не в этом дело…

Насколько он знал, на могилу дочери Аньель наведывалась редко. Годы брали свое, идти через полгорода к кладбищу ей было все тяжелее. А похоронить Омитту ближе не удалось, в городе царили беспорядки, покойников же, особенно безродных, часто без особых изысков укладывали в общую яму, и дело с концом. Если бы не хлопоты Тойры и Фриния…

«Если бы не я, может, она бы сейчас жила».

Это была старая боль и старая рана, но никогда не утихающая, не заживающая до конца. Он и поехал-то к Аньели во многом вопреки собственному желанию – и уж подавно вопреки желанию Тойры. Последний, услышав о том, что Фриний хочет попрощаться со Строптивицей, не изменился в лице, кивнул: «Разумеется», но тот знал: учитель и приемный отец от этой идеи не в восторге. Их размолвка со Строптивицей случилась давно, тем летом, когда Фриний проходил посвящение. И хотя Тойра неизменно навещал Аньель и помогал ей по хозяйству, от Омитты (а после… – и по собственным наблюдениям) он знал, что в отношениях между Строптивицей и Мудрым пролегла трещина. И с каждым годом эта трещина становилась всё шире и глубже.

Фриний не давал себе труда искать причин; считал, что его это не касается.

(Или, как понимает он сейчас в своем сне, подозревал, что как раз касается, – и поэтому не хотел вникать в неприятные подробности.)

– Я вас ждала, – сказала Аньель. – Мне бы с мальчиком поговорить. Позволишь?

Тойра лишь пожал плечами, мол, с чего бы я запрещал? Фриний спешился и прошел во двор, прихватив с собой посох. Впрочем, чародей редко теперь с ним расставался.

– Пойдем.

Она протянула было руку, потом передумала и просто кивнула в сторону дома. Там усадила на лавку за столом, сама села напротив, не зажигая свечей. Но он всё равно успел разглядеть коричневые крапинки в уголках ее глаз, пока еще малочисленные. Тойра наверняка тоже их видел. И, как и Фриний, знал, что они означают.

– Ты ходила лечить угольную лихорадку, – сказал он, укладывая посох себе на колени. – Хотя я говорил тебе: она не лечится.

– Я целительница, мальчик. – С тех пор, как ему дали новое имя, она перестала звать его Найдёнышем, но и Фринием не называла никогда, – только «мальчик» или «сынок». – Я целительница, а это означает, что я, насколько хватает моих сил, помогаю людям жить без болезней. Или безболезненно умирать.

Она замолчала и с силой потерла глаза. «Не больше двух недель», – подумал Фриний, подумал почти спокойно. Вместо жалости, которую он, казалось бы, должен был испытывать, Фриний ощущал нечто вроде брезгливости и легкого, зудящего чувства облегчения. Женщина, сидящая перед ним, не имела почти ничего общего с той Аньелью, которую он помнил.

– Тойре не рассказывай, – велела Строптивица. – Скорей всего, он сам углядел, а нет – так и не нужно. – Она провела рукой по столу, словно сметая всё, произнесенное до этого, и тем самым закрывая тему. – Ну, – спросила, – так куда ты теперь, после обучения своего? В Хайвурре решил не оставаться, а?

Фриний рассказал, что едет с Тойрой, потому что тот его нанял.

Строптивица покивала, словно именно это и ожидала услышать.

– Ну да, «нанял». Для чего же, разреши узнать.

– Я не уверен, что могу об этом говорить.

– А ты уверен, что сам-то знаешь правду? А-а, ладно, ты небось думаешь, я наговариваю на него, потому что мы в ссоре. И зазвала тебя сюда, чтобы против него настроить.

– А это не так? – Она усмехнулась.

– Мальчик-мальчик, ты хочешь быть сильным, но это не сила. Когда-нибудь ты поймешь… Сегодня тебе не до этого. Но однажды подумай, чего же от тебя хочет твой приемный отец.

– А ты знаешь это?

Строптивица качнула головой. Сейчас она выглядела старой, очень старой и казалась почти безумной, вопреки спокойному тону.

– Конечно нет, мальчик. Он никогда и никого полностью не посвящает в свои планы. Разве только если уверен, что от этого будет какой-нибудь прок.

Фриний ничего не ответил. Разговор начал вызывать у него досаду и небольшое раздражение. Да и затронутая Строптивицей тема ему не нравилась.

– Я могу что-нибудь для тебя сделать?

– Можешь. – Она заглянула ему в глаза, хотя в домике по-прежнему царил полумрак. – Каждый год вспоминай о нашем разговоре, в день ее смерти. Всего один раз в год спрашивай себя, что ты делаешь и зачем. Особенно – зачем. Обещаешь, сынок?

– Обещаю.

Со двора донеслось лошадиное ржание, было слышно, как нетерпеливо бьют о землю копыта. Тойра вполголоса что-то проговорил, видимо, успокаивая животных.

– Намекает, – усмехнулась Аньель. – Пора тебе. Ну, ступай, чародей.

Досадуя на себя (и отчасти – на Строптивицу за то, что заставляет чувствовать эту досаду), Фриний попрощался и вышел из домика. Она не стала провожать и, почему-то он был уверен, даже не посмотрела им вслед из окна.

В молчании Тойра и Фриний проехали всю деревушку, и только когда оказались на Северном Ургуньском тракте, Мудрый спросил:

– Ты хоть защитный кокон держал, когда с ней разговаривал? Угольная лихорадка, знаешь ли…

– Держал, – отрезал Фриний, в душе дивясь собственной дерзости.

Тойра в знак согласия кивнул и как-то весь сгорбился в седле.

(«Только тогда, – думает в своем сне Фриний, – только тогда я понял, что он тоже стареет».

В тот день впервые Тойра показался ему очень дряхлым пожилым человеком, который находится в преддверии скорой старости и неизбежной смерти.)

* * *

Пивная улица, как ни странно, пахла именно пивом. Причем разных сортов, так что уже через несколько мгновений нос отказывался верить в то, что обонял, во рту становилось сухо, кружилась от обилия возможностей голова, чрево же, как и положено чреву, глухо урчало и требовало утешения – сей же час!

– Ну и где наш «Сверзившийся рыцарь»? – спросил у врачевателя Гвоздь.

Тот, похоже, еще не вполне проснулся и проспался, поэтому громко, со всхлипом, вдохнул здешний густой воздух, после чего долго откашливался, грузно навалившись на трость.

«Укатали мы дедушку, – со смесью удовольствия и смущения подумал Кайнор. – Только бы он во Внешние Пустоты после сегодняшнего не отправился».

– Не «сверзившийся», а «рухнуйший»! – вмешалась Матиль.

Она показала Гвоздю синий от уплетённой черники язык и крутанула ручку шарманки, которая тотчас затянула мелодию «Улитки под горой». Господин Туллэк отозвался на это стоном и очередным обещанием расколотить «проклятый ящик!» – и Гвоздь в душе с ним согласился. Весь их путь от жилища Многоликого до Пивной улицы сопровождался «Улиткой» – другие две мелодии по неизвестным причинам шарманка играть отказывалась. Матиль же наотрез отказалась расстаться с подарком и уже успела закатить скандал; с ревом на полгорода и пробежкой по другой его половине. В конце концов для успокоения пришлось купить вредине лукошко черники и пообещать впредь на шарманку не покушаться.

Чем конопатая и воспользовалась!

– Так где же? – решил не поддаваться на провокации Гвоздь.

– У вас за спиной, – сказал господин Туллэк. – Вывеска…

Рыжий уже и сам видел вывеску, изображавшую упомянутого рыцаря в позе «после знатной пирушки, забытый друзьями, наутро…»

– Зато опохмелитесь, голова пройдет, – резонно заметил Гвоздь, толкая дверь «Рухнувшего» и пропуская вперед врачевателя и Матиль.

– А у меня и не болит, – прошмыгнув мимо него, заявила конопатая уже из-под нацепленной на лицо безносой маски. И по-свойски поинтересовалась, оглядывая зал: – Так, где тута лыцари?

Рыцарей в таверне действительно не наблюдалось, зато других посетителей хватало. Гвоздь даже удивился, когда обнаружил, что в большинстве своем они из горожан-ремесленников и черни здесь почти нет, ни приблудной, ни местной.

Само собой, шум и гам, пощипывание за мягкие места пробегавших мимо служанок, стук костей и прочие атрибуты нормальной пивнухи были представлены в «Рыцаре» в полном ассортименте – так на то она и пивнуха, а не монастырь!

Зато широкая дубовая доска, висящая слева от стойки, это было нечто из ряда вон: на ней, намалеванные углем или мелом, красовались разного рода фразы навроде: «Хочиш виселья – прихади фполноч на Шиповую плошшадь», «Кто найдет медальон сердечком, где на крышке змея кольцом, – занесите на ул. Сломанных Весел, Райделю-Котельнику. Пусть, гад, рога-то свои пощупает!» – или совсем уж бессмысленное «Ф Книге многа странниц», причем «странниц» было написано вдоль правого края доски, столбиком, ибо иначе не помещалось.

Господин Туллэк, видимо, был привычен к такого рода заведениям, а может, хаживал когда-то в «Рыцаря» и знал здешние обычаи. Он мигом ухватил под локоток ближайшую разносчицу, наговорил ей о каких-то «крендельках», «медовом» и «кувшине с водой, да, именно с водой!», – после чего знаком велев Гвоздю и Матиль следовать за ним, направился к дальнему столику, который был не занят. Служанка управилась на удивление быстро, и вот уже Гвоздь потягивал то самое медовое («здешний особый сорт», пояснил врачеватель), Матиль через прорезь маски мусолила крендель, а сам господин Туллэк сыпал в кувшин с водой какие-то травки, добытые из поясного кошеля.

– Что это за сено вы с собой носите, мэтр?

– Это не сено, – обиделся врачеватель. – А специально подобранный букет, который… – Он отхлебнул получившейся смеси, на мгновение прикрыл глаза и довольно улыбнулся: – …Который снимает некоторые нежелательные последствия чрезмерных возлияний.

– Чего ж вы у Многоликого не приняли этот ваш «букет»?

Господин Туллэк смущенно потупился:

– Признаться, я тогда еще не совсем трезво соображал.

– Слушайте, мэтр, – загорелся Гвоздь, – а что, сложно такие травки засушивать? Ведь какое прибыльное дело – и полезное людям! – вышло бы, а?!

– Сложно. И вообще, прошу вас, помолчите. Вы мне мешаете.

– Молчу, Ну что, конопатая, как тебе здесь? Не отвечай, а то дядя Туллэк… кхм… всё, всё. – Он замолчал и принялся разглядывать местную публику. А ничего так, народ при деньгах. Если сыграть-спеть им с десяток баллад, может хватить на ужин с ночлегом… Жаль, и тем и другим Гвоздь обеспечен безо всякого пения.

Первой не вытерпела Матиль. Крендель закончился, другой лежал в миске слишком далеко, не дотянуться, поэтому она дернула за рукав господина Туллэка и поинтересовалась:

– Долго еще?

– Что – «долго»?

– Ждать. Мы ж сюда когой-то встречать пришли, так?

– Так, – вздохнул врачеватель.

– Но что-то я его не вижу.

– Выходит, не пришел ваш Смутный. – Гвоздь развел руками, дескать, бывает. – Люди сейчас такие непостоянные сделались. Обещают одно…

– Он приходил.

– Что?

– Он приходил. Мы уговаривались, что тот, кто попадет в Клык первым, оставит на доске условную надпись.

– Про рогоносца, что ли?

Врачеватель презрительно взглянул на Рыжего.

– Конечно нет. И не спрашивайте, я не могу доверить вам…

– Ну да, само собой! После всего, что вы мне доверили, этот секрет чересчур важен, я обязательно где-нибудь да сболтну. Вы правы, мэтр, вы правы!

Матиль вредно хихикнула и крутанула ручку шарманки. «Ули-итку по-овстреча-ал я одна-ажды по-од горо-ой… »

– Ладно! Видите ту фразу про Книгу?

– Я думал, это местные не слишком грамотные храмовники радеют о грешных душах. А чего ж так коряво написано?

– Именно так мы уговаривались, чтобы не привлекать ненужного внимания. И заметьте, что надпись выполнена мелом.

– Да, очень гармонично смотрится на общем фоне… Простите. Так в чем здесь фокус-то?

– Согласно уговору, если человек, написавший фразу, еще в Клыке или в окрестностях и намерен вернуться сюда, он пишет эти слова мелом. Если уходит – углем.

– Снимаю перед вами шляпу! – Гвоздь сдернул с головы свою зеленую шапочку с пером (и до сих пор не зашитой дыркой от бандитской стрелы). – Кто бы мог подумать, какой талантливый, матерый заговорщик умирает в вас!

– Прекратите!

– Прекращаю. И, с вашего позволения, закажу еще кувшинчик здешнего пива уж больно оно вкусное… Эй, малявка, оставь нам хоть пару кренделей! Мэтр, вы заметили, когда она успела дотянуться до миски? Я же специально ставил подальше. – Рыжий махнул рукой, мол, ладно, чего нам мелочиться, и приподнялся, чтобы позвать разносчицу. При этом он задел локтем уже опустошенный кувшин, и тот полетел на пол, разбившись на множество мокрых черепков.

Впрочем, прошло не так уж много времени, а черепки оказались убраны и на столе появился новый, полный (пока) кувшин.

– Что же, мэтр, – отсалютовал булькнувшей кружкой Гвоздь, – поздравляю! Ваше паломничество прошло, выходит, не впустую. Когда, думаете, явится Сму…

Грохот распахнутой двери не дал ему закончить. В таверну ввалился до смерти перепуганный парнишка. Оглядел всех полубезумным взглядом и просипел:

– Жена!.. Рожает!.. Прямо на улице прихватило… – И закончил просительно, глядя в удивленные лица и понимая уже, что помощи здесь не найдет: – Врачевателя… пожалуйста… кто-нибудь…

Хозяин таверны только-только выдвинулся из-за стойки, чтобы послать юнца куда подальше, как господин Туллэк скомандовал:

– Живо, вносите ее сюда! Стол – вон тот, что под свечным кругом стоит, справа у стены, – освободить и протереть! Воды чистой, теплой. Да не кружку, дурья твоя башка, – таз тащи! Кто хочет, может остаться, но чтоб не мешали, ни зубоскальством, ни советами.

– Ну-ка, – сказал Гвоздь, беря за руку Матиль, – нечего тебе тут делать, малявка. Мэтр, мы пойдем па улицу, воздухом подышим. Вы, как закончите, кликните нас, договорились?

Тот лить отмахнулся: не мешай, мол, надо – иди!

Конопатая сопротивляться не стала. Для нее ничего интересного или нового в предстоящем не было: сколько раз видела, как мамка братьев-сестер рожала, насмотрелась уже.. А на улице, глядишь, чего-нибудь да обломится с дяди жонглера.

Они с трудом протиснулись через собравшуюся у дверей толпу зевак; проходя мимо одного из них, Гвоздь с благодарностью подмигнул. Многоликий, переодетый в лысого, как колено, старика, подмигнул в ответ, мол, всегда пожалуйста, рад был помочь. И знаком показал: по улице вперед и направо, там следуй за лопоухим мальчишкой – он приведет в нужное место.

– Дядя врачеватель еще не скоро освободится, – сказал Гвоздь. – Погуляем, конопатая?

Та радостно согласилась и двинулась вперед, выбирая лужи побольше и со смаком шлепая по ним. Гвоздь лишь слегка подправлял выбранное ею направление, чтобы не терять из виду Дэйнилового мальчишку. Сам же он ломал голову над тем, как объяснить девочке, почему она должна оставить дядю жонглера и дядю врачевателя – и с сегодняшнего дня жить у незнакомых людей.

Ничего путного на ум не приходило, сплошные фальшивки навроде «так надо» или «всё для твоей же безопасности». Попробуй кто-нибудь впарить такое Гвоздю, и он бы, этот воображаемый кто-то, наверняка пожалел о своей попытке.

А заставлять Матиль Кайнор не хотел, хотя в самом крайнем случае…

– Ух ты! – Она вдруг остановилась и даже стянула с лица эту свою нелепую маску. – Мы тоже сползаем внутрь, как тот оборвыш?

Гвоздь посмотрел – мальчик, который вел их к выбранному Многоликим монаху, сейчас как раз забирался в здешний храм. Уже темнело, и над «ползучими» входами храмовники успели повесить фонари; изнутри тоже сиял свет и слышались нестройный хор бормочущих голосов да клацанье кастаньет, напоминавших трескотню крыльев стрекозы.

– Так сползаем?

– Сползаем. Но сперва вот что… – Он отвел ее в сторонку, чтобы не мешать прохожим, и присел на корточки, вглядываясь в конопатую мордашку: – Ты мне веришь, малыш?

– Верю, – растерянно протянула она.

– Тогда… Скажи, когда наше паломничество закончится, с кем бы ты хотела остаться?

– С вами со всеми.

– С нами со всеми не получится. Мы разъедемся и разойдемся кто куда. Господин Туллэк, наверное, вернется в вашу деревню, госпожа Флорина в столицу.

– А ты?

– А я еще не знаю. Ну так как, что скажешь?

– Надо подумать, – ответила она, по-взрослому закусив нижнюю губу и морща лобик. – Госпожа Флорина, думаешь, меня б взяла с собой в столицу?

– Взяла бы. Ты ей нравишься, малявка.

– А господин Туллэк? Обратно в Три Сосны – взял бы?

– А куда б он делся?!

– Ну-у… много куда. А ты как думаешь, мне с кем из них поехать?

– Я уже, значит, не в счет? – обиделся Гвоздь.

– Ой ладно, перестань! И подразниться нельзя! Пусть, я еду с тобой. Можно?

– Можно. Сразу как разберусь с делами…

– Я так и знала! Я гогда лучше с Флориной поеду, она не будет морочить мне нос!

– Морочить голову. А за нос водят.

– Какая разница! И вообще, чего ты прицепился с вопросами дурашными?! если всё равно… я же вам мешаюсь под ногами, да? всем вам!..

– Ну-ка хватит кукситься и дуть щеки, конопатая! Посмотри на меня, ну. Понимаешь, я дал слово. Если б не это, я бы взял и увез тебя с собой хоть прямо сейчас. Но до конца Собора я должен оставаться с госпожой Флориной и господином Туллэком. А тебе больше нельзя быть с нами, понимаешь?

– Почему?!

– Я не могу тебе объяснить. Это очень долго и длинно. А если коротко: тебя могут убить. Ни за что, просто потому что ты есть, а кому-то это мешает. – («Н-да, Рыжий, утешил ребенка, ничего не скажешь. Успокоил, молодец!») – Всё изменится через пару дней. Нужно потерпеть, малыш. Я поручу тебя хорошим людям, которые будут о тебе заботиться и не сделают тебе больно. А потом приду и заберу тебя, хорошо?

– А почему ты не хотел, чтобы дядя Туллэк знал об этом?

– Потому что это тайна. Он старенький, у него злые люди могут начать выспрашивать – он и расскажет. А так…

– Я поняла.

– Ну и молодец. Сделаешь так, как я скажу?

– Ты оставишь меня дяде Дэйнилу?

– Нет, малыш. Дяде Дэйнилу я тебя оставить не могу. Это опасно и для него, и для тебя. Я поручу тебя монахам, хорошим, добрым монахам. Они смогут о тебе позаботиться.

Конопатая шмыгнула носом и вдруг уткнулась мордашкой Гвоздю в плечо:

– Не врешь?

– Не вру, малявка.

– Тогда… тогда веди меня к этим своим монахам. Я тебе верю.

– Спасибо, малыш. Пошли.

Но в храм они забраться так и не успели. Едва договорили, как пение и стук кастаньет прервались, изнутри донесся чей-то гортанный вскрик, и голос, испуганный и ломкий, выпалил: «Прозверел!»

Дальнейшее утонуло в паническом гомоне, народ мигом повалил из «ползучих» ходов наружу, сталкиваясь лбами и торопясь поскорее вскочить на ноги, чтобы оказаться подальше отсюда, как можно дальше!.. Потому что – Гвоздь слышал это даже отсюда, стоя в тени подворотни, – прозверевший вдруг начал выкрикивать: «Она здесь! Она уже здесь! О Сатьякал, какая же она чудови…»

Его голос на полуслове прервался полухрипом-полувсхлипом – и затих навсегда. Вскоре из «ползучего» выхода вынырнул мальчонка-проводник, огляделся, нашел взглядом Гвоздя и кивнул на группу из шести монахов, покидавших храм последними. Один из них брезгливо отряхивал с рукава брызги крови. Его спутник спросил о чем-то, и тот ответил:

– Нужно же было остановить эту ересь. Да он и так был не жилец – поэтому мы лишь избавили местных дознатчиков Церкви от занудной и бесцельной работы.

Несколько мгновений Кайнор колебался. Потом ободряюще подмигнул Матиль и, взяв ее за руку, повел к монахам.

– Святые отцы, – позвал он. – Святые отцы, позвольте обратиться…

– Обращайтесь, сын мой, – холодно ответил тот, что отряхивал рясу от крови. Не слишком худой и не слишком толстый, с глазами неопределенного цвета, темневшими из-под глубоко надвинутого клобука, он почему-то напомнил Гвоздю муравья-солдата.

«Глупое сравнение, Рыжий. Глупое и неуместное».

– Видите ли, святой отец…

– Брат Хуккрэн, – представился монах, видимо, раздраженный постоянным «святотцовием» жонглера. – Так что там у вас, милейший?

* * *

– …Впрочем, падение Держателей в Сна-Тонре было не единственным признаком того, что Сатьякал весьма заинтересовался Носителями.

– Чего-то я не понимаю, – заворчал, подавшись вперед, Эмвальд Секач. – Какое отношение к сна-тонрской катастрофе имеют зверобоги? Если, конечно, – зыркнул он в сторону Пустынника, – не считать того, что зверобоги ко всему имеют отношение.

– Хороший вопрос, – улыбнулся Осканнарт Хэйр. – Я поясню. Один из мостов, разрушенных той ночью в Сна-Тонре назывался Змеиным. Однако, в отличие от прочих построек, он рухнул не из-за упавшего Держателя или сотрясений почвы. Единственный свидетель, которого удалось найти, утверждает, что перед тем, как развалиться, мост двигался, словно ожившая змея.

– Единственный свидетель? – переспросил Идарр Хараллам. – И что с того?

– То, что это подтверждает свидетельства очевидцев в Северном и Южном храмах города. Говорят, там идолы Змеи и Акулы сошли с постаментов… и еще многое говорят, о чем я бы предпочел никогда не слышать и о чем не хотел бы говорить здесь и сейчас. – Хэйр выразительно посмотрел на статуи зверобогов, стоявшие в стрельчатых нишах. – Но всякий, кто захочет, может узнать подробности: бумаги с тайным отчетом, насколько я знаю, Табаркх привез с собой. Это его эпимелитство, и расследование проводили его люди.

Патт Дьенрокского эпимелитства кивнул: да, привез. При этом он тоже зыркнул на идолов, словно рыночный воришка на зазевавшегося вельможу.

– Но, как я говорил, – продолжал Осканнарт, – интерес Сатьякала к Носителям проявился не только в Сна-Топре. Баллуш?

Тихоход поднялся с кресла, делая вид, будто недоволен тем, что потревожили.

– Я расскажу. Год назад, все вы это знаете, Йнууг пережил бурю, равной которой давно уже не случалось. Именно тогда море вдребезги разбило о скалы корпус «Кинатита», благополучно сносивший прежде и штормы, и червей-древоточцев, и разрушительное дыхание времени. В ту же ночь и в тот самый миг, когда «Кинатит» обращался в плавающий мусор, я ощутил присутствие здесь, в Ллаургине, Акулы Неустанной. – Баллуш не поленился и сотворил священный знак Сатьякала. Это могло привлечь на его сторону некоторых сомневающихся и преуменьшить пыл фанатиков вроде Анкалина. – Еще раньше, до бури, я знал о существовании человека по имени Иссканр и о том, что он возможный Носитель. – Иерархи загомонили, словно Непосвященные, оказавшиеся в классе без наставника. Баллуш помолчал недолго, но в зале за это время восстановилась почтительная тишина. – Кое-кто из вас хочет спросить, почему же я не сообщил Собору о том, что узнал. Интересно, а как вы поступили бы в этом случае? Бросились бы ловить этого Иссканра по всей Иншгурре?