Текст книги "Паломничество жонглера"

– Простите, святой отец?..

– Ничего.

Он снова обвел их всех взглядом, теперь уже внимательнее. Он знал большинство не первый год, знал, чего они стоят. И хотя среди Двадцати Четырех появились новые лица, он знал кое-что и о них. Тантэг Улль, настоятель Тхалемского монастыря Лягушки Пестроспинной, исполняет эти обязанности с лета, совсем недавно. Оппалаф Рэйлиш, патт Абхонского округа, находится на своей должности чуть меньше года. Оба прежде занимали высокое положение в церковной иерархии, так что достаточно компетентны. Другие в Собор не попадают.

«Но компетентность – это еще не всё», – подумал Тихоход. Он украдкой посмотрел сперва на тех, кто находился у арки Мотылька, слева от него, потом на противоположную сторону зала, где стояли отец-настоятель обители Нетопыря и патт Рэньского округа со своими свитами.

«Нет, далеко не всё. Тем, кто слеп от рождения, очень сложно понять, что такое огонь или радуга».

Тагратвалл Бесстрастный, патт Груэльского округа, трижды ударил об пол жезлом председателя. Эхо побежало от арки к арке, взлетело под купол и рухнуло с кольцевой площадки, на которой стояли иерархи, вниз, к остальным этажам Храма.

– Согласно закону и традиции, сегодня, в месяц Акулы, в год шестьсот девяносто девятый от Первого Нисхождения, мы снова встречаемся в этих стенах. Мне же, поелику год нынешний посвящен Сколопендре Стоногой, надлежит председательствовать в Соборе Двадцати Четырех. Если имеет кто против этого возражения – высказывайте сейчас или же не препятствуйте мне.

«Как всегда, – подумал Баллуш, – Тагратвалл вовсю наслаждается процессом. У бельцов так всегда… впрочем, не только у них, не только. И если какой-нибудь эпимелит истово печется о дорогих одеждах и украшениях, „приличествующих его сану“, то иной отец-настоятель не менее яростно заботится о бедности. И ни один, ни другой не понимают, что их поведение – лишь две стороны одной монеты, что для них обоих богатство имеет значение, и они не свободны от его влияния. Таких здесь много.

Труднёхонько мне с ними придется…»

Бесстрастный выдержал необходимую паузу, неслышно барабаня пальцами по набалдашнику председательского жезла. Убедившись, что возражений «не воспоследует», он картинно поправил бахрому-лапки на своем расшитом золотыми нитями рукаве, еще раз стукнул жезлом об пол и провозгласил:

– В таком случае, по праву, данному мне законом и традицией и подтвержденному всеми вами, я объявляю Собор Двадцати Четырех открытым. Предлагаю пройти в Зал Мудрости и, с благословения Сатьякала, приступить.

На сей раз Тагратвалл не стал дожидаться подтверждения, ибо его «предлагаю» было не более чем изящным оборотом речи. Группы священнослужителей, каждая по своей лестнице, спустились на этаж ниже и, каждая через свою дверь, вошли в Зал Мудрости.

Здесь имелось всё необходимое, чтобы заседания Собора проходили в удобстве и покое. Большую часть помещения занимал громадный круглый стол с двадцатью четырьмя креслами вокруг него. У стен располагались еще стулья – для тех, кто не входил в Собор, но был приведен паттами или верховными настоятелями: писцов, советников, прозверевших и слуг. Там же, у стен, находились небольшие столики для письма, несколько этажерок с чистыми свитками, письменные принадлежности, экземпляры «Бытия».

Как только все вошли в Зал, двери закрыли снаружи. Возле каждой стояло по два охранника соответствующего культа, которые должны были защищать помещение от возможного прослушивания и нежеланных посетителей. Хотя редко кому удавалось в дни Собора пробраться в Храм, всегда хватало тех, кто не оставлял надежды попасть туда и упасть со своей мольбой в ноги высшим иерархам.

Но время для прошений наступит через несколько дней, когда начнется печатанье новых Книг. Пока же…

– Начнем, братья! – провозгласил Тагратвалл. Жезл он положил прямо на стол: левую руку держал на рукояти, правой же взмахнул в смиренном и одновременно величественном движении: – Начнем, братья, с молитвы Сатьякалу всемилостивому, дабы благословил он наш Собор и всё, что будет здесь сказано и решено.

Сидящие за столом и у стен склонили головы и сложили руки у груди, Баллуш – чуть медленнее остальных. Он продолжал наблюдать за ними и видел, что многие на слова Бесстрастного отозвались… нет, не с неохотой, всего лишь с заминкой. Так медлит прихожанин, которого растяпа-исповедник спрашивает о здоровье давно почившего родственника.

Это должно было бы обнадежить Тихохода, но старый монах понимал: люди предпочитают верить в наилучшее. И собственноручно выжигать себе глаза, чтобы не видеть угрозы. Предпочитают молиться о мире и благе тем созданиям, которые уже нисходят, а значит, несут с собой в Ллаургин войны, боль и разрушения.

Слушают собственных прозверевших вполуха.

И не готовы рисковать, потому что думают, что им еще есть что терять.

Склонив голову, как и все, Баллуш Тихоход молился, но не о том, о чем молились остальные.

Баллуш Тихоход молился, чтобы сегодняшний Собор не оказался последним в истории Ллаургина.

* * *

Позавтракав и договорившись обо всём, Тойра оставил Фриния собирать вещи, а сам пошел «переброситься парой слов» со знакомыми даскайлями.

В общем-то вещей у Фриния было не так уж и много: одежда, разнообразные чародейские банки-склянки, набор трав и минералов, прикупленных им для некоторых практик, кинжал квилон (он упражнялся с ним иногда, а также использовал в своем ремесле), заговоренный стилет с магическими знаками, выгравированными на каждой грани; несколько ценных свитков, купленных на ярмарках и у одного хайвуррского собирателя, связка свечей, хрустальный шар, прямоугольное зеркальце в серебряной рамке и еще одно – в золотой, всякая бытовая мелочь…

Кажется, ничего не забыл.

Ах да, еще футляр!..

Фриний вспомнил о нем со смешанным чувством досады и стыда. Подобное чувство испытывают, повстречав давнюю любовницу, расставание с которой было бурным, неприятным, полным взаимных упреков и горечи. О футляре он не вспоминал уже несколько лет. Хотя тот обычно стоял в углу – рядом с невысокой этажеркой для свитков, которой Фриний пользовался довольно часто – чародей давно уже воспринимал футляр как неотъемлемую часть своей комнаты, ничего не значащую и неважную.

Последний раз было это года четыре назад, что ли?.. – футляр обнаружил любопытный Кирхатт. Вообще-то, по негласным законам эрхастрии, проявлять чрезмерный интерес к тому, что находится в комнатах других чародеев, было не принято, но Кирхатт всегда оставался Кирхаттом. Он спросил: «Можно?» – и дождавшись утвердительного кивка, вынул и развернул рисунки.

– Чтоб мне проторговаться до последнего «плавника»! Откуда это у тебя?

– Мои, – скупо ответил Фриний. – Я когда-то, еще до сэхлии, рисовал.

– В монастыре, что ль? И монахи тебе позволяли? А чего ж потом забросил?

– Как обычно. – Он пожал плечами. – Времени не хватало. Учеба, учеба и еще раз учеба. Сам знаешь.

– А потом, после посвящения? Ты даже не пытался, да? Боялся, что не получится?

– Слушай, Купчина… – Кирхатт поднял руки:

– Ладно, ладно. Намек ясен, гашу факел своего красноречия. Но если хочешь знать…

– Не хочу. Потому что знаю. Ты скажешь, что нужно развивать сильные стороны, что нельзя выбрасывать талант на помойку.

– Именно.

– Ну так я и не выбрасываю. Видишь, в футляре храню.

На том разговор и закончился – и с тех пор до сегодняшнего дня Фриний футляра не открывал. Не было необходимости. К тому же, глядя на собственные рисунки, он всегда чувствовал упомянутые выше досаду и стыд, и еще некое смятение, как от невыполненного обещания. Но сегодня, отчасти из-за ожидаемых перемен, а еще – чтобы переступить через собственное нежелание, он достал свернутые в трубку листы. Дунул и встряхнул, освобождая от пыли, потом принялся разворачивать их, один за другим. Рисунки просматривал не торопясь; странно, оказывается, о многих он совершенно забыл, когда и где они были нарисованы. Некоторые теперь казались неуклюжими, чересчур загроможденными деталями, другие, наоборот, излишне схематичными.

Он просматривал их один за другим, снимая, как листы с капусты. Но до сердцевины – помятого, когда-то подмоченного листа – так и не добрался. Не успел.

– Ну что? – Тойра, как всегда, был стремителен и безусловен. – Ты уже собрал вещи? А-а, рисунки разглядываешь… Там были вполне удачные, помнится. Ладно, их можно и потом просмотреть, а нам бы надо в путь-дорогу. Ты ведь, наверно, еще попрощаться не успел со своими приятелями. Ну так чего ждешь? Я сам сложу их в футляр – и заодно полюбуюсь, а ты иди. Жду тебя здесь.

«Успел», – подумал Тойра. (Фриний во сне снова «слышит» его мысли, но по-прежнему не видит лица, ибо смотрит на учителя как бы со спины, всё время – со спины.)

«Успел, – он подразумевал и случай с рисунками, и вообще сегодняшний день. – Очень надеюсь, что мне за это не нужно хвалить Сатьякал, что это случилось не благодаря им…»

Невесело усмехнувшись нехитрому каламбуру, Тойра принялся упаковывать рисунки обратно в футляр.

* * *

На подступах к Старому Клыку им еще не раз пришлось остановиться – и не только из-за неуемного любопытства конопатой. На Ярмарочном холме и вдоль дороги, соединявшей его с Западными воротами города, расплескалось торжищное половодье. Как и во время половодья взаправдашнего, нанесло сюда вдоволь всякого мусора: и нищих, и прокаженных, и умалишенных – чистый паноптикум, как выразился скорый на ученое слово господин Туллэк! Все эти Гугни Безбровые и Полусвятые Австурии не хуже ухватистых купцов сражались между собой за местечко повыгоднее, чтобы можно было, сидючи у обочины, цапать за рукава и штанины проходящих мимо: «пода-айте на пропитание!» Здесь же, вдоль дороги, сноровисто разводили костры из чего попало: сучьев, ветоши, уворованных с полей страшиловых крестовин, даже из подсохших коровьих лепешек. Осенний ветер трепал дымы, прижимал их к земле; повсеместно стоял терпкий горьковатый запах и ровный, лишь иногда взрывающийся скандалами гул.

Пробираться через густой поток человеческих тел было трудно, несмотря на то что Гвоздь и компания двигались в том же направлении, куда и многие другие. Кроме собственно нищих, в толпе шныряли многочисленные торговцы горячими колбасками, пивом, священными чешуйками Змеи, священными перьями Цапли и священными какашками Крота. Последние расходились особенно бойко, поскольку, как узнал Гвоздь из зазывальных криков продавца, находили широкое применение в народной медицине, в том числе и как средство для приема внутрь.

Хватало здесь и разнообразных знахарей, целителей, гадалок и зубодеров. Не рассчитывая только на голос, некоторые из них ходили с досочками, где был изображен их товар или профиль деятельности. Встречались и грамотеи, которые дополняли рисунки фразами вроде: «Снемаю Порччу», – и даже подписью умельца: «Ранд Алтор».

Другие мастера, наоборот, деятельность свою старались не афишировать; о них узнавали по ее результатам. В какой-то момент, например, обнаружилось, что у отвлекшегося господина Туллэка буквально изо рта стянули недогрызенный леденец, а Гвоздь лишь благодаря некоторым прежним навыкам смог вовремя распознать «щипача» и так сохранил на поясе кошелек.

У ворот Старого Клыка натиск людской толпы усилился: многие хотели попасть в город, да не многие могли.

Городской совет специально повысил плату за вход, чтобы хоть частично оградить добропорядочных горожан от ворья, мошенников и нищих.

– Очень надеюсь, что мы сегодня же повидаемся с вашим Смутным, – проворчал Гвоздь, лишившись нескольких серебряных «очей». – Деньги-то мне графинька выдала, но если нам придется каждый день сюда наведываться, я скоро составлю компанию тем парням в рванине, что сидели вдоль дороги. А нынче, между нами говоря, не сезон, чтобы побираться: закончится Собор, грянут холода…

– Не нойте и не прибедняйтесь, – отмахнулся врачеватель. – Вы – в роли нищего?.. Не могу себе представить!..

– Благодарю, – шутовски раскланялся Гвоздь.

– …Вот горланить похабные куплетики – другое дело. Кстати, это не ваши приятели там выступают?

На небольшой площади, до отказа набитой зеваками, выступала группа бродячих актеров. Одетые в нарочито пестрые, нелепые костюмы, с прическами одна причудливее другой, они под хохот и свист толпы разыгрывали какую-то сценку, кажется из жизни городского толстосума. Персонажи были узнаваемы даже издалека – благодаря преувеличенному гребню (Настоятель монастыря Акулы) у одного и громадному кошельку (Купец), болтавшемуся почему-то между ног, у другого. Актриса же, судя по всему, играла неверную Женушку Купца, которая, пока супруг пребывал в отъезде и набивал свою прохудившуюся мошну, замаливала грехи с Настоятелем.

– Вы правы, – улыбнулся Гвоздь. – Это действительно мои старые знакомцы. Пойдемте-ка поближе, они, кажется, скоро закончат. Хочу перекинуться с ними парой словечек.

– Ну так ступайте, – пожал плечами врачеватель. – А мы с Матиль пойдем в таверну «Рухнувший рыцарь», это здесь, за углом, на Пивной улице – там и встретимся.

– Не хочу в таверну, – заныла конопатая. – Хочу к актерам!

– Матиль!.. Хотя, господин Туллэк, если уж ребенок просит… Пусть эта егоза идет со мной, вам же спокойнее будет.

Врачеватель кашлянул и переступил с ноги на ногу, шаркнув тростью о булыжник мостовой.

– Да нет, пожалуй. Коли так, пойдемте вместе.

– Боитесь, что в «Рыцаре» излишне вольные нравы? Нравы меня не смущают. А вот без кошелька остаться не хотелось бы, – немного чопорно заявил господин Туллэк. – С вами как-то спокойнее, знаете ли…

«Так я тебе и поверил!» – подумал Гвоздь.

* * *

После молитвы и формальной вступительной речи о значении Собора и о целях, которые преследует данное собрание, в Зале Мудрости начался обыкновеннейший балаган, чего Тихоход и ожидал. Начал его (и Баллуш это тоже предвидел) Хиларг Туиндин, патт Улурэннского округа. Яростно блистая крохотными, заплывшими жиром глазенками, Туиндин вопросил собравшихся, доколе, мол…

– Доколе, спрашиваю я вас, терпеть нам этих сынов тупости и тщеславия?! Доколе будут по королевству безнаказанно разгуливать тысячи и тысячи головорезов и пьянчужек, именующих себя бродячими монахами?! – Туиндин запыхался и приложил к расшитой алыми мотыльками мантии широкую бледную ладонь.

Многие в Соборе приняли его слова близко к сердцу и отозвались гулом согласия.

– Туиндин прав, – поддержал патта Хельминур Блистающий, настоятель монастыря Птенцов. – Бродяжцы мало того, что позволяют себе читать проповеди, они еще и…

– …Еще и в открытую говорят о том, что многие из бельцов преисполнены скверною, имя которой «стяжательство и обмирщение»! – не чинясь, прокашлял со своего места Анкалин-Пустынник из обители Рыхлой Земли. – Более того, на примерах из «Бытия» доказывают крестьянам и ремесленникам, что это именно скверна, а не, допустим, забота о величии Сатьякала. Ты хочешь мне возразить, Ильграм? – Пустынник, хоть и был слепым, безошибочно повернулся в сторону Нуллатонского патта, рот его при этом кривился в презрительной усмешке – впрочем, как всегда.

– Хочу, – холодно произнес Ильграм Виссолт – и его звучный, властный голос мигом оборвал все прочие шепотки. – Ты говоришь, Анкалин, «доказывают на примерах из „Бытия“, но всем нам, без сомнения, известно, что почти все бродяжцы неграмотны. Лишь единицы, вроде Австурия Полусвятого, заучивают текст Книги на память, но даже тогда – кто может утверждать, что они не перевирают его пусть не из злого умысла, а просто по недомыслию. Помните: Книга для того и печатается снова и снова, чтобы ни один переписчик невольно или намеренно не исказил ее? – Ильграм помолчал, бесстрастно глядя на Пустынника из-под расположенной на лбу маски Разящей. Черный клюв на ней казался направленным на Анкалина клинком. – Меня, как архиэпимелита и патта, не волнуют проповеди бродяжцев о богатых и бедных. В народе об этом говорят всегда. Однако право трактовать „Бытие“ принадлежит единственно Сатьякаловой Церкви – и впредь будет принадлежать только ей. Всех, кто посягнет на это право, я предлагаю карать – и карать безжалостно.

– Верно! – прохрипел Эмвальд Секач, настоятель обители Священного Мускуса. – Карать! С применением пыток, чтоб другим неповадно было! – на его иссохшем, подобном обтянутому тонкой пленкой черепу лице зловеще блеснули накладные клыки. – Братья, предлагаю Собору наконец издать соответствующий указ, который бы позволил преследовать бродяжцев в любом из эпимелитств! И даже в Трюньиле!

Отдышавшийся Туиндин всплеснул руками:

– Зачем же сразу карать?! Разве так очистим мы их от греха? Только тяжкий труд на благо святых мучеников поможет этим заблудшим душам приблизиться к небесным естественности и беззаботности, только труд!

– Или откупные, – добавил Идарр Хараллам, патт Рэньского округа.

– Откуда у бродяжцев откупные? – скривился Туиндин.

– Сколь же вы все мелкотравчаты, сколь корыстолюбивы! – Анкалин-Пустынник в отчаянии вскинул к потолку худые, испещренные голубыми письменами вен руки и потряс ими, словно призывая гнев Сатьякала на сидевших в Зале. – Не истины, не совершенства взыскуете, но единственно о корысти своей радеете! В эти дни, когда запретники дерзостию своей попрали все мыслимые и немыслимые пределы, едва ль не в открытую проповедуя преступные свои идеалы; когда каждый носитель истинной веры благостен уже одним фактом существования, разве не следует поощрять таковое подвижничество? Разве, спрашиваю я вас, Сатьякалу милее еретик, нежели верующий истово, но заблуждающийся в частностях. Пусть же те, кого вы с презрением именуете бродяжцами, наставляют на путь истинный заблудшие души, а уж жрецам поручите вести вернувшихся в лоно Церкви далее, по пути к высшим естественности и беззаботности. – Анкалин сотворил знак Сатьякала и сурово зыркнул пустыми глазницами на Тагратвалла: – Или я заблуждаюсь, брат?

Бесстрашный, подтверждая свое прозвище, произнес:

– Не заблуждаешься, но забываешь о многом. Как смогут жрецы куда-либо вести «вернувшихся», если нищенствующие монахи настраивают людей против них и вообще против Церкви?

– Не против Церкви, а только супротив тех священнослужителей, кто погряз в корыстолюбии!

– Однако – и это признано многими виднейшими умами, известнейшими авторитетами, – дабы воздать должное величию Сатьякала, храмы должны выглядеть богаче и прекраснее какой-нибудь крестьянской халупы, – вмешался в спор Хельминур Блистающий. – Иначе как донести до темного сознания истинность Книги? Как, спрашиваю я вас, уверить того же крестьянина или ремесленника в том, что есть нечто, к чему следует стремиться?

– О, вы знатно уверяете их в этом, – добродушно рассмеялся Осканнарт Хэйр, настоятель монастыря Весеннего Роения. – Правда, цель, к которой следует стремиться… – Он помахал в воздухе изящной рукой с черными наперстками-коготками на каждом пальце. – Я слышал, некоторые из простолюдинов утверждают, что у тех же купцов, к примеру, дома побогаче иных храмов. И если всё дело только в богатстве, так, мол, не лучше ли поклоняться деньгам, а не Книге.

– Ересь! – рявкнул Секач.

– Разумеется, ересь. И довольно опасная. Но так или иначе, а некоторые тенденции, на мой взгляд, должны бы Собор насторожить. – Хэйр после окончания монастырской школы провел полтора года в университете, и это было заметно по тому, как он себя вел и по манере разговаривать. – Пора признать, что пытаясь тягаться в богатстве с купцами мы ничего не добьемся. Простой человек допускает в своем, с позволения сказать, сознании, что король, герцог, графы и бароны могут быть богаче Церкви, вернее, отдельных ее… м-м… частей. Но купцы!.. Это смешно, это противоречит всем представлениям простолюдинов о порядке в мире. Представлениям, замечу, взращенным самою Церковью. Так что, братья, — произнес он с легкой иронией, – остается один выход.

– Какой же? – не выдержал Секач. Впрочем, по тону, с которым Эмвальд задал вопрос, было ясно, что он не ставит Хэйра ни в медный «коготь».

– Очень простой. Перестать поражать, точнее, пытаться поразить, прихожан роскошью. И акцентировать внимание на другом.

– Осканнарт, не подобает служителю Церкви столь часто пользоваться словами проклятых пралюдей! – не выдержал Пустынник.

– Не помню, чтобы в Книге было написано что-нибудь по этому поводу. Равно как и по поводу чрезмерного употребления архаизмов из языка Востока.

– Не смей зверобогохульствовать! – выкрикнул Анкалин. – Мальчишка!. ты…

Тагратвалл постучал жезлом о столешницу, призывая к порядку, и высказался в том смысле, что хорошо бы всё-таки быть лояльнее… или терпимее – и вообще придерживаться начатой темы.

– Давайте, – предложил, – сперва решим одну проблему, а потом перейдем к другим; дискуссию же… да, дискуссию о словах вообще оставим на другой раз. Хватает и более насущных вопросов.

– Верно! – подхватил Секач. – Мы же так и не разобрались с бродяжцами…

И всё завертелось по второму кругу.

Баллуш в перепалке не участвовал. Он следил из-под полуопущенных век за всеми присутствующими, подмечая даже то, как вздрагивал молоденький писец с голубыми глазами. Мальчик, кажется, впервые присутствовал на Соборе – а может, его недавно лишили языка и он еще не привык? Нужно будет сказать Хэддолу, чтобы пригляделся к голубоглазому повнимательнее: не исключено, что тот на грани нервного срыва. На следующие заседания, пожалуй, не стоит Хэддолу его брать сюда, только сломает паренька.

Тихоход беззвучно постукивал двумя пальцами по столешнице и рассеянно следил за развитием перепалки. Иерархи, как обычно, разбились на группки: кто-то отчаянно спорил, доказывая свою точку зрения, кто-то дремал, делая вид, что внимательно слушает собеседника, кто-то перешептывался с соседом, делясь последними сплетнями.

По расчетам Баллуша, еще немного – и верховные иерархи Церкви достаточно выпустят дурной крови (фигурально, разумеется, выражаясь), чтобы можно было начать серьезный разговор.

Но где, во имя всего святого, тот монах, о котором говорил ему Осканнарт?! Или Хэйр приберегает его на крайний случай, в виде, как он бы выразился, резерва?

Хотелось бы верить.

* * *

– Итак, вы всё-таки решили заключить договор? – Нотарий эрхастрии, господин Минайтал Р'Хожж оглядел Тойру и Фриния паучьим взглядом. Сам господин нотарий был мужчина средних лет, среднего роста и незапоминающейся наружности; единственной примечательной чертой в нем был как раз взгляд – да еще, пожалуй, происхождение. Среди далеких предков Р'Хожжа затесался мелкий князек горцев, не князек даже, а то ли внебрачный сын, то ли оставшийся без наследства брат князька – словом, некий изгой, сумевший прижиться в Хайвурре и впоследствии, за неясно какие заслуги, получивший мелкий дворянский титул. Нынешний потомок горца был последним в окончательно обнищавшем роду, посему выбрал стезю, когда настало время, без колебаний. Хотя знал, что профессия нотария при чародеях – не такое «теплое местечко», как полагают некоторые невежды.

– Извольте ознакомиться с текстом. – Он протянул Тойре и Фринию по свертку, а сам склонился над бумагами и, казалось, напрочь забыл о посетителях.

Не удивительно: подобные контракты нотарию приходилось составлять и заверять довольно часто; собственно, в этом и состояла его главная работа. Договор между исполнителем-чародеем и работодателем-нечародеем всегда таил в себе большее количество неприятных возможностей, нежели тот же договор, допустим, между чародеем и эрхастрией. Здесь неприемлемы были обычные меры контроля за соблюдением условий – в силу как раз того, что упомянутые «неприятные возможности» могли осуществляться неподконтрольным для светских властей путем.

Заключенный же нотарием эрхастрии договор делал таковое осуществление невозможным. Если, конечно, решивший нарушить условия не хотел через день-другой после нарушения отправиться во Внешние Пустоты.

В основном речь шла, разумеется, о нарушениях критических, вроде злоумышления против здоровья, благополучия или жизни одного нз заключивших контракт. Причем мало кто мог объяснить механизм карательного действия.

А те, кто мог, объяснять не торопились…

Так или иначе, но факт оставался фактом: попытка любой из сторон нарушить договор между чародеем и нечародеем наказывалась быстро, неумолимо и необъяснимо. А в нынешние времена, когда таковое нарушение могло быть вызвано не злым умыслом, а просто стечением обстоятельств…

Текст обычного договора Фринию был известен, но он всё равно внимательно читал каждый параграф. В общем-то ничего особенного и сверхъестественного. «Нанимаемый обязуется выполнять все поручения нанимателя, кроме тех, которые могут нанести ущерб его здоровью, благополучию, чести и достоинству или же явно угрожают его жизни; также и те, что не соответствуют профилю работ (см. соотв. раздел договора), для которых его наняли… Наниматель обязуется производить расчет с нанимаемым следующим образом: …Наниматель обязуется предотвращать все случаи смертельного риска для нанимаемого, могущие возникнуть в результате выполнения последним заказа нанимателя; также – не злоумышлять против нанимаемого, его имущества, здоровья, чести и достоинства».

Ну и так далее.

– Всё верно. – Тойра протянул свиток господину Р'Хожжу. Тот принял его своими идеально чистыми, без малейшего чернильного пятнышка, пальцами. По мнению некоторых, эта чистота была самым убедительным доводом в пользу того, что господин Р'Хожж не обычный нотарий. Фриний тоже вернул свиток и согласился, мол, да, всё порядке.

Едва заметно кивнув, нотарий предложил им подойти к каменному столику, на котором находилось блюдо, на толщину мизинца заполненное некоей темно-алой жидкостью.

– Смочите правую ладонь и приложите ее к обоим экземплярам. Чуть сильнее. Благодарю.

Господин Р'Хожж аккуратно присыпал их отпечатки мелким песком и жестом указал на рукомойник в углу:

– Всё, господа. Вы можете вымыть руки.

Потом широкой кисточкой смел песок обратно в квадратную жестяную коробку, отставил в сторону и достал печать. Поочередно ударил ею по каждому из оттисков их ладоней – и Фринию показалось, что дважды его кожи – там, где линию жизни перечеркивает линия обреченности, – действительно коснулся холодный кругляш.

Самое же отвратительное, что во время всего процесса чародей боялся. Заключение контракта было сродни заигрыванию со смертью, пусть даже всего лишь на пятилетний срок, пусть даже он знает, что смерть – только переход из одного качества в другое, пусть…

Пусть. Он всё равно боялся.

Сидя в кабинете нотария и выслушивая последние наставления господина Р'Хожжа, Фриний неотрывно смотрел на высыхающую печать – прямо на кровавом оттиске его ладони. Поэтому не видел, как Тойра еле заметно дергает уголком рта: то ли улыбается, то ли…

* * *

– Многоликий!

– Гвоздь?! Гвоздь, чтоб тебя поцеловала Немигающая! Вот так встреча!

Дэйнил по прозвищу Многоликий, основатель и вдохновитель «Братства Страстей», спрыгнул с помоста прямо как был, в костюме Купца. Представление уже закончилось, актер, игравший Отца Настоятеля, и актриса Женушка Купца ходили среди публики, собирая плату по второму кругу.

– Ну, как зритель?

– Ничего, – отмахнулся Многоликий. – Им многого не надо. Сыпани жменю шуточек про слабую на передок бабу и мужа-рогоносца – и они твои с потрохами.

– Неужели я слышу, как сам Дэйнил из «Братства» жалуется?

Тот скривился, будто разжевал горсть черного перца:

– Да не жалуюсь я! Но иногда, братец, глядишь в эти хари неумытые и хочется… А-а, ну их к зандробам! Ты один здесь?

– Вот, с компанией. Знакомьтесь: господин Туллэк, врачеватель, Матиль, ходячая головная боль. А перед вами – известнейший лицедей Дэйнил, глава «Братства Страстей» – самой знаменитой фарсовой труппы от Таллигона до Хайвурра и от Ургуни до Сна-Тонра. Порой его также зовут Многоликим – и не зря.

– Хорошо сказал, – хлопнул его по плечу Дэйнил, – спасибо. Ну, приглашаю вас к себе в хибару. Угощу кое-чем, я тут на днях за бесценок пару бутылочек местного винца раздобыл. Занятное пойло.

– Э-э… видите ли, мы несколько торопимся…

– Перестаньте, господин Туллэк, Многоликий нас надолго не задержит. Да и конопатая, я же вижу, сгорает от любопытства. Вон гляньте, какие искры в глазах! Еще, чего доброго, подпалит половину города, если тотчас же не увидит, как живут настоящие артисты, а?

– Подпалю! – радостно подтвердила Матиль.

– Ну вот, значит, решено. А хотите – отправляйтесь в «Рыцаря», мы присоединимся к вам попозже.

Это предложение врачеватель с достоинством отклонил – и с не меньшим достоинством принял-таки приглашение Многоликого.

Обещанная «хибара» оказалась небольшой, но приличной квартирой, снимаемой «Братством» здесь же, в одном из домов на улице, что выходила на площадь; а «винцо» при первой же дегустации явило свойства натурального самогона, который после кружки-другой придал невероятную ясность мыслям, но вызвал некоторые затруднения с их изложением – видимо, в качестве компенсации.

– Попробуйте еще, мэтр, вам понравится, – подмигнул Гвоздь.

Впервые услышавший от вздорного спутника такое уважительное обращение, господин Туллэк попробовал еще. И еще. И даже не стал закусывать.

Матиль, лишенная сомнительных удовольствий мира взрослых, копалась в актерском сундуке Многоликого, который тот по неосмотрительности забыл запереть. Иногда из недр деревянного исполина доносился приглушенный писк – это конопатая добиралась до очередного сокровища вроде шарманочки с тремя мотивами или маски, у которой отвалился нос. Маску Дэйнил ей, кстати, тут же подарил. Шарманочку еще пока нет.

Врачеватель, осушив кружку, кажется четвертую, вдруг всхлипнул, пустил слезу и затих в уголке, мирно похрапывая.

– Пойдем-ка на свежий воздух, – тихо предложил Многоликий. – Эй, блоха с косичками – не шуми тут, видишь, дядя устал.

– Не футу, – неразборчиво донеслось из сундука под шелест азартно перебираемых платьев.

В соседней комнате как раз собиралась вздремнуть Женушка Купца, но по просьбе Дэйнила она перебралась досматривать сны туда, откуда пришли Гвоздь и Многоликий.

– Заодно приглядит за девочкой, – сказал Дэйнил. – Ну, брат, рассказывай, что у тебя стряслось. – Теперь, когда они остались наедине, Многоликий выглядел вполне трезвым, как и Гвоздь.

Тот вкратце пересказал ему свою историю с паломничеством, опустив подробности, связанные с истинной подоплекой случившегося. Дэйнилу совсем необязательно было знать про Носителей, Узел в Трех Соснах и странное поведение Матиль. Особенно – про последнее.

– Темнишь, – подытожил Многоликий, хрустя взятым из корзины на окне яблоком. Еще одно он бросил Гвоздю. – Темнишь, брат. Но это твое дело. Чем я могу тебе помочь?