Текст книги "Серп демонов и молот ведьм"

– А ты мог бы? – спросила девица. – Мог бы отдать свою сестру какому-нибудь бородатому огромному вонючему скоту или дьяволу с пронзающими насквозь глазами, если он вещает: совесть – это икра, которую дураки, красуясь, мечут перед умными, любовь – это пот, выделяемый свиньями при свальном стадном грехе, и что слезы – излишки пива, не вышедшие с отрыжкой. Негодяю, который толкнет твою сестру в могилу, чтобы там ею пользовались другие, уроды и неучи… как и сама сестра… потому что это – закон смерти, и он, только один, правит тут бал. Смог бы?

– Не-ет, – упрямым мулом промычал Миша. – Та-ак нельзя. Не пустил бы… Если б она меня…

– А собака ушла, – сообщила девушка печальным голосом.

– Какая собака? – испугался аспирант.

– …шла-шла, стояла-стояла и ушла. Он ее долго бил, – закрыв глаза руками, прошептала Эля. – Просто какой на улице… здоровый. Палкой. Может, не слушалась команду или отбежала. Красивая белая пятнистая собака, имеющая породу и паспорт не бомжа. Такая… морской конек. Тупой лупил ее палкой по хребтине и по хвосту, псина визжала, крутилась, но убежать боялась. Боялась пропасть, породистая среди лающей швали. А он пользовал ее палкой с пустой, спокойной рожей, будто подметал пол или крутился со шваброй. После отбросил палку и пошел, не оборачиваясь, прочь. Собака поглядела на хозяина, потом на меня. У нее глаза темносерые, умные, как после университета. Вот как у тебя. А я встала в джинсах на колени на мостовую и протянула ей булку. Вкусную, которую чуть только укусила. Зверек замешкался, еще на меня поглядел и, поджав хвост и опустив морду, побежал, нагоняя, за хозяином. Так я и осталась на коленях. Это было после школы уже… когда… прямо перед тем, как встретила «этого» на вечере поэтов зазеркалья. Я стояла на коленях на асфальте и уже поняла: если бьют, или плюют в рожу, или ласково обещают за муки лизнуть порошок – к этому привыкаешь и начинаешь ждать. Когда ждешь – все остальное скука.

– Нет, нет, – забормотал ученик математика и смешно, как баран, затряс пушистой головой. А потом жарко и громко зашептал: – Все остальное совсем не скука. Совсем. Решать простые задачки – скука. Потому что бороться с трудными – счастье. Прятаться от военных в сушильном шкафу, встречать вечерний сон, если это не кошмар кикимор, смотреть старорисованные мультики про добрых котов и собак… Вот однажды прилетела бабочка, знаешь?

– Куда? – вяло спросила Эльвира.

– У нас с родителями маленькая дачка, три сотки с четвертью в плохом направлении. Но чудесный щитовой дом, я наверху. И вот ночью сижу с книгой, лампа горит под зашитым потолком. И прилетела бабочка, красивейший зверек, белая с черными пятнами, и взялась носиться вокруг лампы и обжигаться.

– И померла? – подозрительно хлюпнула носом Элька.

– Собралась, имела намерения. Я и так, и эдак. Гасил лампу, открывал окно, бегал с полотенцем. Ничего: шуршит и шуршит. Зажгу, опять бьется. Привыкла к яркому свету и ожегам. Тогда что я сообразил.

– А ты умный? – тихо спросила младшая Хайченко.

– Я? – глупым эхом выпрыгнуло из аспиранта. – Ну… нет, конечно. Умный в яму не пойдет. Даже строем. Вон, погляди, сколько миллионов могучих бугаев ходят отмазанные от воинской лямки. Умный яму перепрыгнет. Так я взял подсачник для рыбы, легонький, на карасей ближайшего пруда, поместил внутрь маленький у нас фонарик почти голубого света и зажег.

– Ну?!

– Вот и ну. Попорхала, потрепыхала крыльями вдали от слабого и неяркого огня и все-таки подлетела и устроилась рядом. Тут и была поймана и отпущена с руки в ночное пространство путешествий. Вот.

– Здоровско. А на следующий день будет у вас капусту есть.

– Еще бы… У нас нет… не выращиваем. Редис не родится. Морковь в две нитки толщиной, глины все удобрения сжирают без остатка. – И, доложив про сельхозкультуры, Миша замолк. Хотел было рассказать, что наутро нашел бабочку, сухую, на своей подушке, но подумал и не стал.

– Тебе легко, – опять скуксилась девчонка.

– Чем это легко? – раздраженно пробубнил ученый.

– Ты от других бегаешь, взял и убежал, и спрятался…

– Куда ты спрячешься? Кругом люди.

– Да куда хочешь. Я знаю одно, вот возьму тебя и спрячу. А мне некуда скрыться.

– Это почему? – возмутился аспирант.

– Три-четыре-пять, я иду искать, кто не спрятался – я не виноват. От себя не сбежишь. Одна дорога.

– Что еще за дорога? – подозрительно поводил вокруг носом исследователь.

– Одна. В ад.

Тут, услыхав обоими краями обоих ушей всю эту страсть, бабушка Дуня заявилась хозяйкой на кухню, начала греметь чайниками, стучать сушками и велела слушать сказку. Так как у ней все сказки многолетней выдержанности и еще с тех времен. И сообщила глупым людям, которые от малолетства жизнь пробуют на ощупь языком, а глазницы позакрыты, как у мертвяков с адских кладбищ.

– Нету никаких в других странах-океанах, за бугрями-горами подземельных адов, – точно рассказала, выражаясь почти как физик-мерзлотовед или вулканолог, Дуня. – Ад, он только тут, сверху землицы, и мы по нем бродим. Пожимая плоды и хрукты. А там, внутрях обильной матушки земляной – только рай один и есть. И ждет не дождется одного кого за другим. Так что негодно рыдать и слезиться без катаракты. – И порассказала прошедшую жизнь Дуня двум малолетням – дураку-молодцу и девице придуристой. И про родное село свое, и про церковь, которую по кирпичу носит святой отщепенец Епитимий, и, конечно, нарисовала детям плакат славного своего ухажера прошедших годков Парфена, чуть приукрасив, его избу, словно резную, с петушками клюющими и птицами зовущими на ставеньках и наличниках, коих у разгильдяя Парфена отродясь не увидеть. И поведала про сам волшебный лаз в рай. Куда скрываются недодумки и повернутые умом вспять, а вылезают профессорами наук, куда уходят скромные мыши, а выходят коты и складно говорят, человечьи не ругаясь, и куда сгинул человек-молдаван, на последнее не гожий, а вышел, будто к самым старым ризам был губами где пришпилен. Что нету этому раю равного на земле.

– Яснее ясненького, потому как где мечта – там и всамделе жизнь, – подытожила Дуня, довольная собранной ею сказкой, которая и самой, рукотворная, показалась правдонькой. – Где ж еще такие тихие наши поля, с этакими буйными цветами, от которых голове круг. И где ж еще речка так справно бежит, ласковая вода песчаная, как не у райского места, куда ход открыт. Эх, была бы я на годок-другой помоложе, – закончила старушенция свою песню, чтоб оторвать этих от печали.

А молодые сидели и слушали ее, свороженные и застылые вроде.

Тут и раздался опять входной звонок, будто домовой невовремя споткнулся о забытую гитару. И в коридор, а потом и в кухню взошла еще одна. Темный непослушный волос тек у ней по гладким плечам, убранным в строгий, сердитый шатеновый костюм, глаза блестели, как далекие лампады в стекле темного телевизора, и смотрела эта дева на людей и детей, словно в первый раз увидала, что есть такие и по земле бродят.

– Кто ж ты будешь нашему скровному жильцу? – допросила Дуня женщину-особу. – Новая его какая или вроде?

– По работе приставили, помогать. Учусь журналистику делать, – скривилась приблудшая, поглядев на баранки. – Подожду Алексея Павловича полчаса.

– А звать тебя, хорошая барышня, как? – привязалась Дуня, пока не предлагая неизвестной чаю, чтоб не ошибиться.

– Смотря кому звать. И куда, – отрезала барышня, отодвигая ногтем испитую чашку.

Тут вдруг насупилась недавняя школьница Эльвира Хайченко, угрюмо разглядывая позднюю гостью исподлобья, и пальцы у нее возле чашки стали вдруг меленько дрожать.

– Нам вот, – прошептала она поднявшей голову и оглядывающейся злой змеей. – Как звать. Просто нам, райской бабушке-хозяйке, где… Алексей Павлович угол снимает, отвернувшись от своей падающей жены, этому ученому юноше, который вообще никто, и, например, мне – его дочке… от первого и самого последнего брака.

Особа протяжно посмотрела на теряющую равновесие девушку.

– Для пожилой бабушки, у которой такой всегда сладкий чай на столе для гостей, я – Катя, для ученого юноши – Екатерина Петровна, а для Вас, девушка, на выбор, как сами назовете: хотите, соработница, хотите – практикантка, или Екатерина, а можете и по-своему назвать, не обижусь.

Вдруг девчонка вскочила, из-под руки ее брызнул чай, повалилось блюдце, и с ней сделалась вроде истерика.

– Вы, – крикнула девчонка, указывая на женщину неизвестно как попавшей в руку чайной ложкой. – Вы! Я вас всех назову. Вы – разрушительницы домов, вы – черные демоны слабых мужчин, затушиваете и заплевываете очаги и вытираете ваши ножки в туфельках об раздавленные семьи. Жены от вас, блуждающих звезд, видите ли, сходят с орбит или спиваются, как моя несчастная мать. Вы…

– Эльвира… не надо, успокойтесь, – парень вдруг взялся гладить разбушевавшуюся по ладони. – Эленька… не надо. Это нехорошо.

– Хорошо! – воскликнула дочка, вырываясь из-за стола. – Очень хорошо! Это вы, красавицы и бестии, бродите ночами по чужим домам, отравляя всех своим сладким жалом, это… это мы, несчастные жертвы любви, падаем скошенными грибами… одуванчиками. И раздавленными глазами смотрим на вас в ужасе… Боже!

– А разве Ваш папа гуляка? – спокойно и тихо спросила Екатерина впадающую в истерику. – Разве он любит гульбу?

– Что?! – растерянно поглядела на математика и старушку внучка военмора. – Он… он святой, – тихо выдохнула она. – Он… на последние деньги таскает не работающей ни дня мамаше кульки с продуктами… Приносил даже на костылях, когда руку сломал… Как вы смеете! Он святой…

– И я святая, – спокойно вымолвила Екатерина Петровна. – Или, скорее, монашка личного монастыря. Меня мужчины едва ли интересуют… Только садовники среди монастырских развалин да и женщины… Особенно монашки.

Тут из глаз девчонки брызнули слезы, и она, рыдая и давясь, сопровождаемая без толку размахивающим руками молодым ученым Михаилом, бросилась в коридор. Туда споспешествовала и старушка Дуня, а потом из комнатной двери высунулась и нечесаная голова старухи Груни, взбудораженной шумом.

– А милицию-дружину, что ль, вам на покой повызвать, окаянным! – спросила она, будто по кастрюле поскребла ножом, и скрылась.

Еле бабка с Михаилом в коридоре чуть успокоили взбесившуюся девчонку, и та стала, вздрагивая, икать. Миша сбегал и принес воды и зачем-то баранку, и Эльвира, давясь, воду вылакала. А потом поглядела как-то косо на аспиранта и сказала:

– Одевайся, уходим. Пойдем тебя прятать.

И вдруг, напялив плащ, отошла на шаг в сторону и, полуобернувшись, вытянула из нагрудного карманчика коробочку, из нее бумажку, а в бумажке опасно блеснула щепотка белого вещества. Миша помрачнел, тихо тронул Элю за локоть и сказал:

– Элечка, не надо. Не надо вам… А ну его…

– Не могу, – жалобно улыбнулась девушка. – Не смогу, – но все же, покраснев, упрятала отраву обратно. – Совсем уже не могу.

– Эля… Вы такая сильная, я вижу, – крикнул Михаил. – Вы ведь внук моряка, вы сказали. Я так удивлен – от вас идет свет, мчится свет воли… волна твердая и непреклонная. Вы такая… Не предадите других и себя. Я удивился вам очень… и честно… в общем… восхищен. Не надо, Эленька.

– Это, девка, дело простое, – пожевала Дуня губами. – У меня средство есть. Придешь завтра, или когда, подучу. Я и мамашу вашу подучила. Ох, хорошая женщина! Куда ж вы на ночь? Сидите.

– Уходим, Дуня, – погасла девушка, а потом взглянула на аспиранта и спросила. – По какой дороге это ваше село, райское? По Курской, говорили?

– То направление, – удивленно ответила бабушка. – Там и…

– В рай, – сообщила Эля, открывая дверь. – В рай, бабушка, и побежим. Чего мы в аду потеряли.

– Ежели кто в рай, – потерянно сообщила Дуня, сама не понимая, – надо ждать через воскресенье. Большой божий праздник-день…

Хлопнула дверь. А Дуня еще с минуту простояла в коридоре и никак не могла взять в толк, что это дочка жильца – подсмеивается над ней, старой заживалкой, или, вправду, готовясь к праведной жизни, решилась разузнать, в какой стороне она, эта праведная жизнь.

Через час заявился жилец, и Дуня, сдав на его руки монашку с газеты, отправилась догонять сны, потому что устала и, выключив мельтешащий под Грунин храп телеприемник, захотела увидеть что-нибудь хорошее по сну.

А вот Алексей Павлович, вдосталь натрясшийся в электропоездах, вынужден был, как-то выкручиваясь на свой манер, принимать позднюю гостью. Сначала он, впрочем, усадив прибредшую на ночь глядя особу в комнату и снабдив дымящейся чашкой смахивающего на кофе растворимого напитка, бросился в коридор к телефону, и долго дергал его кнопки, и бурчал, но вдруг, произнеся несколько загадочных флотских терминов вроде «рубка… жесткие матросские нары» и «нормальное боевое охранение», не то чтобы успокоился, но избавился от нервического возбуждения, как-то сник и в таком виде вернулся в свою съемную комнатенку.

* * *

За окном подмаргивала испорченным светом дворового фонаря и подвывала далекой неспешной «скорой помощью» ночь. Экономная, не желающая рассеивать свет подслеповатая Дунина лампа у потолка, да и включенная хозяином настольная, вместе еле проявляли в темноте фотографический, строгий черно-белый силуэт устроившейся в углу дивана особы и сияющую крупным кровавым глазом аметиста брошку, пристегнутую кривовато и нелепую в строгом поле стилизованного под офисный наряд костюма.

Белая гибкая ладонь особы ночной сонной бабочкой мелькала перед глазами квартиросъемщика, неспешно неся к спрятавшимся в полутьме губам и обратно, на столешницу, чашку с неудачно расстворенным кофе, предложенную и криво, с переливом, заполненную хозяином. На стене, чуть выше и правее, будто в пару к даме, слышно тикали бабкины настенные старомодные часы, водящие ладошкой маятника, и, казалось, еще одно бледное, но уже круглое лицо усердно рассматривает сидящих и от удивления иногда хлопает жестяными ресницами.

«На кой ляд ты притащилась сюда, в этот съемный пакгауз съехавшей с магистральных рельсов на тупиковый путь дрезины?» – все хотелось Алексею выспросить у посторонней и, видимо, вредной и шалой особы, изящной змеей заползшей на диван и теперь словно спрятавшейся в кокон монашки.

– Думала, пойду извинюсь, – напевно произнесла гостья голосом полутоном ниже, чем можно было ожидать от этакого в общем хрупкого созданья. – Думала, послушаю извинения… Наговорили ведь, сидючи в этой газетной бане всякого… А мы, молодые… специалистки и практикантки, знаете, Алексей, несдержанны. Лизель славная… вся горячая, горячечная, восторженная, дающая завлечь себя всем… Спросите чем – так, чепухой точности, распрями порядка, поклонением классически непрочным колоннам устойчивости в дебильном упокоенном нашем мирке. Спросите кому– отвечу: еретикам, свиньям, барахтающимся в старомодной ереси, упертым концептуалистам, обожателям своих отражений и вообще любым возмутителям мутных дамских дум. Да, и не удивляйтесь, – добавила, хотя обозреватель и старался хранить окаменевшее лицо, вылезшее на него, обозванного давно не нравящимся ему именем. – Уж я ее знаю полвека… почти век, – поперхнулась смешком особа. – Увидит рыбную мечту червяка, мудрую улитку-рогоносицу, медленно пережевывающую оставшиеся ей часы жизни, воздушную на веревке змею, вольно полощущую крылья в небе… или еще какого человека-урода, бородатую женщину, карлу с кралей… и, как в цирке, бежит за ними всеми, прямо девочка, восторженная чудачка. Все ей хочется карлу за бороду, у силача измерить рукой бицепс, не накладной ли, а человеку-уроду состроить рожу под стать, – и дама в диванном углу смешно, как Чебурашка, пошевелила ладонями у спрятанных в густой копне волос ушей, видно желая выдавить из человека напротив улыбку. – А я нет. Надумала, пойду с извинениями. А вот пришла и раздумала. Ну их к лешему, эти ваши экивоки и реверансы. Просто посижу тут немного… Знаете, не с кем поговорить толком. Все такие прозрачные… как мухи на липучках. Хочу темного, имбирного… Хочу сложенного в ложную молитву.

– Да ладно вам, Екатерина Петровна, – скукожился хозяин. – Откуда здесь молитвы, в доме со старыми обветшавшими обоями. Здесь такой же храм, как в свинарнике реанимация.

– Ну и что? – возмутилась особа. – Может, Вы – храм, напяль на вас серебряную ризу. Или я – икона, дай мне в руки орущего младенца. Это Вам – «да ладно». А потом ведь: я и по делу. По делам. Дружба дружбой, а плавленый сырок врозь. Я теперь ваша соработчица, практикесса, приписалась в ваш отдел набираться какого-нибудь журнализма, если этот еще есть где. Так что хочешь не хочешь, а давайте… Вкалывайте. Говорите со мной. Учите научным оборотам нас, обормотов… как писать, скажем, про погоду. Про облака вот что писать, каким слогом… если научно. От кого бегут, от какой жизни в какую, с целью, скрывают ли свой возраст, имеют ли сердце ледяное в мокром нутре… Что они, облака эти ваши?

«Издевается», – точно смекнул обозреватель, и в нем завелась и медленно стала шириться тучка протеста, расползаться в перистый слой раздражения, каким-то неведомым образом сцепленный с темным облаком одежды визитерши, с горящей понизу ее шеи, как межгрозовой просвет, аметистовой брошкой-звездой.

– Облака, грозовые явления, сверкания небесных риз под разрядами громовержца, скапливания тел шаровых молний в трущиеся и лопающиеся коллективы – все описывается научным журнализмом в спокойных, чуть приподнятых, но лишенных истерики и эмоций тонах. Желательно с привлечением жующих истины экспертов, случайных прохожих наблюдателей, очевидцев дождей и специалистов по розливу капель, а также пострадавших третьих лиц, попадавших в ситуации. Дождь, знаете ли, буря, процессы высыхающей одежды, испарина мокрых волос под желтыми лучами после проказ пробурчавшей слова стихии – все объясняется физически развитым разумом, раскладывается ножом формул на элементарные процедуры теплопередачи и отделения пота. Если у индивида мурашки, значит это чему-то нужно, дисперсным шелкам кожи, электроволнам волнения и кислотным накрапываниям во внутренних аурах организма. Задача научного журналиста – отринуть гипотетическую недоказанную красоту мироздания и его кирпичей и рассказать своими словами, словами искаженного безумцем научного сочинения, о прелестях научного копошения в этой красоте, заинтриговать сохранившихся еще в неестественной среде любознательных пионеров, озверевших от поварешек во все сующих нос домохозяек, вползающих в научный храм подагриков пенсионных лет, солдат-срочников, мечтающих попасть из чистилищ в соборы вузов, а также прочих праздношатающихся красоток – заразить их всех поиском чего-нибудь где-нибудь… Розыск нор, где сидят испуганные истины, сверление дырок в бетоне сокровенного смысла, восторг нашедшего любую неизвестность – вот что должно бы сопутствовать путанным путям нашим. А то поглядишь, пионер – а уже почти угас, только курит и блюет политурой, домохозяйка – а утюгом орудует над мужней рубахой, как палач в камере пыток. Молодая и звонкая особа, а полагает, что все уже растоптала своими лодками-туфельками и во всех водах бултыхалась, аки посуху. Так нельзя. Надо глаза держать с мокрым интересом… в интересном положении.

– Да ну! – потешно удивилась Екатерина. – Какая прелесть, какой простор для малюсеньких мыслей, какая ясная ширина газетных горизонтов. А я-то, дура, тридцать лет ползаю по свету и все думала: глаза держать – сухими! Вот была даже крохотная, незаметная, убегу с дачи, заберусь от няньки в лопухи, или репей, или на нашу сосновую опушку с обгоревшими черными страшными стрелами, что торчат из земли, протыкают заразными иглами голубое небо, и улягусь на мох. Тепло и страшно. Не плачь, говорю себе. Все равно весь лес не польешь. Рядом, в пяти шагах, муравейник, звери шныряют. Нянька орет невдалеке, как рогатый лось. Мне страшно, две слезки уже бегут по щекам. А вдруг придет строгий научный старик в пижаме, что собирает корешки и мертвую траву, травить детей, вдруг поглядит на меня сверху и ткнет сухой шершавой палкой, как мертвую мышь. Что тогда? А Вы… Алексей… вы маленький был? Почти маленький… Или сразу… вот такой?

– Помню себя только в трех состояниях, – доложил журналист, подавляя нервную зевоту. – Ничего не понимал, сидя на каком-то рундуке. Только глядел по сторонам: на быстрые руки, которые теребят и одевают, на слюнку, что цветной ниткой на солнце вылетела из меня и куда-то – куда? – умчалась. То есть я был – тело. А потом сразу стал читатель, был уже средним человеком, лет шести-семи. Прятал от родичей на ночь книжки под наволочку, под ноги швейной машинки, в коробку съеденного печенья. То есть был индивид обучающийся обыкновенный. Кофе еще хотите?

– Ненавижу книжки! Буквы терпеть не могу. Ровные, сбитые в строку, как скучные школьные построения в затылок. Все разные, но на один манер, и вместе собравшиеся посудачить, посплетничать, странно и без толку жмущиеся и боящиеся края страниц. Тошнит от манерной тишины школьного класса, от царапающих лживые сочинения умильных одноклассниц. Ведь знаю: в башках у них никакие не Татьяны с Муму, а только наряды, мальчики, туфельки, бантики, что сколько у кого стоит и где дороже. На елках и маскарадах то же: на какой папа машине и какую привез новый шофер, а у которой мамаша выставиле «папусе» круче счет за собственные пляжные проделки. Тошнило от педагогичек-извращенок с приторной лживой миной подобострастного хамства, выворачивало от тоскливо вышагивающих и стреляющих блудливыми глазками подружек, врущих не по малой или большой нужде, а из удовольствия. Все, думала, смоюсь куда-нибудь, смыть эту липкую тину. Убегу в парк на задах закрытой школы и слоняюсь, луплю палкой по носам дурных гипсовых греческих копий. Летом моталась к реке, где окрестные шпанята бредили рыбу, выражались на всю окрестную гладь сладкими словами. Свалюсь в осоку и лежу тихо, жду, пока спаривающиеся в небе стрекозы не усядутся на подол, или пока снизу, где трусы, не захлюпает низкая речная вода. А ты… ты бегал к реке?

– Я?!

– Да говорите же, говорите! – вдруг резко и нервно выкинула ночная гостья. – Мы ведь беседуем… беседуем! Вспоминаем сейчас так называемую дрожь юности… забытую истому ожидания каких-то дней… обещания судьбы.

– Я?! – растерялся под напором рассказчицы обозреватель. – Нет… не бегал, ходил строем, – ответил, придумывая, чем бы поддержать сумбурный отроческий отчет. – Хотел… хотели однажды провести физический опыт: подглядеть в щелку за девчонками в бане… Но я передумал. А после жалел целых две учебных четверти. Ведь это тоже в некотором роде наука. Но как об этом писать… пионерам? Впрочем, вы зря ополчились на наряжающихся пестрых отроковиц и на вожделеющих юнцов. Это ведь жестокий научный факт – простой абсолютный закон поставленной наблюдать за нами природы. Сколько уж слажено чудесных статей и сложено прекрасных фильмов о диком мире и его едином законе – наряжании елки спаривания. Толстые потешные жабы надувают разбухшие красные щеки. А жабицы вожделенно меняют тон и ритм нервического квакания. Почти как мы. Самцы щеглов даже изменяют рисунок полета перед брачным балом, а щеглихи так выворачивают шеи, глядя на бесящихся супругов, куда там нашим тянущим шеи щеголихам и выпрыгивающим из ножен гусарам. В любой природной животной субстанции, да и в травяной и цветочной, думаю, сделан простой эффектный механизм наряжания, брачного пестрого костюма и кокетства – средства предоления мертвенного безродья. Это простой, давно съеденный наукой и принаучной журналистикой факт.

– Ах, как весело! – в бравурном восторге взвилась дамочка. – Ах, как научно вы обозрели здесь природную карусель. Значит так, научили Вы меня. Кругом бал целесообразности, стройный хор естественного подбора и отбора. Ну, усугубленный чуть свинничанием свиней людской породы. Хорошо, а ты сам на что?

– Я? – удивился газетчик. – В каком смысле?

– Вот и правда, есть ли ты сам в каком-то смысле. Поставили наряжаться и трахаться, и стой. Можешь ли ты, господин газетчик, что-нибудь толковое, лично тобой истолкованное и придуманное сделать с собою левою рукою, распорядиться хоть шестереночкой, хоть маслица подлить в этот свой научный механизм, а на самом деле сунуть хоть куда нос в этом темном беспросветном шкафу, пронафталиненном и забитом ненужным хламом знаний. Зачем тебе все это, ну… чертежи, по которым, якобы, строится эта старая… богадельня. Ты в этом мире никто, былинка, гонимая слабым ветерком событий. О! – не дай… бог буря, – воскликнула, усмехаясь, особа. – Вы никто, и я никто, – тихо добавила она. – Мы игрушки в руках вашей физики и химии, в ногах вашей механики и в голове крупных компьютеров, спрятавшихся от нас там! Там, наверху. Вы маленькая прыгающая от разряда единичка, ничего не значащая и не понимающая, а я – вообще нолик, полный терзаний. И мы с вами – просто игра разрядиков в большой машине. Так давайте, играйте… А не стойте с выпученными в научно-познавательном экстазе глазами.

– Ну уж нет, – в ожесточении воспротивился явной провокаторше упертый журналист. – Мы уж сами как-нибудь… Мы можем…

– Ой! Ой, – задохнулась в смехе дамочка, хлебнула остывшего кофе и поперхнулась. —

Они могут, они… умру сейчас, некому хоронить будет…

– Да-да. Я хоть и маленький червячок на почвенном теле, но ползу сам. Могу постараться, турнуть себя – и напишу приличную статью, а не набор бредней, чтобы закрыть месячную норму. Захочу – хлеб отрежу ровно и красиво и намажу симпатичный пышный бутерброд, а не комок жратвы. Могу заставить себя выйти без зонта под дождь, ловя губами капли, если забыл ток древних дождевых потоков по лицу. Могу, червячок, посадить на шести жалких сотках шесть тысяч разных цветов, буйно путающихся шелковым ковром под ногами, и не посадить капусту или гору битых водочных бутылей. Я что-то могу сам и не хочу сдавать эту маленькую вольность, волну воли – на сжирание тупой необходимости или целесообразности. Закону природного порядка. Мы нарушители, мы – сами. И вы – тоже.

– О, какая красивая чушь! Какая искренняя пошлая самовлюбленность. И наглость, – прямо подпрыгнула на диване практикантка. – Маленькие червячки возомнили себя хозяевами своего червячного царства. А я тебе скажу вот что. Пройдет просто дождик, грибной и при тусклом солнце, маленький ливень, и тучи вертких червячишек выползут на тропки и дорожки, погреть бочка и задки, тучи пташек слопают их, и зверье в зверином и человечьем облике подавит и смешает со сладкой пылью. А крылатые напьются грязных отравленных вод и усядутся ждать конца, тараща выпученные глазенки и вяло расправляя пестрые наряды, приготовленные к балам спарки. Несчастные птенцы, орущие требовательно и неостановимо, задохнутся в голодных тюрьмах гнезд, полинявшие и плешивые белки слопают их. Наползет случайный туман и нежданный холод, не за пятьдесят, а всего, как в позапрошлую зиму, тридцать, но не на день или ночь, а на полную декаду. Тут же вся научная твоя чешуя и облетит с жарких человечьих шкурок – полопаются мыльные пузыри батарей, треснут соломинки труб. Заиндевеют страшные остовы медных, уже не курящихся котелен с упавшими рядом тушками устроивших последний шабаш слесаришек, и останется лишь одинокий костер, прощальный огонек в этом мире – костер твоих так называемых знаний, законов и регламентов, и вокруг – кучка греющих леденеющие ладони прогрессистов, борцов со стадностью и жрецов науки. Со всеми нами распорядятся, не спросив дипломов. Употребят, как навоз, компост из ученых мужей, журналистов, полусдвинутых на разной почве девчонок и кряжистой, плохо поддающейся разложению убогой пьяни. В одной куче. Тогда скажи мне – где твоя воля, воин, а где мои мечты, куда уплывет земля из-под ног, такая основательная и надежная опора нервных и ломких. Хочу знать. И если даже все это случится и случилось по хотениям природы, по ее химическим и другим выкладкам, по возможно объяснимым и прозрачным для трезвого разума причинам, скажите – чем отличается ваша так называемая наука от так называемого шаманского камлания? Если храм и бог – то надо приземлиться на коленки и внимать тупым недоучкам, проповедникам всех мастей. А если наука и природа так распорядились – то коленки можно пожалеть и тихо справлять восторг в круглых залах, трепетно вслушиваясь в бурчания академических всезнаек, хитрых червячков, выбравшихся к научному Олимпу. Все это у тебя – одна чушь, самообман и самоупоение. Вот я нолик, я ничего не могу. И вы не отнимете это мое счастье, если другое – недоступно. Этим буду гордиться. Зачем ерепениться и фанфаронствовать. Бросьте, Алексей Павлович. Встаньте рядом со мной на коленки и давайте чему-нибудь помолимся, чему – никакой разницы. Хоть моли вон в вашем шкафу. В этой комнатке она среди нас самая умная: жрет и гадит, кушает и зудит. Вот она не нолик, частичка зудящего вокруг мира. Не ищет божественных идолищ, не строит научных пирамид с погребальными камерами откровений, набитыми вздорными сокровищами знаний. Давайте, может, не будем дурить себя и других, уважаемый Алексей Павлович: вся ваша обозревательская газетная суета – танец шамана, не больше. Как вам в шаманах, служится-дружится.

– Очень крепко ухватили, уважаемая Екатерина Петровна. Можно возражать часами, но сразу и не сообразишь, с чего начать. Да и надо ли. Безглазому трудно рассказать про вид из телескопа, безгласному – про радость крика. Скажу одно. Год назад в газету прислала письмо тетка. Ее сын заболел и гибнет, десять лет. Мальчик умненький, в шахматы играет на разряд, спортивным ориентированием себя мучает. Когда заболел – начал бороться, не опустился, гантели, кросс по леску через силу, сам искал в организме резервы, размышлял. Умный паренек. Но болезнь, от воды или от чего другого, все равно пересилила. Стал слабеть, голова не держится, речь путаная, глаза – как у брошенной в зиму на даче собачки. Мы попробовали помочь, заставили нескольких светил в современных центрах, обещая в газете пиарить, восхвалить или заклеймить, провести задаром исследования – ну нет у них, в поселке, на весь поселок, таких денег, не то что у матери, учительши пения местной школы. Обнаружилась редкая болезнь – сидром Блойфельда, кстати теперь вполне лечится, современными камланиями научных зарубежных и отечественных шаманов. С месяц назад я приехал в клинику навестить паренька, все-таки наш подопечный. Мать вдруг взялась передо мной вдруг бухаться то ли в обморок, то ли на колени, еле удержал. Да и смутился сверх меры. Вошел я в палату: сидит Коля в пижаме, взгляд прочный, твердый и сверкает, как у прыгуна, глядящего на трепещущую планку. Улыбнулся и говорит: «А теперь, Алексей Павлович, приглашаю вас на партейку в шахматишки, сразиться. Вот до чего я уже дошел!» – и смеется. А я подумал: вырастет паренек, полезный для жизни человек будет, вот и вся польза научных камланий. Знаете, госпожа практикантка, у моли и той есть свои мозги, свои цари и наука. Как и что грызть сподручней, куда перво-наперво лететь и в чьем темном шкафу класть личинки. Давайте все же ее не обижать.