Текст книги "Серп демонов и молот ведьм"

– Ну что, – спросила она, глядя Сидорову в глаза. – Хочешь меня полюбить?

Сидоров секунду молчал, но ответил:

– Не знаю, найду ли в душе сил.

– Может, – сказала она сбивчиво, глядя на рану в небе, – может быть, напросимся к старику ночевать? В сарай… на сеновал, – и посмотрела с грубой неприязнью прямо в лицо газетчика. – В сад, в кибитку со старыми мотыгами и лопатами.

– Неудобно, – смешался Сидоров. – Ему не до нас.

– И тебе не до нас? – спросила женщина, обхватив шею газетчика руками, и впилась губами в его пытающиеся что-то прошептать губы.

– Ну что, я аметист? – спросила, оторвавшись и тяжело дыша.

– Нет, – просипел Сидоров, удерживая ее плечи.

– Я разве камень? – прошептала еще.

– Ты женщина, – подсказал самому себе обнявший ее.

– Вот, – аукнула и собралась опять искать его губы, но стала терять равновесие, оступаться и, закрыв глаза, чуть не съехала, если бы спутник не подхватил ее, в темную жирную грязь.

Кое-как они доковыляли до машины, Катя плюхнулась на сиденье и еле слышно сказала, будто все силы покинули ее:

– В город… В подлодку. А вдруг?!

Через полчаса, разрубая темноту фарами, машина подрулила к прикованному к дебаркадеру махине-музею. Каперанга по-прежнему не было – ключ висел в условленном, где всегда, месте, за боковым приваренным основанием дверной мощной петли. В лодке пахло затхлым духом музейной утвари и забортной шевелящейся, в дизельных пятнах, водой. Сидоров посмотрел на телефон, а потом на стоящую посреди рубки растерянную женщину

Подошел и начал срывать с нее темную приталенную и не поддающуюся курточку.

– Подожди, дурак, не губи обнову, – засмеялась она тихо и дико. – Я сама, – а потом так рванула плащик, что жалобно взвизгнула молния.

Сидоров глянул на светящийся глаз аметистового камня и взялся для чего-то дергать его, пытаясь скрутить. Женщина рванула на нем рубашку, полетели хлипкие пуговицы, и она прижала губы и зубы к его груди. Он грубо схватил ее текучее тело и, как упавший в испарину рыбак выскальзывающую, теплую, только из моря, огромную редкую рыбу, бросил, словно на разделочный стол, на тюфяк узкой матросской койки.

– Больно! – звериным шепотом предупредила женщина. – Больно…

Казалось, ночь поселилась в лодке навсегда. Какие-то тени дежурного военморского освещения веселились на обшивке, подмигивающий от волнующегося электронапряжения огонек возле переборок источал красноватый свет инородного светляка. Слышен был стук набегавших волн, вылетавших из-под какого-то ночного буксира, пробующего низкий слоновый свой голос возле городского порта. А в ответ текли звуки подводного корабля: шерохи несуществующих морских мышей и пробующих проводку тараканов, ошибочное одинокое треньканье телефона, перешептывание любовников и таинственных, высунувших из углов и разувших глаза барабашек – все это делало списанный «фрегат» обитаемым и годным для проживания дней и ночей.

Рассвет никак не отразился на внутренности корабля, но внутренние телесные часы забравшихся в титановую скорлупу людей тикали бесперебойно.

– Принеси воды, – попросила Катя.

Когда он вернулся с выплеснутой из какой-то бутылки в огромную эмалированную кружку влагой, она сидела, закутавшись в простынь. Хлебнув из сосуда, сказала, поглядев исподлобья:

– Ты, надеюсь, в меня не влюблен?

Сидоров дождался, пока она допьет, сгрузил брякнувшую тару на столик и присел рядом:

– Наверное… нет. Откуда я знаю.

– И я, – сообщила она тихо. – И я не люблю тебя. Такого. А почему?

– Что почему?

– Отчего бы тебе не любить меня?

– Пожалуйста, – на все согласился обозреватель. – Но только ты… неясная…

– Это как, расскажи?

– Слушай, Катя, брось. Я тебе ничего не могу сказать. Я же… Мы…

– Ну уж нет, – уперлась практикантка. – Говори.

Сидоров отлез на стул за столик и произнес тираду:

– Вообще, ты изверг, пытать парня после любви.

– После?

– Не придирайся. Ладно, подожди. Сейчас что-нибудь сочиню. Сама напросилась. Знаешь, не буду лезть во всякую беллетристику: есть ли у аметиста душа, существует ли высший управляющий разум, и если бродит по нашим просторам любовь, то кто она и как распознать

ее среди подделок. Пусть бьются умные люди, надо же им себя чем-то занять. Пускай некая любовь есть, и какая – сама знает. Я не о том. Ответить: любишь или не очень, – труднее или почти невозможно, чем «отчего влюблен» и «за что разлюбила». Я всю жизнь брожу возле научных людей, и их тон, их образ разрезания себя, конечно мысленный, въелся мне в кожу и легкие. Они стремительно радуются гениальной простоте конечного результата, а великое решение – всегда простое. И мучаются, как от зубной боли, глядя на завораживающую сложность и запутанность людских отношений. Они моделисты, как авиамоделисты тридцатых годов, в шортах, с бриджами, в коротких рукавах. Со светящимися весело глазами глядят на отмоделированную и выглаженную жизнь-процесс. Тут же выписывают и красивое решение. В общем, можно сказать, они убегают от сложного к простому. Такой и я. Я отсекаю все сомнения, побочные ощущения и нелепые восторги, глядя на тебя и моделируя из реального сонма чувств похожую куклу и говорю кукольными словами – это не любовь.

– А попроще? Ты знаешь, я ведь устала и ничего не соображаю. Скажи просто.

– Попроще совсем просто. Ты, Катя, женщина, которую трудно любить. Изменчивая и капризная, неравновесный игривый сосуд, где все молекулы счастья могут сбиться в один угол, а все атомы ненависти – молнией скопиться в другом. Я не понимаю твое явление, не вижу твои края и не участвую в твоих играх, которые ты затеяла с собой. От скуки? Хочется теплой улыбки, дурацких прозрачных капризов и однозначного секса. Я не укротитель; когда вхожу в клетку обстоятельств со своим жалким кнутиком любознательности и озорства, то пугаюсь даже небольшой тигрицы, крупной кошки, глядящей на меня любовными немигающими глазами. Что совершит она в следующий миг: отправится со мной в рай любовного шалаша или подступится чуть сзади, обнимет и перегрызет шею.

– Так ты трусоват?

– Конечно, – восторженно согласился оратор. – Как всякий любознательный человек – не расхристанный авангардист или победительный наглец, не огромный любовник, составляющий жизнь из пасьянсов крестовых дам, не, в конце концов, человек-зверь, которому не дано глядеть на себя со стороны. Я осторожно осматриваю свою жизнь, трепетной рукой трогаю чужую и, рассчитывая поступки и чувства свои, всюду терплю крах. Я, Катя, развалина и сижу на руинах мечтаний, которые выдумывает детство и юность. Я мавзолей самому себе. А мавзолей может любить? А ты, как непонятная стихия и ненаписанная, но звучащая рядом мелодия, как упрямо переросшая себя копна летящей по ветру травы и как мерцающий в темноте каплями слез шиповник, что делаешь ты – забравшись в развалины. Там ничего нет, кроме ветра, шевелящего теплые призраки и охлажденные мечты.

– Ах, как красиво! – покачала головой женщина в простыни.

– И мне понравилось, – скривил какую-то кислую улыбку газетчик.

– Ладно, послушай. Теперь я, – тихо пробормотала практикантка. – Так вот. Я не трава у дома, я тетка, которой всю жизнь вместо нормальных людей почему-то попадались авантюристы и практикующие с дамской привязанностью скоты. Я не аметист, я простая баба – которой почему-то муж, узнав про зачатие, вместо вульгарных объятий, простейших амебных клятв и целования колен – корчил рожу и сообщал через плечо, спеша на очередной Совет: «Да сделай ты аборт». И я не неизвестного направления ветер в подворотне, а глупая девка, высматривающая, как сельская юная гадальщица, своего принца. Не на белом коне и на золотом седле. Просто пускай простого принца, нищего, – который утром погладит по голове, пока сплю, пригладит копну моих волос, а вечером расскажет не святочную сказку: «Катька, все будет хорошо! Спи». А тебя я не люблю не потому, что ты дурень или изгой. Нет, я иногда могла бы полюбоваться твоим умом и слушать вечерние твои страшные сказки про жизнь. И даже лизать тебя в объятиях. Потому что ты сам, сконструированный собственными руками, умник и симпатяга, никогда просто не подойдешь к девушке и не скажешь, улыбаясь: «Катька, плюй ты на все! И айда со мной в мой рай без шалаша».

– Ну и ладно, все равно ты хорошая, – пропел газетчик.

– Так я и поверила. Ищи глупышку.

– Вот и выяснили, – зажался вдруг Сидоров. – Но скажу тебе еще одно. Ты же вынудила молоть всю эту чепуху. Скажу одно: любишь не любишь – кому это все нужно. Но вот что правда. Если вдруг потеряю тебя – наверное перестану быть человеком, про которого рассказал. И стану никем – горсткой пепла от сгоревшего аметиста. И если ты соберешься в ад, боюсь – придется тащиться за тобой, матерясь, чтобы приглядывать.

– Врешь! – тихо сказала женщина. – Убью, если врешь.

– Правду сказал, – поник любовник. – Слушай, а почему ты не просила предохраняться? Все-таки…

Женщина оглядела кубрик, будто только что оказалась здесь.

– Дважды не залетают.

– Это как?! – поразился газетчик. – Не понимаю. Это ты о чем…

– Может быть, думаешь, – язвительно, но грустно сообщила дама, – думаешь, там, в волшебном подполе, ты, голубь, клевал у меня просо с руки?

Сидоров, пораженный, молчал.

– Так прошло… всего дней… Откуда же…

– Женщина знает, – упрямо ответила Екатерина Петровна и отвернулась. – На то она и сделана.

– Не знаю, что и сказать, – пролепетал газетчик.

– Тогда молчи.

– Давай одеваться тихонько, – предложил неровным голосом ухажер. – Уже утро.

– Зато поболтали. Это после хорошей вздрючки тянет потрепаться. Не обращай внимания.

Скоро Сидоров взялся нагревать чайник для кофе, а практикантка направилась в убогонький туалет навести хоть какой божеский вид. Сидоров щелкнул пультом телевизора туда и сюда. На фирменном TOTAL TV крутилась, все время перечеркивая рекламные склейки, какая-то безумная галиматья и неразбериха, похожая на массовую оргию обезумевших карликов и монстров. Сидоров шлепнулся на табурет. На лоб его мгновенно, как в бане или отстирывающей грязные мечты прачечной, выкатились бисерины пота, а лоб изнутри стал крышкой холодного студня.

Это была настоящая шутка, которую с ним шутили. Это была мгновенная неожиданность, пробирающаяся в ум постепенно. Если жрете кислый вялый салат под дешевым, лежалым майонезом, и на зуб попадает камень. Если тянете уклейку на удочке, и вдруг добыча срывается и крючок впивается в ваше ухо. Если смотрите в дорожной твердой «пробке» на «красный», и вдруг в левый глаз бьет кровь из порванного сосуда.

Мгновенная неожиданность – смертельное сальто для психопата.

Сидоров, как в полудреме, ничего, собственно, не понимая, вперился в рекламный, по-современному лихо нарезанный ролик. Лица, беготня. Крики, вспышки софитов, монтажный салат. С камнями вместо гороха.

Мелькнула заставка: «Только у нас. Через неделю новый огромный многосерийный интерактивный проект “ОСТАТЬСЯ В Ж.” Не пропусти ни секунды, женщина. Честная история страстей и смертей. Не пропусти ни минуты, мужчина. Страшная правда безумной жизни. Смертельная бойня святых отцов и мистических исчадий. Не пропусти ни часа, человек. НЕ ПЕРЕКЛЮЧАЙТЕСЬ. Безумная игра, где Главный – ТЫ. Зритель. Не потеряй ни кадра лучшего экрана страны. Лучшей истории. Истории твоей жизни».

Но вперемешку с этой ахинеей перед побелевшим обозревателем вдруг замелькали обломки знакомых ситуаций и лиц, вкрапленных жгучими медузами в переменчатую, тесную, потную, злую мельтешьню экранных чудес.

Какой-то идиот в кожанке мчится на мотоциклетке с коляской и закутанным и высовывающим нос адмиралом, но вот знакомая кухня – на секунду вскочила в изображение – жена? Фирка? Какая-то полуклеть, как в блевотной сериалке «За стеклом» и… его дочь? Нет, не она. Опять и опять – знакомые усмехающиеся лица, крупно – заплаканное Мишино? Година глаза, а вот и глубокий, снятый в непонятном ракурсе кратер институтской аудитории в день «Братания».

– Что это?

Сидоров разглагольствует в электричке, сует фотографии полуземного адмирала… Фирка с Альбинкой лезут в какой-то грязный подвал? Неистовствующий Иванов-Петров.

Алексей Павлович обернулся, будто сзади него сидела скалапендра с огромным гнутым, готовым въехать стальной иглой в голову хвостом и свесить с него каплю окончательного яда. Екатерина Петровна стояла, опершись спиной о прочностную балку и смотрела на него неотрывно и пристально.

– Что это? – судорожно перекатывая слова, повторил вслух журналист. Телевизор заорал:

«Сейчас все наши камеры установлены в селе Ничаево, где проходит международный военно-патриотический на местности перформанс “ПОШЕЛ В РАЙ!” и где в прямом эфире… эфире… через полтора… совсем скоро… вам счастье лицезреть… съемки интерактивно последних серий… великого сериала наших дней. Не переключайся. Если ты не идиот. “ОСТАНЬСЯ В Ж.”»

– О чем это? – заикаясь, пролепетал Сидоров.

– Я думаю, ребята там, – ткнула Екатерина пальцем в экран. – Они собирались, я, может быть, забыла.

– И что? – почти в столбняке спросил газетчик.

– И ничего, – тихо прошептала гостья подлодки. – Времени мало. По воскресеньям на дорогах пробки.

* * *

Литератор Н. решил, что его голым запустили побродить в Африку среди акул. Ему было душно, и он рвал голыми руками несуществующий ворот открытой, некрепкой, много стиранной майки. Н. сидел боком, как покойник, в развалившемся кресле и тупо вперился в следующую передачу «Деткиз в клеткиз». Отвратный рекламный ролик полностью выбил его, будто безголового всадника, из седла зачинавшегося дня. Все было ложь – сценарий не его, чуждые мизансцены, в титрах мелькнуло: «Идея X. Ашипкин, сценарий Б. и Б. Кранкеншкап при участии Эдуардо ДеМоргатто». И почему, тупо думал H., производство Филиппины-Гондурас. Все была подлая ложь и хамская подстава. Идея его, H., – мелькнувший катер с намотанным винтом, крупно старик с выпученными стеклянными глазами, полумертвые дуры с капающим из ушей соком. Банка в томате с изогнутой вилкой, пронзавшей рыбью требуху крупным планом, в конце концов. Все его – заветное.

Слезы душили Н. где-то внизу, в пораженных предсердиях и рыдающей желчью поджелудочной, душа хлюпала от избытка сырости и влаги, но наружу из ущемленного в авторских правах не вырывалось ни стона. Лишь какой-то тонкий желудочный писк. Он опустил в сухие горящие напалмом ладони холодное, как сухой лед, лицо и замер на секунду или две. Потом взглянул на часы, стучащие каблуками шестерен танго без стонов и боли. Оказалось, укатился куда-то час.

Как упругая пружина импортного древнего арбалета, Н. выпрыгнул из чуть хлопнувшего его сзади «на удачу» кресла и бросился, алкая хотя бы материальной сатисфакции, искать сельцо Ничаево. «Сколько требовать за обиду, – все время в дороге душила и стучала в висок костлявая мысль, – сто тысяч в евро, в иенах, в лирах, что художественно – нонсенс, тогда в пускай в турецких лирах». И еще – где мои персонажи любимые похоронены – сволочь проститутка Ираида, человек без лица и пенсии Зямкин, аккуратно намотанный на винт Игорек с чужим сыном полка, где все они – морские тухлые котики и львы и клевретки.

Ему фантастически, монструозно повезло. От вокзала отруливал, тщетно долбася задними запруженными людской плотью дверьми, желтый специальный автобусик с приколом: «Ничаево. “Пошел в рай”». Как удалось литератору, ужиком ли, угрем, проскользнуть через месиво рук, волосатых ног, прорех, ширинок и подолов внутрь – он уже никогда не узнает. Автобусик был набит деятелями культуры, встающими со вторыми, а то и с третьими лучами терпимого солнца и вечно опаздывающими даже на собственные похороны. Орала, и бренькала, и дралась гитарами шпана из ансамбля «Отпетые Му», правда, по пути выяснившая, что им на другой фестиваль «Наши вам С.», а не к «поповским клоунам», и чуть не перевернувшая автобус. Эти начали так орать: «Становь бас, контра, ща на червя пустим», – и выбрались, стуча гитарами по скатам, и чуть разгрузили раздувшийся дирижаблем транспорт. По углам жались и сладко, как переевшие уклеек коты, жмурились артисты хора в осанистых темных балахонах, исполнители «нетрадиционных колокольных хоралов и вешних песнопений», на привыкшие к молитвам колени которых в толкучке взобрались кучей девки из секстетов «Мяу Мио» и «Забитые стрелки», визжавшие всю дорогу, хихикавшие матом и лезшие под бороды и балахоны песнопевцев «за заначкой» и пищавшие тонкими голосочками защелкнутых мышей: «Убери, не щекоти сиську бородой, папик» и «Не тряси коленой так по заду, пузан».

Н. с соседями повезло. Его сжала торсом, положив ему на плечи громадные груди, симпатичнейшая, чернявая, как перо дьявола, крупная особь средних лет и огромным контральто молвила:

– Ты давай только не шали, попутчик любезный.

На что стиснутый в лучших чувствах Н. с трудом выдохнул:

– Я не шалый.

После этого соседка скисла, погрустнела и уже как просто собеседнику в беде сообщила:

– Вон сволочи девки, все эти «Дебелки», «Телки-волки», поешь за них в три октавы, дублируешь голос, синхронизуешь, давишься за пенсию, на одних фонограммах второй рак легких заработала, а эти бляди: как на концерт, так трясогузки сами в линкольнах и под софитами, с концерта – на распальцованных джипах, а я – вечно на трамваях со старухами подагровыми и на последних метро. Ну скажи! – Н. пожалел примадонну, как сопутницу по несчастьям. Плату, кстати, за проезд худая, как штопор, контролерша взяла у возмущенных мокрых хористов и литератора двойную, сообщив: «В один конец идет транспорт, потому и две цены. Обратно чешите сами, или на пароходе».

«На каком пароходе?» – размышлял литератор, лежа на боку и очухиваясь на траве, когда транспорт выкинул их, как мясорубка, возле свежеструганой остановочки у свеже-вспаханного разворотного круга сельца Ничаево, в виду симпатичных развалин церковки русского барокко. Сельцо Н. очень понравилось, и настроение ограбленного автора пошло на поправку. Тучу полезного для подсматривающего за жизнью через замочную скважину словесности литератора удалось разглядеть Н. Огромное шоу-празднество объяло его необъятное воображение, словно клыкастый слюнявый рот маленькую сладкую малинку.

Уже на площадочке увидел он базарчик, развернутый местными повылезшими, как саранча, старушками, единственными живыми свидетельствами нацпроектов «Здоровье старых» и «Копи генофонд». Наряженные доходяги подтащили на газетки, надеясь на приезжих, вареные кукушьи яйца, бутылочное волшебное от сглаза молоко черных коз, разные сэндвичи неизвестной этимологии, а также домашнюю выпечку с выдаваемыми за изюм тараканами.

В кругу старух, толкая друг друга в бок и выпихивая, важно вышагивали двое: целитель руками, болтающий ладонями над старухами и щерящий хитрые чумачьи глазки, а еще староста безвестного прихода с банкой, величественно звенящий голосом: «Еретик, отбивает паству от веры, схимник… химичишь тут, двоеженец… не идите под руку его, бабки – чернокнижник-марсист». В ответ рукоположенец стал пассовать кистями над головой плотного, но низкого соперника, на глазах толпы вгоняя его в жидкую землю по галоши. Пожилые, замиряя разночинцев, запричитали: «Куды… куды ж… не собачьтеся… земля широка, всем боженькам место сыщем… вона рученьки каки, в секунду с молока смятану сбил, кудесник… под однем царем ходим…» Между старух бегала немного детвора и местный слабоумный паренек Веня, пытавшийся сунуть под ладони мага переметную суму защитного окраса, видно с пескарями или водорослью.

Далее Н. прошествовал мимо обломанной колоколенки, верх которой стыдливо прикрывали реставрационные картонки от отечественных телевизоров, и вступил на короткую, метров в двести, но зато главную и единственную деревенскую улочку между рядами пестрых деревенских избенок, украшенных по случаю всякими веющими лентами, свежекрашенными скворечниками и лежащими на лавках перед калитками ранними не устоявшими на ногах. Деревенская дорога преображалась на глазах – ковырялся, разравнивая метровые ухабы, как малолетка с совочком, карликовый «Мицуи», и на двух разных сторонах ухабов две бригады тружеников – ходжентцы и Карабахцы, вяло крутили лопатами кучки гравия, а их старшины сошлись посередке и, размахивая руками, делили фронт работ: «Бакщищ… агдам… рубля… дай… иди…»

И вот, уже приблизившись к эпицентру событий, литератор Н. наконец узрел настоящее деревенское чудо. На узкой площадке, зажатой подслеповатыми с закрытыми ставнями домиками, развернуты были на грузовиках-платформах «Урал», невесть как пробравшихся сюда, дислокации двух противустоящих художественно-политических армий, над которыми реяли полотнища «СВОИ» и «НЕ ВАШИ». Всюду стреляли лопающимися лампами софиты, змеились горынычами кабели и метались одичавшие телевизионщики с наплечными «Бетакамами», отдавливая себе и обезумевшим шавкам лапы. Праздник развертывал свои знамена на глазах, и было одиннадцать часов с лишком.

Причем почудилась литератору какая-то удивительная сплоченность, синхронность и слияние противных друг другу сторон в ненависти между явно противоборствующими перформансами. Там, где «свои», небольшой церковный хор выводил для паствы пасторальные мотивы, а напротив, где «не ваши», лабухи пробовали через оглушительные усилители свои гитары, девчата из «белок-стрелок» охорашивали называемые юбчонками носовые платочки и пробно вихлялись перед публикой, в то время как их радиоинженер, всовывая в читалку диск с фонограммой, хрюкал в микрофон: «И раз, и два…» Но тут вышел к противоположному микрофону серьезный человек сановник Гаврилл и оглядел стойбище. Снизу, в соответствии с палочкой неизвестного сценариста, возле военных колес грузовиков, выбралась процессия митингующих с плакатищами. Ученые люди, профессор Скатецкий, заблав… завлаб Ойничевич и кандидат Дудушко тащили белые, слишком мелко простроченные буквицами и не по росту им плакатища-лозунги: «От науки долой руки непомазанников… Святой

Грааль – в лабратории ученых!.. Грязных свиней “Воньзавода” на научно-лечебные свечи».

Потянул деревенский навозный ветерок, отогнавший последнюю тучку от ласкового осеннего солнышка, и под напором плаката-парусника кандидат не удержался и рухнул набок, как заваливается под гребнем волны наглотавшийся серфингист, и заорал:

– Твои, Ойничевич, шуточки?!… Ты, иуда, башмаками яму мне нарочно выскоблил?

Но находчивый завлаб отверг предательские инсинуации: «По научным трудам и ямка». И еще пару раз прошелся жирными глиноземными калошами по лозунгу недруга. Вспыхнуло было легкое сражение на флагштоках и потасовка с использованием тела толкаемого Скатецкого, но врезавшийся в группу господин мачо Моргатый и еще один сутанник разрезали спорящих и вновь включили их в круговой вангоговский ход.

Сановник вскинул бороду и запел в микрофон, указуя руцею в «Не ваших»:

– Братие. Сказано… За грехи ваши будет неправедно вино ваше, неправеден царь, неправедны женщины и несправедливы все свиньи человеческие и все дела их таковы и нет в них истины; и они погибнут в неправде своей… Дома их безопасны от страха, и нет жезла Божия на них…

Но противуположные не растерялись и, как говорится, были таковы. Какой-то гаденыш, которого Н. часто видел мельтешащим в ящике возле женских клозетов и звался который то ли Трахман, то ли еще как, вывел к подножию своей арены группу, в противоречие научному дефиле, бойцов. Статные, жгучие с разных сторон девицы, чуть прикрытые от положения «в чем мать родила», вышли на свой подиум с плакатиками «МАТЬ», «СВ. ОТЕЦ», «ДЩЕРЬ», «СВ. ВНУЧ», «ПРЕСВ. ЖУЧКА» и «КОША» и взялись кругом фланировать, изгиляясь в позах, цепляясь сомнительным паровозиком, размахивая кто бюстгальтером, кто штанишками от «кутюр», а кто и оптико-механическим устройством для домашнего показа. Собравшаяся прибывшая на показ публика взялась ржать, не найдя другого занятия. И тыкать пальцами в обе стороны. Причем «КОША», сволочь, присела на четыре лапки и взялась порочно водить задом перед «публикум».

Хуже другое. На импровизированную сценку «не ваших» выскочил осоловелый, чуть шатающийся дылда с мохнатой грудью, распущенными слева и сплетенными справа в африканские противогнидные косички волосами и взялся пародировать труженика-священника, корячась и дергаясь. Стоило тому возвестить, воздев руки: «Победа моя… сожгу того, кого увижу первого в доме своем…», как хамский оппонент, в котором многие узнали популярного у дам в последнее время мистика и астросадиста АКЫН-ХУ, стал стаскивать какие-то щепки, прыгать бешеной курицей, гоготать, щелкать зажигалкой и, показывая крупнокалиберный зад противнику, раздувать на корточках мнимый костер. Стоило благочинному возвестить: «…Я есмь альфа и омега… и явится первый и последний с обоюдоострым мечом и семью звездами в деснице и скажет: имею ключи ада и смерти…», как паясничающий скот стал скакать черным козлом, размахивать брелоком с ключами от авто и перочинным ножиком, открытым на штопоре, вывел семерых девок из ансамблей, начал их, визжащих, хватать за что попало, а потом затянул с ними, гнусавя и фальшивя, шлягер.

А если взялся вдруг серьезный человек кидать на них божьи кары, возвещая громогласно: «Пировал Бальтасар Вавилонский в честь золотых богов и идолов и пили из сосудов храма… и выйдет из стены кисть руки и начертит на извести стены… взвешен ты на весах и найден очень легким…», так немедленно дуралей и действительно скотина схватил напольные откуда-то весы, взобрался с картонкой из-под фасонной обуви, пробил картонку рукой и высунул оратору огромную фигу.

Смотреть на это издевательство над здравым смыслом Н. больше не мог. Тем более, выскочили перед двумя бушующими микрофонами депутат Иванов-Петров и с другой стороны лондонский освободитель аборигенов Пшедобжски и взялись поливать друг друга словесными помоями с крупными вкраплениями непереваренных цитат из нынешних царей и прошлых оракулов, а пристроившийся с бочка поляка Мафусаил Скирый так еще и затеял под монотонный микрофонный лай приплясывать полечку с неким вагинальным созданием невиданного пола и мычать не в ноту караоке с дамским ассамбляжем позади.

Литератор свернул чуть в сторонку и остановился возле уставшей дефилировать и вытиравшей лбы ученой братии. Найти господина Моргатого мачо в этой суете и толчее и призвать к ответу как серийного плагиатора не было никаких сил. Возле научных кадров он увидел известного в его прошлом Гришу, ныне провозвестника прав и толкователя добродетелей. Гришка явно скупал голоса, суя мятые знаки мелкого достоинства ученому гражданину Скатецкому с братиею. Братия недоверчиво, воткнув плакаты в глину, разглядывала подачки.

– Аванс, – сообщил Гришка, важно стряхивая с лацканов скроенного портным Нью-Бонд-стрит костюмчика следы помады и девичей шелухи. – За проход на позицию европеизма и законократии. Будете околачивать по полной, покинув уголок Святого Дурова и проржавевшие бастионы национализма.

– Врет, – предостерег коллег до болезненности разумный, но грубый Дудушко, которому с его дубовой башкой за бугром не светила даже луна. – Кинет, как всегда, на полдороге. На Смоленщине при отступлении до Парижу. Уж по его лисьей харе понято.

– А может, стоит начать жизнь с абсолютного нуля, с нулевого меридиана? – размечтался Ойничевич. – Получим по лаборатории на Мальдивах и Судетах, по гранту на нос, и ищи ветра в галилейском поле.

– Всенепременно, – подтвердил Гришка. – Все так, кто с мозгом, делают. Именно на Гавайях, левее Бермудского треугольника и по центру Флоридского заповедника. Выписываются звания грандов, пэров и мэров собственности. Вы и так ни черта по специальности не смыслите, а переехали в социологию тихой сапой. Вам самое время когти драть, ползти в сеть с крупной ячеей. Бросайте к этой вашей матери демонстративно ваши палки и перебегай дорогу в указанном месте. А наш взвод сатанистов поддержит жертвенным огоньком.

– Нет уж, господин еврохорошо одетый, – отчетливо отшил европеоида замдиректора филиала Святой Земли Скатецкий. – Нас мякиной не прокормишь. Мы люди семейные. Ваш этот позорный аванс моя лабораторная домашняя крыса в две миллисекунды сжует. Этого нам даже на раздумья мало. Пока полную раскладку походной кухни и выкладку нервотрат не представите, включая бонусы за свежую жену и приемную дщерь, к нам с подлостями не суйтесь.

– Извиняюсь, – встрял в научно-социальную тяжбу литератор H., – не видели ли друга моего Моргатого, мачо телеэкрана?

Ученые молча переглянулись с покупателем и, выхватив плакаты, взялись угощать Н. по спине и шее:

– Ищейка, филер! – орал Дудушко. – Филейку-то разукрашу.

– Подставной ванек, кукушкин сын, – доставал покрепче Ойничевич. – Сын страуса и геенны огненной, – но все же пару раз всыпал, будто случайно, Дудушке.

– Моргатовской креатурой представляется, – бесился в стороне Скатецкий. – Слышал, господин Гриша? У мачо все друзья – червонцы новой чеканки. А этот – полушка в церковный день на паперти.

Еле литератор унес от ученых привычные к бегу ноги. Надо было пробираться с другого бока, потому что, судя по визгам, на жертвенной площади разгоралась нешуточная фортеция. Литератор забежал с тыла и тут наконец увидел того, кого страждал, участвующего, правда, в замечательной мизансцене. И подойти к г-ну мачо не представлялось разумным.

Оказывается, прибыла на празднество или уж еще на что сама мамзель г-жа Лизель, известнейшая меценатка и спонсорша всяческих искусств. Еще недавно, по слухам, подарила она управлению своего супруга, не последнего человека-чиновника в важных местах, путевой дворец Петра четвертого с начинкой и челядью, где сам второй зам первого помощника устраивал свадьбу одной дальней родственницы-кузины с присмотренным голубым тенором. Кроме этого, вычитал Н. в одной крупной серьезной газете, госпожа Лизель направила в целый ряд подшефных детских домов и приютов по набору косметики «Сахарель» и по три сумки «Гуччи» для панатлантических перелетов.

Сейчас Лизель на отмостках подиума «не ваших» полувозлежала на кресле-качалке и болтала, изображая «смольнянку», ножками. За креслом важной особы еще более важный Антон Антонович давил на перекладину качалки, как на педаль «Зингера», ногой и вращал супругу в страстном жизненном танце. Кругом скучились телелампы, камеры, и стала наезжать крупным планом телега на рельсах, из которой подстреленной тряпкой свисал главный оператор.

Перед Лизель с непокрытой головой располагался так необходимый литератору мачо Моргатый, держал на поводу осла с табличкой «Погас» на мослах и рукой приглашал прекрасную сабинянку пройтиться или, что проще в местной грязи, погарцевать на шее взнузданного упрямца. Спонсорша была непреклонна, она еле глядела, отворачивая губы, на неудачливого, терпящего оглушительное фиаско человека-паразита. Мачо казался до своего конца сраженным в то место, которое считал сердцем. Он несколько подался вперед, оказался чуть в полупоклоне, губы его слабо шлепали неслышное, видимо любовные стансы, на лоб налезла огромная умственная морщина, или скорее след от сомбреро, и думалось, что он только что получил коленом по чреслам.