Текст книги "Серп демонов и молот ведьм"

– Вы лжецы, – тихо высказался ученик и слабо взмахнул ладонью в сторону иерарха, президиума и конференции. – И пройдохи.

И начал валиться в обморок вбок и назад. Но был подхвачен военизированными представителями общественности, облит трясущим даже поясницей Скатецким графином воды и потянут был к выходу, то ли в лазарет, то ли еще куда.

– Гордыня! – страшно возвестил Гаврилл, и черные рукава его одеяний, казалось, взлетели к небу. – Страшная, как чрево кита, гордыня, – и стремительно подошел к первым рядам сидящих на конференции, и в частности к сжавшемуся до размера собственного кала мачо.

– Братие! – сообщил он тихо и проникновенно. – Не гневите Его. Ведь сказал: «будешь сеять, а жать не будешь, будешь давить оливки – не будешь умащен елеем, выжмешь сок виноградных ягод – и вина пить не будешь, и высохнет жизнь твоя». Что! – крикнул он и закрыл глаза, стоя с поднятыми руками. – Пробирки ваши и бурлящие жижи алхимиков сильнее слова Его? Придет скоро Ангел и скажет: «вы нарушили обет, не прогнали всех врагов тайны с земли вашей. И не прогоню их от вас, и будут они петлею на шеях ваших, и боги их будут для вас сетью». Их боги – эти машины синхротроны, фазодроны, напылители тонких пленок обмана, пороговые неясные проницания чуждых молитв. И скафандры, в которых они хотят чванливо подобраться к Нему. Не ждут ли эти суда нашего, и не положил ли божков этих на наковальню Его. Жалкие тщеславцы. Сказано: и был убит зверь сидящий на коне белом в одежде, обагренной кровью, и лжепророк с ними. Что, хотите к Триклятову? Рылись, копошились уже в Божьем хозяйстве – подступились изверги к тайнам Его – и что? Стоят бескрылыми обожженными Его солнцем птицами, жалким перепелами на огне возмездия. Черную материю увидели краем своих завидущих глаз – и что? Неведомо, вопят тыкающие в Него копьями. Черной Энергии край им Создатель показал – и что это? Не знаем, – разводят кровавыми рученьками горе-ученые… даже не скажу мужи – овцы, овны бешеные, потерявшие разум, и ринутся в пропасть, в ад. Что ваши реторты, и градусники с телескопами в бесконечном Его мире? Что вы можете! Подбирать крохи рассеянного Им, как отбившиеся голуби. А он пошлет Ангела, ударит тот жезлом в скалу в пустыне – и потекла вода. Вы можете с геофизразведкой?

Ведь сказано: создал Господь человека из праха земного. Так смеет ли прах сказать: нет тебя, Отец. Отец мудрый, добрый, скажет отроку – се человек. Преклоните, мужи ученые, головы седые и лысые свои перед лицом При-держащего, смирите гордыню. Скоро придет день Суда, и молот наш разрушит Армагеддон. Сказано: и кто не записан был в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное. И судимы были мертвые, – крикнул Гаврилл, указывая на Моргатого и других, – по написанному в книгах, – иерарх указал почему-то на валяющийся на паркете научный отчет, – сообразно делам своим. Иначе – бросят сатану в озеро огненное и серное и будет он мучиться во веки веков. И кто скажет «Нет Бога», будет растерзан этот лев, как козленок.

– Нет, – вдруг раздался резкий, как взрыв елочной хлопушки, голос в мертвенной тишине научного форума. – Вашего бога нет, – поднялся из дальнего ряда журналистик, маленький жалкий человечек Алексей Павлович Сидоров и с бледным, искаженным страхом лицом вышел к кафедре и встал возле иерарха, готового выплеснуть на него чан проклятий и море горючей смолы. – Такого, о котором Вы рассказали, Бога – нет. Вы не знаете его. Он, если есть, на небесах – милосердный, добрый отец своей пастве, плачущий слезами отцовскими от ошибок и бед наших. И стенающий и рвущий волосы на своей многодумной голове – от ожесточений и зверств человеческих.

– Лжепророк! Сектант! Иуда, – крикнул из президиума депутат Петров и стал отчаянно выбираться, спотыкаясь о чужие колени. – Оскорбляет чувства верующих. По соответствующей статье. Стража! Статью на него, военком!

– Вашего Бога – нет, – тихо повторил Сидоров.

Выхватил из кармана пиджака полученную в свое время от Триклятова грамоту и прошествовал к президиуму. Там он поднес бумагу к глазам выпучившегося первого заместителя управления помощника.

– Так, – твердо произнес прошедший великолепную чиновью школу Антон Антонович, вскочив. – Всем неподвижно замереть на научных, кто на чем, местах. Ситуация глобально прояснилась. Этот товарищ осуществил дислокацию фиксации и предприимчивость неоцененной услуги науке и практике повседневности. А что отдельно недостатки – то пустое, абсолютно пустое.

– Немедленно освободить аспиранта Година Михаила из-под пресса и молота. Немедленно отстать от него, приносящего посильную мощь Родине, и зачислить вечным почетным аспирантом, даже когда станет академиком, с сохранением аспирантских льгот, чая в буфете и… не знаю, – сформулировал Сидоров требования подлого контракта, чеканя фразы, как на высоком совещании. – Ваше слово.

– Утверждаю, – поставил устную подпись Антон. – Записать речь неизвестного лица решением протокола конференции. Достигшей колоссального запланированного результата. Господину Годину будет вручена медаль «За научные услуги». Давай бумагу, покаяние строптивого, – протянул Антон Антонович лапу к листочку.

– Вычеркните его из призывников, и бумага ваша, – сказал обозреватель, сложил вдвое листок и засунул в пиджак. – А это – ксерокопия, – сообщил он, глядя на медленно приближающихся пожарника и военкома.

– Свободу Михаилу Годину, в порядке исключений, – возвестил Антон и поднял, как памятник, руку. – Не позволим пачкать руки об нашу замечательную молодежь!

А обозреватель беспрепятственно покинул, подталкиваемый некоторыми взглядами, как оружейными дулами, сразу зажужжавшее ульем заведение.

– Ну теперь уж я скажу, – строго рыкнул Антон Антонович в микрофон. И вышел к шатучей фанерной трибунке. – Послушал вас, так уж не могу и сам теперь. Нет у вас позитива. Все ссоритесь. Прекратить! Сегодня мы отмечаем прекрасный день победы науки в единении с верой и правдой. Наука – вы, вера – вот он, правда – ну… ясно. И его, науки, наносмычку с божественным словом в целом. Только что мной осмотрена и… получена, можно сказать… честный человек, не отопрется… письмограмма ученого столетия Триклятова, открывшего в только что проведенных новейших исследованиях следы явного Божественного провидения. Как говорится в Писании, все на круги наши. Порядок, учет. Отчет, проверка выполнения поручений. Господину Триклятову от имени нашего Управления поручено было проверить ошибочность его гипотезы, и сегодня я собственноручно прочитал записку аскета-ученого: Он – с нами. Ну, не ученый этот мелкий, конечно. В целом, в опознании осознания Дара Всевышнего. Ну это уже ясно, проехали. Теперь так. Конечно, господа ученые, никуда мы вас, тружеников линейки и карандаша, не попросим из вашего научного здания. Ну кто ж у нас на науку замахивается.

Скатецкий бешено зааплодировал, и зал овацией поддержал его.

– Конечно, все мы нашей великой Церкви вернем, что ей положено, – и Антон Антонович поклонился иерарху, а Гаврилл ответил ему милостивой улыбкой и весьма одобрительно кивнул. – И конечно, мы попросим иерархов освятить научный отчет, который в такой научной дискуссии рожался. Как и планировали. План, господа, убейся, ночь не спи… пусть супруги обождут… сначала самолеты без девушек… убейся, надо выполнять. Как говорится, на… соседа надейся, а сам не плошай.

Сбоку выбежал попик, ассистент иерарха, поднял с трудом научный фолиант, укрепил на столик и стал щеткой сбрызгивать его.

– И конечно, выступим от имени с инициативкой, – загадочно улыбнувшись, сказал Антон Антонович. – И от симпозиума и Всея Руси поддержим новый национальный проектик. Есть среди присутствующих и некоторые из инициаторов его, – тихо и победительно утвердил он. – Проект «Братание». Не путать с Британью. В человечьем святом виде. Смысле. Что планируется, оформляется и кладется сейчас на бумагу. Возможно, если рассмотрится по существу, объявлено будет сначала как эксперимент в отдельно взятом поселке, улусе, области или регионе – Братание. Технический смысл – чтобы все стали постепенно братья под Оком Всевидящим. Поезда из южных районов двинутся брататься с северными землями, часть земель этих северных полей самосвалами или чем – пробегом под стягами и штандартами – отправлены кубометры, кубокилометры будут брататься с горными хребтами и перевалами. Так. Механизатор братайся с трактором-сеялкой, а рыболов на сейнере кланяйся рыбе в верности и бросай в море венок из рыбьего корма. Реки Сибири частично образцово отступают и братаются с пустянями Азии, а пустыни приходят взаимно на широкие хвойные просторы. Таджик везет братский обмен якуту – пожить и развести в северах устойчивую к пургам сахарную лозу. Не путать с певцом. Это уж ваша научная работа, как говорится, не гони пургу. Шаман отправится в ферганские земли приучать к суши, там, хамсу и повадкам нерестящихся лососей. И так, и так – и все в расширение! В соответствии с наполнением программ руководителями разных звеньев, – зачастил Антон Антонович, возбуждаясь, – малый наноинтерес отдельного личностного индивида совпадает с конструктивной созидательной концепцией интернационального объединенного в позыв экстремального большинства. Предвыборное воплощение структурных перестроек борьбы с инфляционными и местническим ожиданиями, внедрение оптимизационных дирекций, частно-государственных концертов… концернов… по жгучим вопросам межбанковских гарантий халатностей и мелких трат, сдвигает поле хозяйственной инерционности на антизатратный, действенный и инновационно-внедренческий императив. Шире слой мелко-средне-крупного внебюджетного проектирования, за достойную старость отживших хозяйствующих механизмов. Вперед под стягами инновационной веры и надежды, любви и единения. К прорывам братания! Вот, примерно, так, – довольный, закончил он, и публика в очумении заколотила в ладони.

И тут стремительно, как выплюнутые, распахнулись вдруг двустворчатые, ведущие в конференционную залу, тяжкие, старого дуба двери.

Но прежде чем рассмотреть последних на этот день посетителей высокого научного сборища, на секунду все же еще глянем на господина мачо, выставившего локти и уткнувшегося лицом в спину ерзающего и дергающего лопатками сидящего впереди какого-то околонаучного лица. Мысль пока не забродила в костном чане Моргатого, но он был потрясен, и если бы чан его был из металла, то и ошеломлен, а если бы покрывало ему верхушку сейчас сомбреро – точно слетело бы вмиг от знойно трясущего его чувства.

«Ведь надо же, – повторял себе, заучивая, как молитву, Эдик, – есть у этих, у мандрита, у злобного зануды Иванова этого Петрова, и даже у человека Антона Антоновича, – к которому готов был припасть мачо с криком “Се Человек!”, – есть у них главный. Неважно, как его кликать в молитвах или компьютерной кнопкой – Главный, Старик или Ответственное лицо. Или Создатель ихнего всего крупного шмона. Но перед даже не лицом его, а видением или призраком перестают щелкать, как щеглы, языками доктора любых наук, скучиваться в послушные стада военруки и пожарные главари, а прочая шантрапа – аспирантики, наглые обозревашки и их новые и старые вялые девки, и даже могучие телемагнаты, северные реки и заброшенные дородные низины – все получат по мозгам, окажутся на цепочке и сойдут на нет. Вот какой силы держись!» – приказал Эдьке один из его нутряных инстинктов, заведующий выживанием и потреблением. И Эдька отпрянул от тщедушной вертлявой впереди спины, шуранул в нее локтем и мокрыми от восторга глазами, которыми покорил немало припадочных дур, поглядел окрест.

И увидел стремительно врывающуюся в зал процессию. Сбоку следовали, легко переставляя качанные до неузнаваемости ноги, два лба в белых пузырящихся рубахах и реющих от движения галстуках – скорее всего, охрана. В руках одного и другого было по фрагменту видимо вышибленного институтского турникета, они тихонько водили ими в воздухе и отпугивали жмущихся и не решающихся напасть военрука и пожарного. Один вежливо орал: «Поберегись, без паники, семейная разборка.

Спокойно…», – а другой вежливо повторял: «Совет да любовь, совет да…» Процессию замыкал плетущийся, сытно и нервно разевающий розовую пасть, водящий наглой бородкой и зыркающий черными цыганскими глазками человек из вертепа «Воньзавод» Акын-ху.

Возглавляла же ледокольную группу пришедших пестрым попугаем разряженная дамочка, размахивающая сверкающими браслетами на запястьях и орущая:

– Где эта гнилая селедка! В какую щель забралась склизкая шпрота. А ну дайте подержать за жабры этого ската, этого пудреного головастика… Ах, вот ты где! – в сумасшедшем веселье воскликнула, на мгновенье замерев, злобная эриния и бросилась к Антону Антоновичу, побледневшему и закрывшему щеки ладонями.

– Лизель, – тихо молвил он, – что за балаган?

– А ну-ка дайте, господа… пустите… я посчитаю тебе плавнички. Ты у меня помечешь икру, я сдую тебе, изверг, пузырь. Будешь плакать вверх брюхом! – бесилась дамочка, пытаясь достать ногтями до дергающегося рапиристом за кафедрой первого заместителя второго помощника.

– Лизель, – отчаянно сопротивлялся проводник братания, – что за афронт, что за общественный демарш? Сколько можно не держать себя в раме?

– А кто? – завопила Елизавета Петровна. – Кто закрыл в моем будуаре… в моем ванном джакузьем кипящем уголке мою Маняню, сладулечку песика. Мою болоночку, несчастную малышку без мамы, сиротульку. Он, морской гад, акула-садист без плавников, мидия тушеная. Мою болоночку… замкнул в пахучей тюрьме. Чтобы та с копыт… свихнулась в адских пузырях. У тебя душа есть, трепанг махровый!

– Измеряем, – пробормотал Антон и пошел в наступление. – Это твоя… твоя тварь нечистая. Что за параграф поведения! Почему такой гадкий циркуляр, Лизель! Эта тварь описала мне тезисы, мне… описала наскозь, как всегда это делает… важнейшие тезисы к завтрашнему… Я ее…

– Ая! – весело, повернувшись к залу, всплеснула руками эриния. – А я, – оборотившись к оппоненту, тихо прошипела валькирия, – твою кошечку… тварь бесхвостую…

– Муру! – в ужасе закрыл бледное лицо ответработник. – Муроньку!

– Ее! Бросила ее на растерзание похотливому коту.

– Кому?! – взвинтился Антон Антонович до потолка научных сфер.

– Коту! Соседскому огромному скоту…

– Какому… соседскому, – полуобморочно пролепетал Антон. – Какому… Боже!

– Тому самому. Коту твоего соседа. В соседском поместье коту. Катькиного мужа. Пусть он ее, щипаную гадину… Поучит жизни. Жизни! Нассали ему в душу, видите ли.

Антон начал валиться навзничь, и лишь руки военрука и пожарного не дали ему пасть. А озверевшая львица, метнув кругом отчаянный взгляд, схватила, еле подняв, увесистый фолиант научного отчета.

– Лизавета Петровна, – сладко соскабрезничал Акын-ху, сыто лыбясь. – Не надо бы… чернокнижники, мудрость веков алхимии…

– Ты еще! – плюнулась Лизель. – Кликуша сатаны… – И грохнула книгой за кафедру, в упирающегося в чужие локти супруга.

– Изыди! Сатана, изыди! – вдруг поднял застывший рядом и бледный иерарх ручицы и замахал на грешницу.

– А ты, подрясник, – нагло выставила Лизель сапожок цветной кожи и коленку, – сы-май свои хламиды… монады. И поглядим еще, чего ты стоишь рядом с породистой дамой.

– Исчадие! – снова взялся тот за свое.

– Господин ахримандрит, – жалким голосом умирающего от икоты пролепетал Антон, – жена… единоверная… попутал… не судите…

И дама вновь обратила к муженьку пылающий горячей пылью взор.

– Частник в томате. Филе кальмара в кляре. Уж котик ей сделает… предложение. Мою болоночку! Исчадие!

И, резко развернув, вывела всю процессию из научного ареопага вон.

Тут после воцарившегося ненадолго глухого шума вновь сухим осадком опала тишина. А в господина мачо влезла наконец вторая за этот день мысль, и мачо в ожесточении поднялся с места. Предательница утех и изменница содержания, оскорбительница основ и попрательница морали «я тебе, ты мне», сладко воняющий новый ассистент ее фокусов из художественного бедлама и вся эта картинка затмили пеленой высокой страсти всю головизну Моргатого. «Сейчас или никогда», – высеялась мысль на толстую навозную почву мозга. «Сейчас», – ответил орган.

Тут, конечно, можно спросить, почему решительные и удачливые люди выбирают для своих побед тот или иной миг. Никто не смыслит. Узнайте у обычного крупного варана, для чего в эту, а не в другую секунду он выметнул на зазевавшуюся птичку или лягушку свой прекрасный огромный язык. Поинтересуйтесь у льва, отчего бегающий вокруг насыщающегося добычей царя зверей и зыркающий острыми глазками шакал найдет прогалину во времени и тяпнет и утянет безнаказанно кусок царской поживы, а лев только глянет на него уже почти сонно и зевнет нервически окровавленной пастью. Откуда речные ястребы, еще не увидев плещущуюся рыбу, уже бросаются стремглав к текучей глади именно в точке нужного опережения, предощущения и азарта. Простым созданиям, сделанным не подстерегать и победительно лыбить пасть, тем, кому назначено плескаться жертвой, летать неудачником или красться в пустую темноту, – им никогда не почуять ноздрями, кожей или душой миг успеха. Это – за кадром жизни. Впрочем, иногда вообще не понять, что настоящему мачо ударит в голову. И Моргатый выскочил к конторке. И закричал:

– Это они! Эти нелюди и богохульцы, последние сатаны и первые священники адского огня – они отняли прекрасную Лизавету у честных людей и сместили ей голову, – Моргатый был в ударе, и его окружили иерарх, депутат и чиновник и вперились. – Задумали эту богомерзкое грязную инсинуции – разрушить последний рай, открытый в недалеком селе. Сгубят наши душеньки слабкие. Вынут и подстелят из них инстеляцию, чтобы злокозненно на ней козлято прыгать и рогато блеять. Блудники – окрутили, скрестили черными глазишками святую даму, принадлежность порядочного поместья. Не дадимся святой ридной русью! Понастроят пепелищ – сказали, изорвут хоругви и изрубят ценную во всем мире иконопись. Гиены, будут заниматься своим перморфизмом на дорожке возле великого лаза, хода к отцу и сыну и ихнему духу. Прочь, прочь, изыди! – стал забываться Моргатый, кружась и плюя себе и столпившимся на штаны и брюки. – Прочь…

Однако крепки наши кадры в непройденных, неизмеренных циркулярами ситуациях. Антон Антонович, уже оживший и наливающийся откуда-то, из госрезервов вынутой силой, взял, однако, себя в свои руки, чуть пахнущие кошачьим розовым язычком, и возвестил в микрофон:

– Конференция-совещание по Триклятому завершилась. К новым проектам свершений, господа! – а упавшему практически в обморок Моргатому посоветовал: – Вас попрошу остаться, неизвестный полезный товарищ.

* * *

В квартире капитана первого ранга в отставке Никиты Никитича Хайченко за квадратным кухонным, будто салагами первогодками до блеска выдраенным столом восседали четверо. Посреди глянцевой доски сиротливо кособочилась начатая бутылка водки, да в тарелке блокадными пайками топорщились кубики бородинского хлеба, и пара соленых огурцов кругляшками нарезки прикрывала срамную наготу ободранных боков вяленной в детстве воблочки.

В кухне почти царила тишина, редкие реплики сидящих казались хлопками петард, и Альбина Хайченко испуганно оглядывала до спартанского изнеможения вычищенные углы – мойку, посудный шкафик и отшлифованную эмаль холодильника – но никто со стороны не вглядывался в чуть употребляющих; обычно вылезавшие при шумном застолье и усаживающиеся в уголках барабашки и домовые, а также случайные мелкие зажигатели зажигалок, чиркуны спичек и маломерные двигуны блюдец и бряцатели закатившихся монет – те, что всегда с удовольствием глазели на чужие возлияния, то есть мелкая дружелюбная нечисть – все попрятались и скрылись в щелях, не дождавшись веселья.

– Пойду я одна, а ну вас всех на… – сообщила Альбинка и зло зажалась. Все эти выдумывали глупое и пустое. – Девка моя точно у них сидит, душой чувствую распростертой, с Ахункой гипнозным и подзаборной братией, погибает. Отцу звонила, так в музее нет, у благоверного бывшего и в помине – отца помойного. Одни… инсультные бабки, не могут двух слов подвязать, карги. Ее туда почему тянет – мы скучные.

– Мы не скучные, – возразил слесарь, рассматривая, будто впервые увидел крест на своей могиле, разводной ключ. – У нас четыре вызова не обслужено, твой – пятый.

– Я тебя не зазывала, – обиделась хозяйка. – Сам приперся. Привык уже к чистой самобранке скатерти-простынке, конь македонский.

– Вызовы погодят, не затоплются, поди, – задумался слесарь. – Тебе, Альбина Никитична, все одно переться в чертову парилку без сопровождающих ее лиц несподручно. Надо хоть какой струмент иметь – разводной, гайковерт, может, краны латунь несломленные. А то что у тебя за вид, женщина без определенного места.

– Собака! – назначила Альбина близкого знакомого. – Вид мой ему не показался. Собака, на сене улегся и воет. Как за места трогать – так определенно женщина, вся ряшка вспотеет от улыбок, а как…

– Не плюйтесь вы взаимно, – остановила спорящих сотрудница отдела писем Фирка. – Как и решили, Альбиночка, вдвоем туда сейчас потянемся и всю эту кодлу разбомбим. Ты что, зря убиралась! И я так могу, если очень захочу. И стирать могу.

– Очень красиво все вымытое, Альбина Никитична, – решил подлизаться слесарь. – Выскобленное до шкуры. И правильно говоришь, придет дочка в совсем другую хорому, поглядит – не четырехкомнатная площадь, а космический полигон отрасли, встречай хоть Юрия Алексеича пирогами, царствие ему небесное.

– Какого Алексеича? – пробурчал сидевший скособочившись в своем знаменитом плаще и до этого угрюмо думавший вохр Горбыш. – Царевича?

– Космического Гагарина в водоотталкивающих скафандрах, которые без протечек, – пояснил слесарь. – Начистила не зря. Дочка скажет: мамаша, вы неотразимая женщина. От вас чистота кругом отходит и прет. И свет сквозит, как от неподбитого фонаря. Остаюсь здесь коротать юность, чтобы потом спокойно отыскать половину.

– Чего половину? – опять вскинулся погруженный в фонтан мыслей вохр.

– Вам, Горбыш, не понять, – фыркнула Фирка. – Вам обе половины подавай сразу. И в баню с вами поезжай на задворках скособоченного сруба с дощатым туалетом. А чтобы девушкам цветы подарить или вечером помочь корреспонденцию разобрать, или еще какое кино, – так всегда мотоциклетка барахлит.

– Девушкам половина нужна – задумчиво закончил слесарь. – Это нам целиком подавай, прошедшим воду и медные трубы с кранами. Найдет твоя девчушка, Альбина Никитична, себе хорошего половину – ученика слесаря или башковитого молодого фрезеровщика с училища ФЗУ… С колледжа… А то, глядишь, краснодеревщика-реставратора категории, всю жизнь, как лакированная, проваляется с пирожным. То-то жизнь!

– Да пошли вы все, сказки матери плести-на, – возмутилась хозяйка. – У меня беда, а им пирожные в постель подавай.

– Я тебя одну не пущу биться, – твердо заявила Фирка, сурово нахмурившись. – Как решили, вместе. Ты мать, я не мать, но мы обе теперь не разлей ледяная вода. Ты от мужа пострадавшая девушка, я – от твоего обозревателя-любовника ошпарилась. Мы теперь боевой катамаран вооруженных ниже ватерлинии женских сил.

– Чертеж нужен. План, – сник несколько слесарь. – Ежели бы наши слесаря умели чертеж читать, им и в европах цены не было. План. Какой у них где задний проход. А то по фейсконтролю врежут, и будешь зубы медные по утрам разводным вкручивать.

– Ну-ка плесни на донце, обнови, – велел Горбыш Фирке, указывая на свою рюмку. – А то план не склеивается.

И в ту же секунду в квартире зашелестел зубоврачебной дрелью противный зудящий входной звонок. Через пару минут хозяйка вернулась в кухню, а вслед за ней появился на пороге нерешительный неизвестный господин. Правда, господином он назван оказался условно, ибо был это не кто иной, как замаскированный двухдневной щетиной космический болтостроитель Ашипкин собственной невзрачной персоной, о невзрачности которой, может быть, говорили еще революционные вожди.

– Вот, – представила появившегося хозяйка. – Этот заявился, гусь. Клянется печенкой, скоро здесь появится Алексей Павлович Сидоров, и все проблемы решатся сами собой. А пущу я его на порог, твоего Сидорова! – вдруг вспеснула руками Альбина, и злые слезы пронзили ее щеки. – Или спущу на него… вот этих псов, – и она невнятно, голым локтем ткнула на слесаря и вохра. – У нас проблемы.

Тут прибывший Ашипкин откуда-то из-под кургузой курточки вытянул две банки красивых рыбных консервов – частик и ледяная в томате, и установил, явно тушуясь, на стол:

– Мне бы Алексея Павловича чуть обождать.

– Ты, Альбина Никитична, на этого не кричи… те. Он, может, и хороший человек, – заметил слесарь, разглядывая консервы. – Вы какой профессией владеете? Не слесарь?

– Инженер был по космическому болтостроению. Запускал изделия. Но надышался гептилов, комиссовали. Однако не слесарил, недоучился. Извиняюсь. Своими руками ничего, кроме… Так, с немецкого словаря поворошить или… на раскладушке ночую. По металлам руками не могу. Вот даже завинтку металлическую плохо скручиваю, – и новенький установил на стол четвертинку с серебристо сияющей головой.

– То-то вижу, ваш образ нам чуть мерещится. Пускай что ли сядет человек, неудобно, – посетовал Горбыш. – Подвинься, Фира, на стуле, пусть гражданин с дороги пять минут отдохнет. Видно, запарился… На раскладушках ночами – никогда сон хороший не проснется. Это уж проходили со школы, будь она… А что руками по металлу не получается, это не всем бог дал. Вон слесарь, – и Горбыш ткнул в соседа, – тот на спор может всю женщину разводным раздеть, включая отмычку бюстгалтеров. И не повредит. Или отверткой копейку с пола поднимает за секунду.

– Мы не пьем, – неприязненно Фирка отодвинула «четверть». – Сам подвинься, раскормил задницу в мотоциклетке, думаешь, все такие худые?! Мы не пьем, у нас бабка Дуня дала средство против пьянки. И мы завязали… узлом, редко развязываем. Не за что пить.

Но все-таки гостя усадили между слесарем и вохром, сдвинув два стула. И открыли подходящим ключем прячущиеся в томате деликатесы.

– Личность мне ваша чуть знакомая, – сообщил последнему прибывшему вохр. – Не пересекались ли тут на днях на маршрутах доставки адмиральских возле другого адреса? Я еще на мотоциклетке к Груне подъехал сбоку из переулка.

– Что-то и ваша личность мне мерещится, – мирно согласился господин Ашипкин. – Но у вас больно вид представительный, немудрено спутать с каким другим образом. С большого парада строем или награждением членов донского войска. На днях только видел по ящику.

– Это да, – степенно согласился вохр.

– Откуда такая рыбка вестимо? – вежливо справился, чтобы не начинать при чужом свои проблемы, слесарь, тыча вилкой в рыбный бок.

Но пришелец в ответ на простой вопрос понес такую хреномуть, что сидевшие взялись переглядываться.

– Семь раз стреляли, два повторно, один контрольный, – тихо прошептал Ашипкин, пуча глаза и пихая локтями соседей. – Банки спасли. Достаю списанные с советского времени на космических станциях и базах, и жесть крепка, и руки наши цепки. Старые не пучит, рыба заложена еще та – преодолевала неканцерогенные воды. Лежишь на раскладухе, поставил банки вместо пиявок, и в ус не дуй.

– А кто этот… – в ужасе поинтересовался Горбыш. – Стреляли, что ли, в тебя?

– Точно не разобрал, – сознался Ашипкин. – В упор прострелили. Духи горские подбирались, одна жидовка отравленным взглядом колола, две профурсетки снизу доверху пытались, как сэндвич английский, удушить, клофелина полведра вылили через клизму… Еще богемный юноша… балетный, на вредных пуантах… и других не перечесть. Но Ашипкину клофелин, что коту валерьяна. Все хотят у Ашипкина про болты выболтать, как я скрепил так, что до сих пор никто раскрепить не может. Шварцнигера-двойника с Власовым вторым вызывали, тужатся, скафандры грудью рвут, как тузик пуфик, а все одно – пустое. Ашипкин знает – шаг влево-вправо, и космос рухнет, не останется от него ни пыли, ни колеи – одни души во льду будут барражировать, ища парные. Чтобы секреты было от кого таить. Так сделано, – прошептал он, – устроено так.

Человек-сволочь, хочет похорошеть, а ему раз, сверху, и по носу. Не выворачивайся. Человек носит девять месяцев секрет… болта – а у него, хлоп! Оступился – вывих мозга. Гражданин приходит сдаваться властям – заберите, ради христа, на нары, не могу на раскладной койке больше стереосны глядеть, а властям и плевать – завтра, говорят, неровен час, конец света – упадет звезда Альтаир на нашу низменность и прихлопнет с целью осуществить записанное в скрижалях. А ты лезешь на нары, дефицитные места позоришь. Иди, говорят, калужский мечтатель, изобретай план нового болта, чтобы их звезду паскудную к Господским конюшням прикрепить, где он белых коней держит. Сказано: и был убит зверь, сидящий на белом коне в одежде, обагренной кровью. И лжепророк с ними! Вот. А вы чего рыбой моей заинтересовались, обычная рыба, мелкая.

– Ты, дядя, нас не пужай, – отшатнулся слесарь. – Мы с закалкой еще с ПТУ. Один раз пролило кипяток, так по колено у одних бедолаг ходили. И без болтов, босиком.

– Да я что, – сник Ашипкин. – Мне бы Алексей Палычу долг вернуть.

– А-а, – понял вохр. – Ну и иди. А у нас свои дела, не разгребешь. Вон плащ об угол в электричке порвал. Какая-то сволочь липовым протезом нарочно наступила. Так, бабоньки, план такой.

Но застрекотал вдруг в глубинной комнате телефонный аппарат, и Альбинка, как грудью на амбразуру, бросилась туда. Все молча уставились на дурного посетителя, жующего корку черного хлеба. Вернулась она белее белого коня с растрепанной гривой, которой продолжала мотать и сейчас.

– Дочка прозвонилась на секунду по случайному телефону. Молится о помощи. Плачет, – крикнула Альбина почему-то в лицо новичку. – Телефон временно сперла у который СССР рвет бумажную. Не могу больше ждать – идите, рыдает, спасайте какого-то Мишу срочно, друга по райским яблокам. Совсем сбрендила. Ученого мальчика. А то ему барабашки мозг открутят. Кто это – Миша?! – в ужасе спросила мать. – У нее же этот… диплодок… постоянный Ахуйкын.

Пронзительно и нагло, прямо как бомба посреди качающейся по телевизору толпы в Пешаваре, раздался еще один звонок, и вохр Горбыш вальяжно и неспешно вытянул из кожаного пальто страшно матерящийся детским гнусавым голоском в виде вызывного сигнала мобильник, выданный недавно Горбышу под расписку начальником кадров.

– Але! – важно сообщил вохр в трубку. – Слушаем. Кто? Моргатый? Чего? Не соединяют нарочно. Срочно сообщить кадровому начальнику или… Черепу… По важному делу газетной необходимости? Я на мотке. Ну… Миша? Какая Миша… Вот те на… Святой отец?