Текст книги "Серп демонов и молот ведьм"

– Конь Погас спокойный, уверенно ведет на дороге, – вяло бекал Моргатый, дергая за вервие на морде ослины, – не вязнет, славен проходимчатостью, – добавил он и поглядел на ослиный хвост. – Смирен, к женщинам равнодушно равен, – излагал мачо вычитанное у Апулея в комиксном изложении. – Чем рисковать на бешеных скакунах станом и несравненным тазом, – наконец взбрыкнул он, – не лучше ли содержать объезженную, ровную, привычно тянущую груз скотину. Тише агнец скочешь, целей седло барашка, – выдал он грузинский тост. – О где вы, ночи стойла!

Но Лизка упрямо и презрительно мотнула головой и концом башмачка. А Антон Антонович – короткой ладонью. Растерзанный отставкой мачо стянул ослину на обочину. Тут же какой-то представительный конюх в легкой, нагло дрожащей бороде, с бешеным румянцем на щеках и блестящими горелым антрацитом зрачками вывел перед мамзелыние очи скакуна, стройного и игривого. Это был именно маг и бывшая очаровашка, пересмешник и пародист, уничтожитель школьниц доступного возраста и преподобный… припадочный АКЫН-ХУ, деятель общины «Воньзавода». Конь играл в его уздах, как стреноженная коза на заливном лугу и как выживший заяц на мартовском солнце.

– Пра-а-а-шу! – широко жестикульнув, кинул ХУ руку на круп скакуна. – С ветерком, свистящим в бородах, в молодецком угаре конь белый потащит добычу в горние высина. И был взнуздан зверь сидящий на белом коне в одежде багряной и пал лжепророк с им, – сообщил ХУ и рыцарски преклонил одно колено в окрестную грязь.

Лизка хихикнула, а Антон Антонович кисло нахмурился. Смех женщины – первый признак сдающейся крепости.

– С ветерком по пажитям и нивам, мимо рабов коленопреклоненных и рек, играющих на стремнинах локонами луны, – соврал ХУ. – Ждет скакун приму свою, «четыре животных в скакуне этом “страждут” – одно лев, другое вроде телец, третье с лицом человека, четвертое вроде орла летящего».

– Отпорхни, орел, – отвернулась Лизель. Эта крепость сама знала, кому в какой день недели отворять ворота. – Перья надо чаще чистить. И вшей своему льву вычесывай.

– Иди-иди, – поспешил отвадить стреляющего глазами похабника Антон. – Не мельтеши глаза.

И тут вдруг Лизель поднялась, на лицо ее высадилось волнение и сладкая мука, она подняла ручку, увешанную амулетами и оберегами, и тихо кивнула:

– Подъедь, подъедь, мученик божий. Эй, тарантас!

«Кому это она?» – поразился литератор. Здесь, со сторонки, от группки телевизионных пособников, от кочующей с оператором тележки и от груды бутафорского хлама отделилась колесница, двухколесный малюсенький шарабан или фаэтон. Тащил пролеточку здоровый качаный бугай, голый и в плавках, чуть прикрытый римской с блестяшками тогой и в огромных черных галошах на босу ногу. На том, что называется лицом, блуждала у рикши сильная улыбка, как вроде у Моргатого осла. Тут все узнали и ахнули: рикша – секс-символ стрип-бара, сжигатель оков и мужчина Гуталин. Лизель из качающейся колыбели с благосклонной улыбкой протянула руку, выбралась и проследовала в шарабан. Гуталин заклекотал по-тарзаньи, застучал резиновыми копытами по грязи, обдавая Моргатого с ослом Погасом и Акынку с пегасом, и бросился по неровной колее прочь, катать и трясти прекрасную поклажу.

Антон Антонович демонстративно взялся проглядывать какой-то циркуляр. А братья по недозволенному, ведя под уздцы любимых скакунов и шипя и сипя проклятия, начали медленное сближение. Когда для выстрелов остался шаг, Моргатый и Акынка взревели и взялись поочередно, как могли, пинать ногами бедных скакунов врага, резвого араба и ослину соответственно. Те заблеяли, замычали и заржали, пытаясь увернуться, и даже Акынкин лошак умудрился хлестануть Моргатого пару раз по роже хвостом. Но нервы и икры политических бойцов были крепки, и на животин продолжили сыпаться удары.

Литератор счел момент подходящим. Он приблизился к лягающим и смиренно произнес:

– Как же так, господин Моргатый. Нехорошо присваивать чужие мысли, в смысле «Ц» в кружочке. Мои герои – целомудренная Ираида с ее разнузданным Игорьком, которого она встретила только раз через сорок лет в слезах, ихний Зямкин, безразличный пенсионер и отец котиков, подметный сын на минном поле и винт с обратным ходом – все мои идеи. Вы героев-то переназвали, изменили правила игры и сунули, как свое. Нечестно и незрело. Хоть бы включили в список благодарностей «Остаться в Ж.». Или в титры как помощника осветителя, и в лист матпомощи. А финальчик-то все равно не дописан – где брать будете?

– В Ж., – кратко ответил Моргатый и, бросив пинать конину соперника, двинулся к литератору. Оставил ослину и разгоряченный АКЫН-ХУ, на прощанье угодив ботинком по заду и получив от осла встречную, не замеченную в угаре, полную порцию густой струи в обувь и одежку, и тоже кинулся к подвернувшемуся дураку. Экс-любовники азартно с полминуты пихали Н. туда и сюда, особенно туда, и в быстро закончившемся разговоре тот оказался в жидкой грязи, повержен и нем, как капитан Немо возле акул. А ХУ вытер об несчастного Н. запачканную ослиными извержениями ногу.

– Будешь знать, как среди приличных людей проживать, – крикнул Моргатый напоследок. – Финал он спрятал, гандон на палке. Да мы финалов этих одним пальцем… понял? – показал известный жест.

– Ну, – подтвердил мистический зверь и недоучившийся зоотехник из-под Аркалыка. – Всех вас, барабашек, по одной поимеем и в говно переварим.

– Ну, – согласился мачо.

Кое-как обтершись о забор кого-то из пейзан и телевизионную тележку, литератор поплелся на торжище. Там как раз, споря и глуша вражеские голоса друг друга, управляемые пожарным и Гришей, зазвучали два хора: объединенный хор помощников-пионеров пожарных и капелла заслуженных девушек, злачных сестер-хозяек спальных притонов. Мазилы из «Воньзавода» еще подпустили шума – выхватывали по одной из заранее припасенной клети собранных по помойкам кошек, прилаживали к их хвостам запальные петарды и пускали на пожарных. Те в инстинкте отрывались от духовых. В общем, воцарилась анархия.

И тут над деревушкой поплыл печальный и тонкий, как вой ребенка, колокольный звук. Орущие оркестры захлебнулись, хрюкнули пару раз и опали.

* * *

Литератор Н. молча стоял в группе пялящихся людей и смотрел вверх. Заохали бабки, побросав свои расстеленные на траве базарчики, рванул праздничные меха гармоники на время потерявший рассудок мужик и тут же утих, тяжко сел на траву. По короткой дороге от крайнего Парфенова дома стали подтягиваться зеваки и веселящиеся. Наверху, возле полуобломанной колоколенки, прикрепленное кое-как на деревянных рамах, сбитых из комлей, трепыхалось на ветру полотнище, собранное из двух простыней. На нем, как на экране, крупно начертанные черной краской, висели и шевелились не в унисон буквы, складывающиеся в призыв:

НИКТО НЕ ХОДИТЕ В «РАЙ». ОПАСНО ОЧЕНЬ.

И рядом с последней буквицей красовался пиратский череп, на ветру неудобно грызущий скрещенные кости.

– Господи, Епитимий, – перекрестилась бабка. Заохали и другие.

– Как забрался. Святой баламут. Людей сбивает. Он барабанит-то в колоколец? Откуда взял? Туда не втянешь. А вот у его лесня откинутая. Смятану теперь не возьмут, приезжих чего ждать – только дачников в лету… Человек он гожий и близкий с небом, зря трезвонить и будить птиц не будет.

– Ей, – крикнули. – Ей, Епитимий. Слазь, святой человек. Расшибесся. Там неудобство, оскользнешься, враз слазь… Чего трезвонишь?

Попы сами, чай, знают, когда служить. Вон гордый человек. А до чего тихий всегда. С ума съехал, от энтих крикунов-плясунов, мы и сами… еле брешем, от криковни. Жердинами бы еще подрались. Ей, Епитимий. Чего на рай обозлился. Слазь!

А тот продолжал долбить и долбить в небольшой колокол, который незнамо как поднял, водрузил и укрепил. Неспешно подтянулись руководящие группки от «своих» и «не ваших» порознь, а потом заслали друг к другу парламентеров. Праздник и состязание оказались под ударом звучащего сверху и бухающего не в такт оркестранта. Иванов-Петров и Гаврилл перешептывались со специалистами по физике волн звуков и редкоземельных явлений Скатецким, мачо Моргатым, пожарником и военкомом. Пожарник, ругаемый соратниками в хвост и в гриву, разводил руки и отбивался: не пройдет сюда, мол, никакая пожарка с никакой выдвижной конструкцией, та одна на область, и та… временно на одном стройобъекте с прикрепленным стройбатом…

С другой стороны и лондонский поляк, Скирый и держащий под уздцы дрожащего жеребца Акынка, а также стоящий несколько в сторонке Гриша пихали пальцы в небо и переругивались. Подъехала на шарабане и от души развлекающаяся Лизавета и временно выпрягла упарившегося рикшу Гуталина, который стал поправлять до дыр стершиеся плавки и сбившийся хитон.

– Слезай, Епитимий, – крикнул Иванов-Петров, скаля веселые зубы. – Тебе батюшка отпущение выдаст… – И добавил чуть тише: – И я сто плетей. Слезай, горлопан. А то завернем тебя в твой плакат и отправим малой скоростью на опознание. В лавровом венке.

– Что это такое говорит этот. Зачем грозится простому человеку. Чего… не шумит сильно. Играет и играет, все селу веселей. Зачем карой пужать, – зашумели в деревенской толпе.

– Эй, отец Епитимий, – лужено рыкнул иерарх Гаврилл, – покинь неположенный сану верх. Неосвященную высотку сию. Грех и срам. Спускай свои грехи сюда, к божьим людям. Не велел пока тебе Господь выходить в поле с костьми и изрекать слова. Сами мы знаем. Сказано: что это у тебя дверь отверста на небо и голос, как звук трубы. Взойди сюда, к нам, и покажу тебе, как быть. Слазь.

Вдруг послышался сверху слабый голос Епитимия, разнесшийся, правда, с высоты далеко:

– Сказано: и судимы будут мертвые по написанному в книгах, сообразно делам их. И тогда отдаст море мертвых бывших в нем. Я под подпиской… Не ходите в «рай». Опасно и смертельно.

– Сумасшедший, – тихо сказал Гаврилл. – Еретик. Рушит веру.

– Секстант, – согласился депутат. – Дергает народ. Адвентис или из хлыстов. Богоборец.

– Иудей продажный, – зыкнул стоящий поодаль Дудушко.

– Всю малину обосрет, – нервно облизнувшись и отпуская поводья ослины Погаса, зыкнул Моргатый мачо. – Ну это мы его сейчас снимем. Эй, пожарник!

Также и люди из «не ваших» согласно решили, что звон и святые речи, слышные и снизу и сверху, разрушают их перформанс.

– То ешто некатолични глупи звон, – припечатал лондонец. – Не собразни тройцу и швятих обрядовст паньских папств.

– Путает программу, – согласился Мафусаил. – Дурит честных доверчивых девушек, срывает караоке. А у нас через полчаса – сколько сейчас? Полдвенадцатого? – у нас через полчаса первый пробный впуск в оазис инсталляций и концентратор рая.

– Этот святоша, – поднял красные от бешенства глаза отвергнутый спонсорами АКЫН-ХУ, – этот затычка в рае… Мы ее сейчас вынем.

Подталкиваемый в спину Моргатым и Акыном главный районный пожарный, довольно пузатенький гражданин, уже лет двадцать как не нюхавший огнетушителей, отбрехиваясь, потащился к опрокинутой лестнице, кляня мудозвона и крича, что сейчас кликнет своих ребят-пионеров. Кое-как, с натугой, используя в тягловую силу пьяненького гармониста, мощный торс Гуталина и кого-то из публики, сбитую, а потом и сброшенную Епитимием длинную лестницу установили. Пожарный неумеха, придерживаемый за лестницу доброхотами, полез. Но из толпы вдруг выпрыгнул несмышленыш-паренек, местный слюнтяй и недоумок Венька, подобрался в суете под лестницу и боданул плечами и башкой. Лестница закосилась, задрожала и скривилась набок, а неловкий брандмейстер метров с трех улетел в траву, да так и остался там, ворочаясь, охая и потирая все известные места. Ох, хитры и опытны наши пожарные волки! А мальчугана кое-как оттащили и отдали бабкам.

Иванов-Петров и лондонский эмиссар одновременно воззрились на циферблаты. Те торопливо подгибались к часу открытия святых врат.

– А ну давай! – велел Мафусаил Акыну.

– Я! – взъерепенился мистик одноклеточных мест и пепелищ. – А Акын не ху? Поищи себе птичку помельче, без клюва.

– Надо, – сказал Гришка. – Сделаем обрезание дотаций. Вынем со сметы. Будешь бурлаков баламутить.

ХУ сник и поплелся осматривать штурмовую лесенку. Так же влип и Моргатый, погнанный Ивановым-Петровым на заклание, как мерин головой в новые ворота.

– Лети, голубь сизорылый, спасай паству, – напутствовал Гаврилл.

Штурмовики, пропуская друг друга, обменялись ненавистными взглядами и схватились за лестницу в пустое небо. Колоколец продолжал жужжать, наводняя уши каким-то похоронным мотивом.

– А ты?! – вдруг высунулась впавшая в игривое и чуть бешеное веселье Лизель, указывая пальцем на рикшу Гуталина. – А ты, громадный сердцеед и потный гардемарин, ну-ка. Эти земноводные лезут, а ты? Что, хуже их?

– Я? – залепетал Гуталин, уставясь в небо. – У меня плавки сползают. Я с детства от высоты писаюсь.

Лизель громко расхохоталась.

– Ты, Бэтмен, должен по стенам для меня прыгать. Плавки у него… У меня все сползает, а я от этого только молодею. Ты мужик или нет? Вперед, заре навстречу! Кто первый, – крикнула, – тому домик в Коломне, – и вдруг залихватски свистнула в два пальца, вспоминая нежное отрочество. – Пошли, голуби!

– Вот это перформэнс! – восхитился Скирый. – А где телевизионщики? – Те были уже возле колоколенки и жужжали техникой.

Гуталин деревянно, с лицом как вытершая все школьные доски тряпка, подошел к подножию, оттолкнул застывших голубя Моргатого и стервятника Акын-ху, зашептал: «Я мужчина, я чистая мужчина…», и полез, неуклюже шатаясь и раскачиваясь. Оба у лестницы оглянулись на прыгающую Лизель, кровавыми глазами проводили топочущего уж вверху удачливого соперника и бросились на штурм. Добровольцы подскочили и еле удержали грозящую рухнуть конструкцию.

Голос колокола донесся звончее. А потом маленький снизу Епитимий крикнул сверху изо всех легких и на всю округу:

– Сказано: «И войдешь в ковчег ты и сыновья твои, и жена твоя и жены сынов твоих с тобой и будешь возделывать землю… и будешь изгнанником и скитальцем на земле… и вот: пойди к народу своему и освяти его…»

Это были последние его слова.

Что там сделалось наверху, точно никто не увидел, да и неточно тоже. Какие-то тени побродили в небесах, кто-то вскрикнул, и колокол смолк. Потом тело звонаря с растопыренными черными крыльями пролетело на встречу с мягкой землей и впечаталось в нее темным эмалевым складнем. А через минуту слетели и спланировали ненадежным дельтапланом загаженные словами простыни и скатился вниз, ударяясь о торчащие балочки и прыгая на сохранившихся кирпичных выступах, светлый ком или тюк и брякнулся за колокольней с той стороны, где кладбище. Из тюка, ряженного в римскую, сияющую мишурой тогу, в дрожащей агонии высунулась одна косая нога и одна кривая рука, а из расплющенного рта настоящего мужчины вылилась черная кровь.

Бабы завопили, мужики бросили на тела первое, что попало, попону с лошади на загорелого Гуталина и самодельный скомканный плакат на соединенного с землей Епитимия. Литератор Н. в ужасе стоял перед лозунгом и автоматическими губами шептал и читал, читал и шептал обозначенные там слова: ОПАСНО. Но умные-то люди давно, еще только начинался штурм и помятые и испуганные Моргатый и Акынка и не думали бочком, держась от страха друг за друга, сползать по кинутой всеми конструкции, умные люди бросили всю эту суету на поклон судьбе и отправились на торжественную церемонию, ибо простучало на всех часах двенадцать.

И никто не обратил внимания на еще дрожащих от страха высот Моргатого и Акынку, которые пробрались, крадучись, на зады, где лежала на плоском, как банка, Гуталине попона, приподняли ее, и мистик и растлитель школьниц харкнул комком желтой слюны на бывшего соперника и ушел, а мачо, оглянувшись, расстегнулся и попытался дрожащими руками туда же на могучего рикшу справить малую нужду. Заслуженный инвалид-культурист дамских скачек лежал в виде, как будто его взяли за зад и вывернули наизнанку, неряшливыми кривыми швами наружу. Ужас на секунду обуял Моргатого, и лишь одна или две капли сумели выпасть из дрожащего в страхе гоминида. И он побежал, семеня, припадая на одну ногу и застегиваясь, прочь, за уходящей толпой.

Отчаянно быстрая для здешних дорог машина дала кругаля на оформленной под рынок площадочке с брошенной и начинающей киснуть сметаной и еще свежими яйцами, и из машины выскочили еще двое посетителей торжеств.

– Где? – крикнул Сидоров, вращая головой и щурясь, будто он никогда в этих местах не был.

– Там, – ткнула рукой Екатерина Петровна, и они стремительно зашагали в сторону шевелящегося праздничного стойбища.

А литератор, оглядываясь, вороша волосы и шевеля вдруг онемевшей шеей, поплелся по принимавшей достойный вид дороге, по которой уже можно было, если не озираться и не тереть спину, пройти. Ежесекундно не ковыркаясь на колдобинах.

Но газетчик, почти бежавший мимо церкви и даже оборачивающийся на мчащуюся за ним особу, вдруг остановился, будто стукнулся головой о невидимую стеклянную стену волшебного ящика для особых фокусов. Запыхавшаяся и глубоко дышащая практикантка посмотрела из-за его спины внутрь фиктивного пространства: переминались и божились несколько старух, огромная мятая измызганная понятными словами простыня покрывала покатый холмик, сидел рядом с холмиком молоденький дурачок Венька как-то боком, глядел на церкву, и плечи его дрожали крупной перекатывающейся судорогой, а руку одну свою он положил на холмик и слегка поглаживал его.

Сидоров приподнял край и тут же опустил и поглядел на церкву и чахлую пристроечку возле нее. А потом сбоку глянул на спутницу. Катя встретила его взгляд и тихо, будто садящаяся на воду на излете крупная птица, опустилась рядок с Веней. Через минуту она подняла руку и несколько раз нежно, осторожно и ласково погладила Веню по голове. Мальчик поднял на женщину глаза и покачал головой в разные стороны, как делает ромашка на переменчатом ветру.

– Хочешь, посиди где-нибудь здесь? Я пойду, – спросил журналист. Женщина совершила тот же, что и Веня, фокус головой и тяжело поднялась.

– Идем, – тихо сказала она, и гораздо медленнее, чем раньше, они потащились вдоль колеи вниз, к бывшему дому Дуниного Парфена.

Надо сказать, что праздник «Сошествия в рай», братания и ненависти «своих и нет», сабантуй чиновников, служащих и сторонников культов, а также телевизионных дел мастеров приобрел к этим двенадцати часам несколько новые окрасы. После колокольного бума грехопадений еще вспыхивали временами сумбурные речи со взаимными проклятиями и предъявлением тяжких грехов, еще взрывались в усилителях песенки караоке, или кривлялся пару куплетов девичий гадюшник, а то вдруг заводил под управлением старика в медной каске старинную песню хор юных пожарников, но тяжелая и ясная надпись на простыне слухом и шепотом переметнулась на веселящихся и записавшихся на особый маршрут. Кто-то вдруг отступился, опасаясь пиратского черепа, – был суеверен, а другой кто-то просто переменился в настроении: вместо тихого скандального перформанса с приятным шутейным побиванием противных морд вдруг вылезла сиреневой страшной рожей совсем другая история. Впрочем, и это мнение кажется тут условным, частным, как показалось неустойчивому и впечатлительному литератору H., а по-прежнему многие орали, взрывалась музыка, и в каком-то углу Иванов-Петров дергал и рвал пиджак «Гришке – три процента», а тот отвечал полной взаимностью, и рядом стоял, держа лошака под уздцы, безразлично наблюдающий потасовку Акын-ху.

Еще надо заметить, что приемный и сборный пункт по походу в рай ровно в двенадцать открылся, щелкнуло окошечко кассы, и в нем оказалась, как в старой пореформенной фотке освобожденного крестьянства, растерянная рожа гражданина Парфена. С высоких новых тесовых ворот с перекладины глядел лозунг-кумач «ПОШЕЛ В РАЙ», и торжественную ленточку, перегораживающую уложенную в кафель дорожку, поскольку из начальства разрезать никто не пришел, – просто сорвал твердой рукой новый хозяин Парфеновой волшебной избы человек Алик, специалист по рыбной и иной части.

Журналист и Екатерина Петровна двумя соединенными тенями сновали в лакунах крутящегося вяло карнавала, надеясь углядеть молодых людей. И вдруг Катя что-то увидела, глаза ее лихорадочно загорелись, и она, как сомнамбула, двинулась в сторону, а Сидоров недоуменно уставился на нее. Там, недалеко от мощного телетрейлера, возле запасных софитов и бегающих туда-сюда телеоператоров, в окружении нескольких статистов в серых одинаковых, будто форменных, брюках и серых в полоску закатанных по локоть рубахах сидел человечек на опрокинутом фанерном ящике. Он безучастно глядел вперед себя и вяло копошился вилкой в открытой банке рыбных консервов, наверное в «севрюге в томате». Екатерина Петровна приблизилась, Сидоров нерешительно последовал за ней.

Женщина подошла к техническому помосту и сказала тихо:

– Ты.

Человечек не шевельнул и глазом.

Катя перешагнула через вьющиеся силовые кабели и вступила на помост.

– Ты! – крикнула она. – Сволочь!

Молодые специалисты осторожно встали возле жрущего консервы, не слишком тесня его.

– Тоже приперся сюда. Гадина! – крикнула практикантка и сделала шаг вперед.

С закатанными рукавами несколько «ассистентов» выставили руки, и один или двое миролюбиво промямлили:

– Не стоит, Екатерина Петровна… Ну, что уж волноваться… такой день хороший… Екатерина Петровна, будьте так добры… Просим вас, будьте любезны…

Катя еще поглядела на человека и, выставив и направив на него острые розовые когти, бросилась в атаку.

Ашипкин, а это был он, невозмутимо сидел на ящике и глядел в сторону.

Визжащую и орущую Катю стражи сдержали, выставляя вежливо локти и плечи, принявшие на себя удар острых предметов. Ну что поделаешь, такая денежная работа!

– Паскуда! – орала практикантка. – Мразь. Весь праздник испортил. Приперся. Морду разукрашу!

Потом, рыдая, уселась на крутящиеся толстые провода и стала глотать и глубоко вздыхать, ловя ртом воздух.

Сидоров положил женщине руку на плечо:

– Катя, не надо.

Она опять вскочила, поглядела на орудующего вилкой и вдруг сорвала с груди аметистовую любимую огромную брошь и запустила в человечка, обозначив его под конец: «Тухлятина!». А потом поплелась прочь, и Сидоров пошел за ней.

Тут Ашипкин встал с грязного ящика и отшвырнул в сторону вилку, а потом и банку с низко летящей рыбой.

– Пускай приходит! – крикнул он.

Сидоров понял, что этот спич обращен к нему, к обозревателю возрождающейся газеты. И обернулся.

– Скажи Ему, пусть Он идет сюда, – скривился Ашипкин и вдруг ернически с приплясом покривлялся, совершив ногами и руками кривые и дурацкие пассы. И сделал в мольеровском духе придурочный реверанс. – Мы ждем! Где Ты? – воздел клоун руки вверх, к небесам. А потом предъявил непечатный жест. – Тебя нам здесь не хватало. Приходи, а там посмотрим Кто Кого! – и опять рухнул на ящик.

Сидоров увел трепещущую подругу от недруга, и они где-то уселись сбочка, почти под грузовиком возле огромных колес с поющими детьми-пожарными, и Екатерина взялась скулить и тереть кулаками глаза. Обозреватель, как мог, не сочувствуя и не любя, гладил практикантку осторожно по плечам и еще кисть руки…

Надо сказать, так все это дело не окончилось, поскольку за обаятельной сценой внимательно наблюдал тупой мачо Моргатый. И его быстрый, стройный, как тростник, ум понял все. Скумекал, как и тогда, на научной лежке. Он догадался. Он услышал слова и увидел жесты, равные Ему. И мачо бросился к помосту, к сидящему в позе раненого Цезаря Ашипкину и воскликнул, упав возле помоста на колени и ползя:

– Я… вашество… тоже в телевизор… автор… мужчины не платят… я… вам, угодно… могу, хочу… Готов.

Ашипкин поднял на идиота глаза, в которых плавало плавленое олово. Он выкинул руку и указал ладонью на удалившихся любовников:

– Следи… Каждый шаг доложишь… Не упускать. Отметим, – и взялся вдруг хохотать, плюясь, заикаясь и брызгая соплями.

И Моргатый, радостно скуля, пополз в сторону, а потом рысцой побежал, укрываясь возле углов и попон, за ушедшими.

Прошло совсем немного времени – минут десять, и в празднестве обозначился некий новый тон, или ток, и не бурление и не восторг, а скорее истерический визг и недоумение.

Это вырвавшиеся из сеновала и слегка облепленные сеном молодые люди, Эльвира и Михаил Годин, предупрежденные в пятницу Парфеном о начале впуска и торжественном открытии хода, покинули заточение и воспользовались вялой праздничной неразберихой. Держась за руки, краями перформансного поля стали они пробираться к заветной цели – воротам в преображенную избу и ее подпол. Первыми увидели лазутчиков, конечно, телевизионные бродящие в поисках особого кадра псы. И, конечно, какой-то опытный пультовик, всевидящее око, управлялся с ними ловко и всех погнал за новой добычей. Тут же проснулись и празднующие. Пожарник, Иванов-Петров, чуть разводя руки, стали медленно заходить на крадущегося Мишу Година, и тому, чтобы увильнуть от наседавших и не подставить подругу, пришлось выпустить ее ладонь. Потерявшая слабую опору девчонка шарахнулась в сторону. Вдруг высоко забрал квартет хоральных песнопений, и архимандрит Гаврилл простер руки над площадью и стал, музыкально стоя на грузовике, сыпать проклятия и порицания отступникам, сектантам, моралистам, умствующим, впавшим в неуважение к церковному закону и оскорбляющим сановников взглядом с косизной… Миша начал метаться, пытаясь опять найти руку подруги.

Но и той стало несладко. Улыбающийся в полубезумной гримасе Акынка взялся загонять ее в сети с другой стороны, и до чего странно, собрались ему активно помогать, гоняясь по площади за отбившейся от стада дщерью вполне принявшие веселую игру и впавшие в детскую забаву Лизка с вновь крутящимся возле ее рук Моргатым.

Когда Сидоров с практиканткой выскочили на площадь, молодые были уже почти окружены и схвачены. Взъерепенились, почувствовав время туша, девичьи фонографические труппки и данс-ансамбли, и лабух за пультом «не ваших» от души наконец врубил залихватскую современную серенаду.

Сидоров повернулся к даме:

– Катя. Может быть, прощай… Катя… Но жди меня здесь… Никуда… Я вернусь навсегда, – и бросился на выручку молодежи.

Что отчасти спасло их, никто не знает. Отбивающийся подхваченным научным лозунгом газетчик, Эля и волочащийся и вяло отмахивающийся какой-то научной или юридической статьей Миша чудом приблизились к заветным воротам, и если бы не постоянно мешающие преследователям тивишники, клубком катающийся колючим перекати-полем дурачок, лезущий под ноги и ничего не перящий литератор Н. и бредущая по площадке без цели и смысла Екатерина – плохо пришлось бы бегущим и ловимым. Но они юркнули в гостеприимные ворота и помчались мимо выпученного Алика по уложенной с наклоном кафельной дорожке вниз, к заветному ходу.

– Уйдут, дурак, – крикнула мистику ХУ ошалевшая от веселья Лизка.

– Уйдут, – дико заорал Акынка, вскочил в седло трепещущего рядом рысака и рванул узду, мечтая придавить беглую девку и вообще всех.

– Убегут, – прошептал белыми губами мачо. – Скроются от всевидящего экрана.

Человек Алик встал посреди ворот, расставил руки и громко оповестил:

– Бисплатн пробна пускь кончила. Ходи касса деньги.

– Уйди, убью. Уйдут! – взревел всадник и направил мчащегося рысака в ворота.

Алик развел дрожащие руки и в ужасе зажмурился. Но верхняя перекладина ворот с входным лозунгом оказалась, конечно, коню не высока, но не седоку. Акын на секунду, в пылу гона, упустил верхнюю балку. Крепкая и упрямая, хитрая голова Акына оставила свою улыбку на перекладине. Впрочем, треснула громко, как выстрел, и та. Конь шарахнулся и рухнул на Акына и заодно Алика, все в замешательстве остановились. Всадник без головы аккуратно сполз на кафель, поливая его пузырящейся, как розовое шампанское, жижей. К придушенному под лошадиной тушей, тихо тявкающему слизью коммерсанту медленно подкатилась, вертя тряпкой кожи на шее, башка наездника и весело оскалилась беззубой улыбкой. А потом подмигнула невытекшим глазом, и Алик тихо завыл на зверином наречии. Пострадал бы окончательно бывший рыбный барон, но выскочивший сбоку ошалелый старичок с обрывком вервия на ноге еле успел чуть оттянуть безумного владельца подземных богатств и сохранил его для инвалидной пенсии.

– Леша, – строго, будто свихнувшаяся училка младших классов, крикнула практикантка, подойдя к воротам и искоса заглядывая в них. – Леша, а я?

Как подкатился в страшной наступившей вдруг тишине, где главенствовал лишь лошадиный храп, маленьким круглым шариком к практикантке тявкающий собачкой паренек Веня, никто не заметил. Бодался и лепил копытом конь, стонал, отползая, защемленный бывший рыбовод, и вся площадь глядела на разрубленную в перформансе и обвисающую перекладину ворот. Малыш тронул Катю за локоть, улыбнулся и повесил ей на плечо два подсумка и заплакал, указывая на скрывающуюся в чистилище группу. Катя посмотрела на подсумки, из одного из которых струился раструб противогаза.

– Лешка! – завизжала женщина и, перепрыгнув лежащего Алика, коня и голову, бросилась внутрь. – А я!

– Финал! – заорал литератор Н. – Я все равно узнаю, что вы тут накрутили, – и кинулся к откосу, чтобы, осыпая острые камни и больно накалывая пальцы, спускаться, карабкаться, ползти и где надо скатываться вперемешку с сухой земляникой. – Дайте финал!

Шатаясь и озираясь плохо видящими от возбуждения глазами, но выполняя ответственное задание, вполз в бесплатное мероприятие и господин мачо.

В кромешной тьме блуждали люди, страшно, выжигая глаза, вспыхивали софиты, кто-то водил перед ослепшим Сидоровым хоботом. Сидоров схватил за плечи Эльку и Мишу, глядящих на него из противогазов страшными круглыми глазами пришельцев и качающих рифлеными дыхательными аппаратами. Потом бросился, следуя безотчетному порыву и проникающему уже в голову сумасшествию, по темному, сырому и узкому лазу. Он с силой толкнул детей вперед и сопроводил немое указание непререкаемым жестом, и они, пятясь, поплелись, глядя на него.

Ударил сильный с разных сторон свет. Сидоров стал терять сознание, потому что рай был близок и ничто уже не было нужно. Он умирал. Прошел на четвереньках несколько шагов и рухнул. Напротив, почти рядом, хватая воздух ртом и давясь сухой рвотой, лежал мачо Моргатый и скосившимися навсегда глазами глядел на подыхающего обозревателя. Страшные монстры с сияющими телевиками направили на мачо свои синие стеклянные огромные глаза пришельцев и чужаков. «Не упустил», – сообразил мачо и откусил себе язык.

Над уже едва дышащим Сидоровым склонилась гарпия с телом женщины и головой божества Птах. Она стала натягивать ему на голову, больно уродуя уши, противогаз и долбанула коленкой пару раз по вспыхивающей дыханием груди. В боковых отводах черного хода к спасению и свободе расположились встречающие их, ползущих, привратники, освещенные сияющим светом лучезарные ангелы в противогазах, светлых балахонах и хитонах с журчащими жезлами на плечах. Вдали показался краешек слабого естественного света, тот самый знаменитый туннель в никуда кончился. Сидоров пополз, тягая за собой еле волочащуюся подругу. Противогаз с него сбился, он увидел на светлом пятне, прямо там, где труба чистилища окуналась одним краем в рай, два силуэта, похожих на его детей – Элю и Мишу, прыгающих и машущих ему головными приборами… Ангел склонился над Сидоровым, обдал его нестерпимым светом и сунул прямо в рожу объектив «Бетакама».