Текст книги "Серп демонов и молот ведьм"

Потом отнял от ушей трубку и обреченно сказал:

– Вот те и Миша. Этот сидит со святыми отцами, кагор ради газеты глушит. Рай расчерчивают. Беги, говорит, по команде доложи, чтобы ждали сенсаций. Щас, побежал Горбыш другим щавеля за щеку дожить. Вот он и Миша в сосновом бору, в подвале научного каземата. Так, план! Слушайте все, говорит радиоточка советского союза… Вы, бабоньки, никуда вы не в клоаку, это мы со слесарем сладим, а тикайте-ка… по-бабьи… Типа, а ну-ка девушки… А ну-ка, вышли. Вышли в комнату свиданий. А вы, гражданин, чайку пока сами выпейте… после контрольного выстрела-то.

Через десять минут четверо заговорщиков опять появились на кухне, и хозяйка сказала Ашипкину твердо:

– Сиди здесь пока. На связи. Останешься на телефоне за барышню-коммутатор. Жди отца-обозревателя, мы скоро будем. По закладкам не шастай – денег дома нет ни полушки, все на стиральный порошок сволочной протратила.

И четверка испарилась, щелкнув входной дверью, а господин Ашипкин на секунду впал в прострацию, откинувшись на стуле и заложив руки за головенку. Две слезы, пахнущие осетром, окропили его щеки, и он вперился в природу за окном.

Впрочем, природа никоим образом не споспешествовала предприятию заговорщиков. Ветер выдувал у вцепившейся сзади в мотоводителя Фирки все тепло с шеи и щек, она прильнула к кожаной его спине, зажмурилась и так мчалась, ощущая, будто дьявол несет ее, страшно урча и грассируя рокотом баса, куда-то в неведомую дикую даль, чтобы читать и читать ей там потайные письма свои с плохими словами. Да и Альбиночке Хайченко было не сладко. Она зарылась в предусмотрительно прихваченную из дома старую зимнюю шинель отца, еще подполковничью, и забилась в низкий шалаш мотоциклетной коляски, где пахло морем, солдатским потом, змеящиеся ветры срывались с рокочущих волн, свистело немного в ушах, Альбинка жадно вдыхала шинель, пытаясь поймать материны духи, а потом разрыдалась, вытирая слезы и губы о грубую шерсть.

Когда мотоколяска наконец сбросила ход и вовсе встала, Фирка, не отпуская сжатого в объятия водителя, сунулась сзади носом в его шею и прошептала:

– Ладно, буян. Поедем к тебе скоро в хату, баньку топить. Согласна. – И коляска укатила.

Так попали две женщины в научную обитель. Возле пропускника с выломанным турникетом они были обласканы дежурной теткой, хорошо знавшей свое дело. Та пощелкала по служебным клавишам и просипела морской сиреной:

– Алик, тут к тебе до подвала две. За рыбкой. Дама виней и дама крест. Жди в своем подполе, спускаю, – и быстренько объяснила, как попасть к нижним холодильникам в бывшее бомбоубежище, где сталинские соколы в свое время ковали открытия и где теперь кончается институт Земли и начинается институт подземелья. Алик открыл перед вертящимися посетительницами тяжелую дверь и оглядел их такими же глазами.

– Икра берете? – спросил. – Красный свежий. Или пробоваете.

– Там видно будет, – игриво вращаясь перед бусурманом, пропела фальшивая Фирка. Фальшивка Алику понравилась.

– Ну, ходи, – пригласил он дамочек. – Оптом даете… берете или розниц? – пошутил.

– Ты хозяйство покажи, кефаль-кету-кижуч, ледяную рыбу, – бравурно возмутилась Фирка, стреляя в бусурмана глазами сразу с двух стволов. Этих подпольщиков она представляла по редакционным письмам и некоторым южным хинкальным и знала, где прячут они свои чувства.

– Ну показывай свою империю запахов, тут у тебя, небось, на сто рублей не набьется.

– У кто, у мена? – возмутился хозяин подпольных морских угодий. – У мена тут на тыщу таких баб как ты каждый день. Вон, сматри, один осетра лижит двадцать рожа халадильник, свижайший. Пробивать будищ?

Фирка просунула ладонь назад и помахала подруге: отстань и оглядись. Все случилось мгновенно. Альбиночка, слушая горячее воркование содержателя рыбного кладбища в открытом и объемистом холодильном помещении, бросилась вбок, пробежалась в легких неслышных сапожках по короткому коридорчику и сунулась в одну и другую дверку, закрытую торчащим ключем. В комнатке размером с аквариум для мальков за детским столиком сидел белый с красными рыбьими глазами Миша Годин и задумчиво чертил трясущейся ручкой на листках научные каракули.

– Выходи, – страшным шепотом заорала Альбинка.

– Зачем? – поднял глаза идиот. – Я работаю.

Тогда Альбинка вскочила в комнатку, дала аспиранту затрещину и, опрокинув столик и схватив дурака в груду, выскочила с ним в коридорчик. В дальнем отсеке подпольщик, видно, взялся щупать Фиркин даже не лифчик, а целый лиф. Стрелой пронеслась военморская дочь по фарватеру и, выпихивая заучившегося через входную тяжелую дверь, прошипела на его растерянное «А куда идти?» – «Быстро на базу. На подлодку в музей». И, натянув со всей силы, задвинула входную дверь. А затем запела вульгарное и любимое, направляясь к подруге: «Сердце красавицы… склонно… как ветер мая…»

Высунулся несколько растрепанный и зло улыбающийся кинжалами зубов Алик, и выглянула из рыбьего кладбища Фирка, заправляя кофту под юбку, и пропела:

– Ты хоть, джигит, сначала девкам по бутерброду красной намажь, чтоб губки слаще были. А то всю помаду содрал. Уж паюсной с тебя не требуем.

– А зделаим! – весело крикнул подпольщик и широким жестом пригласил Альбиночку осмотреть свои богатства. – Вот, ходи девочка, там углу краба банке сидит, бири сибе какой сможишь. Что Алик, в рыбе не знаит?

Альбиночка подошла к Фирке и шепотом сообщила: «Да». Та сделала круглые глаза:

– Дверь там прикрыла?

– Да… Нет, – в ужасе Альбиночка вспомнила, что осталась в ажиотаже распахнутой дверь в камеру-обскуру ученого Миши.

Тетки в ужасе бросились к замыкавшей ледяную камеру стальной крутящейся махине. Но было поздно. На их глазах, на расстоянии в полруки и в пол-ладони дверь мягко въехала в проем, и пространство замкнулось. За дверью, плохо слышимый, бесновался Алик, как было видно в круглое смотровое отверстие, танцующий непонятными пируэтами помесь джиги, джема и вальса, и орал:

– Алика надули! Будешь ледяные рибы, я тебе мерзлую трахат буду. Кукушьки, сазан вашу мат. Я тебе сиска место мороженой сосат буду. Алика надули, мальчика зяли. Алик сто лет на риба сидит… Алик сам кого хатиш надуит!

И наступила тишина.

– Тут скамеечка, – вяло сказала Фирка. – Давай сядем рядом, теплее. Холодно тут, как в пустой проруби.

Они уселись на скамеечку и прижались боками.

– Шинель забыла в коляске, – посетовала дочь военмора.

– Давай разговаривать, – сообщила Фирка, – а то быстро сдохнем.

– Давай по очереди… разговаривать, – застучала зубами Альбинка. – Так о чем разговаривать? Ладно вот… Расскажу тебе, чтобы ты знала. Я, получается, зря за мужа вышла замуж. Он хороший, только не мой. Ну понимаешь? Не немой, чтоб не разговаривать и вечерами молчать. А – не мой, другой бабы какой-то. Это, знаешь, Фирка, – как ступка и пестик, как корабль и причал… Или как голова и шляпа. Если ты веселая игривая лодка, ялик, любишь в солнечный день мчаться на волнах по серебристой игрушечной воде, любишь плясать до упаду под военно-морской оркестр на берегу возле пахучего кафе на волнах выпитого бокала вина, и если обожаешь, когда твои надутые по ветру паруса оглядывают проходящие яхты и сигналят прогулочные катера, – тебе неуютно возле огромного линейного корабля, или парома, до борта которого не дотянуться, и даже и тянуться нечего.

Я всю жизнь была веселая фетровая шляпка с перьями, которая пыталась влезть на упрямую голову классной строгой дамы, любительницы карцера и органного молота. Сидела деревянной дурой возле этих труб, уносящих тебя якобы в небо, и думала, как бы мне от этих ангелов отвалить в свой роскошный садик и полить свой скромный пестрый цветничок. И поливала слезами.

Только несколько раз мы были не кошка с собакой, а медведь с кадкой меда. Знаешь, Фирка, однажды это было, помню… Заплыли с ним на лодке в грот, под Гурзуфом, когда капитан нас на радостях пристроил в военный санаторий. Отплыли далеко, увидели светящуюся щель, и он подрулил туда. Маленький грот, где от солнца снаружи отломились осколки, залезли к нам и поселились в воде, играя, как стремительные серебристые рыбки. Рябь, дно невозможно было разглядеть в сияющей пестроте бегающей воды. Знаешь… Долго целовались, а потом я сказала:

– Если сейчас брошусь в воду, то буду такая же искринка, растворюсь в этой пестрой морской суете, ты поглядишь и не увидишь меня среди других. И скоро, скоро забудешь.

Потом я прыгнула в воду и поплыла. Но он, этот муж, тоже сиганул за мной, обнял и, держась за край лодки рукой, сказал:

– Вот и нашел среди всех других свою искорку, свою волну и свою золотую рыбку.

– Золотую рабу, – засмеялась я в ответ и обняла его за шею. А он плюхнулся с головой в воду и вынырнул, отдуваясь, как тюлень.

Вот через год и родилась из этой пены Эльвирка. Один всего раз… или два… я оказалась нужной шляпой.

Фирка нежно рассмеялась и еще сильнее притиснулась к подруге:

– Да не стучи ты зубами. Холодно, ну и черт с ним. Скоро откроет, гад. А я, Альбинка, знаешь, всю жизнь и правда простучала зубами. Холодно без любимого мужика. Так, бродят какие-то головы, пестики, предлагают временный причал. Всем нравится крупная правильная задница, но не устраивают хлопоты вокруг нее. Всю жизнь прохлопала зубами, как голодная акула.

– Да какая же ты акула, – возмутилась дочь военмора. – Ты дельфин, одинокая дельфиниха, плывущая без стада по простору.

– Дельфи-ин, – согласилась Фирка. – Ты не обижайся, но скажу тебе правду. Было у нас все это с Сидоровым всего несколько раз. Так, от случая к случаю. Но один раз, и правду, запомнила. Очень мне было хорошо. Не обижайся. Не в постели, нет, не в ресторане и не в шумной пьяной компашке, где всем все равно, кто с кем. Мы ходили на концерт органиста, он взял билеты и пригласил.

– Это я отказалась, – печально вспомнила Альбина. – Уже на закате нашей…

– Да… Что на мне тогда было нацеплено такое, сейчас вспомню. Какое-то черное шелковое платье с вышитой серебром рысью на боку до самого низа.

– Авторское?

– Точно, авторское. До этого три месяца сидела не разгибаясь с письмами, и по выходным. Огребла премию и у какой-то фифы со скидкой купила два раза надеванное. Та была в нем, как спичка в коробке. Боже, Альбинка, какая же я была красивая в тот вечер. Все смотрели на меня и на Сидорова, и старые драные коты, влезшие во фраки, и модные битники в вязаных ручных джемперах и двухсотдолларовых тапках. Все смотрели на нас и говорили тихо: «Счастливые». А потом я сидела на кресле, вертела мандаринку в руке, старый тогда уже Гродберг бесновался у органа, пытаясь заставить Баха играть его, этого Гродберга, музыку, и мне страшно хотелось, Альбинка, раскрыть розовым ногтем мандарин и сунуть по дольке ему и себе в рот. Такая я была полная счастья дура.

– Эх, – посетовала Хайченко. – На мою бы, Фирка, фигуру твою прицепить задницу, да нахлобучить сверху твою умную башку. Сносу бы нам не было. Какая там Дженнифер Лопиз…

– Слушай, а где этот горный баран, тоже – зиндан устроил. Мы уж с тобой засыпаем, впадаем в зимовку, это нехорошо. Обещал прийти ледяных трахать. Я уже ледяная, я б его так…

– И я, – вяло аукнула Альбина.

– Давай ругаться, – бодрясь, потребовала специалист по письмам. – Собачиться давай, а то сдохнем.

– Ты! – тихо крикнула Хайченко. – Ты увела моего мужа, свинья морская. Тебе плевать, кто чей муж.

– А ты!.. Его не любила, собственница. Заграбастала мужика, чтобы устроить театр кукол. Не любила, а устроила театр теней.

– И ты не любила, – воскликнула воспитанная морем. – Просто налетела девятой волной на растерявшегося пловца и накрыла с головкой.

– Не получается ругаться… – тихо подытожила Фирка.

– Тут не получается. Тут только дружить удается, на этом собачьем солнцепеке.

– Давай говори что-нибудь. Давай песни петь. И я буду. В две дуды… Как орган…

Через час входная дверь бывшего бомбоубежища ухнула, и в нее влетел, засовывая две сотенные зеленые бумажки за пазуху, Алик. За ним споро следовал странный тип, волочивший на плече огромную телекамеру.

– Да ни спищи, ничего с ным не будит. Баба крепкий, я щупил. В нарды только два партий успел одного обиграл… с наший района…

Алик радушно распахнул пахнувший холодом рыбий зверинец, и оператор врубил пучек света от расположившегося на плече батискафа, и мягко зашуршал мотор, бесконечно тиражируя статичную картинку. На скамейке, почти обнявшись, сидели две ледяные куклы. И улыбались.

* * *

А тут еще вот что. Вохру Горбышу и господину слесарю пробраться за бастионы «Вонь-завода» оказалось весьма непросто. Будет охота – суньтесь сами. Во-первых, как и везде в приличных местах и для порядочной публики, – достойный фейс-контроль. Если рожа твоя не хамская, ухмылка – детская, на ушах у тебя не качаются миллионные брулики или топтаные кроссовки для вывертов и кривляний, а в носу серьга висит прямо и кисло, а не как пристало раненному в мягкую ткань пирату, можешь вполне, если станешь напирать в спины, да еще толканешь какую малолетку в недопитую поллитруху дорогущего шампанского, – вполне получишь раз и еще – эх! раз, и еще – эх!., не только по фейсу от угрюмых мужиков, механически вращающих кулачинами под присмотром управляющего этими манекенами вертлявого жидкозадого педагога.

Далее, «Воньзавод» – это, сами понимаете, просто ловкий фокус слова и пьяная фигура речи, а на самом деле под обидно невзрачным фантиком кроется карамелька с такой начинкой, что и привычный к надоевшей дури обомлеет, оборзеет, облюбуется, а потом и обоблеется и обмоется в чистом, пахнущим женским шипром мужском уголке. Это раньше, тогда еще, когда синие и алые звезды любили ночами и утрами сверкать над городом и хозяин города и пригородов, спокойно трясясь, вкушал роскошными ноздрями фимиам замов и чудесный порошок и у него мохнатые обезьяньи брови танцевали гопачка и летку-енку, это тогда еще встречало путешествующего на дальних подступах, возле приречных лачуг и прибазарных сараев, огромное смрадное облако, стозевно и лаяй. Мимо легкого на ногу путника или забывшего нужный адрес путаника в ужасе шарахались и рассыпались из этих мест шавки всех пород, отожравшиеся на людской нищете и глупости крысаки, и стремглав разлетались, будто крылатые мыши, коты, даже не поводя носами в сторону визжащих мокрых кошаток.

Место это было дикое, «Жиркомбинат». Беспрерывным похоронным церемониальным караваном сновали внутрь полные спелой взбесившейся нечисти, а обратно – пустые короба на вращающихся колесах, и «комбинат» наполнял городские небеса и низинные, еще с неостриженными садами, просторы невыносимой для любого подсолнечного создания вонью.

Дело было вовсе не в том, чтобы обеспечить богатой державе впрок, на случай возврата темноты или святых ценностей, свечной запас или завалить сельские прилавки в перекладку с осточертевшими крабами налитыми коричневой слизью шматками мыла, больше напоминавшими готовый хозяйственно взорваться тротил. Тут виноват, видно, был все же заведенный порядок, когда бездомная, готовая обезуметь и вцепиться тварь, отправлялась на переплавку, неустойчивый, подозрительно занятый элемент – на сто первый километр, а тогдашний Антон Антонович – на книжный абонемент, чтобы установить редкое дефицитное сочинение собраний в очередной упорядоченный неразрезанный взглядом ряд.

Знаете, мы бы не стали, пожалуй, сильно клясть те непорядки: дело прошлое. И глядя нынче слезящимися гнойными глазами на вопли колченогих старушенций, костлявой стеной встающих на защиту зверушек, на пожилых гарпий, похоронивших уже по три-четыре мужа на ближних и дальних погостах, а теперь слюной и клюкой тычащих в рожи бусурманам, загоняющим мурлыкающих бесхозных тварей в новые короба, – глядя на это, сказали: возьмите, бабушки-тетушки, по одной этой живой душе в свои кислые от щей хоромы с обвалившимися от пьяных соседей потолками и с покосившимися от грома подростковых магнитофонов стенами – и взлелейте. По одной – больше не надо, и даже не из-за «каждой твари – по паре», а чтобы, сплотившись, обильные старческие и зверушкины струи не затопили низлежащие холмы. Нет, будут шерстить и костерить на склоне никчемной старости и так ни бельмеса не смыслящую, кроме бакшиша, власть и позорить и обливать помоями и вонью волооких молодух и беззаботных саблезубых молодцов – с опаской косясь на стаи страшных псов, вальсирующих по краям поселковых отшибов и районных трущоб и глядящих на этих кончающихся на пороге их века юннатов капающими кровью глазами.

Теперь уже, слава времени, смрадного облака нет, а среди упакованной в плотные выхлопы машинных немолочных стад непомерной площади высится бывшая махина «Жирового комбината» – «Воньзавод», или проще «Музей зрящных искусств».

И вот Горбыш и господин слесарь, подъехав к оному и отойдя с опаской от перегретой мотоциклетки, осмотрелись, и глаза их, четыре, не найдя зацепки, поднялись по шершавокоричневой оболочке музея вверх. Там Горбыш узрел голубей, тужащихся метко посрать на него, а слесарь – прекрасный белый строй полураспахнутых к осеннему небу окон, куда вилась малозаметной конструктивистской выкрутасой изломанная и порочная, то есть с порожками, пожарная лесенка, достойная уже и персональных пенсий. К этому старозаветному приспособлению и прицепили налетчики свои руки, а потом и ноги и, устилая себе путь ровным матом, прибыли к окнам.

Через открытую боковую фрамугу Горбыш со товарищи и спланировали в залу, лишь чуть звонко зашибив копчики. Но не волнуйтесь, копчики у слесарей – что другие колокола, чуть позванивают низкой нотой в клозетах, и вдарить по ним – другой опытный слесарь и не заметит. Эффект от прибытия гостей был один – мертвецкое молчание.

Так внезапно они вперлись на решающий лежбище-сход перед наступлением авангарда на шаткие церковные стяги, что ни один из почтеннейших адептов всемирного художественного жеста не мог вымолвить ни бе, ни ме ни на полузабытом родном, ни на каком ином мертвом языке. Разув рты, на прибывших «сатанистов» вперились и главный лондонец «сэр» или «пэр» Пшедобжски, и Гриша уже «три процента», потому что инфляция, и районный рукопожатель творцов Мафусаил Скирый, и некоторые другие адепты, до полудюжины. Все они расположились «лежа-прогнись» на подушках, прямо на заплеванном до чистоты паркете бывшего завода, каждый был – кто поверх служебного костюма, мантии или песцового манто – закамуфлирован римской нестиранной с неронов тогой, а кто и босиком, с украшенными синей краской ногтями. На сходку приглашено оказалось и телевидение: сбоку сияли лампионы, и пара операторов совала свои носы в шуршащие вздор телемониторы; ведь главное у инсургентов было всегда – жест беспробудного отчаяния, воспарение в социальную бездну и падение к высотам международных стандартов, а без тренькающих телекамер все это мишура, все равно что взлетать, забыв павлиньи перья и хвост в камере хранения Шереметьево-2.

Перед каждым присутствующим на лежбище красовалась табличка с обозначением ипостаси, не обязательно с ФИО. Например, перед пустой пока подушкой видна была наклейка на ножке «Несравненная Лизель, спонсор всея», а перед возлежащим рядом и одетым, похоже, кроме тоги только в плевки и нагрудную шерсть значилось «Великия маг АКЫН-ХУ, буйный членистоног волшебства и вдохновенья».

– Кто такие свалились, с какой галереи? – наконец, вопросил прибывших из воздуха один важный адепт.

– Не разумим, то ест ми руски луди-собак, то ми щене подоба, добри хлопиц с окна не ходи, скоти зверски скот едно, – надулся сэр с Лондона.

– Минуту, минуту, господа суперинтенданты, – нервически радуясь, воскликнул Скирый. – А вот узнаю этих пара… парашютистов. Наши до конца концов. Вот этот, в черном плаще сволочуга, помню. Выдвиженец прошлого показа, юное дарование новой перформации – ты, зверская собака с ластами и в водолазном шлеме, ну?!

– Я! – радостно завопил определенный Горбыш и для похожести прошелся чуть вприсядку, лупя ладонями по плечам и коленям.

– Ну-ка поглядите в лист допуска, – распорядился Гриша. – Как по ведомости проходишь?

– Я? – растерялся вохр.

– Ну вот, все равно, допущен, – провел по списку пальцем вверх и вниз Гриша. – «Собака передвижная человек в ластах и кепке с гармонью. Он же: человек-грязь. Два раза по пятьсот фунтов».

– Чего фунтов? – насторожился вохр.

– Ну это ладно, – замял Мафусаил и спросил: – Пришел хорошо. А какую сейчас разрабатываешь концептуальную жилу?

– Сам ты жила, – огрызнулся вохр и обернулся к подсевшему со страха слесарю. – Я теперь… – понял, что недоумки требуют цирка, – человек-паук, клещ бандитского наркокапиталокоммунизма, – и взялся, трюхая полами плаща, бегать, прихрамывая, мимо табличек, туркая и сдвигая их. Камеры молниеносно сцапали его в объектив.

– А этот, – крикнул вохр, набегая коршуном на закрывшего голову руками слесарька. – Этот… моя добыча, тоже паучина, не хотит в наш рай взобраться и поиметь на халяву чего нет…

– Пустоты, космоса, наших парадоксом самосознания, – донеслось.

– Самоистязания хочет, до сахарной кости, – выплюнул маг Акынка, вспомнив прошлый позор. – Чтоб кожу на рожу натянули.

– Мечтает осуществить постановку Большого театра в Греции. Хор Терпсихор разрывает сознание человека-паука на лебедей раком и щуку фаршмаком, – прикинул Скирый. – Плюс старые боги грызут новых, и Зевес борется с Архистратигом за право первой ночи с либидо паука. По Петру Ильичу. Ага?! – воспалился проектом Мафусаил.

– Точно, – осторожно подтвердил работник охраны. – Самолет давай бизнес-классом, как люди. И не сухой паек. А то знаем…

– Ладно, ладно, крапленый мечтатель, – пожурил зарвавшегося паучка Гриша. – Садись по углам, послушай. А ассистент твой пока на выход, там пускай соки сосет, прислали поощрительно из-за бугров.

– Выйди-выйди, – толкнул паук слесарька коленом. – Посиди за дверкой, я скоро.

– Так движте к кончептуально зглавному зджверстфу… Что тот млади дивчина, годен на алтар прогрес распни? Или лепше други, таки як та… блади актрис брать?

Приподнялся на корточки Акынка и, путаясь глазами в подушках, сообщил:

– Прибежала дурашка ревмя. Спаси, мечется, от всех меня и мальчика Мишу. Завела себе сосуна бурого! – хохотнул акын. – Все отдам, все забирай. А чего у нее, кроме проблем и задержки? Спаси концептуально, спортсмены с железными боками хотят распять. Ну бред молочной коблы, ясно концептуально. Порошку уже не клянчит, сучара. Так я строго. Кончай, говорю, концептуально. Будешь на воскресном райке, куда сама собиралась, изображать блудницу в гробе, Марию с мандалиной. Голая в цветах, и ноги шире плеч чтобы, концептуально. А все будут плясать вакханально и плевать в тебя слюнь и камни. Ну, мелкие, щебень-гравий. Науровне амбулаторно. Ну, говорю, играй перморфанс как первое лицо, тогда лежбище тебя примет и сохранит. Отобьет от святого синклита в рожу.

– То ист прблем може, не до вяры, – скукожился пан Пшедобжски. – Джтвнэ празник, тлевиднье. Болши транслаци, гонорари… за бздура. То е надо думат ешче.

– Чего думать! – взъерепенился Акынка. – Я девку три месяца строил, дурью с руки поил, подводил к охмуриловке. Гони под роспись мильон иен, и к воскресенью девка будет загляденье, огурцом скакать. И голая, и с пупырками. А пробазланить в вашем сюре – упустим такой фольквер. Уже уперлась – в рай, в рай. Богу в душу. Все вы – туману насрете, а деловой – один… акын.

– Обсудим, обсудим, господин ХУ, – примирительно успокоил нервного мага Скирый. – Надо все же выстроить общую схему противостояния их железным объятиям… тенденцию трансцендентного осознания бытийной артикуляции в стихийной дисгармонии к парафразу слепого верительного акта распятия личного волевого онтогенеза в проклятии догматических парадигм.

– Ешь-моешь, – икнул Горбыш, тихо, на корточках, продвигаясь к выходу.

Но едва он сунул нос ближе к дверям, они хлопнули, распахнулись, и в ареопаг впорхнула замечательная практикантка, в пух и прах разряженная спонсорша и ненавистница кошачих Лизель.

– А ну пошли! – крикнула она магу ХУ.

– Куда?! – несколько испуганно бормотнул уже чуть заезженный сивка-бурка.

– Туда! На конезавод, – скорчив физиономию, капризно топнула кожаным шитым сапожком взбалмошная особа. – Жеребца твоего будем гонять в гриву.

– Что то жребец? – испуганно справился лондонский «пэр». – Руски дурак брудны?

– Которого подарю, – игриво погрозила пальцем особа, и маг ХУ тяжело поднялся с подушек, уже чувствуя на себе зубы зомби.

А вохр Горбыш за эту секунду благополучно выпрыгнул в коридор. Здесь ожидал его за дверью верный спутник, немного, правда, держащийся за бок, что объяснил цветисто получением каблуком от Лизкиных охранников, не заметив вовремя процессию и зазевамшись на корточках у дверной щели. Тут герои наши начали плутать по безбрежным помойкам, ощерившимся гипсовыми гигантами стройплощадкам и нарочно режущимся стеклом выгородкам торгово-художественного центра. Где-то под низкой балкой влепились они лбами о гипсового двуликого великана с туловом бронепоезда, одно вытаращенное на запад чело которого в бронзе было точно снято с областного памятника господину Ульянову, а другое – чугунное, с челкой и безумным взглядом под вытянутой вверх гипсовой лапой – сооружено из верха монумента, найденного солдатом-освободителем в штольнях лесной Тюрингии. Споткнулись они и об обвитый железной колючкой толстый канализационный шланг, на котором игривой надписью шутник вывел: «Газ туда, говно на зад», увидели еще, как две сцепившиеся голые, похоже, бабы, негра и белокурый, влезши в колесо, катаются по спортзалу, репетируя вопли: «Свобода земли – свобода от ношений. Гей лети матушка отец наше русь, тройка любящих птиц господних». Но поисковики срочно убрались, сунувшись, из этих зал.

Наконец в каком-то глухом углу им перегородил дорогу огромный медленно движущийся холст, пестро разрисованный… Вперед холста протиснулся осанистый мужик и крикнул:

– Завезешь в гасиенду, сволочешь на второй этаж бани – чайного домика. Не перепутай с голубятней и бойлерной. Человек покажет.

– Сделаем, Антон Антонович, в лучшем виде рембранта. Горизонты ожидания не нарушим. Самодостаточно, – отозвался дородный пухлый парень в бордовой бархатной кофте и в шляпе с павлиньим пером. – Не в первый раз, чай, инди… ферентное пространство обслуживаем.

– Смотри чтоб… – пригрозил солидный и отвалил вместе с крутящимся вокруг охранником, сжимающим, как бейсбольную биту, чушку дальней связи.

– Стой! – завопил вохр кантующим холст мастеровым в синих, оплеванных семечной шелухой халатах. – Ходу нет! Что это тащите, ваше?

– Ты кто? – удивился полезший снизу дородный автор с пламенно раскрасневшейся физией, поправляя перья на шляпе.

– Мы!.. – строго заявил вохр, оправляя кожаный плащ. – Мы…

– …с министерств культурных комуникалий мы… и образования искусств, – выпалил вдруг слесарь и поспешно отступил назад.

– Ас какого агентства? – подозрительно воззрился тип, оглядывая под плащем форменку Горбыша и мотоциклетные краги, то есть рваные бывшие стройбатовские сапоги.

– Со специального агентства расследования лиц, – освоился уже вохр. – Налоги культуре платишь, кот плешивый? С нецензурного комитета мы. На вас всех управление найдем. Твое? – и ткнул пальцем в огромную разукрашенную холстину.

– Новое теперь значит на нас… комитет, – поник рембрандт кисти и пера, умолчав о налогах. – Я разукрашивал. Ответственный заказ.

– Ну-ка, – велел вохр синехалатникам. – Подай, подай в середку. Что это ты размахнулся, эти кто такие, налоги платят?

На холстине вверху парили два огромных ангела с сиятельными лицами Антона Антоновича и Лизель, белый и черный, но выполненные не в духе Донателло с Караваджо, а в петровском уютном стиле – из ровных боковых орлиных крылышек вылезали упитанные тушки куриных бройлеров, из которых высовывались вниз птичьи ляжки. Белая тушка была чуть закамуфлирована в белый же смокинг с намеченной наградой на груди, у черной намечены же аппетитные грудки. Ангелы сплетались чуть обкорнанными крылышками. Мастер-автор все же был знатный: по голубому небу бежали белые тушки облачков, с боков косились солнце и луна.

– Это кто такие? – ткнул вохр в низ шедевра.

– Это ихняя гасиенда в разрезе мизансцены счастья параноидного офисно-предметного мира, – пояснил мэтр. – Основной домина, доминант, службы, подворья. А это ихние любимцы бродят в виде артгруппы движения минималистично – кошка, собачка и лошадка с лошаком.

– А почему все в один размер? – встрял пораженный слесарь. – С домину вымахали, отожрались.

– Такой худприем примитивистский, бросок вбок через действительность, – разлился мэтр. – Заказчики пожелали. И не в один размер, чуждый высокому глаз не обращает. Кошка самая крупная – потому что главнее, болонка пожиже, а лошаки – с мышей в холке. Революционный артгламур с качественно-визуальной событийностью и отходом от брутальной социальности. Поедет на квадриннале, – гордо объявил автор. – На хозяйские деньги. Пусть там все знают, ай да наши!

– С передка это ладно, – махнул рукой вохр, и автор, радостный, зарделся. – Давай с заду поглядим.

– Я вообще-то это не малюю, – заверещал мэтр. – Малюю «белый квадрат на белом», «черный куб в черном пальто», хорошее идет в Кассель, в Дюссельдорф. Но тут, – понизил он голос, – Лизель эта, ошалелая, прицепилась к бархатной куртке, начала перья гладить, так ее эта морда сволочная – Ахункы эта ху… художественный, так на меня зазыркал, думал, зарежет ночью, когда войду в творческий экстаз. Вот и пригнала своего папика, этого Антон Антоныча.

– Ладно, мастеровито бацаешь. Пока налоги не плати, – разрешил вохр донельзя довольному артисту, заходя с тыла.

– Тут бы еще, господин руководитель культурой, людишек из обслуживания намалевать. Слесарей, шоферню, пару официанток в чем мать родила. Сбоку и сзади, а то пустовато, – вдруг встрял слесарек, делая пассы пальцами, будто дорисовывал обслугу.

– Не надо, все путем, – сурово подчеркнул вохр. – Пускай природой пахнет, раздольем. А то вас набьется, и где он, этот природный запах, тут. Что за название? – спросил он, тыча в оборот холста.

– Братание. Из серии «Верю». Тиражность фетиша старой эстетики подвигла на создание сакральных знаков бытия… Источает мистическую ауру…

– Ладно, хорош… – прервал вохр. – А фамилию чего мелко настрочил? Как тебя взаправде?

– Фонкин я, – тихо пролепетал мэтр.

– Запишите, – бросил через плечо вохр слесарю. – Отметим в приказе по базе. А почему выведено «Фон-Кинг»? – добавил он, приближая к холстине глаз.

– Для зарубежного антуражу… муражу… – стушевался артист.

– Ладно, Фомкин, – сменил вохр гнев на милость. – Все у тебя пока в антураже. Будете проносить, самое главное – не поцарапайте – борта, – велел он. – Одет ты, брат, только негоже. Не попал в десятку. Слабо дистиллирован. Будешь показ на местности вести, засмеют-захохочут. И из министерств по культурам.