Текст книги "Серп демонов и молот ведьм"

– Муть? – спросил наивный юноша.

– Ну что вы, – улыбнулся писатель. – Это мы про себя, в творческом экстазе говорим друг другу: муть, или мудь, или медь. А так М. – это молодежь, молодость, навсегда остаться в молодых. Да. А что писать, черт его знает. Выдумали две подгруппы «Свои» и «Ваши», ну, как положено. С утра до ночи митингуют, собачатся, разыгрывают комсомольские субботники и групповые свадьбы под рок. С ночи до утра опять же труд: в барах, в кафе ночные разговоры под пьяные танцульки. Молодость, желудок не ноет. Ну любовь там, лесбиянство, разврат на знамени, все дела. Это ясно. А вот посоветуйте, хочется в молодость что-нибудь щемящее всобачить. Вот вы, молодые, – чем вы дышите?

– Кислородно-азотной смесью, – обозначил Миша.

– Вонью всякой… озоном, – подтвердила Эля.

– Ну это ясно, – заволновался брат. – А так, внутри, идеологически, о чем мечтается, куда стремится. Знаете, говорят: с кем тебе служится, как тебе тужится. Муть всякая, оживляж – цель жизни, сверхзадача, тромб сознания.

– Я мечтаю разрешить седьмую проблему Гильберта по-простому, – выставился Миша. – Или хотя бы шестую.

Эля посмотрела на спутника, как на ужаленного осой аллергика, и сморозила:

– Вся молодежь нормальная, кроме кто на феррарях нанюхались, все мечтают отвалить поскорее к чертям собачьим со своих мест куда подальше.

– Это куда же? – заинтриговался попутчик, видимо, тоже когда-то разрешавшийся от того же бремени.

– На Север, на Восток, на Запад, все равно, – запальчиво подтвердила решившаяся на путешествие внучка военмора. – По любой дороге, на любой пути…

– На Север? – удивился Кранкеншкап, вспоминая семейные колымские легенды.

– А может быть, – не растерялся Миша. – Остановимся бивуаком в топологически понимаемой близости от деревни Кольского полуострова, у озер. Я буду путинить, моржа бить немного, корюшку арканить. Картофель посеем зернами, репу. Репа в пространстве печи дает замечательный результат. Главное дружно, бабка за дедку. Эля пойдет по чернику, морошку, гнусь отгоним модератором низких частот.

– А что! – согласилась девица. – По грибы под осиновики, свинью ученую заведем – будет в лесах экспортный гриб мордой добывать и на заимку складывать. И гриб, и прогулка бекону.

– Звери! – поразился брат Кранкеншкап обилию северного огорода. – Бекон, имеете в виду не филозофа, надеюсь? А на Запад?

– Если туда, то Миша будет в ихнем небольшом университете, в Андорре какой-нибудь или в Лихтенбурге, главным лаборантом или провизором, – запальчиво вступилась за ученого парня подруга. – Ему уже сейчас научное руководство предрекает – твои, Годин, знания годные, как у их приглушенного профессора.

– Приглашенного, – мягко поправил аспирант.

– Да хоть оглашенного, – не сдалась боевая подруга. – У наших российских талантов головы – в ихние двери не влазят. Что мы, работу не найдем?! Я буду подавальщицей в баре ихним сволочам травку потихоньку подсовывать, хотя сама – ни-ни, да там и официально можно, в Голландиях с амстердамами блудными. Да нет, – остановилась она. – Стану лучше цветы в парниках резать и укладывать, а то и у моря, хоть Балтийского, хоть Средиземного – я море люблю! – буду рыбу сушить и за Мишей ухаживать, если он обмочится в путину. Промокнется. Все равно устроимся, молодые везде нужны.

– А вот на Востоке уж точно мест нет, – обнаглел сосед по поезду. – Пропадете.

– Никогда! – заявил аспирант. – Устроюсь учителем арифметики в местной школе Уссурийского края и буду готовить местных пареньков к университетским олимпиадам. А ночью… буду изобретать решения сложных проблем. Математику ничего не нужно, кроме головы. И подруги.

– Ночью выйдем, – подхватила подруга, – из кедрового домика – тигры воют, женьшень на делянках колосится. Задерешь голову – самолет высоко летит, мелькая огнями, в твой прежний край…

– А на Юг?

– На Юг нам не надо, – коротко сообщила Хайченко.

– Зря, – покачал головой брат-писатель. – А вот притча. Про юг. Видит один другого, который идет, и спрашивает: ты куда путь держишь,

Мойша? В землю обетованную, отвечает тот. Дорогу знаешь? Не знаю, но все равно надо. Зачем? Сару мою не могу уже каждый день видеть, кроме субботы. У нее от всей красоты один скандал остался. А где она, дома? Нет, вон за мной плетется. Сара, а ты куда за Мойшей идешь? В землю обетованную. Это где такая? Где Мойши нет, не могу его уже и по воскресеньям видеть, до того нудный стал – ни похихикать, ни поругаться. Ничего не понимаю, развел руки встретивший семью. Что тут не понять, я ей просто дорогу показываю, крикнул Мойша. Скоро вернусь, – закончил Кранкеншкап и печально оглядел свое обручальное кольцо.

– Смешная притча, – сказала девушка Эля грустно и сжалась.

Но остаток пути провели они весело. Собеседник брат Кранкеншкап стал рассказывать бородатые еврейские анекдоты, во время рассказа заснул и продолжал смешить молодежь уже из сна, покачиваясь и шелестя губами. В конце он стал травить анекдот с такой огромной старинной бородой, с которой и в синагогу не пустят. Эля слышала его в детстве в ведомственном детсаду, где его рассказывала, как сказку на ночь, воспитательница, жена офицера связи. Будто бы не смеется один анекдоту другого… и так далее, а этот и говорит: я жену твою, шел, встретил, рассказал, так Сара твоя так смеялась, Мойша, с кровати упала. А другой отвечает, хохоча: ну и юмор у тебя, Абрам, с моей женой в кровати разговаривать. С ней и так-то не о чем…

Ребята вслушивались с тревогой в бормотание спящего писателя и чуть не пропустили его остановку – «Налеевка!» Начали Кранкеншкапов тормошить, щекотить, спят и спят. Миша кричит: «Вычет, начет, доплата, аванс, субсидия», – ни в какую. Тут Эля, умница, как заорет: «Коньяк армянский настоящий, бутылка».

Мгновенно проснулись, ошарашенно огляделись братья-писатели: «Что, Париж? Стокгольм?» и помчались на выход. Уже когда электричка неторопливо отчаливала, увидели молодые путешественники братьев на привокзальной заплеванной площади, где все на их вопросы пожимали плечами и разводили кто чем, лишь один какой-то в зипунке, которому все одно, закивал, стал братьев подсаживать в телегу и понукать свою хромую лошаденку, Погаса.

Деревня, это Ничаево, куда они наконец добрались от станции совершенно случайным автобусиком с камикадзе-солдатиком водителем за рулем, оказалась весьма чистой и ухоженной. Забросив рюкзачки за плечи, беглецы в удивительном спокойствии прошлись по главной и единственной улице, где многие жильцы в этот день, в пятницу, почему-то повылезли и взялись кто красить забор, кто чистить наличники, а кто и трубу латать. Возле полуразрушенной церковки чудак в напоминающей рясу одеженке мастерил огромную, сбиваемую из длинных осиновых комлей лестницу и прилаживал ее кусками, так, чтоб добраться до полуразрушенного барабана колоколенки.

Начинающий ученый и бывшая девушка из «Воньзавода» вежливо поздоровались с ним. В конце улицы, там, где по рассказам Дуни и осел домишко Парфена, увидели они совсем не то.

Дом, наверное, преобразился. По свежерубленому мезонину тянулся красный кумач с белым призывом: «Заходи в рай – локтем не пихай». Возле домика кипели работы. Бригады людей в тюбетейках рыли и носили грунт, плавили вар, мешали в старой бочке цемент. Пара прикарпатских профессионалов с фантастической скоростью мельтешили топорами, подправляя верандочку и наводя резьбу. Какие-то бородатые, похоже биологи, высаживали в кучи декоративную тую и канадский лимонник. Электрики ладили на столбах прожектора, кидали провода и звонко матерились, перепрыгивая на кошках.

«Посторонись!» – завопил на прибывших работяга, таща огромный прямоугольник гипсокартона. На прибитом возле валяющейся калитки объявлении рядом с возводимыми резными в абрамцевском стиле воротами для грамотных все пояснялось:

ХОД В РАЙ ВРЕМЕННО X. ТОРЖ ХОД И ПРОБНЫЙ ВПУСК– ВОСКРЕСЕНЬЕ 1200 ЗАПИСЬ НА ПРОЦЕДУРЫ – БУДКА

Миша и Эля уныло поглядели друг на друга и двинулись к будочке чуть на отшибе. Внутри свежеструганого крупного скворечника сидел мужичок, ковырял в носу и вытирал рубанком слезы.

– Нам бы Парфена, – осторожно спросил Миша.

– Он и есть, – скривился старикан.

– А вы зачем плачете? – нахмурилась девушка.

– Надо, вот и плачу, денег не беру. Записывать, что ли? Аванс беру сильный.

– У нас денег мало, – сознался ученый. – Нам бы так пролезть. На разведку.

– Идите отсюдова. Голытьба! – крикнул старик. – Голь перекатная, – и икнул водкой. – Семьсот четыре записались с деньгами, а они – вишь!

– Мы от Дуни, – тихо молвила Эля.

– Что случилось, дядя Парфен? – дополнил аспирант.

Дед зашипел, заводил глазами. Приложил палец к губам:

– Тихо, дети. А то хозява прознают. Все я продул, дом продал этим, окаянным, где деньги – не знаю. Бумагу, ноту реальную, суют в рожу, твоя подписка. Пил с ими – помню, а чтоб еще должон остался – такого ни-ни. Водка проклятая, темень от ней в башке. И дьявола кружатся, в ад тянут. Ладно, детки, тихо – Дуняша-то как?

– Груня приболела, – сообщила Эля. – По телефону ясно. Бабушка за ней ухаживает. Трудно ей.

– Вот те на, – ужаснулся Парфен. – Может к ей в город сбегу. Ладно, вы тихо, робятки. В воскресенье у энтих самая карусель, до того ни-ни. Не суйтесь. Может статься, я вас в воскресенье-то по блатве суну, как будто от эскурсиев отстамши. Чего все эти замышляют только – не знаю. Срамное дело. Эх, выжил ты Парфен из ума. А какой башковитый был, – опять старичок скручинился. – Стойте-ка, робятки. Иди вон во второй дом, к другу моему, мальчику Вене бесполезному. Вот так ручки вверх поднимете и пальчиками поиграете, он все, как черная коза, поймет. На чердак ночевать запечет. Коли домой соберетесь, ладно. А коли сночевать – на сеновал засунет, тут уж приезжали. Вон щас выйду, вам ткну домину. Вы по воскресенью тихо возле меня окажите-ся – и устроим. Парфен все может – такая башка.

Старик вышел из будки с надписью «Касса» и ткнул в Венин дом.

– У него мать как раз к крестной в другу деревню помчалась, к празднику вернется; смятаны, творогу натащит, сливков – городскую толпину опаивать. Деньжищи сильные, да…

Тут увидел вдруг Миша Годин, что из будки старик прицеплен к скобе за ногу толстой веревкой.

– Это что? – поразился он, указывая на вервие. – Давайте мы вас немедленно обрежем и освободим и вместе идемте на чердак в дружеское пространство сна.

– Не, – твердо отказался дед, опустив голову. – Каторгу отработаю, и на свободу. Покаместь мне рано свободу-то, по всему видать. Едреныть, – и истово перекрестился. – Идите, сховайтесь пока.

Молодежь повернула к указанному строению, но дед окликнул их:

– Дуняшу за меня поцалуйте. С приветом.

– Сами, дедушка, все сделаете. Я вижу, вы еще бодрый, – ласково поддержал привязанного математик.

– Какой ты! – с нотками подозрительности восхитилась девушка.

Мальчика никудышного Веню они увидели прямо за калиткой, как будто тот ждал. Подняли руки, согнутые в локтях, и поиграли пальцами, словно прощаются. Веня чрезвычайно обрадовался гостям, зарделся, замурлыкал и забекал, пуская слюнку, и поманил их за собой, оборачивая круглое, как блин, светящееся в сумерках лицо и вышагивая непонятным механизмом: Миша не смог схватить ритма его шагов – два шага левой и один правой. Или наоборот? В сарае Веня приложил палец к губам и ко лбу, подошел к жующей там черной козе, обнял за шею, прижался и тихо и понятно сказал:

– Бабушка моя. Ненаглядная. К ночи отойду, – и опять заскакал в дом по лесенке из сеней, наверх, показывать гостям сеновал. Там уже сложенной стопкой виднелись два плотных одеялка. Так попали они в эту берлогу.

Мише теперь не спалось, он глядел на тихо вздыхающую поодаль девушку, измученную беготней и неволей, и вспоминал разговор, затеянный Элей, когда они осветили свое прибежище вынутым из рюкзака предусмотрительно положенным туда фонарем.

– Какая ты практичная! – восхитился тогда аспирант.

– Еще бы, – согласилась девушка и вынула из рюкзачка приличную бутылку воды, – тащила всю дорогу.

– Какая ты… хозяйственная, – пробормотал Миша. – Мне бы и в голову не пришло.

– В твою голову это не нужно, – поправила Эля. – Она сделана считать и решать, и никто с дубовой башкой не заменит ее. Как будто твоя голова уже побывала в рае. А быстро собраться в дорогу сможет всякая внучка военного моряка. Мы родились на море… Мать на океане, а я образовалась в бухте. Там пресная вода иногда… дороже свободы.

– Какая ты, – удивился ученый. – Свободная, как отливная волна. Хочешь – падаешь, хочешь – поднимаешься. А я в клетке правил и формул, теорем и аксиом. Ты своей волной окатила мою научную клеть.

– Да нет, – сконфузилась девушка. – Это не я. Это мой отец и мать сделали меня, как будто качаясь на гребне.

– Ты же ругала их?

– Ругала. Всех есть за что ругать. А теперь бросила. Я их теперь хвалю. Во-первых, сообразили меня организовать. Дальше: отец не никнет от невзгод, не падает от бедности и не становится черным, как коза, завистником и ненавистником. Мне стыдно, что я такая его дочь. Он ведь не полез в обозреватели искусств, мотаться по клубным тусовкам и впаривать буратинам комиксы по цене веласкесов; не погнался за богатой дочкой с купленным папой престижным университетом, а влюбился в дуру с глупой морской душой. Не полез лизать пятки начальникам. А стал тягловым конем – тянет свою лямку научного мелкого обозревателя. И что? И где ты найдешь еще такого отца?

– Нигде, – сознался Миша. – Какая ты умная.

– А мама у меня! – воскликнула дочка. – Если уж пьяница, то от всей души, если влюбится – то не иначе, как в дипломата с черной африканской ссылкой в кармане. Она романтическая, но попала в твердое время, время бетонных людей, строящих свои казематы строем. Ведь не пошла за какого-нибудь молодого полковника с перспективой на адмирала, а катер ждал ее на причале. Она – морская. У нее сердце – как комочек водорослей трепещет в прибое. Где ты еще найдешь такую?

– Нигде, – согласился аспирант. – Только в море. Какая ты… Красивая. Даже когда говоришь.

– Я? – удивилась девушка. – Миша, у нас пока нет любви, ты погоди мне это говорить… Я плохая, меня не сможет уже никто любить.

– Этого никто теперь не знает. Будущее неизвестно, и в этом его математическая красота. А о будущей любви знает только бог.

– Разве ты верующий? – засмеялась девушка.

– Конечно нет, – захихикал Миша. – Но это знает только он.

Так сидели они и болтали, пока не выпили бутылку воды, и, поскольку устали сидеть, – решили прогуляться по густым сумеркам. Все равно не спалось бы. Взявши фонарик, выбрались наружу и после легкого туалета пошли по дороге, туда, где невдалеке возле церкви мелькал небольшой огонек.

– Можно я возьму вас под руку? – церемонно спросил Миша.

– Возьми, – ответила девушка и, как ему показалось, пару раз хлюпнула носом, сгоняя слезы. Дальний огонек оказался бывшим небольшим костром, где странный строитель лестницы в никуда пек картофель.

– Вы, я вижу, не кушали, – приветствовал он подошедших. – Давайте-ка сейчас печеной картошечки.

– Ели кусок писательской куры, – сообщила Эля.

– И пили очень вкусную воду, – дополнил Миша.

– Пара горячих картофелин еще никому не помешали, – не согласился человек. – А что вы тут в деревне делаете? – добавил он, искоса поглядев. – Можете и не отвечать, не мое дело. Но любопытство проклятое всегда сжирало. Никак не смирю внутренние угли, – засмеялся он, кивая рукавом черного балахона на угасающий костер, где из малинового тихо потрескивающего рая вдруг вырывались короткие фиолетовые сполохи, возгоравшиеся на секунду под ветерком и вновь ложившиеся в сияющий потухающим нимбом круг.

– Вы священник? – тихо спросила Эля.

– Нет. Я сочувствующий, – добавил человек.

– Мы приехали передать вашему Парфену привет его городской знакомой, – ловко соврала девушка. – А он теперь на стройке. И потом решили посмотреть на воскресный праздник.

– Да-а, – протянул человек. – Этот праздник рая… Знаете, господь, наверное, наделил ведь все живое не умом, вон нынешние компьютеры запросто обыгрывают гроссмейстеров даже не за счет памяти и быстрого счета, а по совершенству стратегии. Значит, ум, дальний ум, расчет, сообразительность и сметка – не главные козыри, врученные человеку. И не его уникальное свойство.

– Как это? – несколько обиделся математик.

– Кушайте и никого не слушайте. Я болтаю просто для отдыха души. В такую ночь и возле такой красоты костерка немудрено и помудрствовать. Да. Пожалуй, рискнул бы сказать, что человек, как и лис, – один из самых глупых живых на этой планете.

– Зачем вы нас смешиваете с хитрыми лисами? – удивилась раздосадованная странными высказываниями святоши девушка.

– А как же! – не сдался тот. – Даже воющие волки, и те вырезают агнцев по нужде, сколько нужно для пропитания стаи. Львы, насытившись, дают утолить голод гиенам неогненным, те – шакалам, а остатки – гордым грифам. Еж тянет в зимнее жилье тот запас, что сможет сжевать в стужи и ледяные капели. Лишь хитрая дура лисица, забравшись в курятник, бьет всех подряд кур, взнервившись от их охов и хлопаний. Зачем? Потому и часто впадает в болезнь бешенства, цепляющуюся к ней. То и человек. Травит и роет землю, срезает травы и настраивает гигантские небоскребы не для острой нужды, а по в аду разработанным планам и наметкам. Грызет и грызет, не глядя на все это сверху. Зачем одному или семье миллиард? Не надо – только для потехи и себялюбия. И бахвальства.

Еще один дар живому – воображение. Оно сильнее фантазий. Есть в голове человека опасная зона, забыл название. Отвечает за речь. За создание образа и общность. Так вот, есть эта зона и в мозгу братьев наших меньших, обезьян. Только отключена, временно, по каким-то высшим наметкам. Не справится человек с тяготой мира и сойдет из природы во мрак времени, единственный мрак, который ад. И включится обезьянье племя, чтобы попробовать вкус жизни наново.

– С обезьянами вы не напутали? – усомнился Миша.

– Возможно. Мы – путаники и растратчики. Но есть у нас сильнейшая божья искра – воображение. Не принижайте волков – у тех все, и любовь к детям, и развитой социализм. Но по их возможностям. Сообщество термитов социально совершеннее нашего. Лелею одно – что воображение наше сильнее и гибче. Ну что лев или заяц – представит зайца или морковку в позднем поле. Наше воображение – смерч божий. Даже рай – и тот прекрасной картиной нарисовал нам Всевышний в слабой памяти.

Но сделан он, дорогие мои дети, – совсем не про то, чтобы, блуждая, войти во врата его. Эта невероятная сладостная мечта сооружена, думаю, не чтобы пугать иных преступивших, а для другого – чтобы, блуждая по нашим пажитям, падая и расшибаясь на черепки, мы и в последнюю минуту видели эту мечту и брели к ней, отринув кровавое и позорное. Не стоит идти в рай – он сам найдет вас, если надо. Или останется искрой мечты.

– Понятно, – сказала Эля. – Понятно, что вы завели такое. Мы подумаем.

– Да, подумаем, – согласился Миша. – А как это вы?.. А что это вы строили за конструкцию днем?

– Заметили. У молодых глаз наметливый. Лестницу вверх сооружаю.

– Так там ничего нет, кусок колокольни и выпавшая кладка, – указал аспирант.

– Вот именно. Меня один хороший человек недавно надоумил. Не строй снизу, заберись и начинай возводить вверху. Оттуда виднее, да и к руководителю работ ближе. Снизу земля кажется маленькой, а люди большими. А поверху – только ветер и звон облаков.

– Рухнет ваша такая стройка, – обиделся за старых мастеров, за Фьораванти и Федора Коня научный молодой человек.

– Это сколько времени отпущено, не знаем. Если годы и столетия, можно и расчетам верить, и опыту поддаться. А если секунда или день, слушаешь только сердце. Смотрю вы подмерзли. Заночевать-то есть где? А то ночуйте в моей подсобке прорабской. Нет? Ну, тогда ладно. Должен вас самым решительным образом поблагодарить за совместную беседу. Давно не высказывался и накопил лишних слов. Спасибо вам, ребята, и земной поклон.

– Это вам спасибо, – смутилась молодежь.

– Да, тут вот еще что, – засуетился человек, вытягивая откуда-то сбоку два подсумка. – Я под подпиской, – молвил он странное, – поэтому просто даю вам в пользование, на день-два. Всем на этот праздник будем выдавать. Вы уж потаскайте, ради христа.

И озадаченные путешественники поплелись восвояси. По дороге любопытная Эля сунула нос в подсумок, а вынув, сказала деревянным голосом:

– Противогазы какие-то.

– По виду специальные, – сообщил аспирант, разглядывая одно устройство в полутьме.

– Это мужик странный, от него подальше.

– Эля, – доверительно прошептал Миша, опять беря подругу под руку, – а может, обождем… с раем?

– Эти на математического старика не полезут, бесполезно, – горько обрезала девушка. – Будут тебя и меня заодно давить. Пока не удавят. Решили: сунемся; если туфта – уедем в Дальний Восток автостопом, слушать песни твоих тигров. Очень ты… расписал, – и примолкла.

А теперь Миша, лежа в копне сена, поглядывал на спутницу и представлял, как она встанет из-за стола, где помогала ему проверять тетрадки по… естествопознанию или этому… обществопознаванию, потянется гибко и скажет: «Мишка, проводи меня до ветра. А то страшновато одной, что-то тигры распелись. И разлетались самолеты с тарелками».

Михаил Годин закрыл глаза и стал погружаться в чмокающий подлодкой сон. Сон вылез чудесный и невинный: Миша жарко целовал Элю в губы, чуть приоткрыв их противогазы, сверху на них сыпались зрелые антоновки, водили хоровод их совместно и несовместно нажитые дети вместе с тиграми, и прыткие зайцы шмыгали мимо их улыбающихся пастей, таща зрелые початки женьшеня в зубах.

* * *

Добрались до Снегирей уже в сумерках, кофейной сгущенкой обмазавших все: домики, заборы и стальное до этого небо, просыпавшееся по дороге пару раз коротким, унылым плачем брошенной институтки на лобовое стекло. Но вдруг тучи улетучились, выскочило торопливое коричневое солнце, на минуту заплевало дальний, за полем, лес яркими, ядовитых окрасов пятнами и свалилось за горизонт, запутавшись в паутине березовых верхушек, а потом и в золотой клетке строевых сосен.

Сидоров, осторожно напрягшись, гнал нежно урчащую «Субару», вспоминая неподатливый руль своей угнанной «пятерки», Екатерина Петровна, хоть и сразу согласилась двинуться на розыски, но с ходу плюхнулась на заднее сиденье и омерзительным тоном сообщила: «Руки дрожат». В Сидорове к этой «доброй» женщине, относящейся к нему с явным терпением и участием, зрел странный противоречивый комок сцепившихся ощущений – нелепой благодарности раба, неприязни неуважаемого и презираемого хозяина и обиды на хозяйку сломанной и заброшенной, хоть и забавной игрушки. Сидоров путался в этих чувствах, как балетный плясун в оперных тяжких покровах.

К домику, вылезающему из вымахавших в рост кустов шиповника, подъехали, переваливаясь на колдобинах дачной дороги, уже к девяти. На веранде слабым светляком мельтешила голая лампа. Приезжие, потоптавшись, пролезли по тропинке, набирая в обувь вечернюю росу. Член-корреспондент академии Триклятов сидел на веранде на скамейке и монотонно мазал по стенке зеленой, капающей в ведро кистью. Он едва повернулся в сторону вошедших и лишь через минуту предложил сесть. Гости присели на другую скамью, балансируя руками и хватаясь за шершавое сиденье, чтобы сохранить душевное равновесие.

– Обещал дочери красить, – кивнул математик на страшного зеленого цвета стены уже почти вымазанной веранды. – Приедут весной, а тут плесень.

Потом кинул кисть и стал вытирать тряпкой руки, с удивлением иногда рассматривая причудливые въевшиеся пятна.

– Решились вас потревожить, – манерно начал газетчик. – Нет ли тут у вас наших ребят, вашего Миши Година и Эли? Они могли бы… потому что… обстоятельства.

– Пройдемте, – кивнул на дверь в комнату специалист.

Внутри по-прежнему, будто Сидоров и не уезжал, колыхался в печи огонь.

– Были, – сухо ответил ученый и сухой жилистой клешней, будто жарил краба, сунул и швырнул глубоко в слабый, пыточный огонь группу листков из лежащей на полу кривой увесистой кипы. – Были, но… позавчера? – уехали. Никого нет. Ученик поцеловал на прощанье в щеку. Это что, научный жест? Девушка хотела поцеловать в другую, но передумала. Готовила на электроплитке еду. Сидели пять часов, сказали три слова. Ни одной существенной топологической проблемы не обсудили. А зачем мне еда? Любая пища, из ресторана или столовки, перерабатывается в скучные множества негорючих веществ и шлаков, питающих электричеством и смазкой мозг. Разные люди спроектированы для разного: одни годами фланируют по звездным ресторанам и наклоняются, собирая букеты наслаждений, над изысками лучших поваров, другие, может быть и более одноклеточные, заправляют в мозги чернила парадоксов и жижу смешавшихся несоответствий. Чтобы годный на это отфильтровал от случайного, рекуперировал фракции и добыл конденсат… Но я оказался плохой математик. Негодный.

– А что вы жжете? – спросила Екатерина, глядя на огонь.

– Конденсат, последнее слово и прощальный поцелуй. Называйте, как нравится. Ведь вы, кажется, из газеты. Впрочем, в ушедшей точке времени вашим спутником был другой, с отчаянным жестом и горящей головой.

– Это… тоже из газеты, сотрудница-практикантка, – пробормотал обозреватель. – Взялась подвести на ночь глядя. Не поможете, куда направились наши молодые люди?

– Я теперь путаю направления, но в данной стратегии ничего не сказали. Но и не скрыли.

– А почему утверждаете, что стали негодный? – пристала практикантка.

– Научный человек никогда ничего не утверждает, – выдал пасс математик. – Доказывают, спорят и опровергают его труды – статьи, формулы, графики даже… Он лишь переводчик языка природы в язык абстракций.

И все, и должен стоять в стороне и ждать, когда природа – она одна! – вынесет ему приговор. По двум причинам оказался не годен. Первая – мне почему-то нужны, видите ли, ученики, стал важен прощальный поцелуй, и я взялся ждать, просчитывая точки ожидания, когда знание и умение из дряхлеющего меня перетекут в них. Это ложный посыл. Я втянул их в беду, как бредущая по саванне мать приводит детей не к водопою, а к логову крадущегося врага. Теоретик одинок, как отрубленный перст или отсеченная от всего голова на блюде истины. Второе – я ввязался в дешевое манипуляторство результатом, попал в невод неучей, невод самомнения и близости к точкам озарения, раскинутый для дурней тысячами бездельников и авантюристов-политологов. Обществоведов, законников, охранителей своих устоев и привратников ложных церквей. Взялся беседовать на их языке. Бог – не бог, демиург – не создатель. Высшее начало – не разум. Я человек, заговоривший по-обезьяньи. Или наоборот. Ученый, залепетавший на языке мертвых. Зачем? Я стал плохой математик, раз от моих абстрактных построений вероятностно гибнут люди. И я бросаю это занятие, потому что недостоин…

– Как?! – в унисон воскликнули приезжие.

– Обычным способом. Отхожу в сторону и закрываю мозг на переучет.

– В какую сторону? – тихо спросила Екатерина. – Отходите.

Хозяин дачки усмехнулся.

– Извините, я пенсионер. Слава богу, дел по участку невпроворот. Сарай покосился, яблоки

все почти попадали. Землю не подкармливал десять лет, а она – кормит.

– Хотите, – вытащил Сидоров из кармана сложенную бумагу и развернул, – хотите верну вам расписку про богов и ошибку? Сожжете и ее.

– Зачем? Мне это все безразлично. Кстати, чтобы вы знали, в последней своей статье обнаружил на днях малюсенькую даже не ошибочку, а недочетик. И теперь кто разберет, приводит эта помарочка в виде неполного учета всего охвостья уравнений к катастрофе для результата. К пересмотру основного вывода. Ну да все равно. Надо макарон каких-то купить, и соседу обещал поленницу складывать вместе – тоже дурак старый. Не хочу больше, чтобы еще один несчастный целовал мою другую щеку. Все, наигрался.

– Простите, – упрямо вперясь взглядом в бывшего фанатика, как раньше в огонь, потребовала ответа практикантка. – А что же теперь всем скажете? Есть Он?

Математик стремительно и мелко рассмеялся, так иногда в хорошие ночи хохочут за печкой сверчки.

– Посмотрите на вашу брошь на груди, мадам практикантка. Этому аметисту важно знать – что есть, а чего нет? Рожайте, красавица, детей, баюкайте, пойте им священные колыбельные. Ведите в школу. А эту муть оставьте крестоносцам и зажигателям костров.

– Я не согласна! – тихо, но упрямо выкликнула практикантка. – Я против. Нельзя отдать мерзавцам легенду любви, чтобы они захватали ее жирными от свечей и жертвенных баранов пальцами, – Катрин поднялась перед математиком в рост и всплеснула руками. – Зачем же тогда страстный пророк взошел на крест, если не научить нас великому целебному чувству. Несчастной, излечивающей, мучительной, возрождающей и губящей все любви. Я не хочу, чтобы подонки у корыт отняли у меня надежду выздороветь, ту, что окропил своей кровью Тот удивительный человек очень много веков назад. Смотрите на меня, – прошептала женщина и остановилась, тыча пальцем, теперь перед вскочившим Сидоровым. – Смотри на меня. Я запутавшаяся, отдавшая себя дьяволу девка, последняя в роду блудниц, потому что не голодала, потому что продаю по дешевке навынос свою душонку. Доктринерам, авантюристам, пустозвонам-начетчикам. Но Он держит меня за руку от последнего шага и шепчет: полюби и открой чистую страницу своей души какому-нибудь человеку, а я унесу темную тень твоей нелепой жизни. Он пообещал надежду, и я верю Ему, потому что не могу уже верить себе. Да, Сидоров. Вот. Пожалуйста, не надо отнимать у слабых и заблудших пелену, где отпечатался его жертвенный образ. Отнимите Его, и все скажут: нет любви, есть только детородная случка. Ради нас, запутавшихся и несчастных, но которым еще мельтешит вдали его слабая звезда, – и женщина уселась на стул и закрыла лицо руками.

Математик смущенно, будто увидел слезы взрослой внучки, помялся, опустив голову и неловко перебирая сыпящиеся из рук листки.

– Возможно, вы правы, – пробормотал он. – Нов таких уравнениях я не силен, – и задумчиво добавил: – Знаете, я конечно тоже подозревал, что под всеми бумажками, под этими выкладками… под прямым и стремительным знанием… таится все же какая-то… любовь… Вот и дочка моя… – и смолк. Потом справился с чуждым волнением в голосе. – Жаль, ничего не могу пояснить вам о ребятах, Мише и… и Эле. Уехали, – и неожиданно приложил ладонь к щеке.

Через минуты посетители покинули не очень гостеприимную обитель одинокого человека и потащились через заросший палисадник к машине. Уже совсем темнело, на акациях, повиснув диадемами черных бриллиантов, светились капли канувшего дождя, дальнее небо рассекла желтая острая полоса раны, которую севшее солнце, падая, нанесло в пелену надвигающейся ночи. Пахло сыростью, ранней прелой, только задумавшей сгинуть листвой, легкий ветер из засыпающего сада пролетел через Катины волосы и, поймав и слизав тонкие изощренные ароматы духов, исчез в никуда. Екатерина Петровна остановилась.