Текст книги "Призрак колобка"

Но вдруг на каком-то полустанке в духоту еще добавились окрики и понукания висящих на подножках городовых-зомби, и вагонетка неожиданно дернулась и сменила рельс: едем на событие интерналь… интер… нацального масштаба, – сообщила чужим басом вагоновожатая, – маршрут заменен. Тихо люди, не ори, гражданский праздник, никто не впустим… – продолжал лаять голос.

Поднявшаяся суета ввергла меня в подобие размышлений. Знаете, умный человек отличен от умственно неполноценного тем, что первый слушает, раскрыв уши, окрестный мир, дребезжащих людишек, пищащих истины малышек, шуршащий слухи дождь, стучащий по кому-то град – и всегда впереди, а другой, вроде как я, погружен в личное больное болото, цветущее ряской сомнений изнутри, где произрастают лишь весной жалкие мыслишки и вянут осенью надежды. И профукивает все главное, все, что орут тебе в ухи, народно говоря.

Вот, думал я, едет человек никуда, сам не знает пути, тащится абы зачем, потому что Аким неизвестен, красный конверт в бреду, а шизоиды всегда на 37-ом кордоне. Этому неполноценному дауну и умственному имбицилу вообще все до балды, кроме пяточек маленькой Антонины. Этот урод едет без цели и пути, и вдруг меняют маршрут. Ничего себе затея. Что это значит? Не имеющий глаз да ослепнет. Утерявший слух да уловит реквием по себе. Потерявший голову по хвосту не плачет, а обиженный богом хвостатый да наплюет на рога свои всуе. Или роги. И не равны ли тогда все пути, если выбравшему случайную дорогу вдруг сменят ветер, и не это ли круг.

Тут меня сотряс внутренний хохот, а за ним дрожь, насмешливо явившаяся немедленно в реальной плоти трясущейся и вставшей конки, взмыленных лошаков, сыпящих на тертый булыжник серую пену, и остервенелых утренних зомби, что с трудом выпихивали население вагона на предназначенную площадь разгорающегося митинга, и так уже плотно уставленную телами и фигурками невольных фигурантов.

Меня понесло толпой чуть вбок и вперед, где, кажется, рассовывали дармовые бутерброды с лечебной овсянкой, и пришлось, балансируя и следуя за инстинктом самосохранения, бодро шевелить ногами.

Оказывается, митинг состроили в той благодатной части нашего древнего мегаполиса, которая, примыкая словно тельцем жирного моллюска к жемчужине края – инвестиционной трубе, видной отсюда метрах в трехстах на своей величавой насыпи, – была всегда не слишком посещаема и не то, чтобы звалась «запретный город», но люди моего пошиба, обычная шелуха и скорлупа, недолюбливали совать сюда ноздри и глаза – много плохо подготовленных к культурной беседе патрулей, много шалых отпрысков олигафрендов с неясно ориентированной психикой, а также на каждом углу пункты осмотра, сверки и принудительного анализа мочи.

Теперь здесь среди митинговой толпы недалекие холмы инвесттрубы загородил занятнейший и нарядный новострой – уютные двух-трехэтажные коттеджики смазливейших колеров, перед которыми топорщилась деревянная косая митинговая трибунка. Там тоже копошились празднично ряженные.

Впрочем, меня это совсем не забавляло. Излишки пригнанных конок, вываливающих за борт людскую квашню, прущая, орущая и шаркающая толпа внутри обозначенного и стянутого колючкой обезъянника площади – все это сбивало меня с мыслей, наблюдений и вообще с панталыка. Людская квашня пухла и переливалась по площади, запружала стоки и выходы.

Меня притащило ближе к трибунке, где двойное кольцо уже встреченных мной удивительных созданий в длиннополых шинелях с островерхим шлемом охраняло примикрофонное пространство. От скуки я взялся шастать по карманам, пока своим, пытаясь найти хоть что-то стоящее или неожиданное. Пустое занятие.

Вдруг заорал микрофон так неожиданно, что показалось: с оратора сдирают кожу. На трибунке, засунув это устройство почти в рот, уперся плотными ножинами в помост наш Пращуров, Председатель Избирательного Сената. Крупный мужичина все-таки был рыхл для такого крепкого голоса.

– Сегодня светлый однако тревожный день, – крикнул микрофон изо рта единственного конституционно не пораженного в избирательных правах.

– Дорогие красивые вы наши соплеменщики все празднуют огромное событие необыкновенно подъем повсеместно школах, улицах, производство веселье и смех, однако не сейчас. Давно столица края разрослась принцесса вдоль края на весь не строили и не сдавали ключ условно от домостроения. В сегодня необыкновенно светлая праздник патрона Св. Евгений передаем в руки народа в честь святого для наш дипломатический корпус в полном состав приветствуем здесь всех. Низкий поклон однако иногда избранное гласно и честнейше сенаторствуют не зря не без мелких иногда недочет или описка грех сказать. К примеру взялось если что нам Запад дает скажу все – гуманитарно пашет и сеет труба и молотит. Сейчас убедимся. А вот окруженные здесь нами гуманитарностью и благодарностью солдаты сводно-латышского стрелкового полка – это гуманизм не все пахнет.

Хотя и парафируем и Сенат не молчать. Собратые сами здесь все соплеменники столицы в виде людском колышитого моря развернулись знамена под стяги демократии единонародовластие голосует всегда.

А стрелок этот гуманизм что иногда? Вот с Парижа в наш благословенно прислано «голубые каски» стоят на дружески границе севера и юга что?

Враг не дремлет скажут «голубые» сбежали от французских магрибов невгомоту… невмогату. Ложь крепкого международного сотрудчества. Все какса… каска к каске орлы голубя мира. А этот полигон легион с примкнутой штыкой он возле Сената и как? Я всегда голосую сердцем, меня за его не трожь.

И сегодня тыщи и тыщи сердец края передают этот дипгородок с ключем сердца, чтоб билось. Наконец великие соседи страны НАР и княжества УР и земли ЗАК наш всегда с дружбой и любя, с уважнением, культурно, без топора и секиры. Тогда иди к нам и живи в дипжилище. А кроме великие пограничные двоюродные родичи необъемных югов, аксакалы мечетей и волки гор полностью полномочно послы Султаната Эль, ханства Аль да этого… Иль скреплено навеки кровью ярлыка дружба и заодно. Пускай крепнет всегда… пускай не взойдет ятаган, светись при луна честно возле рядом наше краевое красносолнышко. Уже!

Теперь по счастью населения края откроем двери дипмиссий, покажу наглядно всем соседям земли что гуманизм и помощь. Сейчас на ваших всех глазах получим гуманитарно с западных границ все, кроме штыка. А то зачем?

Пращуров оглянулся и кивнул. Несколько подмастерий бросились к крантику, вылезающему из сложносочиненного устройства на трибуне, имеющего трубный ввод, вьющийся прямо вдаль в гуманитарную и инвестиционную трубу. Молодчики засуетились, завращали колеса, и где-то взвыл насос. Из крантика не капало, и возникла пауза. Пращуров хищным носорогом стал вертеть бычьей шеей.

– Так, – крикнул он. – С ответным пока гуманитарное прет бурно из трубы так что напор не дает пробиться слово Северного великого соседа страны УР с благородной дружбой.

Выбрался и схватился за микрофон, как за горло соседа, какой-то огромный мужикан в сафьяновом кафтане, с топором под шитым поясом и с кистенем через плечо.

– А че!? – кликнул он. – Братва, че это нам! Суглинок. Кабы не отходные, не подметные… Заметано, дружбаны. Не косись. Твой край стоит пока севера смотрящий. Мы с вас какой взвар? Помет. Ежели Западные не колымили, тут же враз удавку. Взаимно, вечно, навсегда. Хоть целуй. Спасибо коли дали диплом. Посол-рассол. Нет такого плетеня чтобы супротив кистеня, – и он схватил с плеча железяку и с размаху трахнул об деревяшки помоста, откуда со стоном полетели щепки и обломки.

– Ну все! – крикнул дипломат с Северов. – Заезжаем, и вам не хворать. Говорят, туточки вы хворые. А наши братаны с земли ЗАК, законники мудрые Мудуа, Чумашвили, Удавидзе – все гутарят. Враки из сраки. Все хлопцы-братья мордовороты, а хворые да безголосые – это пускай хорьки песцами верют. Бакланы. Спасибочки навсегда. Дипломатично будем с понитием. Ура вам! – и слез с трибунки.

– Пошло, пошло! – закричали подсобники-дебилы у крана, и что-то шлепнулось гуманитарно в руки Пращурова. Он, светящийся, вернулся к микрофону и воздел руки вверх.

– Леденцы сладко, монпасье. Всем страждущие кто в день Евгения покровитель столиц не испросили с запада. Тут же, сами. Конфетки загляденье сейчас вручаю от лица с голосом что отдаем всенародно избраннику.

К Пращурову две подставные мадамки подтащили подготовленную, но все же упирающуюся и испуганную девчушку, лет пяти. И тот всунул ей пачку сладких пилюль.

– Жует, – волшебно улыбаясь зубами, заявил законник в микрофон. – Жует гуманитарку маленькая проказа. Что – скусно? Ну вот, доченька, сладенькая, не зря дяди проседают. Всем сделаем, – заорал он. – Дайте куклу, барбу дайте, – требовательно протянул он руку помощникам. Но те тщетно носились возле отвода трубы, один судорожно накручивал дежурный телефон. Потом слишком громко доложил начальнику:

– Что чего-то застряло. На седьмом кордоне.

Я обомлел: седьмой кордон, тридцать седьмой… «Неспроста это», – совершенно точно попал мой тесный ум в суть проблемы.

– Пока идет… кукла головой застряла. Час тянут, повитух то нет, акушеры драные… Пока гуманность прет слово даю от великого южного краевого соседа. Имам бель дель… от группы эмиратств Аль. Полномочный, вселяем в новые хоромы. Живи не хочу. Просим.

Выбрался к микрофону небольшой кривоногий в шитом золотом халате, остроносых сапожках, по виду содранных ночью с Хоттабыча, и папахе на лысой голове и затряс бородкой.

– Чин-чин. Харашо! Южный друг сигда жилаит. Частье люди прастой хади. Даровья. Гаварят содим в зиндан кто если. Ага, а ты будь харош, ни груби. Уважений. Ми любим. Пасидел – вихади со здоровий. Кирпич наси. Тут всэ кто эта пачему – бальной. Нэт его. У нас пошел хадил кирпич тащи кумыс пой… пий всэгда жизн счасте. Алла. Этот с запад дает бакшиш пять миллард год. За дружби. Нам что! Ни надо, всо есть. Нам люди дружба хароши. Я пришел, эмир кази давай гаварит. Пасол пальнамочни. Все теперь, иди абниму.

Человек с юга подошел к Пращурову и, хоть и был сильно ниже, стал обнимать имеющего голос. Раз обнял, второй, кажется, затрещали через микрофон мнущиеся кости Пращурова, и тот стал чуть оседать в обморок на разрушенный северным соседом помост. Наконец южный посол разжал клешни и бросил полуобморочного и сошел с авансцены. Пращурову озадаченные подмастерья сунули наконец прибывшую по трубе голую куклу с оторванной целюллоидной рукой.

Насельник слабо махнул рукой и сошел, спотыкаясь на лесенке, с трибунки. Там закружилась лебедушками стайка танцорок в длиннополых платьях с разрезами до пупа. Тяжело мятый человек Пращуров пробуравил, шатаясь, прильнувший к трибунке караул Латышских стрелков и уселся почти на землю, на вовремя постланную лакеем мягкую шитую подушку, привет с югов.

Сидя, он стал озираться красными глазами удавленника и вдруг увидел меня, стоящего недалеко в третьем ряду.

– А я тебя знаю, – вперился он взглядом, и было ясно, на кого уставился этот тяжелый, рыхлый бонза. – Это ты, ловок… меня тогда пиханул. Срыл… скрыл от разборок… полетов. Ловок. Гордый, честный. Бабу закрыл телом. Молоток. Подойди-ка, помоги подняться, – толпа отпрянула, я остался торчать столбняком. – Да подойди! – кряхтя добавил краевой чиновник. – Щас не кусаю, коронка ездит.

Непонятно, что иногда движет таких, как я. Это, признаю, признаки наглядного недуга. Полная неполноценность. Видишь распростертое тело, гниющее и в струпьях, или издающего стон попрошайку, или хитроумно камуфлированного якобы героя сгинувших фортеций – так тянешь руку с милостыней или бинтами. Видишь на пути камень, притащенный задолго до обезьян ледником – обойди, плюнь. Нет, надо посетовать или толкать бесполезно с бесполезной дороги.

Слышишь плач дитя, урожденного от урода и падшей, в промокших вонючим вином обносках, тряпье и лохмотьях. Знаешь – вырастет, станет уродом в пьяных обносках. Нет, ноги несут, и отказавшая больная башка зовет – подойди, погладь дитю мятые волосенки и скажи: мальчик… девочка? – все будет хорошо.

Я подошел к бонзе и протянул руку, а рыхлый крупный Пращуров оперся и поднялся на тяжелых ногах, обдав меня запахом одеколонов, коньяка и мятных лекарств. И вдруг зашуршал мне на ухо, дыша неровно и злобясь:

– Трупы… все сольют, нет никого… стрелков пригнал этот. Карнавал… а у меня голос, захочу… и все… найдут гражданина… и все… кирдык-мурдык. Тебя как кличут? Эти все зубы лыбят, шакалы… а чуть что, разорвут… Найду голос. Тебя как звать, человек?

– Павел… Петр, – сообщил я на автомате.

– Приходи ко мне Петр-Павел, – просопел тихо Председатель Избирательного Сената, – посидим… Покажешь, как надо толкаться. Шучу, Павел-Петр… А эти…

И он тяжело оттолкнул меня и поперся назад к микрофону, через который какой-то жирный старик на полуидише тенором визжал народную песню северо-южных стран, под бубен-барабан и гусли.

– Прекрасный, чудный мой народ! – воскликнул, взойдя на трибунку конституционный голос. – Вот куколка, подарок развитого капитала. Пока летела к нам по трубе, потеряла ручку… ножку. Больная, и все ж спешит, торопится – хочет порадовать наших малышек. Дарим, дарим, – и он схватил опять очумевшую рядом с микрофонов девчушку и высоко поднял над головой. И вся площадь зашлась в благодарном, целебном кашле и вздохах. – И вручаем дипломам… дипломантам ключи от дипдеревни. Вот оно, – Пращуров помотал над головой огромной связкой.

Бравурно убранный цветами оркестрик из скрипок и балалаек бухнул марш, к мелким молочным облачкам, летящим по сизому небу, помчались выпущенные подсадными миролюбцами сизые, трюхающие, гадящие на лету голуби, и стало весело.

Но и здесь от момента вдруг оторвалась торжественность и глухо шмякнулась во внезапную яму тишины. Оркестрик подавился мажором, зазвенели примкнутые и примкнувшие к ружьям латышские штыки. Завопила одинокая сумасшедшая старуха в дальних рядах, наколовшая пятку об колючую железку. По площади прошелестел шепот, пронесся шумок, буруном выкинулся единый выдох.

На деревянный помост, сопровождаемый цепкими людьми, взобрался, ловко и легко впрыгнув, совершенно новый человек. Это был наш НАШЛИД. Начальник края подошел к микрофону и с грустью поглядел на Пращурова, который, словно инсультник, вцепился в микрофон.

– Ну, – сказал НАШЛИД, а потом резко толкнул рыхлого чиновника в плечо. И тот отлетел в сторону и рухнул.

– Ну! – громко и сдержанно сообщил краевой голова в железку. – Здравствуй, народ. Не скрою печали. Сердце болит. Все знают, сегодня у нас беда. Провал домов, есть жертвы. Кое-кто ушибся. Латыши и наши краевые плечо в плечо с южными и северными друзьями работают на яме. Я только оттуда. Но, братья и сестры, чем туже жизнь, тем все мы роднее, ближе, дружнее. Тяготы нас не сдюжут. Мы победим. А теперь так… Указ. Эти, диплодоки, доки дипломатии, послы – подождут. Да не обидятся соседние дружеские земли. Все жилье отдаем пострадамшим, лишившихся крова. Детям, внукам, матерям, калекам и не очень. Вот и весь сказ. Справимся с трудностью – достойно проведем Олимпиаду инвалидов.

Тут, как по мановению чьего-то ока, толпа разразилась громом здравиц и треском аплодисментов. Но откуда-то сбоку по приступочкам эстрадки наверх вползла средненькая, бедно наряженная старушенка и поползла прямо к НАШЛИДу, норовя схватить его руку и целовать. Ее пытались сдержать, но она причитала так страстно, что великий человек осадил охрану ладонью.

– Отец, родненький благодетель, воду дал, помылася, вся как невеста свечуся цвету. Счастья наша, солнышко, спаси тебя Евгений покровитель человек росой умоисся… – бабку чуть застопорили.

– Вот что, Пращуров, – отчеканил краевая голова. Пращуров стоял камнем. – Дай вон и бабушке тут новое жилье, комнатку-две в этом комплексе. Не обедняешь? Лично прошу. Ну сколько можно: трудятся-трудятся трудящие люди, а все по углам. Дай квартирку, скромную. Вот и лады. Спасиба. Всем здоровья.

И стал, окруженный сворой, спускаться с трибуны и пропал, видно, умчался неотложно по делам. Какой-то ответственный, в синей повязке на рукаве, потрясенно бекнул в микрофон:

– Кто из населения пожелают, с северной стороны бесплатно. Угощение бутерброды. Рыба с северов чуть тухлая не смотри, это так называется суши. Еще раздадим, если прибудет, гуманитарное. Имени Евгения в честь. На выход кто – не давись, организованно колоннами. Люди и латыши – организуйте организованный отход. Конками не давить!

И я потерянно забился под ближний угол трибуны, чтобы посидеть поразмышлять без всяких мыслей, пережидая напор толпы. Пока не станет жидко на дорогах и в голове.

* * *

Конка притащила меня к месту катастрофы лишь к пяти вечера.

Через проулок, уставленнный заборами и сараями, словно несвежий рот зубным гнильем, я пробрался к яме. Провал длиной в полкилометра зиял впереди манящей глубиной, сиял переливчатыми тенями от света десятка надсадно гудящих прожекторов. По краям и в чреве его копошились муравьиные тельца кружащих возле вигвамов бывших домов спасателей и добровольцев, тащивших соломинки бревен и личинки пострадавших из под рухнувшей земли.

От полутора десятков разрушенных стандартных двух-трехэтажных бараков веяло разной степени ужасом. Остовы некоторых торчали на дне, и только обрубленные руки печей вздымались к бывшему для них небу. Некоторые завалились на бок, некоторые рассыпались наружу, будто какой-то буян, которому опостылила жизнь, разметал стены и выбил башкой крыши. Часть построек, особенно те, что живописными грудами мертвых жаб карабкались по падающим скатам котлована, казалось, еще цеплялись за этот мир и тщались выкарабкаться и обрести опору и равновесие.

Я шел мимо телег, в которые грузили пострадавших, замотанных в тряпки бинтов и клочья шин. Лошади стояли неспокойно, бузотерили и шарахались, и возницы с трудом угомоняли своих животин, косивших бешеными несытыми глазами окрест.

Под ногами хлипко заверещала глина склона, и ноги понесли меня вниз. На какое-то время, на час или два, я превратился в рабочего муравья: разгребал лопатой где-то битый черный кирпич, отваливал гвоздистые доски, пищавшие противными крысиными голосами, такой же доской, как подручным орудием, сгребал хлам из бывших комнат, теперь ставших жилищем духов и призраков. В одной из щелей я чуть не упал в обморок: в узкой деревянной келейке был ловко оборудован умельцем почти такой же тепловой узел, как и мой – ногастая печурка, теперь скривившаяся вроде в танце, битый санузел и любовно сварганенный душик, полный липкой глины и замусоренной земли. На секунду испуганному сердцу показалось, что эта каморка – моя.

Подоспели помощники, какие-то ребята со стеклянными, дрожащими лицами – дебилы или кретины, и вместе мы стали разваливать руками и сковородами кипу рухнувшей в комнату земли. Вдруг показалась нелепо, не по роду людскому изогнутая нога в рваном чулке, потом смятое платье или салоп.

Молча отрыли жертву, пожилую женщину, застигнутую одичавшей природой врасплох. Видно, в последнюю минуту у нее еще был воздух в каком-то воздушном мешке, и она теперь лежала на земляной подстилке в своем углу и прижимала к груди раскрытый посередине старинный фотоальбом с вылетающими из него фотками неизвестных уже никому людей. Наверх волокли ее с трудом на самопальных носилках из костылей и оборванного коврика с дырявым рогатым оленем посередине, грызущим сочную траву на лугу под сияющим розовыми облаками небом.

На гряде я сел отдышаться и вдруг увидел аптекаря. Аким Дормидонтыч привалился к телеге и жадно глотал воздух, манипулируя крючковатыми руками у своей груди.

– Валидола нет? – спросил он меня. Надо было поудобней устроить старика, да и увозить его скорее отсюда.

– Беда, Петруха, – пробормотал провизор, глотая таблетку, добытую мной у соседей. – Провал, полный провал.

– Вы помолчите, – попробовал я угомонить неспокойного провизора. – Вы что, второй день здесь?

– Беда, сколько людей. И какие люди, лица… загляденье. Если б ты видел… Слава… детей мало. Говорят, ухнуло сразу… без междометий.

Идти Аким почти не мог, хромал и шатался, видно все силы опустились здесь вниз, пустой на его спине болтался и аптекарский мешок с красным, измазанным глиной крестом.

– Иди Петруха, помогай рыть, я уж сам, – просипел провизор.

Это никак не совпало с моим, черствого эгоиста, планом. В полусотне метров уже готова была отчалить телега, полная разбитых и ушибленных людей.

– Стой, – завопил я погонщику. – Стой, еще один, старик. Сейчас приковыляем, довезешь до конки.

Но сволочить Акима мне удавалось плохо. Он все время дергался, съезжал набок и норовил вернуться назад.

– Эй, – крикнул я какому-то бредущему. – Эй, помоги до телеги! – тот посмотрел на меня безумными глазами. С его расцарапанных щек капала кровь.

– Мишенька, – прошептал он, – Миша, где ты? Мишенька… где… я тут… где ты?

– Хватай, мужик, – завопил я ему. Он безропотно подчинился, подставил крутливому Акиму плечо и засеменил вровень со мной. Но все продолжал бормотать.

– Миша, мальчик… где ты?

Мы скинули увертливый мешок аптекаря на подводу, и та дернулась и повлеклась, и расцарапанный, медленно отставая, все брел за нами и бормотал. На полдороге нас стал, тесня, обгонять новенький грузовой Ё-мобиль, не заметил какой модели, Твоёбиль или Моёбиль, и вдруг с его подножки спрыгнула девчонка и крикнула:

– Стой!

Я брел за телегой и ничего не замечал кругом. В моих глазах совершала медленную плясовую яма.

– Стой, – отчаянно еще раз крикнула женщина, очутившаяся прямо передо мной.. – Петр, стойте же!

– Ты? – поразился я. Антонина прижала голову к моей груди и зашептала:

– Горе. Ездим целый день… Петр, Вы как?

– А ты… почему здесь? – я провел грязной ладонью по ее сизым, с налипшими перьями и дегтем волосам.

– Ездим, – тихо сказала она. – Всех возим давно уже… в больнице нет мест. В Училище устроили триста легких. На моей постели семья. Все потеряли, Петя…

– Тебе где ночевать? – наконец понял я. – К вечеру зайду, идем ко мне.

– Нет… Нет, нет, – горячо зашептала моя мышь. – Сегодня нет, дорогой Петенька. Я к маме, давно не была. Наверное. Ночевать есть… Сегодня не могу, такое горе. Вы меня вспоминайте сегодня.

Она быстро чмокнула меня в шею и кинулась опять на подножку набирающего скорость мобиля. А я побрел догонять телегу и Акима.

В аптечной подсобке старая злобная Дора полчаса охала и суетилась возле начальника – крутила жгуты, накапывала, колола укол, обтирала старику руки и плечи с затеками ссадин и синяков.

– Михзавец, – причитала она. – Биспутный мальчик-хулиган, все сотворит сделать, чтобы старая Дора считала слезы. Садист и многолюб.

Наконец мы прогнали ведьму, и Аким в бессилии откинулся на кислородную подушку.

– Петруха, – сказал он ясно, с закрытыми глазами. – Дело швах.

– Что болит, Аким Дормидонтыч?

– Я тут при чем? – удивился аптекарь.. – Вообще швах. Эта яма… Слушай, прикрой-ка дверь, а на «Дружка» натяни вон ту оцинкованную попону.

– Это еще… зачем? Он же выключен!

– Стесняюсь немощи, – зловеще бросил наставник. – Петруха, я что-то сдал. Давайте теперь вы, молодежь. Если пожелаете. Если хочешь…

– Я не хочу, – честно признался я, – мне плевать. Я конверт вам красный нашел, – и из-под укутанного дружка был вытянут мной и предъявлен вполне сохранивший свой вид красный прямоугольник.

– Это ты… это, – заволновался старик, вяло размахивая рукой. – Это… герой. Ацеола, Крузо… Робинсон. Расскажи, я минуту подумаю.

Мой красочный, полный ломающихся прессов, латышских колющихся стрелков и старинных фолиантов рассказ, где даже меня слегка восхитили удаль, кураж и смекалка героя, Аким прослушал внимательно и молча. Он спал.

Я вскипятил кипяток и насыпал в него щепотку липовых сухих цветков. По комнатенке поплыл аромат тех июней, когда в городе еще можно было наткнуться на липу. Сложил руки на стол, голову на руки, и в сонном воображении моем поплелись, цепляясь, вольные видения.

Из огромного котлована медленнно, как серафим, вылетала Антонина, порхая изумрудными крыльями, на ней было коротенькое ситцевое платьице в горошек, оставлявшее сиять ее божественные круглые колени. Нас, конечно, ожидал фаэтон. Ну не совсем он, но вполне приличная, не слишком тряская телега с полем шуршащего сена на дне. Светило ласковое солнце, понизу тянулась полная луна, и прекрасно проглядывали через перистые облака яркие звезды. Лошака перед телегой не виделось. Древний механизм вдруг скрипнул, оси стукнули, и экипаж медленно поволочился.

Вначале были тревожные минуты. Мертвый латинский стрелок с глинянным лицом и тухлыми губами стал тыкать штыком в сено. Я пообещал ему землю, фабрики и заводы, и он спросил еще, выгадывая: а не найдется ли кипяточка? И, довольный, отстал. Тут уже телегу стал нагонять, быстро передвигаясь, знакомый мужик, бормоча:

«Миша… Мишенька, что ж ты… слазь. Павлуша… погодь папку…» – но и этот, ободренный указанным мной направлением поиска, растворился в земле, и на смену ему явилась на обочине молчаливая плотная пожилая женщина с серым, изможденным годами лицом. Она держала в руках альбом, пальцем мне указывала на некоторую, одну из многих, фотографию и укоризненно качала головой. Я вынужден был сбросить ей с шарабана несколько желтых кислых яблочек, закопавшихся по случаю в сено. И тут уж помех нам более не случилось.

Распряженный экипаж наш медленно плыл по ровной, как стекло, грунтовой дороге. Антонина распростерлась на сене и вперилась, запрокинув одну руку за голову, в звездное солнечное небо. Зеленые облака цветущих лип гладили наши головы и тела мягкой тенью. Я иногда управлял движением телеги, бормоча «тпру» и «ну», и самоходка подчинялась ездоку. Впереди, вдали, в розовом тумане, открылась нашему взору прелестная постройка, прямо пряник, изукрашенный даровитой резьбой и петушками, в кругу разросшихся, груженых плодами яблонь и слив…

– Петруха, – затряс мое плечо, наверное, верный латин или латыш. – Ты как, не болен?

Аким Дормидонтыч стоял передо мной и сгонял с меня сон. И тот слетел с моей головы, как картуз с малыша. Аптекарь опять примостился на кушетку и сказал:

– Давай тебе что-нибудь пропишу, Петруха. Ты раньше был никчемный, а теперь без тебя кранты. Про конверт ты здорово рассказал, но, братец, приукрасил все же, себя не пожалел. Нам бы сейчас моего шизика, такого Алешу, с плоским лицом… он бы… А то я в конвертах не очень. А он через «Дружка» молчит… очень все эти засекречены, даже техники… с «Большого брата».

– Был он здесь, – несколько злорадно вышло у меня. – Шизик с лицом. Мы тут, знаете, дорогой аптекарь, не только с вашей Дорой лаемся. Мы и конверты с лицом изучаем. Пока вы там… геройничаете на склоне почтенных лет.

– И?! – воскликнул аптекарь, с восторгом и мольбой глядя на никчемного ученика. – И?! Не томи.

– И, – спокойно сплавил я учителю шизиков бред, – тридцать седьмой кордон.

– Тридцать седьмой кордон!! – Аким вскочил с койки и заплясал, качаясь и теряя равновесие. – 37… 37 кордон.

– И?! – спокойно спросил я.

Аптекарь с некоторой долей сомнения и подозрительности уставился на меня, и я хлебнул остывшего липового настоя.

– Петя, мне надо на 37ой кордон, – упрямо вперясь в меня, сообщил старик.

«Всего то» – отлегло у меня. Стариковская блажь оказалась мелкой.

– А где это? – для проформы переспросил я, как о месте в городе, где продают хороший сахаристый лед.

– Километров двадцать на запад, или тридцать, – с сомнением протянул аптекарь. – Вдоль инвестиционной трубы.

– И что вы там потеряли?

– Послезавтра у меня клиническая комиссия у старшеклассников. Я детей бросить не могу, а то всем вперят дегенератов. Но через тройку дней давай решение, как нам… мне туда добраться. Через метро?

– Что?

– А что!

– Дорогой Аким Дормидонтыч, должен вам сообщить, что вы вполне уже для некоторой комиссии кретин. Метро! Оно уже почти с 34-го года запаяно, забетонировано. Затоплено почвенными водами по самое немогу. В два роста сливы кислот и разложившихся фосфоритов и цианидов типа фосген-зарин-заман. И прочих щедрот.

– Петруха, там дрезина ходит, – тихо, глядя мне прямо в глаза, сообщил Аким.

– Ну! – восхитился я. – И возит тень отца Гамлета на презентацию и мощи члена Казановы на аттрибутацию. Зря сегодня господину Пращурову об этом не рассказал, вот бы он смеялся. Может, перекинулся со смеху.

– Ну-ка расскажи, – упрямо потребовал учитель.

Пришлось еще раз, превирая и вознося свою мелкую, подлую особу, излагать про открытие дипмиссий, наделение старушенции жильем и отдачу оного пострадавшим в огромной ямине. А также про безногую куколку инвалидку из трубы с леденцами.

– Зовет повидаться? – загадочно протянул Аким. – Петруха, отвечай честно. Как перед травой передо мной. Ты авантюрист или белуга?

– Я? – подумал я и представил себе обе крайности. – Я плод их сожительства, впополам. Голова чумная, а ноги и хвост ленивые и нерасторопные. А что, хотите – повидаюсь с этим. Да он пошутил, забыл о Петрухе прямо у трибуны.

– Я тоже пошутил, лады. Не суйся ты никуда, ради всего. Хочешь, я тебе тут постелю, чтобы домой не добираться? Дорочка ушла к тете Моте, старой кретинке, и вся провизорская – к услугам твоим молодым костям. У меня и шнапсик на травах, и…

– Нет, Акимыч, не уговаривай. Прими лекарства и на боковую. А я к себе.

– Завтра на службу?

– Так точно.

– Петруха, ты сейчас сберегись. Будь попридумистей. Видишь как все оборачивается. Каждый неполноценный – на вес золота самородок.

– Ладно, завтра загляну. Отлеживайтесь, Дормидонтыч.

В эту ночь не спалось. Я сел на подоконник и вперился в убывающую луну, на которой специально для меня была нарисована рельефная глумливая рожа, помесь авантюрного солнца и ледяной белуги, плывущей в ледяном темном океане между грешных планет. Где-то сейчас носятся пяточки девушки Тони, размечтался я, девушки с холодной маленькой упрямой головой в нимбе серых патл и с авантюрными резвыми ножками и беспутным хвостом, который эту голову совершенно переспаривает всегда. Да.

Я вынул талмуд-фолиант и взялся вновь, как с глупенькой дамой моей души, просматривать и ворошить картинки: змея, жующего яблоки… человечка, вкушающего смоквы. И тут переполненный впечатлениями дня, не в силах хранить их в моем треснувшем сосуде, я взял бутылку симпатических чернил, отлил толику и, макнув перо, вывел на пустой странице фолианта первые слова этого повествования. В низидание себе, в пользу какого ни есть пришельца, если его заинтересуют слабые следы нашей жизни. А главное, чтобы как-то укачать себя среди букв и рухнуть возле писанины в глубокий, бессмысленный рыбий сон.

* * *

После ночного бдения с симпатичной бутылкой симпатических чернил я проснулся с последними петухами, которые, уже потрошенные и мороженные, еще, возможно, иногда красовались в наших валютных Торгсинах. Правда, в моем ПУКе не водилось ни тэнге, ни серебрянной рубленной копейки из страны НАР. Проснулся разбитым наголову, будто петух долго добуживался меня, клюя в темя. С твердой, какой-то пластмассовой спиной, словно пролежал сутки закладкой в чужом фотоальбоме. Утренний «Дружок» выплюнул мне странное послание: противным каркающим голосом Тонина мамаша заявила «Ждем вас на файф-о-клок к девятнадцати по адресу… Аделаида Антонида». Такого адреса я в городе не знал. Настроение стало резко скакать от «бурно» до «стремно». Почему «Антонида»?