Текст книги "Синопское сражение. Звездный час адмирала Нахимова"

Что касается наименее поврежденных «Парижа» и «Чесмы», то они отправились в Севастополь самостоятельно.

Однако, как это часто бывает, море и погода внесли свои коррективы. За Синопским мысом эскадра встретила сильную зыбь, и пароходы принуждены были отказаться от буксира. Ночью ветер еще более усилился, и поврежденные корабли были вынуждены следовать в Севастополь, кто как может.

Разумеется, не обошлось без нервотрепки. Едва «Императрица Мария» вышла в открытое море, едва ее хорошо качнуло, как разбитый корпус сразу же дал серьезную течь. Даже поставив дополнительные каттенс-помпы, едва успевали откачиваться. Пришлось «Марию» снова заводить в бухту, клепать трюма и вбивать в пробоины новые заглушки. На все это надо было время. Чтобы не задерживать остальные корабли, Нахимов с Корниловым решили оставить при «Марии» отряд судов: пароход «Крым» в качестве буксира и фрегаты «Кагул» и «Кулевчи» для охраны. Командиром этого импровизированного отряда определили контр-адмирала Панфилова, который тут же перебрался на «Марию».

На выходе из Синопа над «Тремя святителями» неожиданно взвился сигнал «Не могу идти». С «Константина» последовал ответ Нахимова: «Возвратиться в Синоп». После этого Кутров собрал команду и попросил сделать все, чтобы не подвести Нахимова. Матросы обещали не подвести. «Три святителя» в Синоп так и не повернул, а продолжил движение вместе со всеми.

21 ноября вице-адмирал Корнилов оставил эскадру и на пароходе «Громоносец» пошел в Севастополь, чтобы сообщить о последних событиях, приготовить резервную эскадру на случай появления в море англо-французской эскадры. В тот же день он прибыл в Севастополь. Тем временем корабли нахимовской эскадры, преодолевая волнение и сильные порывы штормового ветра, медленно шли к Севастополю.

Что касается Нахимова, то мысли об оставленной позади «Марии» не покидали его все время перехода. «Императрица Мария» шла с грот-брам-стеньгой вместо грот-стеньги, с грот-марса-реем вместо грот-рея. Перебитые ванты и штаги заменяли более тонкими снастями. Все было сделано временно, наскоро, а потому очень ненадежно.

Особенно томительной для командующего эскадрой была ночь. А вдруг посреди моря, попав в болтанку, «Мария» снова потечет, что тогда? Уже какой раз клял себя Нахимов, что перенес флаг со своего старого флагмана. А вдруг Панфилов не справится с ситуацией? Не дай Бог потерять «Марию»! Нахимов отгонял от себя дурные мысли, но они приходили снова и снова.

Утром 22 ноября ветер наконец-то несколько стих. Пароходы вновь взяли корабли на буксир.

Успокоился он только тогда, когда тем же утром 22 ноября ему доложили с вахты, что в четырех милях к весту замечены суда, идущие тем же курсом. Не утерпев, Нахимов поднялся на шканцы, вооружившись трубой. Да, это была его «Мария» в окружении парохода и фрегатов.

– Ну вот и ладненько! Ну вот и ладненько! – обрадованно повторял вице-адмирал.

Сейчас он был по-настоящему счастлив.

– Поднять мой сигнал: «Вице-адмирал Нахимов благодарит контр-адмирала Панфилова…»

Отряд Панфилова шел так хорошо, что, обогнав главные силы, вскоре скрылся за горизонтом. Ближе к обеду показалась «Одесса», которую заботливый Корнилов уже выслал навстречу кораблям из Севастополя. А вдалеке проступали очертания Крыма. Уточняя свое местоположение, штурмана уже брали пеленги на горные вершины.

После полудня три головных корабля благополучно вошли в Севастополь, а к ночи прибыли и остальные.

Корнилов уже оповестил флот о скором прибытии победителей. Флот встречал эскадру Нахимова со всей торжественностью. На рейде в строгом порядке выстроились линейные корабли «Храбрый», «Святослав», «Гавриил», фрегаты, корветы, бриги.

Привезенное Корниловым известие о полной победе над турками при Синопе в несколько часов облетело город. С раннего утра 22 ноября на берегах Северной бухты собрался весь тогдашний Севастополь. И если благородная публика ожидала появление эскадры с высоты Мичманского бульвара, то простой люд облепил скалы мыса Хрустальный. Наконец незадолго до полудня по собравшимся пронеслось:

– Плывут! Плывут! Вон с маяка сигналят! Сейчас появятся!

Наконец вдалеке в облаке парусов показался и первый линейный корабль.

– Никак «Маша» передовой! Ишь, как ей, бедняге, досталось! – качали головами старики-ветераны Анапы и Варны. – Да что-то флага Павла Степаныча не видать! Не случилось кабы чего!

– «Марийка»! «Марийка»! – кричали матроски, прижимая к груди мальцов и вытирая концами платков льющиеся слезы.

– Твой-то, Анюта, на «Марийке»! Жив ли? Ты лучше гляди, может, увидишь!

– Да разве отсель увидать!

– А нашего «Парижу» что-то пока вообще нету. Не случилось бы чего! Ой, бабоньки!

– Цыть вы, бабье племя, чего голосить-то раньше времени! – прикрикнули на матросок старики-ветераны. – Море нонче бурное, потому и плывут, кто как может. Приплывет твой «Париж», и не сумлевайся!

«Мария» входила в бухту со всей торжественностью. Впереди – «Крым». Немного сзади – ее верные рынды «Кагул» и «Кулевчи». Панфилов, как и положено в торжественных случаях, послал матросов по реям и салютовал крепости орудиями верхнего дека. Торжественный вход «Императрицы Марии» в Севастопольскую бухту навсегда запечатлел для потомков на своем полотне великий Айвазовский. И сегодня, глядя на эту величественную картину, невольно охватывает чувство гордости за подвиг наших предков. Они одолели грозного врага, они вернулись с победой. Они еще ничего не знают о том, что ждет их всех в скором будущем…

Для встречи эскадры празднично расцвечены были флагами все стоявшие на рейде корабли и суда. По реям были расставлены матросы в чистом платье, как знак высшего почета виновникам победы. На берегу и в бесчисленных яликах пестрели букеты георгинов и хризантем – это жены и дети первыми желали поздравить мужей и отцов. Берега бухты были усеяны толпой, кричавшей «ура».

«Утром нас уведомляют, – писал один из севастопольцев, – что эскадра наша видна, держащая на Севастополь. Все население при этом известии устремляется к пристани, садится на шлюпки или располагается у берега. Все пароходы высылаются для буксировки, и вскоре эскадра входит на рейд с Нахимовым во главе. Корабли носят еще свежие следы выдержанного боя, у некоторых недостает стенег, у других рей, и на всех виднелись ядерные пробоины, которые не успели заделать. В это время народ на берегу кричит “ура” и кидает вверх шапки, команды со всех стоявших на рейде судов взбегают на ванты и реи и оглашают воздух криками, на которые отвечают восторженно команды с победоносной эскадры. Как только эскадра стала на якорь, она тотчас окружена массой шлюпок с офицерами и женщинами, торопящимися приветствовать и поздравить отцов, мужей, братьев и сыновей».

– Я подчеркиваю исключительную трудность и сложность перехода от Синопа в Севастополь! – говорил в те дни Корнилов. – Черноморцы одержали свою вторую и труднейшую из побед!

А на шканцах вернувшихся из Синопа кораблей уже зачитывали приказ Нахимова: «Истребление турецкого флота в Синопе не может не оставить славной страницы в истории Черноморского флота. Изъявляю душевную мою признательность второму флагману Новосильскому, как главному моему помощнику… командирам кораблей и фрегатов за хладнокровное и точное постановление своих судов по данной диспозиции во время сильного неприятельского огня, равно и за непоколебимую их храбрость в продолжение самого дела; обращаюсь с признательностью к офицерам за неустрашимое и точное выполнение их своего долга, благодарю команды, которые дрались, как львы».

Утром 24 ноября на кораблях нахимовской эскадры состоялся торжественный смотр. Нахимов лично объехал все корабли и суда эскадры.

– Я хочу лично поздравить офицеров и команды с победой, поблагодарить их за благородное содействие моим предположениям. Я хочу объявить, что с такими подчиненными с гордостью встречусь с любым неприятельским флотом! – говорил он, поднимаясь по трапам, встречавшим его командирам.

От Графской пристани отошел катер начальника Главного штаба Морского министерства. Гребцы, молодец к молодцу, уверенно гнали катер навстречу входящей в бухту эскадре. Вот катер поравнялся с «Великим князем Константином», над которым развевался вице-адмиральский флаг. С правого (парадного) борта спустили трап. Меншиков ступил ногой на трап. Засвистали боцманские дудки, вытянулись в струнку фалрепные. На верхней площадке князя встречали Нахимов и командир корабля Ергомышев. Поднявшись, Меншиков слегка приобнял Нахимова, Ергомышева удостоил рукопожатием, остальных – кивком. Затем вместе с Нахимовым прошел в его салон. Разговор двух адмиралов происходил за закрытыми дверями. Когда Меншиков и Нахимов вышли, то последний казался несколько смущенным. Попрощавшись с вице-адмиралом, Меншиков покинул корабль.

Нахимов, проводив уходящий катер долгим взглядом, подозвал Ергомышева:

– Давай, Лев Андреевич, поднимай черный флаг! Никаких сообщений с берегом. Князь установил карантин на трое суток.

– С чего так? – не понял командир «Константина».

– С того-с, что корабли имели в Синопе сообщение с берегом, а на борту у нас две сотни турок! – недовольно буркнул Нахимов. – Да, передай сигнал о карантине по эскадре!

Вице-адмирал немного постоял, смотря на заходящее за Константиновский равелин солнце. Только сейчас, глядя на командующего, Ергомышев понял, насколько тот осунулся и постарел за последние дни.

– Людей работами сегодня и завтра не изнурять, – наконец повернулся к нему вице-адмирал. – В обед служителям по две чарки, пусть отдохнут, да песни попоют. А я пойду донесение, да представления на отличившихся составлять. Эх, дела мои бумажные!

Передернул плечами и ушел к себе.

Над кораблями нахимовской эскадры медленно поднимались черные флаги карантина. С высоты дворцового балкона Меншиков мрачно смотрел на стоявшую на внутреннем рейде эскадру под траурными флагами. От этого зрелища на его сердце становилось еще горше. Умом князь понимал, что впереди и флот, и Севастополь, и его самого не ждет ничего хорошего. Но траурный вид эскадры-победительницы терзал саму душу. Резко повернувшись, Меншиков покинул балкон. Прибежавшему на звон колокольчика лакею он велел:

– Зашторь окна темной портьерой и три дня не открывай!

Сам же сел за стол писать письмо императору.

В советское время историки много писали о том, что в карантин синопские победители были определены из зависти Меншикова: вот, мол, какой мерзопакостный царедворец, который все сделал из зависти к Нахимову. На самом деле, разумеется, ни о какой зависти речи никогда не шло. Наши моряки действительно контактировали с турками, а в Синопе перед уходом кораблей эскадры началась чума. Так что карантин был не только вполне законен, но и необходим. При этом Меншиков все же нарушил закон и вместо сорока узаконенных карантинных суток ограничился для победителей всего тремя. Получив доклад, что за это время на эскадре не заболел ни один человек, он своим приказом отменил карантин.

Доподлинно известно, что князь Меншиков был весьма недоволен текстом письма, которое Нахимов оставил в Синопе. Князь писал 21 ноября Нессельроде: «Я хотел бы видеть его иначе редактированным, но дело уже сделано». Впрочем, какие особые претензии могли быть здесь к Нахимову, который никогда не был дипломатом, но только моряком!

Что касается отсутствия победной эйфории у Меншикова, то таковой он действительно не испытывал. В отличие от большинства обывателей князь слишком хорошо был осведомлен обо всех политических хитросплетениях и понимал, что Синоп не останется без ответа Лондона и Парижа, которые только и ищут повода для нападения. Будущее виделось Меншикову не слишком радостным, а потому причин для веселья у него не было. Князь был уверен, что вмешательство великих держав в войну отныне неминуемо, и ничего хорошего от этого европейского вмешательства для России не видел.

Необходимо было думать о срочном восстановлении боеспособности флота – ведь предстоял долгий и серьезный ремонт поврежденных кораблей. Больше всего, до двух месяцев, надо было времени, чтобы привести в порядок «Три святителя», до трех недель требовалось «Императрице Марии» и «Ростиславу», и более двух недель остальным.

«После синопского дела, возвратясь в Севастополь, – писал Павел Степанович Нахимов, – каждый из нас постоянно был занят: готовились достойно встретить врагов драгоценной нашей отчизны».

Глава пятнадцатая
Награды и интриги

Россия праздновала свой морской триумф.

«Вы не можете себе представить счастье, которое все испытывали в Петербурге по получении известия о блестящем синопском деле. Это поистине замечательный подвиг», – так поздравлял военный министр Долгоруков князя Меншикова.

Со всей России в Севастополь слали поздравления. Синоп породил и небывалый доселе в России стихотворный бум. Все газеты и журналы были буквально забиты стихами и поэмами, посвященными подвигу черноморцев. Престарелый поэт Вяземский слал Нахимову омытые слезами письма из Карлсруэ. Известный славянофил Аксаков в те дни восклицал:

– А Нахимов этот молодец, истинно герой русский! Я думаю, что и рожа у него настоящая липовая лопата!

Влиятельный и умный архиепископ Таврический Иннокентий, намекая на нерешительность князя Горчакова, советовал послать подобных Нахимову на Дунай, «который что-то крайне обмелел». Афоризм сразу стал популярен по всей стране.

В те дни близкий к высшим кругам Шевырев писал писателю Погодину: «Государь весел. Победы его развеселили. Война и война – нет слова на мир. Ото всей России войне сочувствие. Флигель-адъютанты доносят, что таких дивных и единодушных наборов (рекрутских. – В.Ш.) еще никогда не бывало. Крестовый поход. Государь сам выразился, что ему присылают Аполлонов Бельведерских на войну: в течение двадцати девяти лет он ничего подобного не видывал… Никогда еще мнения в Петербурге так резко не высказывались, как теперь. Русского тотчас отличишь от западника. Жертвовать все готовы. Есть движения, напоминающие двенадцатый год…»

Предприимчивый драматург Нестор Кукольник, не теряя времени даром, в несколько ночей написал пьесу «Синоп», которую тут же начали ставить по всем театрам России от Варшавы до Иркутска. Пьеса имела потрясающий успех. В конце ее публика вставала с кресел и кричала «ура»! Говорят, что балтийские моряки в театрах столицы, смотря на сцене подвиги своих товарищей, плакали от волнения.

Победителей при Синопе наградами не обошли, целый дождь орденов и чинов пролился на офицеров и матросов Нахимова. Император Николай был горд своим флотом, в точности исполнившим его волю и показавшим в очередной раз всему миру, что с Россией шутки плохи. Победу широко отмечали по всей России. В Севастополь шли бесчисленные приветствия и поздравления.

Адъютант Меншикова подполковник Сколков доставил в Гатчину, где тогда пребывал Николай I, послание князя: «Повеление вашего императорского величества исполнено Черноморским флотом самым блистательным образом. Первая турецкая эскадра, которая решилась выйти на бой, 18 ноября истреблена вице-адмиралом Нахимовым. Командовавший оною турецкий адмирал Осман-паша, раненый, взят в плен и привезен в Севастополь…»

Николай, читая донесение, едва не прослезился:

– Молодцы мои черноморцы! Я знал, что школа Михаила Петровича не пропадет даром!

– Ты, Сколков, прими за добрую весть от меня полковничьи эполеты. Надеюсь, что еще не раз порадуешь меня подобными новостями!

– Буду стараться, ваше величество! – щелкнул каблуками сияющий Сколков.

Император тем временем сел за стол и размашисто набросал на бумаге ответное письмо Меншикову, в котором просил его передать черноморцам, что он благодарит их за подвиги, «совершенные для славы и для чести русского флота».

– Адмиралу Нахимову будет от меня особый рескрипт! – объявил Николай I.

В особом рескрипте значилось: «Истреблением турецкой эскадры при Синопе вы украсили летопись русского флота новою победой, которая навсегда останется памятною в морской истории. Статут военного ордена Св. Великомученика и Победоносца Георгия указывает награду за ваш подвиг. Исполняя с истинной радостью постановление статута, жалуем вас кавалером Св. Георгия второй степени Большого Креста, пребывая к вам императорскою милостию нашей благосклонным. Николай».

Вице-адмирал Корнилов восторженно воспринял победу и писал 22 ноября жене: «Имею времени только тебе сказать, что 18 ноября произошло сражение в Синопе. Нахимов со своей эскадрою уничтожил турецкую и взял пашу в плен. Синоп город теперь развалина, ибо дело происходило под его стенами, и турки с судами бросались на берег и зажгли их. Битва славная, выше Чесмы и Наварина, и обошлась не особенно дорого: 37 убитых и 230 раненых. Офицеры все живы и здоровы, ранены только один мичман и два штурманских офицера и штурман убит. Я с отрядом пароходов пришел вначале и потому был свидетелем великого подвига Черноморского флота. Ура, Нахимов! М.П. Лазарев радуется своему ученику!..»

Спустя два дня он не менее восторженно писал старшему брату Александру: «…Нахимов 18 ноября задал нам собственное Наваринское сражение. Цвет турецких фрегатов и корветов (7 фрегатов и 3 корвета) и еще пароход на синопском рейде сожжены дотла. Батареи в числе 4 срыты под корешок. Город, к большому сожалению, сожжен, и за все это мы – за повреждениями в мачтах и реях. Мне удалось поспеть к битве с эскадрой пароходов и выбуксировать героев наших, так что теперь, несмотря на шторм, они все здесь и готовятся на новые подвиги. Было и пароходное дело, но, по несчастию, “Владимир” поврежден в машине, и потом я сидел на другом, с которого не мог догнать турку. Тот шел 10 узлов, а мы 8. На эскадре убит один офицер, и то штурманский, и ранен один мичман, но между нижними чинами до 40 убитых и 230 ранено, из последних много трудных…»

Командующий отрядом судов у кавказских берегов контр-адмирал Вукотич в связи с синопской победой писал Нахимову: «С сердечным удовольствием имею честь поздравить Ваше превосходительство с блистательным истреблением неприятельской синопской эскадры – великой грозы всего Кавказа… Быстрое и решительное истребление турецкой эскадры Вами спасло Кавказ, в особенности Сухум, Поти и Редут-кале; покорением последнего досталась бы в добычу туркам Гурия, Имеретия и Мингрелия».

В конце ноября 1853 года в бескрайних степях Ставрополья встретились два фельдъегеря. Первый, посланец Меншикова, спешил на Кавказ, чтобы сообщить наместнику и армии радостную весть о синопской победе, второй торопился в Севастополь с известиями о разгроме турецкой армии под Баш-Кадыкляром. Встретились фельдъегеря, обменялись новостями, расцеловались, подняли по чарке за русское оружие.

– Давай почаще так встречаться! – сказали друг другу и помчались каждый в свою сторону с радостной вестью.

Лейтенант князь Ухтомский привез из Петербурга приказ о награждении участников сражения. Самого Нахимова удостоили за Синоп ордена Святого Георгия 2-й степени – награда достойная. Но вице-адмирала орден особо не радовал. Нахимов переживал, что одержанная им победа явится поводом к всеевропейской войне и он станет ее невольным виновником. Вскоре после Синопского сражения в разговоре с лейтенантом Ухтомским, не участвовавшим в бою при Синопе, Нахимов увлеченно рассказывал о действиях моряков, но добавил в конце изменившимся голосом, что «…эта победа подвинет против нас войну, ибо англичане увидят, что мы им действительно опасны на море, и поверьте, они употребят все усилия, чтобы уничтожить Черноморский флот».

В сентябре 1854 года, когда огромная союзная англо-французская армия высадилась в Крыму, чтобы уничтожить флот и Севастополь, Нахимов по-прежнему считал себя виноватым во всех обрушившихся на Россию бедах. Уже знакомый нам лейтенант Ухтомский впоследствии вспоминал, как при обходе вице-адмирал вступил в разговор с раненым матросом, терпеливо ожидавшим, пока ему отрежут ногу. «“Ваше превосходительство, – сказал матрос, – а ведь это они нам за Синоп отплачивают!” “Правда, братец, за Синоп”, – ответил Нахимов. “Ну, уж и задал же я им Синоп!” – сказал матрос, сжимая кулак. Адмирал только вздохнул». Чувство невольной вины не покинет Нахимова до конца его жизни.

Есть мнение, что Меншиков после Синопа якобы отказался представить Нахимова к адмиральскому чину, т. к. был зол, что победа явится поводом к большой войне. Так ли это или нет, мне неизвестно. Но, дав Нахимову чин полного адмирала, его после этого следовало ставить во главе всего Черноморского флота, то есть в обход Корнилова, а этого, как известно, в планах Николая I не было. Так что перед нами, скорее всего, еще одна из легенд о зловредном князе Меншикове.

14 декабря к Нахимову прибыл флигель-адъютант императора полковник Сколков с письмом от Николая и повелением сказать, что царь жалеет, что еще не был лично знаком с моряком, но надеется познакомиться ближе. Это обрадовало Нахимова. Корнилову же Николай I поручил передать, чтобы тот больше лично не ходил на пароходах в бой, ибо нужен для более важных дел. Зашедший после этого на квартиру болевшего Нахимова с поздравлением Меншиков сообщил ему, что царь пожаловал по 100 рублей серебром тяжелораненым, и поручил распределение этих денег Нахимову.

Сам вице-адмирал Корнилов получил орден Святого Владимира 2-й степени «за отличные распоряжения при военных действиях Черноморского флота». Что касается командира отряда пароходов контр-адмирала Панфилова, то он был удостоен звездой Святослава 1-й степени «за отличную храбрость в сражении с неприятельским пароходом, благоразумные распоряжения и быстрые исполнения оных при окончательном истреблении пароходами неприятельских судов и при отводе в Севастополь сильно избитого корабля “Императрица Мария”».

Младшему флагману эскадры контр-адмиралу Новосильскому было присвоено звание вице-адмирала, а командир героического «Парижа» Истомин стал контр-адмиралом. Получили награды и другие офицеры – участники сражения. Все участники были награждены медалью на георгиевской ленте.

Помимо этого император прислал по 4 Георгиевских креста на 10 матросов (всего 250 крестов) и всем участникам сражения годовое жалование не в зачет. По старой русской традиции Нахимов приказал матросам самим избрать достойных. Их оказалось больше, чем крестов, даже когда из списка исключили штрафованных. Пришлось бросить жребий. На церемонии вручения «Георгиев» 20 декабря список достойных был оглашен полностью – с указанием тех, кто остался без наград за их недостатком. После этого Нахимов дал обед избранным на своей квартире и сказал, что они должны служить примером для товарищей, которые заслужат награды в следующем сражении. К сожалению, история сохранила нам не много имен матросов – героев Синопа, а ведь их были тысячи! Данила Беликов, Дмитрий Семенов, Герасим Мельников, Иван Ильин, Михаил Гончаров, Никита Бондарцов, Егор Бажов – вот лишь некоторые из длинного перечня тех, кто своим потом и кровью добыл синопскую победу.

Затем город дал обед в честь героев Синопа. Тысяча матросов праздновала, сидя за накрытыми столами на площади между клубом и Графской пристанью (ныне это площадь Нахимова!). Остальным пяти с половиной тысячам матросов выдали деньги для празднования в казармах. Для матросов устроили молебен, а караимский раввин обратился к ним с приветствием. После тостов за царя и генерал-адмирала матросы пили за здоровье Нахимова. Для офицеров обед на 180 человек устроили в клубе. Сам Нахимов по болезни там не присутствовал, офицеры подняли за него тост, а после обеда толпа с полупьяными мичманами пришла поздравить Нахимова прямо домой. Вице-адмирал, выйдя на крыльцо, благодарил граждан, но мичманов пожурил за такую выходку.

Много разговоров ходило в те дни насчет того, почему Меншиков не пришел в Морское собрание на чествование офицеров флота, а уехал с адъютантами осматривать сухопутные укрепления Севастополя. Думается, что причину следует искать не в какой-либо личной неприязни князя, а в том, что в Синопе помимо военной победы он видел большой политически проигрыш, в котором был виноват во многом сам, причем этот проигрыш грозил России большими бедами, что вскорости и произошло. Да и по складу своего характера был князь не любителем товарищеских застолий. Впрочем, несколько дней спустя Меншиков все же присутствовал еще на одном торжественном мероприятии в честь Синопа, но в более узком кругу, где собрался лишь адмиралитет и командиры кораблей.

Успех одних, как известно, часто рождает зависть иных, причем чем блистательнее успех, тем более злобна зависть и искушенней интриги. Едва Нахимов вернулся из Синопа, как вокруг него стали виться интриги и распространяться всевозможные сплетни.

В этот период в петербургских салонах ходила сплетня о якобы существовавших трениях между Нахимовым и Корниловым. Последний рассказал другу Нахимова, известному адмиралу-гидрографу Рейнеке, что в письме к нему адмирал Матюшкин сообщил весть, услышанную от Н. Пущина, что ссора Нахимова и Корнилова вредит службе. Эта весть достигла ушей великого князя Константина Николаевича, в ту пору генерал-адмирала российского флота. Великий князь весьма встревожился этим известием. Одним из первых он задал вопрос прибывшему из Севастополя курьером в столицу полковнику:

– За что Корнилов и Нахимов ссорятся?

Сколков лишь недоуменно пожал плечами:

– Первый раз об этом слышу, ваше высочество!

Николай I также оказался недоволен якобы существовавшими трениями между двумя моряками. Больной Нахимов, узнав об этих слухах, еще больше занемог. Рейнеке, чтобы успокоить друга, написал ему, что, скорее всего, сплетни достигли столицы через морских курьеров, и просил позволения написать знакомым морякам в Петербург, чтобы их рассеять.

Конечно, некоторое неудовольствие тем, что Корнилов вмешивается в его обязанности, Нахимов иногда испытывал. Адъютант Корнилова лейтенант Жандр впоследствии отмечал, что «…нашлись люди, которые стали жужжать Нахимову, что Корнилов распоряжается его эскадрою, как своею, – и самолюбие флагмана, старшего в чине, заговорило на мгновенье. Вот источник носившихся в то время слухов о несогласиях между двумя всеми уважаемыми адмиралами. По моей специальной обязанности я часто был посылаем к Нахимову, хорошо знакомому мне лично, и могу утвердительно сказать, что оба адмирала слишком горячо любили службу, слишком свято понимали свой долг для того, чтобы из пустого тщеславия не помогать друг другу в общем деле – пользе и чести России». Жандр вспоминал, что сам Павел Степанович просил Корнилова не стесняться отдавать указания по эскадре на рейде и только сообщать, в чем дело. В свою очередь, начальник штаба Черноморского флота и портов не менее двух раз в неделю ездил на корабль Нахимова, часто обращался к нему за советами, направлял для отзыва подготовленные штабом документы. Завершал Жандр свои воспоминания по этому вопросу следующими строками: «…Павел Степанович, считая впереди всего пользу Черноморского флота, всегда с радостью содействовал Корнилову. Таким образом, дружеские отношения адмиралов укреплялись, и в продолжение всего лета 1854 г. Нахимов был принят как родной в семействе Владимира Алексеевича…»

Сам Нахимов был очень опечален опутавшими его сплетнями. В своем письме он огорченно отвечал Рейнеке: «Любезный друг Миша! И меня крайне огорчила эта сплетня или, лучше сказать, гнусная клевета. Тем более она меня тронула, что я был сильно болен. Напиши, дорогой мой друг, и Матюшкину и Пущину, во-первых, что никто столько не ценит и не уважает самоотвержения и заслуг вице-адмирала Корнилова, как я, что только он один после покойного адмирала может поддержать Черноморский флот и направить его к славе; я с ним в самых дружеских отношениях, и, конечно, мы достойно друг друга разделим предстоящую нам участь; а во-вторых, что если бы в настоящее военное время назначили бы на место Владимира Алексеевича даже Матюшкина или Пущина, людей, которых я нисколько не ценю и не уважаю, то и тогда каждый из нас покорился бы и повел дело так, чтобы не пострадала честь русского флага. Еще раз, гнусная клевета».

Чтобы утихомирить столичные слухи, Рейнеке решил написать не к «отшельнику» Пущину или «осторожному иезуиту» Матюшкину, но к «доброму» контр-адмиралу Анжу, который был близок к адмиралу Рикорду – «лучшему колоколу для вестей в большом свете». 15 марта он подготовил письмо, в котором просил утихомирить несправедливые слухи о вражде Корнилова и Нахимова, которые огорчали и самих адмиралов, и всех их уважающих: «С самого начала вступления Корнилова в должность начальника штаба, когда он стоял от Павла по чину гораздо дальше, чем стоит теперь, и тогда Павел в пример другим оказывал не только должное уважение к его служебной власти, но и к его личности, а Корнилов, имея полную доверенность к откровенности Павла, умел ценить это и соблюдал самую благородную деликатность в служебных отношениях, не прерывая прежних дружеских связей. По смерти же Михаила Петровича эти два человека… еще более сблизились и служили друг другу как бы пополнением к общей цели на пользу службы, о важнейших делах которой они часто совещались, и, конечно, не обходилось без споров; но эти споры при взаимном уважении и откровенности еще более утвердили доброе между ними согласие, и эти отношения, к чести обоих сторон и вообще к пользе службы, сохранились и поныне. Да и может ли быть иначе между добросовестными людьми даже в мирное время, не только в военное, когда и враги должны забывать личности для общего блага. Павел молит только об одном, чтобы Корнилова скорее утвердили главным командиром, ибо настоящее его положение без официальной законной власти во многом связывает его действия, особенно по хозяйству».

Рейнеке направил черновик письма для прочтения Нахимову, который вскоре вернул письмо с пометкой: «Без всяких заметок, дорогой мой друг Миша, возвращаю тебе письмо. Ни дельнее, ни умнее написать нельзя. До Синопа служил я тихо, безмятежно, а дело шло своим чередом. Надо же было сделаться так известным, и вот начались сплетни, которых я враг, как и всякий добросовестный человек».

* * *

Вскоре после Синопа командовавший восточным отрядом судов контр-адмирал Вукотич предпринял смелую, но не слишком удачную попытку выманить из Трапезунда стоявшие там два парохода и два фрегата. Нахимов посчитал ее неуместной, так как она могла еще больше обострить ситуацию с союзниками.

23 декабря англо-французская эскадра из семнадцати парусных и паровых судов, к которым присоединились пять турецких кораблей, вошла в Черное море. Демонстрируя флаг, она пошла к Синопу. В тот же день пароход «Резолюшн» был послан в Севастополь для сообщения о вступлении союзных кораблей на Черное море и одновременно для разведки укреплений.