Текст книги "Рождество в Москве. Московский роман"

– А как же Павел? Что скажет он на это?

– Он уезжает на полгода в Штаты, ему дали грант, что-то связанное с биологией, – Ира говорила всё с той же радостью и восхитительной улыбкой. – Скажи, мама, это замечательно. Колизей и небоскрёбы мы видели, а здесь, может быть, удастся погрузиться в атмосферу самого процесса, может, встречусь с легендами итальянского кино, а Павел ознакомится с иной лабораторной технологией. Он говорит, у них другой подход к теме, над которой работает.

– Постой, постой, – прервала Софья Фёдоровна Иру, беспокойство всё более отчётливо проступало на лице. – Но как ваши отношения, вы расстаётесь на такое долгое время, ничего не решив…

– Мама, – очень тихо и ровно продолжала Ира, явно желая успокоить мать, – Павел сделал мне предложение, ты это имеешь в виду, для тебя это предмет беспокойства? Но мы решили проверить свои чувства.

– А если он в Америке кого-нибудь найдёт?

– Мама, а если я кого-нибудь найду, зачем гадать, как будут развиваться события, покажет время. Он едет не один, в компании с учёными из Новосибирска. Оргиев пригласил его в свой институт. Работа Павла – генетический фактор – идентична новосибирцу. Грант на двоих. Павел утверждает, он интереснейший человек и заметно дальше продвинулся в теме.

«Я не сомневалась, – думала про себя Софья Фёдоровна. – Оргиев всегда любую проблему решит в свою пользу. Жизнь доказала одно, в этой мысли утвердилась давно, он гений ситуации. Он улавливает момент, интуитивно чует и принимает единственное и неоспоримое решение, поэтому станет президентом Академии наук. Павел также, несомненно, тоже добьётся признания. Хотелось, чтоб иначе, нежели отец, при всём уважении к нему».

Мысли Софьи Фёдоровны были прерваны вопросом Иры: – А где Вэл, можно его попросить о чае?

– Ира, но почему ты не сказала мне о предложении Павла? И при чём здесь Вэл? Он уехал, – Софья Фёдоровна сказала, словно отмахнулась от назойливой мухи.

– Как уехал? – встрепенулась Ира, и лицо её вдруг изменилось и потускнело.

– У него умерла мать. Я всё же не удовлетворена ответом о ваших отношениях с Павлом. Вы о чём с ним договорились? Объясни, что это за испытания чувств, если они есть, что нужно ещё?

– Но Вэл вернётся? – с надеждой в голосе тихо спросила Ира. Так тихо, что сама была удивлена тому. Как бы не выдать себя.

– Ты опять не о том? Я сказала Вэлу, что мы ждём его. Дала ему денег. А почему тебя это беспокоит? Только сочувствие, надеюсь, не более того? – Софья Фёдоровна с подозрением посмотрела на дочь.

– Конечно, лишь сочувствие, не более, – она интуитивно уловила в голосе матери сомнение и решила, что дальнейшие вопросы о Вэле ни к чему хорошему не приведут и натолкнут мать на мысль о её симпатии к нему.

Софью Фёдоровну смутила Ирина перемена в поведении. Догадки стали её одолевать. «Между ними что-то было», – и эта мысль обожгла её мозг. «Как она могла?» – возмутилась про себя.

– Я думаю, ты не хочешь повторить историю Оли. И это дочь из рода Кузнецовых! А где же традиции, явное пренебрежение к родителям… Не хочу гадать, скажи, у вас было что-то с Вэлом, только без предисловий, я всё пойму… – Софья Фёдоровна терялась в догадках: «Моя дочь со слугой…»

– Нет, – со вздохом сказала Ира и опустила глаза, она смотрела в пол, разглядывая рисунок ковра. И в её потупленном взоре было что-то трогательное. – Конечно, не было, но могло.

* * *

И она вспомнила тот вечер, когда робко, чуть слышно постучала в дверь Вэла. Он открыл, и она была поражена, перед ней стоял абсолютно голый, красивый юноша. Ира смутилась, хотела уйти. Но он увлёк её в комнату и закрыл дверь.

Вэл обнял её, стал страстно и жарко покрывать поцелуями, произнося только одно: «Неужели это возможно? Неужели это возможно?» Он прижался к ней всем телом, и она почувствовала его возбуждённую плоть. Она попыталась отстраниться, но Вэл, покрывая её шею поцелуями, хотел обнажить её грудь. И вдруг Иру словно ударило молнией. Между ними возник Павел. «Его люблю, – подумала она, – без сомнения, я испытала себя». А вслух твёрдо, спокойно произнесла:

– О чём ты, Вэл? Это смешно, – открыла дверь и ушла.

Потом не могла заснуть до утра, многое передумала и прежде хотела объяснять свой поступок себе. «Что меня влекло к Вэлу, рассказы про свою девушку, что будили во мне воображение? Как бы между прочим он описал свою любимую с его курса, Катюшку, жгучую брюнетку, пухленькую и такую наивную хохотушку, вечно с улыбкой на простеньком личике. Можно сказать, ещё ребёнок. Как она всему верила и как легко было её разыграть… «Она сразу мне отдалась, – вспоминал Вэл, – она так жаждала этой близости, что не надо было чего-то просить и настаивать. Всё произошло, казалось, просто и естественно. Первая сказала, что любит меня. Всего лишь поцелуй, объятия и море тепла и тех ощущений, о которых, видимо, томилось её тело. Она ждала меня словно всю сознательную жизнь, в которой вдруг ощутила себя девушкой, женщиной… Здесь нет и намёка на порок, подумал, коснувшись её. Мои сомнения на этот счёт рассеялись, когда увидел, что она девчонка и я у неё первый. Она шептала мне на ухо, что давно в меня влюблена и всё хотела признаться, но не решалась. Её тело было таким податливым, а грудь нежной, девственной – всё в ней было таким беззащитным, что я засомневался, а вдруг я делаю что-то не то.

«Ничего не могу с собой поделать, я испорченная девчонка, может, так думаешь, но я люблю тебя с единственной надеждой на ответное чувство». Она смутилась, и слёзы, и смех, и голос – то как весенний лес с птицами и ручьями, то что-то отчаянное и жалкое…»

Ира слушала Вэла и думала, неужели с ней не произойдёт что-то подобное. Её плоть также истомилась, но Павел, видимо, не допускал и мысли о близости до свадьбы, казался таким моралистом. Может, только казался, сомневалась Ира, хотя он очень буднично и просто спросил её: «Будешь моей женой?»

– Я ждала этих слов, – так же просто ответила Ира.

– Тогда решено, я от своего не отступлю.

– А я по-другому не думала, – с этим Ира положила голову на грудь Павла.

Это произошло на набережной, где они обычно встречались. Он тихо гладил её, невольно они слились в объятиях и стояли так долго, пока хватило сил, а потом со смехом их разомкнули, взяли друг друга за руки и свободно и легко пошли дальше, даже не думая, куда и зачем. И так шли, пока не стемнело…

– Может, зайдёшь к нам, – предложила она.

– Я не ответил на шесть пропущенных звонков из дома.

– Я буду скучать без тебя, – настаивала Ира.

– Я всегда с тобой, – засмеялся Павел.

Пока Ира вспоминала это, улыбка не сходила с её лица, хотя при этом она подумала, что рассказ Вэла был интересней.

* * *

Софья Фёдоровна мечтательно следила за сменой выражений на лице дочери, улыбалась и с горечью думала, как быстро летит время, как незаметно подкралась старость. А так хочется жить и любить, да, любить. «Не совсем завяла роза, значит, не всё позади, чувства во мне ещё живут… О плоти уже не думаю, много ли мне теперь надо. Но хочется молодых губ, глаз, ласкающих рук. Руки Вэла, они у него необыкновенно красивые, изящные, как у женщины, ещё юношеские, он похож на фавна из «Священной весны», гибкое тело, тонкая талия, внешне просто аристократ, откуда в нём это? Не влюблена ли я, может быть, и Ира тоже?»

– Но как ты могла так подумать, мама? Ты же знаешь, я люблю Павла. – На мысли про себя ответ вслух.

После этих слов Ира подумала: «Ей изменяет чувство меры, не стоит убеждать человека так отчаянно, это может вызвать подозрение».

– Мама, давай забудем этот разговор. Вэл славный малый, в него можно влюбиться, но рядом с Павлом он бледнеет, теряется и растворяется. Павел – интеллектуал по происхождению, родился учёным.

– Гены, – вставила Софья Фёдоровна, – генетический код, ну и остальные коды. Он просто закодирован на успех, – смеясь закончила Софья Фёдоровна.

После этих слов матери Ира пошла к себе, гадая, вернётся ли Вэл или нет, в то же время посмеявшись над этим. «Как всё-таки забавно», – подумала она при этом.

И только Софья Фёдоровна знала, что Вэл вернётся, она просила об этом. Сколько при этом возникло игривых и фривольных мыслишек. Порочные сценки бередили сознание дурманом, культурные, исторические коды, о которых только что говорила, не могли огородить от этого.

«Потом мне будет стыдно этих мыслей», – при этом с сожалением махнув рукой, сказала вслух:

– Разве это возможно. О, какая же я развратная баба, хорошо, что никто не может читать чужие мысли. Глупости, это всё минута слабости, даже в мыслях это можно позволить лишь иногда.

После, с удовлетворением осмотрев восхитительную гостиную, взглянула на картины, остановила взгляд на своём любимом натюрморте с цветами в голландском стиле. «Как всё-таки у нас мило, включу музыку, конечно, неаполитанские песни. Боже, они звучат как молитвы. Сколько в них умилительности и неги, а наши русские песни – одни страдания, а если любовь, то несчастная. Всё-таки умеют на Западе быть счастливыми, неужели русским не дано? Почему они так не любят жизнь, клянут её, хотя кругом столько красивого – музыка, живопись, поэзия. Сколько истомы в божественных звуках, эта музыка просто обволакивает меня». – И, накрывшись пледом, она заснула на диване.

Вэл-Виктор

С похорон матери Вэл возвращался вместе с братьями на электричке. Ехали молча, смотрели в окно, пряча друг от друга глаза. Каждый чувствовал свою вину перед ней: «Ничего мы для неё не успели сделать». Вэл думал, как всё несправедливо: человек трудился сорок лет у станка и получил самое благоустроенное жильё, но на том свете. Даже похоронить было не на что, пришлось Славе отдать деньги, что откладывал на свадьбу, и Толику – накопленное на дом, на последнее пристанище матери. «Мы все трое оставили её. Как быть – работы нет, почти все заводы и фабрики под Москвой рассыпались по кирпичику. Братья поехали на стройку моста через Керченский пролив. Меня мать слёзно умоляла учиться. Братья наказ давали, ты, мол, у нас любимчик, может, один из нас троих образование получишь. Сейчас из последнего мне деньги дали, отказывался, а они без разговоров сунули в карман со словами: «Заработаешь, отдашь». Им ещё повезло, строительная фирма, где работают, выдала средства на перелёт туда и обратно».

На вокзале ждала Катюшка, СМСкой предупредила, придёт встречать, заодно с братьями познакомится. Вэл их подвёл к ней, пожав руки, извинились, пожелали всего хорошего, обнялись и поспешили в аэропорт. После паузы перевёл взгляд с уходящих братьев на Катюшку, взяв её руку в свою. Она робко сказала:

– Пойдём… нас мама ждёт.

– Какая мама, – оторопел Вэл, не сразу догадался – речь идёт о Катюшкиной маме. Почему-то слово, обретшее такое значение после потери родной матери, возымело необъяснимое воздействие. «”Мама», неужели не скажу этого слова в настоящем, а только в прошедшем времени? Ясно, Катюшка поделилась с матерью, иначе зачем приглашение? Может, всё закончится свадьбой и рождением ребёнка. Разве это плохо? Вместе с Катюшкой будем писать новый учебник истории России, расскажем правду об августовском путче, о расстреле Белого дома, людей возле телецентра, о залоговых аукционах, сырьевых активах, о документах, подписанных последним генсеком и первым президентом России. Катюшка будет соратником до конца, а путь не близкий. Смогу ли звать тёщу мамой…»

– Сегодня на Поклонной горе митинг, – вдруг прервала мысли Катюшка.

Вэл встрепенулся:

– Поедем!

Раньше как-то не получалось, думал, это проявление стадного чувства. Надо протестовать, везде несправедливость и обман.

– А как же мама? – опять робко спросила Катюшка.

– Давай позвоню ей, поздороваюсь, извинюсь, скажу, всё нормально, будем позже.

Неужели так просто назвать другую женщину мамой, только потеряв родную? Может, произносить это слово не просто желание, а потребность. Магия звуков, всего лишь четыре буквы, что звучат с сотворения мира.

– Алло, здравствуйте, мама, это Виктор… – «мама» раздалось эхом, он не мог объяснить, как это произошло.

* * *

Одних Москва встречает суетой вокзалов, где люди, подчиняясь законам броуновского движения, только ведомым им маршрутом, приходят к своему пункту назначения, другие в поиске пути, на середине дороги в раздумье, что день грядущий им готовит!

Москва слепит, и манит, скорей всего, обманет

Оргиев

Несомненно, Альберт себе цену знает. Его выразительные руки неуловимыми движениями словно отчёркивали, проводили линию от всего и вся, говорили о каком-то внутреннем отрицании всех сомнений, поднимая какую-то невидимую энергетическую волну, что дыбилась пророческим бунтарством. Вначале виделось – безобразный титан, потом вырисовывался держащий свод атлант, и, только оказавшись рядом, видишь, что человек несёт гордо, с достоинством и ответственностью, не факел и не свечу – генетический материал. В нём заключалось простейшее и гениальное, то, что все хотели узнать, но не каждому это было дано. Убийственная сила необычайной энергетики ощущалась в каждой его клетке, слове, вздохе, и невозможно было не чувствовать его жадное дыхание, что как лава сжигала сомневающихся в его идее, заставляя гордо думать о человеке и человечестве. Его странное, необъяснимое воздействие на каждого, кто входил с ним в контакт, было схоже с гипнотическим.

«Смешно, – одёргивал себя Оргиев, – не пророк, не пришелец и не инопланетянин. Встречались такие, с сильной внутренней энергетикой, и настырных ломали, кто-то сбежал, а кто-то растерял свой дар. Не моя вина, я не монстр. Это происходило само собой под воздействием системы. Будучи её продуктом, невольно стал её заложником».

Лишь только Альберт при первой встречи переступил порог кабинета Оргиева, секретарша презрительно фыркнула: «Губастый, ноздрястый, скуластый…» Явную брезгливость и отвращение на её лице вызывал стервозный характер, свойственный тем, кто оберегает начальника от назойливых просителей.

Не простовата ли секретарша при академике? С ней он не скучал. Иногда она доводила его до истерического смеха. Такая эмоциональная разрядка.

Открыв дверь в кабинет, она премилым голосом сообщила: «К вам очередной гений». Вернувшись на свой секретарский Олимп, вслух рассуждала, поглядывая на монитор: «Учёный, может, талантливый, кто знает, гений или нет, время покажет. Только вот человек-то явно ущербный, какая девушка с ним судьбу свяжет».

Оргиев с интересом рассматривал Альберта: самая заурядная внешность, нет в нём ничего отталкивающего, но и симпатии не вызывает. Таланты капризны, а гении невыносимы. Немногие готовы терпеть.

«Наивный, думает, что его ждут. Сколько было таких за мою жизнь, целая вереница. Некоторые оказались полезны, подсказали кое-какие идеи».

– Я ознакомился с вашим резюме, – начал Оргиев. – В отчёте о ваших исследованиях указано, что удалось заменить у мух мышечные гены, изменить форму крыльев и улучшить полётные показатели. Знаю, вы пытались поймать мутирующие гены у теплокровных, и не только у мышей. Здесь этого нет. Вот в чём дело, – продолжал Оргиев. – У нас есть команда, работающая над этой темой. Они проводили те же исследования и результаты схожи. Нам бы хотелось узнать больше о вашей работе.

После небольшой паузы Альберт стал объяснять:

– На данном этапе я только подбираюсь к этому. У меня есть даже планы продолжить исследование не только на мышах, но если позволит смета, то и на обезьянах. Поэтому счёл, преждевременно об этом говорить.

Ещё одна пауза. Испытующий взгляд Оргиева. По выражению лица было видно, что он собирается с мыслями. Как бы помягче и тактичнее объяснить Альберту, что сможет продолжить свои исследования в команде института.

– Я знаю, вы долгое время работали в области генной инженерии и предпочли бы иметь лабораторию, в будущем это будет возможно, а сейчас не согласитесь поработать в нашей институтской группе?

Вновь пауза. Оргиев подумал, говорить Альберту, что схожим проектом руководит его сын?

«Нет, – решил Оргиев. – Это преждевременно».

Альберт думал отказаться, он не планировал работать под чьим-то начальством. Его отказ опередило предложение Оргиева.

– Да, – сказал он как бы между прочим, – Академия выделяет вам двухкомнатную квартиру. Есть перспектива поработать за границей.

Альберт был в растерянности и впервые не знал, как поступить.

– Вы позволите подумать?

– Конечно, – отозвался Оргиев, всем видом показывая своё расположение и заинтересованность, стараясь избежать нарочитости. Как бы происходящее не казалось чем-то навязываемым, чтоб не вызвать подозрения и недоверия.

Альберт так тонко чувствовал людей, что на вербальном уровне мог уловить самую завуалированную ложь. Во всём этом он увидел какой-то подвох.

«Мухлюете, господа, – сказал про себя. – Ну да ладно, может, решу этот ребус».

С этим Альберт встал, и когда за ним закрылась дверь, Оргиев, оставшись один признался: «Иногда так противен себе. Не всегда поступаешь красиво. Но так надо, обстоятельства диктуют. Если бы хоть раз изменил в чью-то пользу, проигрыш потянул бы вниз, а не наверх. Сейчас я ставлю условия и решаю в интересах науки. Вся жизнь, вся моя суть в науке».

Одержимость наукой делает Альберта личностью. После разговора запоминаешь не то, как он был одет или какие-то изысканные манеры, а то, что сказал. «Ясно, он нужен науке, но нужен ли мне? – рассуждал Оргиев. – Как быть? Скепсис во всём – моё кредо». Вначале что-то достойное внимания не всегда оправдывает ожиданий. Как говорится: «Замах на рубль, удар на копейку». Это сравнение из его увлечения, бильярд был стихией Оргиева. Всё свободное время посвящал ему. В комнате отдыха рядом с кабинетом помимо дивана и передвижного бара стоял бильярд. Ударить кием точно в шар, рассчитать траекторию движения в направлении другого шара, и ловко загнать в лузу. Гонять шары кажется просто, на первый взгляд, и только результат говорит об обратном. Не долго мучился Оргиев чем-то вроде угрызений совести.

«Прошлое, настоящее полно слабостей, многое, о чём приходится жалеть. Унизительные увёртки, хитрости, какое-то трюкачество делает человека циником. Не спасает даже самоирония. Зачем ловчу, сомнительные компромиссы. Неужели во всём этом есть необходимость? А может быть, это моя человеческая суть? Я следую одной линии, наступательной, так диктует моя человеческая натура, что умело камуфлирую. Кто-то внутри меня, неужели голос совести, говорит, что унизил смысл бытия сомнительной гонкой за почётным местом в истории науки.

Альберта надо «загнать в лузу». Новая теория, вроде той, что сделала его тёзку великим, будет достижением моего сына. Право, этот Альберт не сверхчеловек. Бред какой-то. Талант, несомненно, не обделён им и Павел.

Случайно сложилось так, оказалось, оба работают в одной теме. Надо признать, Альберт преуспел, далеко продвинулся. Сам-то он не в курсе этого. Может, Альберта определить в Сколково, где точно сгинет в безвестности? Там любое начинание сведут к нулю. Как это предложить ему, когда все называют Сколково гиблым местом? Он не такой парень, чтобы не раскусить мой манёвр, примет предложение как изгнание. Здесь другой ход нужен. У Альберта уже есть публикации, новосибирское отделение признало его работу. Вообще, он наглец. Так откровенно и внимательно, изучающее ещё никто не смотрел мне в лицо и глаза. Он словно хотел разгадать мой замысел, моё мнение, решение по нему. Хотел понять, что от него хочу».

Альберт на распутье

После разговора с Оргиевым Альберт, выйдя из парадного, решил присесть в садике возле Академии, рядом с фонтаном, что безмолвствовал, скованный холодом. Он ничего не видел и не слышал. Сколько было планов, надежд, прежде всего о своей лаборатории, команде сотрудников. В новосибирском отделении уверяли, так и будет. Выясняется, кто-то работает над аналогичной проблемой, и те же результаты. Неужели намерения стать первым в создании особи для полёта на другую планету не осуществятся? «Человек, созданный мной, я, как Бог, соединю цепочки ген в бессмертие». Природа куталась от холода в снег, что лежал повсюду белым, пушистым покрывалом. Деревья, кусты, земля замерли в дрёме, мечтая о солнце, тепле. Остатки рождественского праздника, ёлки с блёстками, что зацепились за иголки хвои, что в немыслимом количестве отходов лежали в мусорных контейнерах.

«Сейчас непременно кто-то подсядет ко мне, положит руку на плечо и произнесёт нужные слова, что помогут преодолеть нерешительность.

– Что не весел? Что ты голову повесил? Это ещё не задача, так, простое уравнение». Родной до боли, знакомый голос человека, стеснявшегося своей нежности, своей любви. Сколько раз Альберт хотел разглядеть глаза отца, какого они цвета? Однажды это удалось, серо-голубые, лучиками зрачок, добрые и открытые.

Это отец, он всегда рядом. Всегда элегантен и галантен. Смеётся, шутит лишь в тот момент, когда по-настоящему тяжело. В повседневности он пускал строгача.

– Альберт, – предупреждал он сына, – если ты решил стать частью науки, будь готов, что это вроде необъезженной лошади, может лягнуть, сбросить. Соглашайся, не возвращаться же в Новосибирск. Но будь готов к новым головоломкам. Ты помнишь известное выражение: «Смелость города берет»? Не вешай нос, держи хвост пистолетом.

«Отец, – думал Альберт, – так хочется сейчас поговорить с тобой по душам. Когда ты был жив, откровенно говоря, побаивался тебя… Постоянно слышу его голос, – поймал себя на мысли Альберт. – Вспоминая его рассуждения, веду с ним беседу, как прежде, когда обращался к нему за советом. Он верно чувствовал меня, угадывал, как поступить. Любил похлопать по плечу, приободрить. С детства слышал: «Следи за осанкой и за всем остальным. Не сутулься. Прямая спина, гордо вскинутая голова и мысли как у беркута, который не знает, что такое поражение. Лети, пари высоко и свободно. Обязательно сделаешь открытие, верь. Не бойся прийти к мысли, что ты такой же, как многие, что не гений, а просто пахарь науки, где пласт за пластом поднимаешь всё новую целину. Забудь об исключительности, работай, вкалывай. Труд напрасным не бывает».

Одержимость вела Альберта. «Ты не такой, как все, отличишься, и о тебе непременно узнают, будут говорить. Новое слово в науке, за тобой открытие… Мне 33 года, – думал Альберт, – верю, буду лауреатом».

– Смешно, – прервал его мысли отец, вновь возобновив диалог в сознании Альберта. Это возрастное.

– По-твоему, надо смириться с безвестностью, – возразил Альберт отцу. Ты мог удовлетвориться признанием студентов, обожанием, я хочу иного. Пожалуй, соглашусь с Оргиевым, обещает стажировку за границей. У меня есть идеи и даже расчёты того, о чём никто не подозревает. Может, там реализуюсь, заинтересую какую-нибудь компанию. Знаю, в Америке и в России идут секретные разработки биороботов и людей с регулируемой генной системой, внедрённой при рождении для полётов в другие галактики. Может, включусь в этот процесс. Оргиев, конечно, в курсе, что за команда в его институте занимается схожей с моей темой, посмотрю, чего они там достигли. Сойти с дистанции не в моих правилах. Прийти к финишу первым – вот главное.

«Зачем думать о людях плохо?» – заметила бы на это мама, услышав мои размышления. Не такая уж правильная, никогда не читала нотаций, не проповедовала давно известные и избитые истины, напротив, юморная, прикольная, озорная, всегда придумывала розыгрыши. Высмеивала недалёкость и дремучесть в своих студентах и могла так на смех поднять нерадивого лентяя, что у того начисто отпадало желание юлить, выкручиваться, не выполнив задания.

Альберт верил в спасительную силу науки, и эта вера придавала ему силу и уверенность, как каждому верующему. Вера сознания, спокойная, но не стихийная, уверенная, не бездумная, просвещённая вера, несущая благо человечеству. Не как хаос и крах, не сеющая рознь, ненависть и злобу одних к другим. Он знал, трудно изжить в людях пороки, кто-то склонен думать, в современном мире понятия нравственности и духовности почти нет. На первый взгляд, наука далека от этого, Альберт думал, как посредством прогресса преодолеть и приблизить человека к совершенству, создать генетический материал с совершенными генами.

Петр Владимирович о Альберте и не только

Услышав имя Альберт, усмехнулся про себя. Увидев, подумал, что поспешил с иронией. Он производил впечатление скромного, вдумчивого, сосредоточенного на чём-то ему одному ведомому. Это вызвало к нему уважение и симпатию. Запоминалось, тихо говорит, но уверенно. Человек обладал какой-то магией, словно был с другой планеты. Ничего особенного, вроде обыкновенный, но в глазах не равнодушие и усталость, а свет. Светоч науки, что непременно отыщет дорогу в будущее.

Пётр поймал себя на мысли, что терзается желанием заговорить с ним. Было интересно узнать, что думает о человеческом сознании, заключённом в клетках мозга и генах. Тема его исследований. «Как завести об этом разговор? Сколько пытал Оргиева, можно ли сохранить сознание? «Пётр, – говорил он в ответ, – ты явно обольщаешься на свой счет, уж так ли необходимо человечеству твоё сознание». С кем поделиться мечтой? Осмеют, нахамят. Даже Соня не поймёт, влюбилась в мальчишку Вэла, как девчонка кокетничает, смешно. Ну, пусть поразвлекается, отвлечётся, вспомнит молодость. С приходом Вэла ожила. Вэл вообразил себя учёным, историком. Чтоб стать таковым и написать учебник по истории России, надо изучать её не два года в институте, а двадцать лет. На втором курсе нужно думать, как закончить институт, достойно сдать госэкзамены. Соня своими влюблёнными глазами видит в Вэле учёного. Восторгаясь его молодостью, думает, что он что-то значительное. Но, позвольте, откуда у парня из барака оно будет, если ни должного воспитания, ни интеллигентной среды? Что он видел?! Пьянь, наркоманов… Альберт совсем другое и, пообщавшись с ним, Соня поймёт, что Вэл не идёт ни в какое сравнение, может, и в него влюбится. Сейчас-то обеспокоена тем, что творится в РАН.

* * *

– Я дрожу после каждого известия о переменах. – При этом она изображает на лице испуг, растерянность, словно попала в незнакомое, непривычное место. А здесь ещё война в Новороссии, санкции, курс доллара, Трамп. Выборы президента России, реновации и какие-то недовольные демонстранты против коррупции. Хотя, казалось, чего ей бояться. Она-то в РАН не работает. Да и все остальное так далеко, другие галактики ближе.

– Успокойся, Сонечка, – утешаю её, – я ничего не украл, на взятки не покушался. Незадекларированной земли и прочего не имею, в общем, ничего общего с материальной собственностью Академии, так что спи спокойно, дорогая, и продолжай думать о своей внешности. Доллар и война вне твоей компетенции. Это не твой вопрос. Ты же хотела пополнить свою коллекцию статуэток, погуляй по антикварным салонам.

– Ну нет, Пётр. А как же наш фармзавод совместно с китайцами? Потом, телевизор смотреть невозможно, одни нервы. Позитива явно дефицит. «Одна радость – Вэл», – но это уже про себя.

– И опять напрасное беспокойство. У нас все операции совершены с самыми лучшими юристами, по всем законам. Думаю, и у Оргиева всё чисто, он не глупее нас. Всё будет как прежде и даже лучше. Переходный период, распределение власти, должностей, окладов и прочее. Кризисы проходят. Запад решил меряться силой с Россией. Это не впервой. Вот, право, как Оргиеву быть с молодым учёным из Новосибирска, Альбертом? Парень заслуживает внимания. Я к нему приглядывался. Взял в свой институт в команду Павла. Как это расценят в Академии? Это не ускользнёт, здесь каждое рукопожатие, взгляд, кивок имеют значение. Слухи распространяются быстро. Будут по кабинетам шептать, а вернее, шипеть про Альберта. Станет известно, что по этой же теме у него есть печатные работы, статьи. В новосибирском отделении свои сторонники. А уж если разговор, то не так просто и не праздное любопытство».

Пётр Владимирович о Софье Федоровна

– Сонечка, ты умела себя огородить от всяких расстройств.

– Ты заблуждаешься на мой счёт. Я думаю о кризисе, что терзает Россию. Я тоже переживаю о курсе рубля.

– Складывается такое впечатление, что боишься думать. Не обременяешь себя ни одной мыслью, избегаешь всякого негатива.

– Тебе не кажется, что обижаешь меня? Ты неправ и несправедлив. Пётр, если бы ты знал, я только хочу казаться львицей, а сердце у меня заячье, и всегда оно бьётся, словно в испуге. Я устала бороться за право собственных суждений, за право оставаться собой. Тебе вот жалко Альберта, и у тебя, как у идиота, при его упоминании слезятся глаза. А о дочери ты не переживаешь.

Пётр Владимирович в гостиничном номере

Альберта

Пётр Владимирович, узнав, что Альберт с мамой живут в академической гостинице, в ожидании переезда в новую квартиру, решил навестить их инкогнито. Авантюра, о которой не пожалел. Главное – никто не узнал. Пришёл в номер поздно вечером, после работы. Разговор опять о сохранении сознания.

Пётр Владимирович робко вошёл в номер, гостиничной убогости не придал значения, как и удивлённому, вытянутому лицу матери Альберта, что замешкалась, засуетилась, предлагая кофе, чай и что-то ещё.

– Где мы можем уединиться? – спросил Пётр Владимирович, не снимая пальто, ища глазами где присесть, слегка смутившись растерянности Альберта.

Когда остались одни, в растерянном взгляде Альберта Пётр Владимирович прочитал: «Вы напрасно пришли сюда. Я ничем не могу вам помочь». Сумятица, возникшая от неожиданного явления Петра Владимировича, спутала все его намерения. Он понял, эффект внезапности сработал против него.

Но желание Петра Владимировича всё же докопаться до сути своей трепещущей мысли заставило задать один вопрос. На стуле он испытывал дискомфорт, что заставило обратить внимание на минимум удобств или даже их отсутствие.

– Как сохранить квинтэссенцию человека, его ощущения жизни? Не могу смириться со смертью. Почему я должен лишиться уюта, покоя. Хочу осознавать себя вечно среди этих прекрасных вещей, музыки, света. Не хочу распадаться на атомы, молекулы. Ощущать себя, видеть, мыслить. – Пётр Владимирович намеревался продолжить, но увидел что-то нервное в движении Альберта.

Альберт молча взирал на Петра Владимировича, и было похоже, что он не понимает, о чём идёт речь. Безотчётно Альберт посмотрел на часы, при этом рука его сложилась в привычном изгибе и в этом было проявление какого-то неудовольствия, знаком о времени, что тратится напрасно.

«Как же донести до него мою мысль? Донести отчётливо, чтобы была понятна. Можно было сохранить моё сознание и жить вечно. Сказал ему это вслух, решился. Неужели ли в ответ сарказм, ирония? Может быть, принял меня за сумасшедшего? Да зачем кому-то моё сознание? Хотя знаю, это возможно, только избранные будут наделены возможностью жить в иносферах. Иносфера как религия. Новый культ бессмертия, вечное блаженство». За приоткрытой дверью спальни, где осталась мама Альберта, послышалось хихиканье. «Мне показалось», – успокоил себя Пётр Владимирович, но, заметив, что на лицо Альберта легла тень досады, подумал, неужели он всё превратит в фарс.