Текст книги "Рождество в Москве. Московский роман"

Придётся оправдать претензии. Время покажет, какие у вас мозги. – Софья Фёдоровна поняла всю бесперспективность заигрывания.

В сознании Альберта мозги были чем-то сверхъестественным, они виделись какой-то животрепещущей массой в форме двух полушарий, в них по неразгаданной схеме происходит рождение мысли благодаря знаниям. Древние греки воображением будоражили в себе идеи, раздвигали сознание, рождались открытия. Как то: всё состоит из атомов.

– Ваше счастье, – вернулся Альберт к разговору с Софьей Фёдоровной, – обывательское счастье, в неведении, своей ограниченности. Вы не видите бессмысленность вашего ложного положения. – Разглядывая лепнину на потолке, Альберт намекал, что его утомил бессодержательный разговор.

– Да вы моралист. Не рановато ли? Не такой у вас жизненный опыт. Ваша мама могла бы делать какие-то выводы, но она молчит, знает, что не стоит поспешно делать заключения. Видимо, здесь только один человек интересен мне, это Габи, её коллекция фарфора поражает.

Габи

Габи обставила московскую квартиру немецкими статуэтками девятнадцатого века и пользовалась посудой исключительно из фарфора саксонской мануфактуры. Были картины натюрморты главным образом цветы пейзажи с видами Германии и портреты каких-то влиятельных лиц прошлых столетий. Вельможи роскошно одетые в меха и драгоценности держали в руках то печать, олицетворяющую власть закона, то миниатюрный собор, построенный на средства изображенного. Женщины в шляпах, замысловатых и больших, тогда как на мужчинах, бархатные береты более скромные по объему, но обязательно с каким-то приколотым на нем отличительным знаком вроде заколки или броши. Габи смотрела на них как на родственников и думала о них хорошо, восхищалась. Для нее они олицетворяли Германию – они строили ее, возводили камень за камнем. Габи думала про себя: «Я родилась немкой и это навсегда». Этим заключением о себе Габриэль ни с кем не делилась, даже с Софьей Федоровной.

При этом она не разделяла мнение, что якобы в русских сказках герои вроде Вани-дурочка, недалекие и щи лаптем хлебают. Простофили и в бане по черному моются. Габи знала русскую культуру, традиции и относилась к ним с уважением.

Может быть, народные сказки лучше определяют национальный менталитет. Со времен средневековья история о Тиле Уленшпигеле – плуте, балагуре, мошеннике, учит бюргеров, как нагреть ближнего. Примитивный юморок площадных анекдотов приводит немцев в восторг.

* * *

Альберта явно тяготило это общество ханжества и лицемерия, где главная ценность – удобное место под солнцем, поближе к власти. К любой власти, самим быть при власти и иметь от этого дивиденды. Альберт, думая так, печально взирал, на лица-маски театра абсурда, где герои озабочены сохранением своего сознания, что включает в себя только одно понятие – покоя и уюта, мещанского достатка.

Почему он так думал? Оттого, что не доверял, чувствовал себя обманутым тем же Оргиевым. Чувствовал себя отверженным, потому что не разделял их взглядов на науку и жизнь, предпочитал другие ценности, не принимал начальство за почитаемых людей, уважал учёных, конкретно что-то сделавших в науке.

Был сдержан Альберт в своей правоте, что невольно вызывало уважение. Право жить в науке протаранил, на зависть окружающим, своим даром. Не скрыть более чем очевидную заметную работу, что непременно станет открытием. Сама заявляет о себе и авторе, попирая и торжествуя, как правда, сказанная смелым человеком, вдруг делает его героем своей души и света и врагом тех, кто остался в тени. Возлагающий лавровый венок, вонзает шипы в победителя, не в силах справиться с вдруг взбесившимся удушающим тщеславием и завистью.

* * *

Софья Фёдоровна окинула Альберта тем женским взглядом разочарованной сучки, что потеряла интерес к мужчине, не вызвавшим в ней притяжения.

Более чем красноречиво потухшие глаза говорили: «В тебе нет ничего мужского – ни притягательной грубости, ни сексуальности, ни вызывающего хамства. Я всегда любила страстных, смазливых, женственных и нежных, высоких и стройных, кучерявых и голубоглазых. Только никому никогда в этом не признавалась, не будьте занудой, – хотела она уколоть его. – Не вынуждайте меня ненавидеть вас ещё больше», но решила уйти от всех этих склоченных мыслей.

Альберт хотел добавить ещё что-то колкое и неприятное, но рядом оказалась мама, что предупредительно взяла его под локоть и увлекла к столу.

* * *

Упругость мысли говорила об её значении. Научный поиск обозначает смысл жизни. Альберт задался мыслью сказать присутствующим, что заблуждаются на его счёт, как и на свой. Его мысли, далеки от внешних атрибутов обывательского мира. Мещанский душок вызывал в нём аллергию. Занятый вычислениями и вариантами бесконечных модификаций генов и вирусов, где чипы можно моделировать, плюсуя маркеры длинного ряда. Так можно добиться устойчивости организма. Иммунная система, заложенная при рождении, имеет ограничение. Человек будущего невосприимчив к болезням, благодаря перестройке клеток.

Он помнил слова отца. Если в этом явлении, и человеке в том числе, не было знаний или даже жизненного опыта, то это пустое. Хотя явление это может позиционировать себя как достойное. Мыслительные способности развиваются от постижения знаний. Главное – уметь думать опережающе, мыслить намного вперёд, гореть идеями.

* * *

Тем временем Софья Фёдоровна не решалась заговорить с Габриэль о засевшей в её памяти подспудной мысли: «Неужели я не права и дала необъективную оценку произошедшему с подругой Иры Олей?»

В Софье Фёдоровне боролись два чувства. Не хотелось выглядеть представительницей школы злословия, но, с другой стороны, – желание узнать мнение Габриэль. Решила рассказать историю Оли, как казус исключения, как глупость, проявившуюся в их избранном, благопристойном обществе.

– Габи, хочу с тобой посекретничать, – Софья Фёдоровна загадочно улыбнулась, в этом было что-то многообещающее, какая-нибудь дивная история о неземной любви. О Павле с Ирой всё переговорено не раз.

– Ты поделишься со мной о происхождении твоего блеска в глазах и прекрасного расположения духа? Уж не влюбилась ли ты? – При этом Габриэль вспомнила немецкую пословицу и про себя воспроизвела её на немецком: «Женщина всегда остаётся курицей».

– Не только, Габи, ты помнишь Олю? Ирину подругу детства. Настырная коза-дереза, только и умела бодаться, всегда в ней эти рога выпирали дурным характером. Ничего женственного, ни умилительного, ни лёгкости, ни прелести.

Дочь учёного секретаря РАН. Хорошие люди, но чадо отбилось от рук, везде со своей прямотой, со своими комментариями, когда они никому не интересны. Сколько раз я говорила Ире, что, когда Оля бывает у нас, пусть побольше молчит и все свои изречения оставляет при себе. Так вот, у них тоже подрабатывал парень, бой, как у вас, и у нас, и у всех с одинаковым именем Вэл. Просто поветрие какое-то. Парень тоже учится, выяснилось, как и Ира, во ВГИКе, только на сценарном. Я его сама не видела, Ира описала как самого примитивного на вид, но в разговоре якобы очень содержательного. Так вот Оля, потомок знатного рода, влюбилась и, о ужас, вышла замуж за него. Петя приводил в связи с этим примеры из жизни европейской знати, мол, они же не сочли чем-то унизительным сочетаться с простолюдинами, не чураются народа. – В последнем предложении, изречении Софьи Фёдоровны явно прослеживалось сомнение. – Не иначе как миф, человек с улицы и королевская особа.

Софья Фёдоровна ждала какой угодно реакции со стороны Габи, но та в очередной раз изумила её. В этом она вся, ясно, другой внутренний мир, сформированный иной культурой. Прагматизм во всём, романтика – это не про немцев.

– С выбором детей надо считаться, это их жизнь. Я всегда уважала Павла и с детства видела в нём личность. Если бы подобное случилось с ним, я с пониманием и уважением восприняла бы это. – Габриэль была натянута как струна. За маской доброжелательности она с трудом скрывала свою личную драму. В её словах так и слышалось: «Если бы кто знал, как укололи моё самолюбие, я оскорблена». Но разум подсказывает бесперспективность протеста.

Софью Фёдоровну это сразило. После замешательства и краткой паузы она собралась и как бы продолжила мысль Габи, про себя мгновенно перестроившись и изменив мнение о поступке Оли. «Зачем я вообще завела об этом разговор», – думала она. Эта тема об Оле явно потеряла смысл.

– Ты права, Габриэль, дети уже взрослые и мы не всегда знаем всё об их жизни. Обидно, когда они не делятся с нами.

Но что делать? Мы предостерегаем их, они не внемлют. Габи, но мы же хотим им счастья. – Софья Фёдоровна смотрела на Габи и думала: «На Западе женщины лучше выглядят».

Софья Фёдоровна почувствовала, что Габриэль что-то гложет. Внутренняя неустроенность вдруг выдала себя заблестевшими от слёз глазами. Это было мгновение, но от Софьи Фёдоровны оно не ускользнуло. Она пожалела Габриэль, почувствовав, что сейчас не она хозяйка положения.

– Только понимание счастья не всегда совпадает, они по-другому видят этот мир. Мои родители тоже были против моего замужества. Но я была счастлива в России. – Габриэль отвела взгляд, давая понять, что никак не заинтересована в продолжении разговора.

– Была? – переспросила её Софья Фёдоровна. «Ясно, откуда мокрые глаза, – догадалась Софья Фёдоровна. – Значит, Оргиев выкинул какой-то финт».

– А что ты удивляешься, Соня? Счастье – состояние не постоянное. Сейчас я просто спокойна. Переживаю о Павле, как и ты об Ире, но они умные, талантливые ребята, думаю, у них всё получится, – говоря это, она пыталась вернуться в привычное ей состояние душевного равновесия.

Фразы были с оттенком грусти, мысль о новой семье Оргиева не пугала её, но и не радовала. Наконец она призналась себе в этом, но идти ва-банк против Оргиева глупо и смешно. «Я всё ещё люблю этого человека, нас многое связывает, и, прежде всего, сын. Он показал мне фотографию Стеллы. Я смотрела на счастливых людей: молодая женщина, брюнетка, очень волевое лицо, но далеко не такая молодая, как я думала; выяснилось, что разница между нами всего лишь тринадцать лет. Большие глаза, выразительные и пытливые, аспирантка в институте Оргиева. История до банальности знакома, если бы не сам Оргиев». Габи хорошо знала этого человека, чтобы думать о нём как о каком-то ловеласе. Он любил женщин умных, воспитанных и непременно с какой-то неповторимой индивидуальностью. Что же было в этой женщине, что его зацепило? «Может быть, я пойму это, познакомившись с ней?»

Конечно, свои размышления Габриэль не собиралась обнародовать, это чувствовала Софья Фёдоровна по затаённой грусти в глазах. Она понимала, что Габи во власти каких-то внутренних, душевных переживаний, о которых может только догадываться. Не иначе, между ней и Оргиевым что-то произошло, очень личное и важное. О своей же интрижке, как она сама охарактеризовала свои отношения с Вэлом, избегая при этом другое определение, более оскорбительное слово – флирт, решила не говорить. «Может, кто-то поспешит усмотреть в этом что-то безнравственное, но это не так, – успокаивала себя Софья Фёдоровна, – я просто очень влюбчивая. Вот в двуличии меня никто не заподозрит, открыто говорю то, что думаю». Эта мысль была ей приятна и могла служить, как ей казалось, оправданием её не всегда логичным и неэтичным поступкам.

«Габриэль слишком правильная, чтобы понять, хотя у каждого из нас свой скелет в шкафу. Во всяком случае, она воспримет это как развлечение от скуки. Да и стоит ли вообще заводить с ней об этом разговор, если мы будем родственниками. А что, собственно, предосудительного, словно бы между нами было что-то серьёзное, только грёзы. Да и Вэл на это не пойдёт, да и вернётся ли он обратно». Рассказать, как хорош мальчик и как её тянет к нему, Софья Фёдоровна не решилась, дабы не ставить под сомнение свою женскую репутацию. И при этом она хмыкнула про себя. «Сонечка, – сказала она себе, – будь честна перед собой, желание у тебя есть, ты бы хотела какой-нибудь фривольности, но это всё теоретически, конечно, ты не сможешь перешагнуть ту нравственную черту, что заложили в сознании родители. На практике всё ограничится безобидным кокетством. Не более. Но и этого более чем достаточно». Порядочность – истина, на которую опиралась Софья Фёдоровна. Окружающие знали, что дальше острот, ворчаний и желания поёрничать она не пойдёт. Хотя порядочность в её понимании можно поставить под сомнение.

Габриэль любила Софью Фёдоровну за её расположенность к ней, за обожание и восхищение. Софья Фёдоровна вообще считала за честь знаться с семьёй Оргиевых. Не потому, что Пётр Владимирович был всем обязан ему, а потому, что, как она выражалась, красиво жили на зависть другим. «Настоящие аристократы, – думала про них Софья Фёдоровна. – Вроде у нас всё точно так же: и квартира, и загородный дом, и прочее, но что-то особенное, никакой-то там сомнительный шик или какая-то особенная подчёркнутая обходительность, всё не то». Какой-то неуловимый шарм, еле заметный деликатный тон, недоступный Софье Фёдоровне, какая-то аура спокойной уверенности. Габи была катализатором уважительной атмосферы в семье. Она привносила ту неповторимую ноту изысканности, как запах самых дорогих духов.

«В России можно жить только по совести. Мне, немке, не пристало указывать на изъяны. Примером совестливости можно расположить русских».

Прием Оргиевых продолжался

Когда мама куда-то улетучилась, у стола Альберт столкнулся с Ирой, что не упустила возможности заговорить с таким занятным типом. Ей так захотелось произвести впечатление, понравиться ему.

«Пожарная каланча. Чтобы посмотреть ему в лицо, надо задирать голову, – с досадой подумала Ира. – Чего бы такое придумать, чтоб разыграть его, чтоб не так грустны были проводы, чтоб все вместе посмеялись».

– Наслышана о ваших успехах в науке. Павел восторгался вами, вы его просто пленили. Может быть, то же случится и со мной. – В этот миг Ира почувствовала себя лисичкой, что облизывалась на виноград из басни Крылова, что так ей и не достался.

«Этот человек ни на кого не похож, – думала Ира, глядя на Альберта, – таких я не встречала в своей жизни. Что же в нём преобладает во внешности? Отталкивающее – эта несуразность в фигуре или притягательное – взгляд замечательных глаз, больших, выразительных, загадочных. Он явно постоянно о чём-то думает, о чём большинство не подозревает. Наверно, его мысли представляют государственную тайну. Могла бы я полюбить такого за странность и страсть к науке, а это явно о науке, своих исследованиях он говорит с жаром, страстно. Возможна ли подобная страсть в отношениях? Может, любовь бы с ним была подобна шторму или вулкану? Если бы он с таким пылом признался бы мне в любви, я не устояла бы. Смешно, Ирочка, – съязвила она сама себе, – про тебя ли эта история?! Ты, девочка, не пройдёшь испытания на прочность с этим ущербным гением. Может, он и осчастливит науку открытием, но женщину – вряд ли. А если всё же обнадёжить его призрачной перспективой наших отношений? Сказать ему, что хотела бы стать его другом, и даже более. Узнать, интересуют ли его женщины и на что он готов ради любви». Мысли в голове Иры искрились мелкими разрядами, ей так хотелось чем-нибудь задеть Альберта. Но не нашлась, в отличие от лисички, что упрекнула виноград, мол, незрелый и невкусный.

«Габриэль пригласила скрипача, непременно будут танцы. Только надо решиться пригласить Альберта. Может, предварительно переговорить с Павлом. Я представляю, как Павел отреагирует на это. Будет слушать, насупив брови, и явно не одобрит мою затею.

– Что за игры, Ира, – скажет он. – Альберт, как и его мама, благороднейшие люди и наши гости, и к тому же мой друг, таковым я его считаю, правда, не знаю, являюсь ли я для него тем же. – Павел будет категоричен, против всех видимых и невидимых двусмыслиц, инсинуаций, неуважение к этим людям недопустимо.

– О чём ты, Павел, – оскорблюсь я, изобразив на лице что-то вроде обиды, – я и не подразумевала это. Как ты мог так думать обо мне, когда между нами предельная откровенность? А если это не игра, а что-то большее?

И тогда уже Павел, в свою очередь, изумится, лицо его вытянется в явной растерянности.

– Что это значит, уж не о чувствах ли идёт речь?

– Я не разобралась, – и при этом лукаво улыбнусь, а про себя усмехнусь: вот так я тебя ущипну.

– Видишь человека первый раз и уже попала под его обаяние? Чем он мог тебя увлечь? Своей страстностью в разговоре о науке? Это подкупает, на девушку это производит неизгладимое впечатление».

– А что вы скажете о любви? – Ира продолжила разговор с Альбертом и с любопытством ждала ответа.

– Ничего, – спокойно и тихо разведя руками, сказал Альберт, вспомнив при этом о своей Куколке: «Лариса, память о тебе греет моё сердце».

– Из ничего получается ничто, неужели это чувство незнакомо вам? В этом видится какая-то ограниченность. – Ира и не подозревала, как нежен этот образина, как трепетно думает о нём в Новосибирске девушка похожая на Роми Шнайдер.

– Ну зачем вы так? Я же ничем вас не обидел, о чувствах я тоже могу сказать, их каждый понимает по-своему и рассуждает по-разному, но я не стал бы публично, это отдаёт неуважением к тем же чувствам. Откровенность о переживаниях может показаться неискренней, об этом не говорят словами, это выражается внутренне, что более зримо.

«Убогий гений. Зачем ему этот дар?! Как всё-таки несправедлива природа. Золотые мозги должны были достаться другому, но никак не ему» – это мысли Иры про себя.

А вот что думал Альберт: «Другая тяга, другая воля сильнее всякой иной владеет мной. Правда, не исключаю влюблённости и, более того, любви и женитьбы. Но не сейчас. Я знаю, Куколка будет ждать. Она предана и терпелива, она любит».

Энергия Альберта была неуёмная. Ира испытывала на себе её напряжение, что было препятствием к сближению и открытости. «Этого человека не открыть, ключи за семью печатями. Он так же далёк от нас, как Полярная звезда. Человек-стихия с непокорной головой и мыслью. Это не наш Вэл, что только может мямлить про учебники истории, что из рук вон плохи. Альберт – его так много, он занимает всё пространство вокруг, не оставляя нам ничего».

Она столкнулась с внутренним отторжением и неприятием, это её задело. «Нет, – решила она, этот человек не нашей орбиты, он из другого созвездия. Он непонятен и кажется высокомерным. Что за мнимая недосягаемость, только нимба ещё не хватало. Как непросто скрыть ход своих мыслей, но у меня хватит притворства казаться воспитанной».

– Вы выражаетесь поэтично, такой разносторонний человек. А женщины вас интересуют?

«Что за ехидные вопросики? – подумал про себя Альберт, – с какой-то подковыркой».

– Не думайте, что смутили меня вопросом, мне он не кажется скользким и двусмысленным. Не знаю, что подразумевали под ним, думаю, ничего плохого. Извращениями не страдаю, женщин люблю, но в той мере, которая мне позволяет быть свободным.

Ира решила сгладить негативный оттенок своего вопроса и продолжила примирительно:

– В чём вам не откажешь, так это в убедительности. Вы уверенный в себе человек. Хорошо это или плохо? Ваша человеческая натура упрямца помогает вам в науке или, наоборот, она делает вас таким.

– Наука не может испортить или умалить человеческую натуру, ни унифицировать её.

Видно было по всему, что Альберт потерял интерес к разговору. Да, похоже, и сама Ира показалась ему бесцветной личностью.

– Объединённое информационное пространство всё же очеловечится, – продолжил он. – Самое совершенное программное обеспечение всё-таки создаётся человеческим разумом. Он должен возобладать над всем.

* * *

Уже за столом Павел попросил слово, ему показалось, что с Альбертом и его мамой все слишком нарочито вежливы, что отдавало неестественностью, за которой пряталось презрение. Тонкое выразительное лицо Павла смотрелось воплощением совершенства рядом с лицом Альберта, но большие глаза Альберта были потрясающими.

– Я с большим уважением отношусь к Альберту, – начал он, – и его работе, и признателен за то, что он согласился стать соавтором нашего намечающегося открытия. Во всех бумагах, с согласия Альберта, первым проставлено моё имя, пусть это покажется странным и для кого-то неожиданным, я предпочёл, чтобы имя Альберта стояло не после меня, а наоборот. Его фундаментальные исследования существеннее моих, я должен это признать. Отец, ты должен понять. Если бы я не сказал этого, то не смог бы больше уважать себя. Если кто-то расценит мои слова как игру в благородство, смею заверить, это не так. – Павел посмотрел на мать, ему было очень важно её одобрение сказанного. В ответ Габриэль улыбнулась, её переполняло чувство гордости за сына. «Благородство так присуще немцам», – думала она при этом.

Воцарилось молчание, из оцепенения первым вышел Оргиев. – То, что так стоят имена, всего лишь формальность, – поспешил сгладить ситуацию Оргиев. – Вы соавторы, ваши имена равны. Нет проблем в том, чтобы имя Альберта стояло первым, если он настаивает. Ради Бога, никто возражать не будет. Вопрос по поводу того, чей вклад в разработку значительнее, некорректен. Не надо, Павел, считать, чьих плюсов больше. Вы стоите друг друга, думаю, ваша совместная работа будет во благо и во имя науки. – Он ещё очень многое мог сказать о науке, и его слова звучали бы как заклинание, вводящее слушающих в транс.

После этих слов все облегчённо вздохнули и заулыбались, но в ладоши хлопать никто не стал. Все поняли манёвр Оргиева, этого мага с потрясающими фокусами, которые выдавал за высшую откровенность.

«У моего сына будет всё, и открытие будет его, и премии, и самые высокие звания», – подумал он при этом, оставаясь невозмутимым. Ни один мускул на его лице не дрогнул, оно было каменным, как навеки застывший сфинкс. Проникнуть в его сознание никому не было дано.

«Так и хочется сказать: Вы – Божество, вы – мой кумир», – после речи Павла про себя съехидничал Пётр Владимирович об Альберте. – Божественные ассоциации, впрочем, здесь неуместны, – продолжал он размышлять про себя, – всё-таки я причислен к храму науки, член Академии. Хотя, как знать, божественная искра, может быть, и не миф, а как жаль, что я ей обделён». – И вновь мысль о сохранении сознания возникла в нём, отразившись грустью на лице.

За столом Софья Фёдоровна завела разговор про учёных проникновенно, приглушённым голосом, выразительно.

– Среди гениев, – стала она утверждать, – и выдающихся мужей было немало нездоровых физически и ущербных психически людей. – В словах ни тени обиды, или намёка на кого-нибудь из присутствующих. Вроде сказала, как бы между прочим. Многие не смогли скрыть удивления и непонимания её высказывания. Хотя кто-то и догадался, о ком это, и молча заметил её правоту.

Альберт решил высказаться прямо, потому что для него все было очевидно.

– Вы говорите о чьей-то ущербности, словно не догадываясь о своей. Спесь и чванство застят вам глаза, и вы не способны увидеть себя со стороны. Огородились тишиной и покоем комфорта под предлогом служения науке, якобы в других условиях это невозможно. Вы заслужили блага, потому что верно служили, только науке ли? На этот счёт сомнения не только у меня. Моё достоинство нисколько не умаляет ваше высокомерие, – как бы между прочим заметил Альберт. – Вам явно не хватает скромности.

– Интересно, чем же мы задели ваше драгоценное достоинство, – Софья Фёдоровна изобразила на лице наигранное недоумение. Альберт ответил тихо и спокойно, в унисон Софье Фёдоровне подчёркнуто уважительно.

– Ваш тон более чем красноречив, – и в этой фразе Альберта уже чувствовалась обида. В ней так и читался подтекст: «Не надо делать из меня идиота». Софья Фёдоровна, в мгновение оценив обстановку, перестроилась, почувствовав, что задела самолюбие, а это чревато. Она внимательно следила за речью Альберта, думая об одном, только бы всё закончилось тихо, эксцессы в данный момент лишние.

– Альберт, ну что вы, право, я женщина, и к тому же в годах. Имейте снисхождение, и к тому же это просто такая манера говорить, свойственная мне, а всё остальное – плод вашей фантазии. Не будьте таким обидчивым и заносчивым. Вы ещё так молоды, где же романтика? – Софья Фёдоровна явно играла, не понимая и не осознавая, что роль эта более чем противна была Альберту, но она не могла изменить своей натуре и как бы она ни контролировала себя, неосознанно выступала её завышенная самооценка.

– Геном исключительности из области мифов, созданных псевдоэлитами науки, претендующими на привилегированность. Власть возводит себя в превосходную степень, хотя нередко к ней приходит сомнительным путём и потому их деятельность будет заведомо губительна для дела и для них самих, что вытекает из их человеческой натуры. Бездушие, презрение ко всему окончательно их разрушит. Корысть, возведённая в высшую степень, приводит к бездуховности, что значит – к бессмысленности, к внутреннему банкротству при явном благополучии. – После этих слов Альберт посмотрел на маму, давая понять ей взглядом, что общество, в котором они находятся сейчас, не совместимо с их внутренним миром. Его бунтарский дух напомнил о себе. «Здесь явно душно», – хотел он заметить.

– Вы говорите о таких высоких материях, словно бы мы и не подозревали о них. Оставьте привилегию обличать пророкам. – Гордыня на мгновение помутила рассудок и лишь взгляд Петра Владимировича остановил продолжение её тирады.

Софью Фёдоровну передёрнуло, как ей показалось, от оскорбительных намёков Альберта, но она решила показать мастер-класс воспитанности.

– Молодой человек, вы всё же в гостях. Ну как вы можете? Из того, что я сказала, вовсе не следует, что имела в виду кого-то из присутствующих.

Софья Фёдоровна старалась быть убедительной, и в её ровном тоне, которого стремилась придерживаться, нет-нет да проскальзывали металлические нотки. Габриэль, глядя на Альберта и Софью Фёдоровну, не могла подыскать слов, чтоб прекратить словесную перепалку. «Я забываю русский», – с тревогой подумала она.

– Конечно, конечно, – отозвался на это Альберт. – Ну что после этого остаётся бестактному человеку? Встать и уйти. Мама, я думаю, нам пора.

Габриэль была в растерянности: это происходит в её доме. После этого сидящие за столом переглянулись. Все почувствовали неловкость, что была неприятна и тяготила какой-то безысходностью.

– Не следовало сюда приходить, – совершенно спокойно на ходу заметила мать. – В этом более чем милом, благопристойном обществе нам, замарашкам, делать нечего.

Как ни странно, увидев Альберта и его мать, направляющихся на выход, все почувствовали облегчение. «Неудобные люди», – такую характеристику дали ушедшим оставшиеся.

Сам Оргиев встал, проводил Альберта до двери.

– Вы знаете, – сказал он на прощание, – всё это нелепо и смешно, главное – наука. Ты извини, Альберт, если тебе что-то показалось обидным, позволь завтра за тобой прислать машину, вместе поедем в аэропорт.

– Премного благодарен, не беспокойтесь, доберёмся на аэроэкспрессе.

* * *

– Подумать только, прямо-таки Чацкий, так и напрашивается аналогия с «Горем от ума». Все таланты несносны, – Софья Фёдоровна хотела одной поддержки Габриэль. Ей казалось, что только она могла её понять.

– Мама, это лишнее. Зачем эти комментарии? – заметила Ира. – Человеку показалось, что им пренебрегли.

– А если не показалось? – добавил Павел. Для Иры это прозвучало как раскат грома, хотя говорил Павел более чем тихо. Она покраснела, потом побелела.

– Каждый думает в меру своей испорченности, – Софья Фёдоровна с трудом сдерживала раздражение и жалела только об одном, что не высказала вдогонку всё, что она думает об Альберте, и, главное, мужчины так не говорят с дамами. Перемена в лице дочери ей была незаметна. Реакция Габриэль занимала её более всего. Она вся была во внимании, глядя на неё.

– Каждый думает в меру своей воспитанности, – Павел не уступал, уже сейчас он проявлял самостоятельность, о которой прежде не решался заявить.

– По-разному звучит, и только, – Софья Фёдоровна сделала вид, что не заинтересована в продолжении разговора и на этом хотела бы поставить точку, но Павел не унимался. «Он заявлял себя зятем, за которым всегда будет последнее слово, вот и гены Оргиева», – подумала Габриэль.

– Ну нет, Софья Фёдоровна, вы не правы. Так же, как и в случае с Олей.

Ире было больно слушать разговор с натянутыми нотками между матерью и Павлом. С вымученным лицом она смотрела то в сторону матери, то на Павла.

– Павел, прошу, не надо. Поверь, мама не злорадствует, я тебя понимаю и думаю так же, и всё же мама заслуживает снисхождения.

После этих слов Софья Фёдоровна вспыхнула как солома, но в мгновение прогорела, вспомнив инцидент с Олей. Потом, ей не хотелось, чтобы будущий зять и все остальные думали о ней дурно. Она оглядела присутствующих тем взглядом побитой собаки, что нашкодила и просила только об одном – помнить, что любит своих близких.

– Прошу прощения у всех присутствующих, признаю, что вела себя неподобающе, но была оскорблена в своих самых лучших чувствах. Хотелось в Альберте пробудить что-то романтическое, но он разочаровал меня. Потому опрометчиво не могла скрыть досаду.

– Ну и миленько, – отозвалась Габи, – забудем это недоразумение. Сонечка, ты опять проявила себя женщиной. В тебе всё-таки так явственно превалирует гендерное начало, и ты этого не скрываешь и не стесняешься.

– Наконец-то я дождалась снисхождения от человека, которого уважала. Габриэль, как представитель европейской знати, в глазах Софьи Федоровны была не оспоримым авторитетом.

После этого она дала знак скрипачу и зазвучала музыка. На лицах появились улыбки, все с лёгкостью сбросили вдруг появившееся напряжение, непринуждённо отдались мелодии.

– Господа, я всех приглашаю танцевать. Кавалеры, смелее. Габриэль легко встала и, словно молодая лань, поплыла навстречу Оргиеву.

Альберт перед отъездом

Альберту предстояла дальняя дорога в Америку. Накануне решил устроить скромные посиделки с мамой. На столе незатейливое угощение, лишь шампанское подчёркивало заметное событие.

– Дорогая мама, рад, что осталась в Москве, в чём не сомневался, – заговорил Альберт, окинув взглядом новую двухкомнатную квартиру, подаренную ему Академией.

Хотелось настроения, и повод был, но почему-то грусть накатывала усталостью ожиданий чего-то радостного, что ещё не случилось.

– С тобой тепло и уютно, пью за твоё здоровье. Спасибо, что верила в меня, когда терзали сомнения и бездари склоняли меня на всех совещаниях, мол, напрасно трачу деньги государства. Но нашлись здравые люди в нашем новосибирском отделении, по результатам работы сделали выводы в мою пользу, на меня перестали смотреть как на чумового. – Альберт улыбнулся улыбкой путника, что прошёл перевал.