Текст книги "Рождество в Москве. Московский роман"

А сейчас кто даст необходимое человеку? О счастье речь не идёт, была бы крыша над головой, еда. Понятно, сам человек должен себе дать. Но учёные должны вывести людей на минимальные затраты и максимальные результаты труда. Это уже экономика и финансы. «Для меня тоже дебри. Экономика России слаба, и, как это исправить, должны подсказать учёные. Всё-таки они лукавят, – подумал Вэл, – хотя могу спутать практическое и теоретическое. Увлекательный разговор про ионосферы, возможно, блеф. Только история реальна и предметна, основана на археологии. Артефакты неоспоримы. Не всё ещё перекопано, где-то лежит на дне океана исчезнувшая Атлантида. Возможно, рядом, в покрытом зарослями леса кургане – клад. Есть задумка собрать материалы по Ельцинскому периоду, Гайдаровской команде, хроникально задокументировать весь процесс перестройки, гибель людей при обстреле Белого Дома, убийство демонстрантов возле телецентра Останкино, потери населения в несколько миллионов, что не вписались в рыночную экономику. Сейчас Россия вновь проходит через горнило испытаний: поднять Крым, освободить Сирию».

Трагедия Новороссии, думал, почему снится жуть, люди в подвале, ослепшие без солнечного света, просят подаяние, хлеба и воды. Не ели несколько дней. Забыли, что такое тишина. Вроде землетрясения, ни дома, ни огорода. Жизнь разбомбили. В семье Петра Владимировича тишь, да гладь, да Божья благодать. Словно нет войны, не знают о ней. Софья Фёдоровна принципиально не смотрит новости. Бережёт нервы. На все разговоры о происходящем на Украине – табу. Для этого есть правительство, президент. Пусть решают проблемы самоизоляции, санкций, курса рубля.

* * *

Только Ирой восхищался Вэл. О ней же постоянно думала Софья Фёдоровна.

И сейчас, немного помечтав о Вэле, вновь задумалась о ней. Дочь ближе всех, это её боль, в ней видела себя. Как хотела для неё другого счастья, другой жизни, иной судьбы. Когда-то она говорила себе, что любит Петра Владимировича, но потом забыла об этом и вспоминала всё реже. Ира в детстве была капризным ребёнком, Софья Фёдоровна постоянно консультировалась о её здоровье у разных врачей. Когда они жили в Англии, не преминула воспользоваться услугами тамошних врачей. Пётр Владимирович резко выступил против, но Софья Фёдоровна была непреклонна. Ей всегда удавалось настоять на своём. И сейчас, когда Пётр Владимирович возражал против опеки дочери, приводя свои доводы на этот счёт, говоря, что нельзя так навязчиво и в лоб, Софья Фёдоровна махала на него рукой, чего в других случаях себе не позволяла. Она повторяла, что судьба дочери для неё всё. Когда Ира после школы выбрала киноинститут и не прошла по конкурсу в первый раз, Софья Фёдоровна решила устроить её другим образом. Пётр Владимирович вначале категорически отказался содействовать этому. Потом сдался, куда-то позвонил, где-то заплатил – Ира стала студенткой. Об обстоятельствах поступления узнала случайно, до этого не подозревая ни о чём, была в шоке, но Софья Фёдоровна убедила её в том, что так принято, многие так поступают. В детали никого не посвящали, Павел также в неведении.

О, как восторгалась Софья Фёдоровна этим молодым человеком. Всегда безукоризненно одетый, с прекрасными манерами, высокий, стройный, в нём сразу виделась порода, знатная, известная. Он может быть героем страстного любовного романа.

«Всё при нём, как по-мужски держится, как говорит, слова можно пить как нектар, он должен быть с моей дочерью». Одно, по её мнению, портило его, это – необязательность. «Почему его не было два дня? – спрашивала она себя. – Это наводит на грустные мысли, так нельзя поступать с девушкой, которая влюблена. Сегодня он явится к обеду, зачем с ним Ира пригласила Олю?» – недоумевала Софья Фёдоровна.

На звонок в дверь первым отозвался Вэл. Он поспешил из кухни, следом, оставив все тягостные мысли о дочери, – Софья Фёдоровна. Проходя мимо комнаты Иры, она тихонечко постучала в дверь:

– Ира, Павел в прихожей.

– Я иду, – послышался голос дочери.

Когда же на пороге они увидели Олю, то с трудом справились с разочарованием.

– Проходи, Олечка, – с подчёркнутой вежливостью пригласила Софья Фёдоровна.

Когда-то Ира и Оля были неразлучными подругами, как их отцы, дружившие с тех пор, как были студентами одного курса. На всю жизнь связали себя одной целью служения науке. Девочки с детства были вместе. Дачи их были рядом, жили в одном доме, учились в одной школе. По мере того как они становились взрослее, Софья Фёдоровна замечала, что Оля ни в чём не проигрывает рядом с Ирой, а ей хотелось думать, что Ира превосходит подругу. С недавних пор она стала раздражать Софью Фёдоровну, она не могла объяснить себе, чем, и это раздражало ещё более. Когда она сказала об этом дочери, та в ответ довольно жёстко заметила: «Она как была моей подругой, так и останется». «Поэтому я и терплю её», – подумала Софья Фёдоровна.

– Мы сразу пройдём в столовую или подождём в гостиной Павла? – спросила Софья Фёдоровна, взглянув на дочь.

– У Вэла всё готово? – отозвалась Ира.

– У него всегда порядок, и всё всегда вовремя, нам с ним повезло, – удовлетворённо подчеркнула Софья Фёдоровна. «Когда пошла мода на мужчин поваров и официантов, я первая её подхватила, потому что она мне была по душе, – признавалась себе Софья Фёдоровна. – Вэл – это удивительное сочетание интеллекта и знания кухни. С ним можно поговорить о Кафке, о французской кухне. Он рассуждает свежо и неординарно, к тому же в нём есть что-то от народа, что-то наивное и легковерное, что вызывает во мне снисходительную усмешку, он мил, даже очень мил, приятен. Я решаюсь разделить с ним тягостные минуты, даже посоветоваться, потому что в этом юноше нет корысти, он не был заинтересован в чём-либо; людей, события, невольным свидетелем, которых он был, видел всё со стороны, порой не зная, кто это».

Софья Фёдоровна интересовалась его мнением, её не смущало, что оно не совпадало с её рассуждениями, ей было интересно и, главное, не раздражало.

Вэлу, напротив, в этом доме всё не нравилось. Их вежливая предупредительность, более чем учтивые напоминания, вроде того: «Вэл, пожалуйста, не забудь впредь не добавлять специи, когда припускаете рыбу, только лимон. А Петру Владимировичу сервировка отдельно, приборы – только его. И ещё Вэл, я повторюсь, – голос Софьи Фёдоровны был строгим, если замечание было неоднократным, – при гостях вы должны быть незаметным. – Уже вскользь, как бы мимоходом: – У вас пятно на воротнике рубашки или от соуса, или от масла, пожалуйста, наденьте другую».

Как-то Вэл хотел поправить Петра Владимировича, когда тот ошибся, назвав дату польско-литовского нашествия. На это вдруг все обернулись в сторону Вэла и с недоумением разглядывали, словно бы какое-то явление, на их лицах явно читалось: «А тебя кто спрашивает…»

Были моменты, когда всё восставало в нём против них, когда они начинали рассуждать о народе, как он сер, груб, необразован, как ужасна провинция: кругом пьянство, наркотики, грязь и нищета. Не хотят работать, лодыри, бездельники. Им только дай, пенсии маленькие, пособия грошовые; идите, работайте, не ждите подаяния, не рассчитывайте на государство. В общем, убога Россия. А они вправе об этом рассуждать, элита, знатоки поэзии, музыки и живописи. Они поклоняются науке, служат ей как истине?

«И всё же, – думал Вэл, – меня они больше презирают, пусть иногда сажают за один стол, говорят, что прониклись доверием, что член семьи, это смешно, в глубине души равенства всё равно не признают». В тот же момент Вэл поправлял себя с укоризной: «Это понты, ты просто хочешь казаться себе героем. Ты моешь посуду, этим всё сказано. Зачем оправдываться перед собой, ты не борец, скорее сам такой же, не отказался бы от такой жизни и стремишься к ней. Хочется удовольствий, с девчонками погулять, попутешествовать. Были б деньги, поехал бы в Италию с той же Катюшкой, какая она всё же простушка и влюблена в меня как кошка, это ясно по всему… Да и люди они симпатичные, приняли меня, умные собеседники и нравлюсь я им… Может, простая человеческая зависть или обида за народ? Народ, пойди разберись в нём. Как понять народ, простого человека? А кто я, – спрашивал себя Вэл. – Да я – просто парень, ещё не разобравшийся в жизни, что к чему и как».

«И всё же ложь могу отличить. Сам не раз врал и, вообще, праведник какой, – смеялся он над собой. – Тебе ли нравоучения говорить. И что ты в науке смыслишь? Опять в тебе уязвлённое самолюбие говорит. Они-то добились, а ты сможешь?»

И всё-таки бросишь им в лицо слово, облитое горечью и злостью, или так уйдёшь, отработав, как говорят, без году неделю? Вэл всё же решил, что эта роль не по нему. «Слабак, нет характера, они же сволочи. Ну скажу я, – рассуждал он, – что изменится, всё так и останется в моей, в их жизни, и в этом мире, видимо, он так устроен. Но где-то есть другая сфера, иносфера, непостижимая нашим сознанием, какая-то тонкая материя, неуловимая и неосязаемая, за гранью понимания, не поддающаяся объяснению. О нет, это не бесстрашие, граничащее с безумием, это чистый и светлый разум, способный победить мрак, ложь, зло лохматое, отвратительное, в какие бы одежды оно ни рядилось и какими бы оправданиями ни прикрывалось.

Тайна иносферы непостижима, как и сам человек, он так и остался загадкой.

И что я скажу? Я скажу им о своей матери, что она не видела в своей жизни ни одного светлого дня, что не знала ничего, кроме тяжкого рабского труда. И ничего за него не получила, кроме угла в бараке. И таких простых русских женщин – вся Россия, думаете, они не хотели счастья? Да они бились за него, но были слишком искренни, простодушны, бескорыстны и доверчивы, одним словом, легковеры.

Теперь-то мне ясно, почему не буду таким, как они, потому что родился в бараке, а они – в сталинских высотках, советская аристократия. У меня всегда перед глазами измученное, истерзанное страданиями лицо матери, испещрённое множеством морщин. Тусклый и усталый взгляд потухших глаз. Непосильный труд на износ. Разочарованная, разуверившаяся, без всяких желаний, она молча смотрит на меня с укоризной, обидой и тревогой, горечью и сожалением. «Как вы будете жить?» – спрашивают её глаза.

Этот взгляд время постепенно старается стереть из памяти…

И, может быть, это щемящая грусть о дорогом человеке покинет меня, – продолжал думать Вэл, – я буду стараться помнить и жалеть мать, но боль пройдёт. И я стану таким же, как все? Нет, мать мне поможет… Смешно, наверное, говорить матерям: помогите сыновьям остаться людьми… Наверное, мы сами должны отвечать за себя и отличать ложь.

Всё же попробую в другом месте заработать деньги, на крайний случай, в метро, в ночную смену устроюсь. На первых порах ребята в общаге приютят, а там, может, и койку выделят». – Мысль уйти из этого дома посещала всё чаще.

«Рождённый ползать летать будет», – твёрдо сказал себе Вэл. Неужели это возможно?

Софья Фёдоровна не подозревала о настроении Вэла. Все думы – о дочери и Павле, что вот-вот должен прийти.

Вот звонок в дверь. Она взглянула на экран телемонитора: Павел у входа. Уже с порога, поцеловав руку Софьи Фёдоровны, стал извиняться за то, что не был в прошлую субботу.

«В прошлую субботу был занят, – сказал Павел, – срочно нужно было провести опыт в лаборатории, именно в тот день не были задействованы приборы». Остановив взгляд на Софье Фёдоровне, он понял, что, прежде всего, нужно всё объяснить именно ей.

Софья Фёдоровна была обижена. Улыбка, как дань вежливости, лишь подчёркивала её разочарованность. Уже за столом, когда Пётр Владимирович был приглашён из кабинета, она, продолжая начатый в прихожей разговор, решила не скрывать раздражение, в её глазах блеснули слёзы, она резко заговорила о том, что Ира плакала и что это не по-мужски – не выполнять свои обещания. Удивлённый и озадаченный началом разговора, Пётр Владимирович, восседавший за столом, с настойчивой нарочитостью постучал ложкой по тарелке, но после слов о мужской чести резко заметил:

– Прекрати, Соня, что это значит, что за сцены ты здесь устраиваешь!

Ира, умоляюще смотревшая на мать, попросила сдавленным голосом:

– Не надо, мама!

– Всё, всё, не буду, – проговорила Софья Фёдоровна. Она начала успокаиваться, она была удовлетворена, она сказала, дала понять, в будущем это не должно повториться, в отношении её дочери это должно быть исключено. После её слов воцарилось тягостное молчание.

Софью Фёдоровну можно понять: с недавних пор устройство судьбы Иры занимало её настолько, что думать больше ни о чём не могла. Поведение Павла она находила странным. Почему этот милый мальчик, сын действительного члена Академии наук, не может приезжать за Ирой в институт, провожать домой. Как он может иногда даже не звонить. Софья Фёдоровна знает свою дочь, для неё она – верх совершенства, ей непонятно, как Павел не чувствует, что она любит, страдает. Что лучше девушки ему не найти.

«Вот Вэл обожает Иру, – думала Софья Фёдоровна, наблюдая за тем, как тот подаёт на стол, – это явно, он так заворожённо смотрит на неё». В этом Софья Фёдоровна не ошибалась.

Прилив страсти

Однажды, когда в квартире никого не было, Вэл решил зайти в комнату Иры. Ему казалось, что эта девушка недосягаема. Она красива, умна, несколько язвительна и может уколоть в разговоре, невзначай сделать какое-нибудь замечание: «Ты знаешь, Вэл, эти туфли никак не подходят к этим брюкам». Ей невдомёк, что у него нет выбора, носит, что есть. «Конечно, она избалована», – думал Вэл, разглядывая фотографии американских кинозвёзд на стене. Всё здесь говорило об увлечении кино: книги, журналы, огромное количество дисков с фильмами всех времён и народов, и самое интересное – большой экран с кинопроектором над кроватью. Сколько раз Ира предлагала посмотреть интересный фильм, когда к ней приходили ребята с курса. Но ему было некогда. Работы полно, хотя готовил он простовато, этому научился в армии, там не до изысков. Когда были торжества и праздники, приглашали поваров, делали заказ в ресторане. Еду готовила и сама Софья Фёдоровна, что-то подсказывала, показывала.

И когда из Ириной комнаты доносился хохот и какая-то возня, он всегда с досадой думал, что у него другая судьба. Когда Ира была одна, даже речи не могло быть зайти к ней просто так. Дистанция, как говорится, с обслугой соблюдалась непреложно.

Ни домработница, ни Вэл, ни водитель не могли себе позволить никакой фамильярности, панибратства, это было оговорено сразу. Конечно, Вэл чувствовал, что к нему относятся с симпатией. Ира не раз касалась его рукой не просто так, как бы невзначай заглядывала в глаза, и на её лице проступала улыбка. Вэлу казалось, он нравится ей. Вспоминая озорной взгляд Иры, дразнящий и возбуждающий, он увидел, что постель не прибрана и какое-то неведомое желание вдруг увлекло его и он лёг в эту постель, судорожно схватил подушку, стал её целовать, словно это была она, недосягаемая девушка, что волновала и злила его своей недосягаемостью, своим превосходством. Рядом он увидел лифчик, хотел почувствовать запах её тела, но подумал, как это пошло, и вместо этого с силой сжал его в кулак, и вдруг вожделение такой силы охватило его, что он был поражён. При этом он с горестью подумал о Катюшке-простушке, могла ли она его так возбудить, может, у неё вообще интеллект отсутствует? «И в то же время она любит меня как ненормальная». Но, как ни пытался, вспомнив Катюшку, представить рядом Иру, её статное тело, её волнующую грудь, воображение заслоняло преданно заискивающий взгляд Катюшки: она такая доступная, может, любит, а может – распутная.

«Но зачем ты так, Народоволец?» Так звали его друзья за то, что называл себя человеком из народа.

В кармане предательски зазвонил сотовый, наверняка это она, с досадой подумал он.

Быстро встал и вышел из комнаты. «Ангельских крыльев у меня в помине не было. Деньги у матери без спроса брал, без билета в кино ходил, в общественном транспорте ездил зайцем, в школе списывал, в институте прогуливал, – размышлял Вэл про себя. – Но это всё так, по мелочи, если глубже копнуть, был нечестным в любви».

Понимал это, говорил себе: зачем так, это некрасиво, надо исправляться. Копался в себе, стремился воспитывать честность, старался быть искренним. Обидно было «народовольцу» за народ, мол, сплошные дураки, оттого Россия из бедности не может выбраться.

Катюшка без ума

Чем он Катюшке приглянулся, в толк не мог взять. «И чего во мне нашла?» – спрашивал её. Сидели-сидели на лекциях рядом, вначале вроде случайно, потом по привычке смеялись, ругались, ходили вместе, списывали у друг друга, отмечались друг за друга, а потом, наверное, просто привыкли. Катюшка стала прижиматься, потом обниматься, целоваться. И вот, здрасьте: «Не могу без тебя». Стали ходить к ней на квартиру, когда родители на работе. Она отдавалась с такой страстью, с таким трепетом принимала ласку, покрывая его поцелуями.

– Но почему я, почему, скажи?

– Не знаю, ты и всё, слов не подыщу, не терзай меня. Слышишь, как у меня сердце бьётся, как у маленькой собачки. Ты один такой – народоволец, правдоруб.

* * *

Тем временем в гостиной Софьи Фёдоровны не спадало напряжение.

Отец Иры Пётр Владимирович был посвящён не во все детали взаимоотношений между молодыми. Софья Фёдоровна считала не столь необходимым пересказывать ему слова Иры, может, потому его возмутила сцена за столом. Ему показалось унизительным рассказывать Павлу, что дочь плачет о нём, да ещё в присутствии подруги. Он знал, что стоит за этой сценой, так тонко разыгранной Софьей Фёдоровной. Знал до совершенства отработанную систему построения слов, которые, как в шахматной игре, фразами выстраиваются так, чтоб убедить в том, в чём убеждена сама. И всё же некоторая схематизация, натяжка в стремлении убедить Павла, что он виноват, проглядывалась; то, что она переигрывает, было заметно не только Петру Владимировичу. Это чувствовали все, и лишь Ира не замечала, потому что мать решилась высказать её чувства, пусть и так нарочито.

Догадывалась об этом подруга Оля, сидевшая радом с Павлом. Не проронившая ни слова во время монолога Софьи Фёдоровны в защиту чувств дочери, Оля не могла скрыть усмешки, что невольно скользнула по её лицу.

Софья Фёдоровна, заметив это, пришла в негодование.

– Я сказала что-то не так? – обратилась она к Оле. – Как мне понимать вашу улыбку, Оля. Я нахожу её более чем неуместной, тем самым вы проявляете неуважение ко мне и своей подруге.

Павла передёрнуло после этих слов, он хотел что-то сказать, видимо в оправдание Оли, это-то и разозлило Софью Фёдоровну ещё более. Когда она заметила, что Павел порывается вступить в разговор, что на лице его смятение и замешательство, что чувство вины перед Ирой вдруг сменилось на чувство тревоги за Олю, Софья Фёдоровна зло подумала про себя: «Мою дочь ему ничего не стоит обидеть, а Оле сказать ничего нельзя». Это зло явственно проступило в следующей фразе, последовавшей за мыслями Софьи Фёдоровны.

– Я откажу вам в доме, Оля! – возвысив тон, выпрямившись и приподняв голову, заключила она.

Оля встала. Впервые заметив, как уголки губ Софьи Фёдоровны стали похожи на колючие стрелы, что выдавало крайнюю степень озлобления, Ира сделала робкую попытку остановить её, но взгляд матери был более чем красноречив:

– Оставь её! – требовала она.

– Я не хотела вас обидеть, – сказала Оля, выходя из-за стола, – после этого я не смогу бывать у вас. «Мне вас жаль», – хотела она добавить, но не стала, сочтя это бестактным.

– Да, сделайте одолжение, прощайте, дорогая! – бросила вслед Софья Фёдоровна, не в силах совладать с собой и не зная, куда отвести свой взгляд и скрыть раздражение и досаду на лице.

Но вот самообладание вернулось к ней, она взглянула на мужа, ища у него поддержку своему поступку.

Пётр Владимирович был зол, покраснев, с трудом себя сдерживал. На Софью Фёдоровну, не мигая, смотрели горящие гневом глаза.

– Пётр, не надо так осуждающе, лучше попытайся понять! – попробовала она остудить и отрезвить его. И что-то уничижительно-заискивающее появилось на её лице.

Пётр Владимирович не ответил, показывая всем видом, что это действие должно иметь какое-то объяснение или логику. Павел был явно обескуражен.

– Вам показалось это дико? – обратилась она к Павлу. «Это ужасно, ужасно, – думала она про себя, – что я натворила».

Павел молчал, слова Софьи Фёдоровны задели его за живое, причиняя не столько нестерпимую боль, как обиду за Олю, ни в чём не виноватую.

– Павел, вы жалеете о том, что ушла Оля? Она мила, не правда ли, но груба и невоспитанна.

Вэл, стоявший у стойки бара, невольно ставший свидетелем этой сцены, был в замешательстве, никак не ожидая от воспитанной, благородной дамы, Софьи Фёдоровны, такого выпада.

Олю он видел всего лишь несколько раз, она произвела на него самое приятное впечатление. Чем-то похожа на Катюшку, такая же открытая, искренняя, лёгкая, не обременённая мыслями о завтрашнем и прошедшем дне, живущая одним мгновением, любящая жизнь, людей. Про таких говорят: «Что в голове, то и на языке», видимо, ей не говорили в семье, что не всегда надо озвучивать свои мысли.

А может быть, этого свободомыслия она набралась в интернете, сейчас он вместо мамы и папы. Всемогущий интернет воспитывает, учит, ломает, уродует, губит. Он заразный, опасный, неизлечимый вирус, одним словом, «идионизатор». Покажет и расскажет такое, что неокрепшую душу вывернет наизнанку.

«Хотя я уверен, – думал Вэл, – у Оли, как у Катюшки, прививка от пошлости и мракобесия, прививка порядочности и человечности. Они воспитаны в духе интеллигентных традиций». Ещё много чего думал Вэл, но вслух произнести этого не мог. Павел не ответил.

– Может быть, вы тяготитесь нашим обществом? – обиделась Софья Фёдоровна.

Она опустила голову и остановила свой взгляд на тарелке с нетронутой едой. На лицо легла тень внутренней боли и отчаяния. Теперь Софья Фёдоровна терзалась мыслью, что поддалась эмоциям и что её опять подвёл характер. Сколько раз она твердила себе, что нельзя поддаваться дурному настроению. Почему она изменила своему аристократическому воспитанию – ни под каким видом не выдавать свои чувства? Где былая лёгкость в мыслях, беззаботность и непринуждённость в разговоре и манерах? «Что меня так тяготит, что за беспокойство возрастает во мне с каждым днём?» Всё началось с того момента, когда она заметила, что дочь повзрослела.

– Я просто не знаю, что сказать, – поспешил спасти положение Павел, чувствуя, что молчание становится тягостным для всех. Было ясно: не ответь он сейчас же Софье Фёдоровне, придётся уйти.

– Ты не должна была так поступать, – заговорила Ира.

– Что за тон, Ира?! – одёрнула её Софья Фёдоровна. – Как ты разговариваешь с матерью?! Твоя подруга – невоспитанный человек, как она могла позволить улыбку в тот момент, когда на моём лице были слёзы? А как её мама разговаривает по телефону? Вместо «здравствуйте» она отвечает плебейской фразой «Что надо?», а то, что она произносит её на безукоризненном английском, нисколько её не извиняет, и эта семейка претендует на возвращение ей старинного дворянского герба и особняка в придачу? Столько лет они были нашими друзьями… – На этом она запнулась, видимо вспомнив, сколько в их жизни было общего… – Да, может быть, я неправа, не знаю. Может, сказывается возраст, усталость.

Эти мысли вслух озадачили всех сидящих за столом ещё более. На этот раз Пётр Владимирович счёл необходимым помочь выбраться жене из патовой ситуации. «Вот сейчас разум вернулся к ней, – подумал он, – сейчас как раз надо поддержать её».

– Но, видимо, ещё есть возможность исправить положение, – сказал он вслух и добавил про себя: «И исправить впечатление у Павла о родителях любимой девушки».

То, что Павел был влюблён в Иру, ему было ясно как день. Он не сомневался в его чувствах, намерениях, в порядочности, иначе сказал бы дочери, это не тот человек, который сделает её счастливой.

– Да, пожалуй, ты прав, – сказала Софья Фёдоровна. «Это произошло под воздействием эмоционального срыва, от перенапряжения и переживания за дочь», – она хотела проговорить вслух эту фразу, но подумала, что это опять прозвучит обвинением в адрес Павла, мол, из-за него такая нервозность в семье.

– А вы знаете, – обратился ко всем Пётр Владимирович, – Павел решил нас порадовать новыми записями. Он привёз два диска Нетребко и Хворостовского.

Таким образом, отец пытался перевести разговор в другое русло. Но слова не произвели должного впечатления. Ира, вяло улыбнувшись, тем самым попыталась поблагодарить за диски, но увидев, что ему не интересна её реакция, сникла и перевела взгляд на мать, ища у неё поддержки. Софья Фёдоровна отреагировала на это несколько странно и неожиданно для дочери. Она встала и, увлекая за собой мужа, извинилась перед Павлом необходимостью принять лекарство и отдать какие-то необходимые распоряжения Вэлу на завтра.

Молодые наедине уж как-нибудь поладят.

* * *

– Зачем ты это сделала? – с трудом сдерживаясь, заговорил Пётр Владимирович, как только они покинули гостиную.

– Разве ты не заметил, ещё мгновение – и она рассмеялась бы? – раздражённо ответила Софья Фёдоровна.

– Не понимаю, – недоумение сменило гнев на лице Петра Владимировича.

– Она могла бы всё испортить, – Софья Фёдоровна раздражалась ещё более.

– Что испортить? – на лице у Петра Владимировича отразилось неподдельное возмущение.

– Я хочу убедить Павла, что Ира любит его, – Софья Фёдоровна вот-вот готова была сорваться на крик.

– Разве это не так? – ещё более удивился Пётр Владимирович.

– Так, но мне кажется, что ему это непонятно, и, потом, мне показалось, что Оля нравится Павлу. «Ну как ты не можешь понять?!» – читалось на лице Софьи Фёдоровны.

– А почему Оля не может нравиться Павлу? – Петру Владимировичу стала ясна вся абсурдность этого разговора, и улыбка появилась на его лице.

– О чём ты говоришь Пётр? Ты думаешь, что ты говоришь? А как же Ира? Боже мой, и это родной человек? – Софья Фёдоровна готова была расплакаться.

– Ничего не понимаю. Нравиться – это одно. Любить – другое. А если не любит, зачем он здесь? А девушек хорошеньких много, милее Оли, и все могут нравиться.

– Всё намного сложнее, они же ещё дети, девятнадцать лет, у них всё ещё не определено. Сегодня любит, завтра встретит другую. «Что я говорю? – испугалась Софья Фёдоровна, – ещё случится по моим словам».

– О чём тогда говорить? – на этом Пётр Владимирович хотел закончить разговор.

– Да пойми ты, Ира любит его, мне счастье дочери дороже мира. Я на всё пойду, чтобы они были вместе, – и на её лице обозначилась такая одержимость, что Пётр Владимирович решил спросить о другом. Его волновало случившееся с Олей. Он чувствовал неловкость перед ней.

– А как же правила приличия, ты же обидела девочку.

– Не надо, Пётр, я давно хотела расстаться с Олей, всё Иру жалела, единственная подруга. Её бескультурье угнетало меня постоянно, как и отталкивающее поведение её мамы. Иногда меня приводило в бешенство их высокомерие, как они кичатся своим происхождением, генетическая гордость нации, «наш род, наш род один из древнейших», мне всегда хотелось одёрнуть их словами «ваш древний род выродился», хотя надо признать, что они сделали немало хорошего и в памяти с ними многое связано… Но что это за манера вместо «здравствуйте» говорить «привет»? И потом, что за невоспитанность, никогда не отказываться, когда предлагают сесть за стол?

О, как Софья Фёдоровна могла быть убедительной, сказанное ею было словно отлито из бронзы.

– А тебе не кажется, что ты навязчива в отношении Павла? Ты хочешь внушить ему необходимость любить Иру, но не зря же говорят: «Сердцу не прикажешь». Это, в конце концов, может не понравиться ему, обидеть. Ты не боишься перестараться? – Было заметно, что Пётр Владимирович утомился этим разговором. Обо всём этом он думал совершенно иначе: если любит, то вопросов нет, а если нет, всё без толку.

– Пётр, у меня пропал интерес к чему-либо. Я видеть никого не могу, и ты даже не пытаешься меня понять! Ира страдает. «Боже мой, родной отец, ну разве он может чувствовать дочь, как я, каждым нервом, каждым вздохом».

* * *

Оставшись наедине с Павлом, Ира никак не могла начать разговор, как и сменить на лице страдальческое выражение на что-то беззаботное, хотя бы спокойное.

Она отдалась бы другим чувствам, что сделают лёгкой, невесомой и унесут в страну грёз. Она хотела стать героиней «Лавстори», американского фильма, что с удовольствием смотрела на семинарах во ВГИКе.

Осадок на душе после сцены с Олей усугубил без того невесёлое настроение.

«Обними меня, – попросила она глазами. – Сними с меня эту тяжесть, милый, только ты это можешь», – говорила она про себя.

Павел взял её руку, посмотрел в её глаза, увидев там боль и муку, поднёс ладонь к губам. Она, словно продолжая движение руки, вся влекомая невысказанным чувством, подалась навстречу, склонив голову на грудь. В ответ он обнял, стал целовать её лицо. Она слушала, как учащённо бьётся его сердце, и была рада окружающей их тишине. Любой звук сейчас мог разрушить вдруг появившееся в ней чувство сладостного спокойствия и долгожданного умиротворения.

«Я ничего не хочу в этом мире, – сказала она себе, – только бы он любил меня».

Уже поздно вечером, попрощавшись с Павлом и стоя у окна, дождалась прощального сигнала его машины, поставила подаренный диск, села в глубокое кресло и, задумавшись, представила его лицо. Когда он рядом, на душе праздник, легко и свободно. Павел стал смыслом жизни, она поняла, с ним она будет счастлива. «Я обрела любовь, – говорила она, – а остальное не желаю знать…»

В ответ на все вопросы матери она просила: «Умоляю тебя, мама, не говори мне ничего. Всё, что происходит между мной и Павлом, касается только нас двоих». «О, как мне трудно, – думала Ира, – сколько резкостей наговорила бы я родителям и в особенности маме. Но что это даст, всё лишь осложнится, и резкости не разрешат ничего, а лишь усугубят взаимоотношения. Дома и так все разобщены, далеки друг от друга, мне только любовь может помочь», – решила она.

Павел – непростой, иногда непонятен. Трудно с ним, когда он вдруг критикует всё, в том числе её и своих родителей, но без него она не представляет жизни. Он ставит под сомнение их отношения, сомневается в её чувствах, что рождает боль, отчаяние.

«Как можно так, когда каждая клетка моего мозга, каждый нерв моего сердца соединены с ним. С его руками, телом, глазами, губами, что касаются с такой осторожностью, трепетом, затаённым очарованием и с тем неповторимым теплом чувственной неги ночи. Наука увлекает его, мне интересно в киноинституте изучать историю кино, вообще, киноведение – интересная наука, – продолжала размышлять она, – но счастье лучше и сейчас любовь интереснее всего, любовь увлекает больше, видимо, во мне говорит молодость. Павел изучает неосреды, не абсурд ли это. А как завораживают слова о новой эре. Как он убедителен, как вкрадчиво внушает, что всё это так, а никак иначе. Хотя в науке нередко то, что сегодня отрицают, завтра закон. Может, его подозрения в том, что родители неискренни, лишены основания. Как я могу думать о них так? Павел не проявляет симпатии к родителям, позволяет в отношении их шутить. А у меня не хватает характера возразить ему… Как же трудно разобраться во всём этом, так тревожно жить. И как волнуют кровь эти мысли. О, если бы мы могли быть всегда вместе». Музыка Моцарта, казалось, была иллюстрацией чувств, испытываемых ею. Ира в сонме божественных звуков растворилась в желании любви, только любовь как спасение…