Текст книги "Рождество в Москве. Московский роман"

Вначале подумала, что ты – стихия, поднимаешь волну науки, что должна стать тайфуном и снести всё устоявшееся, перевернуть вопреки всем всё вверх дном и всё, что до сегодняшнего дня казалось абсурдом, сделать реальностью. Теперь убедилась, что ты более радикален, чем я предполагала. Это пугает и завораживает. Мир твоего сознания более фантастичен, чем могли предполагать все футурологи, вместе взятые. Берти, но оправдано ли это? Риск, что ставит человечество пред выбором обречённых. Человек может потерять себя в глобальном переустройстве, его мозг взорвётся. Берти, то, что предлагаешь ты и другие учёные Америки и Европы, сделает человечество счастливым? Наверное, мои вопросы покажутся тебе неуместными, понятно, процесс не остановить, не мы, так другие будут новаторами, и никто не задастся вопросом, куда мы двигаемся и какой в этом смысл, а может, он губительный. Мы ломаем природу всего и в том числе природу человека. Как не вспомнить слова популярной песни: «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко».

Лариса

Берти, ты слышишь мелодию моей грусти, щемящего одиночества, она тихая, почти беззвучная, как мои слёзы, которые я никому не покажу. Только ты знаешь, как одиночество прерывает дыхание с перебоями в сердце, от него кружится голова и всё становится мрачным, ты впадаешь в страшное отчаяние, начинаешь метаться от безысходности. Тоска берёт за душу и сжимает её до изнеможения, ничего не хочется, ничего не надо. Как выйти из этого состояния? Я слушаю музыку, а слёзы предательски обозначаются на распухшем лице красными глазами. Любовь моя, Берти, вместилище всей моей нежности, кто защитит тебя там, за океаном, кто будет оберегать, смотреть в твои глаза с улыбкой и находить тебя самым красивым гением? Мой милый, не забыл ещё моего дыхания, мои ласки, мои губы, руки? Я всегда с тобой рядом, за спиной или сбоку, где есть свободное пространство, ложусь возле и не покидаю всю ночь, только мы вдвоём в этом равнодушном мире. Роми так же безумно любила Алена, но наша история не будет похожей, будем вместе, во что бы то ни стало. Божественная Роми сломлена ударами судьбы, всё потеряла, а мы обретём, у нас есть будущее, верь в это, мой милый Берти.

Альберт

Не надо отчаиваться, любимая, я отвлеку тебя рассказом о Москве.

Несравненная Москва, как только её не превозносят. Если бы так, как преподносят: гостеприимная и хлебосольная. Скажу, равнодушная, где главный человек – чиновник-бюрократ, получивший грамоту и премию за экономию бюджетных средств, почти половина их остаётся каждый год неосвоенными. Скоро на Красной площади поставят памятник чиновнику-дармоеду, что окопался в уютном кабинете, огородившись постами, турникетами, охранниками, секретаршами. Шифруясь патриотом, со всех трибун твердит о достижениях и невероятных трудностях в его работе, вызванных санкциями, эмбарго, финансовыми ограничениями и прочее. Как у них всё складно да ладно, юридически грамотно, по закону, что сами написали. Они образованные, прекрасно выглядят, бонусы, премии и какие-то бесконечные отписки на просьбы, прошения, крики о помощи, вопли, слёзы. На всё они взирают равнодушно, и на всё у них есть обоснованный отказ. Под всякими предлогами чиновник сделает всё, чтобы ничего не делать. Работа должна быть в радость и приносить удовлетворение, что выражается в окладе. Их кредо: «Живи в удовольствие».

Куколка, скучно пишу, наверное, подстать настроению, все мои хождения, обивание порогов пока безрезультатны. Много раз бывал в Москве, и всегда она казалась чужой. Сейчас в Рождество центр сияет и переливается, красиво, но не согревает. Запах ели повсюду. В храмах люд, что не мог в миру найти понимание. Город несправедливости, обозлённых людей, что зажаты экономически, потому что в столице жить дорого. Не случайно поётся: «Дорогая моя Москва». Жестокий мир, где идёт битва за место в Москве, в квартире, на работе. Кто-то думает, как изжить родственника, близкого, подставить сослуживца. Корысть правит повсюду, и лишь телевидение, да и все московские СМИ наперебой расхваливают столицу, что внешне, действительно, похорошела, не хуже европейских. Не ошибусь, если скажу, что в «лондонах» и «парижах» простой человек стеснён, может, не так, как в России, там всё же уровень жизни выше, остальное неизменно, бюрократ в полиции и суде, те же взятки и откаты в мэрии и во всех департаментах и округах. Повторюсь, скучно, Куколка, нет тебя, мы бы с тобой посмеялись бы над всем этим.

Мама созвонилась со своей старой подругой, что давно перебралась из Академгородка в Москву, выйдя удачно замуж. Пошли к ним на приём. Старомосковские посиделки, вот так собиралась интеллигенция попеть бардовские песни, вспомнить молодость, почитать стихи. Говорили обо всём: картинах, музеях, книгах, кино, артистах и театре. Только политика не входила в эти разговоры, считалось дурным тоном, видя всю бесперспективность дискуссий на эту тему и, более того, небезопасность. Сейчас, казалось, другие времена, но это вошло в привычку, да и, право, что может изменить трёп на кухне. Так было. Рождество в Москве отмечают по-особому: на ёлку наряжают старые, старые игрушки, дореволюционные, или, на худой конец, советские бумажные и из ваты. Странно, в этой семье, куда мы пришли, так бережно хранили ёлочные украшения, словно сокровище из алмазов. Сам процесс одевания ёлки, нанизывание бус, дождя, что словно длинная лапша или вермишель набрасывалась на ветки, и она свисала блестящими нитями, словно капли воды. В наборе этих игрушек всё смешалось: время, эпохи, идеологии. Советские звёзды с выцветшими флажками царской армии Первой мировой, картонная балерина и хоккеист с клюшкой, здесь серебряный космонавт в скафандре и уже из современной пластмассы, игрушечный миниатюрный сотовый телефон из Китая. Каждая игрушка и, видимо, каждая вещь, как в любом доме, хранила историю и, возможно, тайну. Конечно, фотографии в альбомах, видео на разных носителях, домашние фильмы о торжествах, событиях, что чередуются от рождения до похорон, свадьбы, проводы в армию, поступление в университет и получение диплома, а потом звания. За столом выяснилось, что в этой семье хранили не только игрушки. Сын маминой подруги собрал все истории о Москве, что записывали его родственники, что-то вроде краеведческих новелл, события которых происходили в переулках, дворах, улицах и площадях города, смешные, анекдотичные, нелепые и грустные. Герои – москвичи разных социальных групп на фоне описания Москвы, вроде и привычных, и узнаваемых мест с рассказами о них, легендами и мифами. Разные случаи, что передавались из уст в уста, были запечатлены на бумаге. Этот молодой человек, с его слов, четыре года обрабатывал этот материал, систематизировал, сделал фотоиллюстрации и хотел добиться от правительства Москвы, департамента средств массовой информации субсидии на издание. Выяснилось, что таковые выделяются тем, кто пишет о Москве, но так и не смог пробить брешь в чиновничьей крепости под названием Равнодушие. Ему позвонили из департамента и вначале огорошили вопросом: «Зачем Вы прислали нам свою книгу?» И когда он ответил, что думал, что она заинтересует их, они очень выразительно заметили: «Вы думали не тем местом». На что парень вежливо извинился, сказав: «Простите, что я нарушил Ваш покой, продолжайте дремать дальше у компьютера, просматривая рекламные сайты модной одежды». И в этом вся Москва, полная равнодушия. И если кто-то скажет, что сейчас весь мир такой, возражу, в Новосибирске – нет и в Петербурге – нет. И ты, Куколка, подтвердишь это. Скажи, как тепло в нашем Академгородке в самый лютый мороз, как отзывчивы люди, и доверие между ними есть. Здесь же все обходят друг друга стороной, потому что кругом мошенники. Куколка, я пишу это не от обиды, да хоть бы и так, что, собственно, не меняет сути. Мне обидно, и не одному мне. Сейчас здесь только ты могла бы согреть меня в январское отчуждение, весь мир, кажется, против меня. Было ощущение счастья в близости с тобой, куда делась та лёгкость, те крылышки, что делали нас невесомыми, в какие фантазии мы летали с тобой, иногда очень высоко. О чём мы мечтали? – Ни слова о богатстве, разве мы говорили с тобой о машинах и прочем? Не ради тщеславия я рискую, но только ли ради науки? Отказался бы я от успеха, известности, зачем кривить душой?

Быть первым, да, я всегда стремился к этому, это моя натура и этого никогда не скрывал. Прямо это не говорил, но сейчас здесь, в РАН, это почувствовал. Кто-то во мне увидел конкурента. Куколка, прилетай, садись на самолёт и в Москву в образе Роми Шнайдер. Мама будет рада, а как я – ты знаешь. У тебя сейчас премьера, твои эскизы, по ним шили костюмы. Удачи тебе, Куколка.

В Москве очень важно, как ты выглядишь. Внешнему виду придают большое значение. Обувь, верхняя одежда, как и марка автомобиля, всё очень важно. Фирма, лейбл, какие рестораны ты посещаешь, в каких театрах бываешь и, главное, какая у тебя любовница. Ты можешь быть клерком какой-то конторки или, как говорят, планктоном фирмы, что торгует бадами, но одет ты должен, как депутат Госдумы, даже если вещи на тебе подделка. Если ты хочешь одеться, в ГУМе или ЦУМе хорошее пальто, зимнее, я приценялся, стоит не меньше полумиллиона. В это же время на вокзалах кормят толпы бездомных, что согреваются похлёбкой и чаем в одежде, что приносят за ненадобностью доброхоты, что не много богаче этих бездомных. Состоятельные граждане ездят в автомобилях с затемнёнными окнами, чтоб ничего не видеть и ничего не знать. Москва в эту рождественскую ночь предстаёт высоченным небоскрёбом, унизанным вереницей бездомных. И Бог из компании обездоленных, стоявший у ограды храма, просил милостыню, но кто-то камень положил в его протянутую руку. Не тронешь сердце москвичей, не проймёшь жалостью, здесь ценят успех, а если ты не преуспел, ты отстой, ты не состоялся. Если ты такой умный, то почему такой бедный, или что-то вроде этого, ум человека определяется количеством его денег. Московское дно, что копошится загнанными в угол обманутыми, что уже ни во что не верят и не ждут чуда даже в рождественскую ночь, наркоманы и проститутки и те, у которых всё отняли: жильё, близких, здоровье, работу.

Про них говорят «гол, как сокол», сколько в этом иронии. Давайте поиронизируем над всем этим, пока очередного замёрзшего увозит социальный патруль. «Не трогайте меня, не донимайте всем этим кошмаром, что я могу сделать, я сам еле свожу концы с концами». Московский темп, гонка, убийственный марафон за тем, чтобы о тебе сказали: «Он выбился в люди, пробился на самый верх, ему повезло, отхватил такой куш».

«Рождённый ползать»

Вэл – Виктор

В постели Вэл вспомнил, что не написал письмо матери. «Заработаю, куплю ей сотовый недорогой, простой, для связи. Завтра черкану несколько строчек: “Устроился на хорошую работу, готовлю еду, подаю на стол: пригодилась армейская поварская профессия. Освоил излюбленные блюда хозяев. Люди благородные, попал в дом с достатком по протекции дочки, мода сейчас такая, чтоб молодые парни помогали по хозяйству. Из моего окна в очень высоком доме видна почти вся Москва, здесь живут известные люди. Да, чуть не забыл, твои сыновья, Слава и Толя, мои старшие братья, просили передать, что в Крыму строят дорогу, через Керченский пролив, работа тяжёлая, но платят хорошо. Слава хочет жениться, у него девушка местная, Толик мечтает вернуться в Подмосковье, построить дом, но деньги ещё не собрал, накопит года через три. Мне звонят редко, писать тебе у них нет времени.

Мама, я подарю тебе сотовый, будешь звонить Толику со Славой и мне. Учёба идёт нормально, хвостов нет, стипендию платят, билет проездной дают… Питаюсь теперь хорошо, одежду подарили хозяева, культурные и уважительные. Не думай, что в прислугах, каждый устраивается как может. Мне ещё повезло…”»

Вэл представил, как мать плачет, читая письмо. Уставшая, придя с работы, топит печку в бараке, где за стенкой буянит пьяный сосед и плачет ребёнок. Как согреет кашу и заварит чай, потом, встав перед фотографиями сыновей, перекрестится, скажет: «Храни вас Господь!», ляжет и не сможет уснуть от усталости, от ломоты во всём теле. Как-то она сказала: «До пенсии бы дожить. Немного бы отдохнуть от ткацкого станка, узнать, что такое покой, тишина».

«Как нас растила одна, ума не приложу, – думал Вэл. – Много таких, не дуры, не пьяницы, труженицы, тащат весь российский воз. Правильно сделал, что пришёл сюда работать? Не знаю, сомнения с первого дня».

После этой мысли Вэл хотел приписать, чтоб не рассказывала в посёлке, где работает. «Вдруг матери стыдно будет, – колебался Вэл, – и зовут меня теперь чудно – Вэл, по-американски. Мы люди современные, мать не поймёт!» – Вэл решил ничего этого не писать, вдруг осмеют – «в людях» парень. «Пошлю телеграмму, мол, всё нормально. У Толика со Славой всё хорошо. Будь здорова, твой Виктор».

Засыпая, Вэл не мог избавиться от чувства обиды. Уязвлённое самолюбие не давало покоя. Казалось, все превратно истолковывают его работу. «Понятно, нужны деньги на жизнь, платят неплохо, сыт. Мать – одна, на неё рассчитывать не приходится. У братьев своя жизнь, я ещё только на втором курсе исторического, в пединституте. Стипендия – грошовая, общежитие далеко не отель».

Софья Фёдоровна, хозяйка, всё о романтике, ей явно не хватает в жизни чувств, и какие-то неясные намёки с полупрозрачными предложениями, вроде того: «Вэл, вы такой душка, такой милый…» И Ира, её дочь, вдруг как-то с двусмысленной улыбкой заметила: «Вэл, сколько в вас обаяния».

Пётр Владимирович, её отец, каждый раз подчёркивает, ему приятно с Вэлом, общение не тяготит, напротив всегда есть желание поговорить о текущем моменте, о современной молодёжи.

Что мог сказать Вэл о том и о другом, когда читал только учебники и исторические книжки. Вэл не мог понять семейный уклад в доме, где работал; многое казалось странным: компьютеры, система «умный дом», контролирующая всё. Такая маленькая семья, родители и дочь, но сколько суеты… Домработница, повар, водитель, благо он приходящий. И всё время какие-то люди: косметолог, собачий парикмахер, с примеркой портной. Хорошо, что однокурсники Иры всегда собирались в её комнате, ели, пили, как правило, там же – чай и что-нибудь сладкое.

А Вэлу хотелось сосредоточиться на Древнем Риме, наконец, дочитать роман об Октябрьском перевороте. Нужно было сдавать зачёт по августовскому путчу, плюс увлечение девушкой, однокурсницей Катюшей.

Во сне его обступали люди. Со всех сторон слышались голоса, они бесцеремонно заглядывали в лицо. «Ой, видный, сладкий, смазливый». Вэл думал со вздохом: «Хорошо, что у них хватает такта не лезть в душу. И “секси” меня не зовут, не просят показывать стриптиз. Знакомый рассказывал: устроился к одним, а его в первый день хозяйка соблазнила».

Потом во сне все мысли стали путаться, люди сгрудились и не давали Вэлу пройти, загородив дорогу. И как ни пытался выбраться из этого круговорота суеты, это не удалось, более того, кто-то вдруг стал целовать его и с таким остервенением… Потом голос: «Не много ли себе позволяешь, что ты вообще вообразил…» И вот появилось милое лицо Катюшки, с ней крутил роман, стыдливо и с опаской произнесла: «Я беременная».

Что теперь сказал Вэл, моментально проснувшись: «Так тривиально, банально. Неужели всё заканчивается этим?»

Грёзы Иры

Не одному Вэлу не спалось в эту ночь.

В тёмной гостиной, высвеченной мерцающим огнём камина и слабым светом плазменной панели, застыли мать и дочь. Ира, склонив голову на плечо Софьи Фёдоровны, с отрешённым взглядом смотрела на тлеющие угли. Софья Фёдоровна, пытаясь уловить смысл происходящего на экране, никак не могла освободиться от мысли, как же быть теперь с Павлом, с юношей, что дружил с дочерью. В глазах Иры, в тёмных расширенных зрачках отражалось алое пятно каминной утробы, казавшееся то подёрнутым серым пеплом, то вдруг ожившим, словно сбросившим покрывало затухающего огня. «Что со мной? – думала Ира. – Почему с недавних пор мне недоступно ни одно чувство, кроме ощущения усталости? Как я устала от неопределённости в отношениях с Павлом, любит ли он?»

Игра огня вдруг показалась ей странной, и она чуть не вскрикнула, когда так явственно обозначились знакомые черты. Софья Фёдоровна почувствовала это, может быть, по тому лёгкому трепету, что охватил Иру, завладел её телом и передался каким-то слегка различимым импульсом матери. «Что с тобой?» – спросила она, пытаясь заглянуть ей в глаза. Пляшущие светляки в глазах Иры высветили её мысли, и Софья Фёдоровна угадала там Павла. Тонко очерченное лицо. Прямая линия носа, изящный изгиб губ, глаза – выражение их никак не удавалось уловить, они менялись каждое мгновение. Словно он скрывал свои эмоции и прятал свои мысли.

– Мне страшно за тебя, – чуть слышно сказала мать. Ира не ответила, продолжая молча смотреть на огонь, на его крохотный голубой язычок, что трепетно затихал.

«Павел и Ира появились на свет почти одновременно, – вспоминала Софья Фёдоровна, – с разницей в три месяца, он весной в апреле, а она в августе». И уже тогда она подумала, что, может, это знак, как было бы хорошо соединить их судьбы. Семья Павла с такой звучной фамилией Оргиевы была закадычным другом семьи Петра Владимировича. Их отцы работали вместе в атомном проекте ещё при вожде народов. Столько тогда было страхов, все чего-то боялись.

Этот страх пронизывал всё. «Тогда мы, ещё маленькие дети, чувствовали этот страх, видя вечно молчащих родителей или говорящих почти шёпотом, с глазами полными ужаса при каждом сообщении по радио. Сейчас у молодёжи другие страхи: куда-то не успеть, что-то пропустить. Павел и Ира – одна цивилизация, а Вэл – другая, с недавних пор я постоянно их сравниваю. Молодые люди нашего круга уже с европейским менталитетом, они впитали в себя культуру всего мира, а Вэл задавлен мыслью, как выжить, как бы хватило денег на житьё и пропитание. Как говорится, «рождённый ползать», хотя старается держаться с достоинством, независимо, рассуждая достаточно здраво и логично. Похоже, что-то читал, в общем, не чужд знаниям, не случайно приняли его в институт. Наши дети, как и мы, родители, на Олимпе, а Вэл – так, забавное существо, из мира насекомых. У нас всегда всё было, в страшные годы мы могли лишиться этого в один миг. Сейчас мы свободны, богаты, и дети могут не обременять себя мыслями о хлебе насущном. У них неограниченные возможности. Только бы Павел не подвёл, не нарушил мои планы. Они должны быть вместе. В чём же суть происходящего», – глядя на экран, думала Софья Фёдоровна. Так хотелось хоть на миг забыться. Ясно одно, она любит, а он? Что же он? Вот взгляды их встречаются, и оба понимают, что он тяготится ею. Его пугает страстное желание любви, кажется, её любовь обязывает, требует, чего? – Он понять не может. Он хочет её любить, она ему нравится, но до конца что-то мешает разобраться, осознать любовь. Может быть, это не любовь, пугается он. В его глазах растерянность, он боится её чувств, её любви. Боится, что его чувство не будет такое сильное. «Моя любовь сдержанней, я не могу так выплёскивать свои эмоции.

Я совсем другой, у меня иной мир, когда она касается губами, какая-то неразбериха происходит во мне, всё путается, приходит в беспорядок».

Герой фильма был так же нерешителен, как Павел, что же он делает, ведь девчонка сходит с ума.

Это последний эпизод телевизионного фильма, где герой не смог разобраться в чувствах. «Неужели они расстанутся?», – мелькнуло в мыслях Софьи Фёдоровны. Происходящее на экране смешалось в сознании с мыслями о Павле.

Софья Фёдоровна

Как странно! Софья Фёдоровна, казалось, вместе с дочерью заново переживала всё, испытанное ею в счастливую пору молодости, когда была влюблена. Словно впервые ощущала в себе трепетную дрожь от переполнявшей её радости. Она испытывала лёгкое головокружение при виде Павла, при его прикосновении к руке. Она сравнивала переживаемое ею состояние с чувствами дочери. Ей хотелось отчётливо представить, почувствовать, испытывает ли дочь сердечный порыв при улыбке Павла, способна ли она на всю глубину любви. И удовлетворённо отмечала: Ира любит страстно, сильно, как может только чистая, молодая девушка.

Она так же любила Петра. В нём было столько энергии, силы, увлечённости. Он был предан науке до самозабвения, открытия его были не столь заметными, но он неуклонно шёл вверх, получал одну учёную степень за другой, стал профессором, теперь академиком. Правда, сейчас Пётр Владимирович всё реже упоминается в учёных отчётах, всё-таки звание не дало ему весомого авторитета, больших достижений за ним не числилось, хотя подчёркивалось не раз, что он обладает недюжинными организаторскими способностями.

Неожиданно Софья Фёдоровна вспомнила, как они познакомились на банкете. Она пела какой-то романс, аккомпанируя себе на рояле. Тогда Пётр был привлекательней Павла. «Почему Ира не стала играть на рояле? Приглашали прекрасного преподавателя из консерватории. Стала заниматься аэробикой, просто сошла с ума, – досадовала Софья Фёдоровна. – Такая глупость эта ритмика, зачем она молодой стройной девушке? Если бы я была молода, знала бы, как вести себя с Павлом, свела бы его с ума, думать не думала о фитнесе, вот танцы – другое дело».

Об этом и ещё многом другом думала Софья Фёдоровна. Она никогда не решилась бы сказать это. В их доме было не принято выражать свои мысли вслух, это могло разрушить хрупкую связь между ними. В доме была щадящая система взаимоотношений. Хотя Софья Фёдоровна решалась иногда, как ей казалось, из самых лучших побуждений, давать советы дочери, мужу, что воспринималось крайне болезненно.

«Надо держать себя с изяществом, что подчёркивалось естественностью и простотой, никакой фальши, никакой игры, исключая кокетство». Софья Фёдоровна не говорила, это было азбучной истиной, само собой разумеющимся. Ире не нужно было напоминать, она видела это, впитывала в себя ежедневно.

«Но почему иногда из неё вырывалось, – недоумевала мать, – что-то колючее, неудобное? Угловатость и резкость в суждениях настораживали. Как можно в наше время говорить то, что думаешь?» Софья Фёдоровна скептически воспринимала всё, что происходило в политике. Обычно, когда кто-то пытался с ней заговорить о стране, она не отмахивалась, не очерчивала в воздухе линию запрета, как делал Пётр Владимирович или Ира, что смеялась над вознёй в кремлёвском муравейнике. Софья Фёдоровна и слышать не хотела о партиях и движениях. В этих разговорах видела для себя какую-то опасность. Они казались какой-то провокацией, чтобы выведать, о чём она думает. О, как тщательно скрывала свои мысли, считала вправе свой внутренний мир огородить ото всех, даже от мужа. Никто не имеет права претендовать, ожидать и уж тем более требовать от неё откровенности. Ей казалось, что искренность и откровенность может раскрыть её, высветить как рентгеном, что непременно в ней покажет какую-то скрытую мысль, что скомпрометирует или будет истолковано превратно. Это лишнее и чревато недоразумениями. Посещая оздоровительный комплекс для семей членов Академии наук, каждый раз просила массажистку делать массаж молча, а когда убедилась, что просьбы остаются без внимания, попросила перевести к другой массажистке, молчаливой. «Их бредни о чём-либо мне совершенно неинтересны», – заключила она для себя.

В бассейн ходила в самое безлюдное время. Её устраивал только шофёр Петра Владимировича, не позволявший себе ничего, кроме «здравствуйте» и «до свидания». Машину водил молча, молча привозил то, что было куплено в магазине, правда, ничего подобострастного в нём она не замечала, и даже как-то она увидела в его взгляде что-то злое. «Наверное, устал», – подумала она и забыла об этом.

Вот Вэл приятен. «Как он мне симпатичен, – думала Софья Фёдоровна об этом парне – поваре, официанте с изысканными манерами. – Откуда они у него? Наверное, видел в кино и смог усвоить, перенять». Чтобы от него не пахло кухней, дарила ему французский парфюм, наполовину использованный.

Ей доставляло удовольствие беседовать с ним. Испытывала к нему влечение, даже чувствовала, что влечение сексуальное. Как-то под воздействием каких-то ощущений, возникших во время одной из бесед, она неожиданно для себя вспомнила те сексуальные образы, что постепенно стирались в памяти, пришла к мысли, что между ними в будущем что-то возможно, вроде близости. Это тяготение к молодому человеку испугало её и в то же время оживило. Вначале это просто занимало и забавляло, потом она склонилась к тому, что это возможно, желанно.

Вэл думал иначе. Когда он пришёл в дом Софьи Фёдоровны, то увидел, как всё кругом красиво: картины, книги. Ему разрешали пользоваться библиотекой. Его удивило, что большинство книг по искусству. Оказалось, что вся специализированная литература находится в кабинете Петра Владимировича, куда не разрешалось входить никому, а уж трогать что-то – тем паче.

Это место, обставленное громоздкой мебелью, обтянутой тёмной кожей, называлось обителью науки. Огромный стол из дубового дерева представлял собой что-то фундаментальное, как наука, которой занимался Пётр Владимирович. Всё должно было подчеркнуть значимость и превосходство хозяина. Здесь он мог автономно пребывать сколько угодно, выходя лишь по надобности. Компьютер и все виды связи, ещё что-то очень современное и научное. «И, вообще, не нашего ума дело», – говорила Софья Фёдоровна, оберегавшая покой мужа. «Когда папа работает, – объясняла она дочери, – то это сродни таинству, священнодействию». Ира вначале не очень понимала, что это значит; повзрослев, уже не воспринимала мамины слова всерьёз, тем более постепенно в них слышалось всё больше иронии.

Софья Федоровна, Петр Владимирович

В квартире всё было пристойно, достойно, со вкусом. От и до, начиная от света радужных люстр, что не отягощали, не давили, а, напротив, казались невесомыми за счёт изящной кружевной бронзы, связанной множеством колец, скрепок, что чередой хрустальных подвесок свисала ровным рядом, напоминая прозрачную переливающуюся бахрому, до ваз, вазочек и вазонов, что не пестрили, не раздражали, а гармонировали цветом, формой и всё было как на подбор эпохи Александра Второго Победителя. Коллекция часов, она была в гостиной, основной ряд находился в кабинете Петра Владимировича. Те, что стояли на обозрении гостей, впечатляли тем, что были одной музыкальной темы: одни фигуры изображали флейтиста, другие по форме – арфу, третьи – традиционные, российского орла, исполняли гимн «Боже, царя храни». Пётр Владимирович был большим поклонником всего русского, в кабинете его был иконостас из древних русских икон, о нём знали немногие, лишь близкие. Иногда, когда он в очередной раз был во всём разочарован, смотрел на иконы, как на что-то диковинное, непостижимое его разуму. Он никогда не мучился вопросом – есть Бог, нет. Иконы для него были, прежде всего, предметом искусства, не как что-то почитаемое и ценимое. Иконостас по художественной ценности был оценен специалистами по иконографии как удачное приобретение, хорошее вложение и, главное, эстетическое, ещё не оцененное владельцем.

– Вы ещё не поняли всю значительность этих образов, – заметил один из искусствоведов.

«Это верно, замечено, – подумал Пётр Владимирович. – Эти иконы как что-то далёкое и непостижимое. Словно окна в другой мир, куда страшно заглянуть».

Пётр Владимирович был для Вэла загадкой, такой франт, скорее бизнесмен, чем учёный. Ухоженный, изнеженный, прихотливый в еде, лекарство по часам, никакого намёка на лысину, густая, тёмная шевелюра, открытая улыбка, рот полон родных ровных белых зубов. Только разговоры о врачах, здоровье – это тема номер один, его девиз – здоровье превыше всего. «Как берегут себя, – думал Вэл, – когда жизнь удалась». Пётр Владимирович всегда куда-то спешил, суетился. Но при этом у него не было кичливости, никогда он не смотрел ни на кого свысока, ни хамского тона, ни оскорбительных ноток в голосе. Он мог говорить проникновенно, словно со сцены или с трибуны, убедительно и ненавязчиво, без нажима, ему хотелось верить, к нему испытывали доверие. Он открыт, доброжелателен, галантен и воспитан. целует дамам руки. «Ни в чём, казалось, нельзя было его упрекнуть, и всё же он не дотягивает до аристократа, – думал Вэл, – всё-таки, он простоват, не было той неуловимой харизмы, которая делает человека не похожим на других и этим притягивает. Пётр Владимирович казался каким-то бесцветным, не бросался в глаза, в отличие от Софьи Фёдоровны, претендовавшей на первую роль. Может, это и есть аристократизм: не выпячиваться, не лезть из себя, только бы запомнили, зачем ему, не в шоу-бизнесе работает, в Академии наук.

Иногда Вэла подмывало сказать что-нибудь грубое, злое или хотя бы колкое на их отталкивающее самолюбование, самодовольство. Но вдруг это сочтут за хамство, за грубость, будут считать его невоспитанным, и он молчал.

Ему казалось, что эти люди с дутой значимостью возомнили себя элитой науки. Хотя в науке нули только мешают прогрессу. Потом чувства стихали, он думал иначе: «Да что здесь особенного, все что-то изображают, и чем они хуже других. Какое они совершают преступление, и что я знаю о них. Ведь моё мнение поверхностное: я вижу их со стороны». Эти сомнения переходили в другие. «Неужели я такой же, – корил он себя, – мирюсь со всем, видно же, эти люди лгут себе и всем остальным, они множат ложь. Может быть, и я поверю новым учебникам по истории, которые лукаво говорят об одном, умалчивая о главном. Где опять в угоду временщикам сочиняют мифы. Кто скажет правду политикам, правду, чтобы не повторить ошибки, чтобы народ опять не страдал. Кто напишет историю страданий человеческих в России. Невинные жертвы и палачи, получающие награды. Как-нибудь я всё выскажу этим холёным должностным получателям почести».

Иносфера как миф. Вэл-Виктор

Когда Вэл стал случайным свидетелем разговора об ионосферах, то вначале не мог понять, о чём речь. «Наверное, у меня не хватает знаний в этой области», – подумал при этом. Попытавшись вникнуть в суть, пришёл к выводу, что это химера, разговор о том, что только возможно. «В науке видят дальше меня, несомненно, они учёные. Обидно, что наука обошла простого человека, что ютится в бараке в 21-м веке. Кто решит сегодняшние проблемы?» – Вэл представил бездомных на трёх вокзалах, где, будучи волонтёрами с Катюшкой раздавал социальным патрулем еду и одежду.

Наука мыслит глобально и перспективно, в биологии горизонты неохватные, для человечества можно сделать многое, даже осчастливить его. При этом Вэл вспомнил слова Толстого: «Сама жизнь – это счастье», в которых он сомневался, наверное, это мнение графа.