Текст книги "Рождество в Москве. Московский роман"

– У них что-то с головой. Не смейся, пожалуйста, ещё неизвестно, что бы произошло с тобой, побудь ты в обществе инопланетян. – И в это мгновение воображение обрисовало обтекаемые формы внеземных существ, похожих на аватаровцев, влюблённых и чувственных.

– Ты меня разыгрываешь?

– Почему ты так думаешь, может, располагаешь секретной информацией относительно НЛО? – Ира чувствовала, что несёт вздор, не видя рационального зерна в том, что зиждется на догадках и слухах.

В этот момент у Павла возникла мысль об учёном из Новосибирска, похожем на инопланетянина. Он хотел рассказать Ире, что отец решил помочь Альберту, взяв в институт. Когда с ним познакомился, он показался странным, вроде одинокого НЛО. Ему тридцать три года, не женат, живёт с мамой. Он рассказал, что его родители преподавали математику и биологию в университете, со званиями, не последние люди в науке, привили ему любовь к науке.

«У нас одна тема – геноинженеринг. Он с таким увлечением рассказывал о опытах на мухах, ему удалось изменить форму крыльев, чего у меня не получилось. У него такое громкое имя – Альберт, в честь великого тёзки. Он, оказывается, родился в тот же день и месяц, что Эйнштейн. Родители увидели в этом что-то большее, чем совпадение. Верит, что в науке неслучайно. Приходит на работу небритым, в спортивном костюме и вязаной шапочке, при этом взахлёб рассказывает, что вечер он проведёт на катке в парке Горького. Меня просто умиляет эта простота. Хотя искреннее прямодушие и вызывает симпатию, всегда думаешь, слушая, как бы не сказал лишнего. Но ничего пока не проскользнуло, ни симпатий, ни антипатий. Осмысленный, вполне логичный разговор. Работает как ломовая лошадь, готов сидеть в лаборатории круглые сутки, и ничего ему не нужно. Он даже маме своей запретил звонить на работу… Завидую», – подумал при этом Павел и решил не заводить о нём разговор. И момент не подходящий. Ира подумает, при чём здесь новосибирец. Сколько таких одиноких НЛО, учёных от Бога, появляются всего лишь на миг, поразить своей обыкновенной гениальностью. Озарить человечество своими непостижимыми мыслями и парадоксами и исчезнуть.

Как хочется что-то сделать в науке. Открытие так не просто не даётся. К нему можно идти всю жизнь. Оно не ждёт, когда ты отдохнёшь, женишься, насладишься жизнью. Его сделает кто-то другой, и твой труд будет напрасным. Ты уже не первый, кто-то другой греется в лучах славы. Как бы там ни говорили, учёному нужно признание, не только осознание значимости своей работы.

«Немало учёных засекреченных, что чураются шумихи и суеты. По молодости всем нам хочется, хоть в своём кругу, обожания и восхищения. Идти в науку только ради успеха, благосостояния, власти, стоит ли? Как бы ответил на это мой отец? Не всегда его понимаю, иногда, более того, не соглашаюсь с ним. Ира – ребёнок. Сколько в ней детской непосредственности. Сразу видно по лицу, когда сердится, когда в хорошем расположении духа. Сердце подсказывает, что это она, любимая и на всю жизнь. Но жить мы будем одни, без её и моих родителей. А в гости буду приглашать Альберта. Хочу, чтоб стал нашим другом. Он странный, с ним интересно. Конечно, отец навязал меня ему. Он уже учёный, я буду ему соратником. Это очень трудно, столько преград между нами и доверие ещё предстоит обрести. Если бы всё это знала Ира. Зачем тревожить её? Лучше будем рассуждать об НЛО. Это забавляет её и меня».

– А ты что, в этом сомневаешься? – произнёс он совершенно серьёзно, беря её руки в свои ладони. – У меня нет сомнений, что-то подсказывает, что ты инопланетянка. Только у них могут быть такие руки, – продолжал он, снимая с пальцев перчатки и поднося к губам. Его прикосновение было лёгким и нежным. – Твой мизинец – это совершенство.

Ира не отстранилась, она замерла, не зная, плакать ли ей или смеяться от счастья.

– Обними меня, – попросила чуть слышно. И когда она ощутила его дыхание на своих губах, то чуть не потеряла сознание после произнесённых им тех затаённых слов о любви, что так долго ждала.

Тем временем в мироздании металось НЛО в поисках контакта. Луна по-прежнему висела над землёй, уже поменяв свою медную окраску на серебристую, отливающую на этот раз откровенным отчуждением. Вэл о чём-то разговаривал с собакой, при этом они понимали друг друга…

– Как твои опыты над мухами? – переведя дыхание и освобождаясь от объятий Павла, спросила Ира тем игривым, кокетливым тоном, появляющимся исключительно в случае наилучшего расположения духа. Она была весела, улыбка говорила, что она счастлива, что любит. На её губах ещё не остыло тепло Павла, что растекалось в ней чувством радости, переполняя сердце неизъяснимой лёгкостью, что сродни счастью.

* * *

Она вспомнила, как-то ночью, не находя себе места от одиночества, мечтала об этом поцелуе и этих словах. Тогда почему-то решила послушать Лидию Русланову, русские песни. Конечно, она их слышала, но уже не помнила. Поставила диск и заплакала, слёзы лились и лились.

«Что это, – подумала Ира, – или настроение такое, как говорится, состояние души совпало с этими мелодиями?» Русланова пела о горе перекатном, о любви, что сгубила дивчину. Её гортанный голос зазвенел где-то прямо в сердце. Сколько искренности в этой песне, незатейливой и простой, выстраданной и трогательной, чистый русский звук степей, лесов и рек, бабского, горестного стона, крика, всхлипа, сдавленного, голосистого рёва. Не зря говорят: «Плакала в голос». А Русланова пела в голос русской бабы, истосковавшейся по ласке, любви: «Ох, пожалейте бабу, света белого не видит, вся в делах, заботах… обними, поцелуй».

«Вэл сказал, что мы чужды всему русскому, вот же – слушаю русские песни, обожаю русскую оперу, балет, поэзию, а живопись, разве её можно сравнить с какой-нибудь другой, даже с итальянской. Нет, он не прав, скажу ему об этом как-нибудь. Вэл всегда смотрит осуждающе. Я это вижу, может, кто-то другой не хочет это замечать. Я бы оду могла сочинить во славу русской науки, где главным героем будет Павел.

Вэл – это мелковато. Хорошо, не знает о нашем фармзаводе, язвить будет и по этому поводу. Не случайно в загородный дом не берём, обзавидуется, обходимся местной, приходящей по случаю, обслугой.

Ой, жди от этого Вэла подвоха, все они, люди из народа, такие. Вот Павел родился с крыльями. У него прекрасный язык, всё излагает грамотно, красиво. Речь чистая, изысканная, с налётом аристократической иронии. У него тонкое чувство юмора, он очень деликатно делает комплименты.

Павел – это личность, манеры, вкус в одежде, еде. Он разбирается в искусстве, конечно, его знания просто неизмеримы со знаниями Вэла. А потом, что ждёт Вэла без рода, без племени – забвение.

Надо спросить Павла, не кажется ли ему, что Вэл смотрит исподлобья? Есть в нём что-то заносчивое, свойственное людям из народа. Подтвердит ли Павел мои догадки? А впрочем, он скажет, что не придаёт никакого значения таким людям. Да и вообще, заводить разговор о Вэле сейчас более чем неуместно. Павел может расценить это как мою личную заинтересованность в нём, подумает, что питаю к нему чувства.

Павел очень проницательный человек, как и мама, от них трудно что-то скрыть. Они из числа тех, кто наделён интуицией.

Почему мы так привязались к этому Вэлу? Уж чем он так интересен? Кроме смазливой мордашки, кроме молодости, у него ничего нет. Как говорит папа: «Молодость ещё не профессия, а красота ещё не талант». Впрочем, это суждение относится и ко мне. Надо быть самокритичной», – всё это пронеслось в её сознании в одно мгновение. Боже мой, как она могла забыть о Павле, о том, что смотрел на неё влюблёнными глазами.

«Я знаю, – думала Ира, – с какой благодарностью он воспринимает все мои вопросы, связанные с его работой, как он говорит: «Мне так греет душу мысль, что тебе это интересно».

* * *

– Ты знаешь, когда я впервые услышала о мухах, то подумала, что ты шутишь. Мне потом папа объяснил. Ещё я прочла об этом в газете. Там была статья твоего отца «Генные взрывы». Я была потрясена: оказывается, мы лидируем в этой области мировой науки, статьи твоего отца печатают в самых авторитетных и солидных изданиях и в тех, что издаёт твоя мама в Италии.

– Пока ещё рано говорить об этих опытах, это ещё только начало, хотя Нобелевская премия мне обеспечена, – рассмеялся Павел. – Только не думай, что мой папа… Хотя, конечно, он помог мне, но работа моя совершенно самостоятельна.

– Зачем ты мне это объясняешь, я ни на минуту не сомневаюсь в твоей порядочности. Они стояли рядом и с таким вниманием заглядывали в лица друг друга, пытаясь уловить выражение глаз, то, что хотели скрыть за научными разговорами о мухах. Они были так близки, что не могли не слышать трепетно бьющихся сердец. В молчаливом уединении двух любящих столько таинственного, космического… Они молчали, но всё окрест оглашалось словами, известными всему миру со дня его сотворения…

– А у тебя как в киношном институте? – спросил он, думая совершенно о другом.

Друзья уговорили его провести зимние каникулы в Сочи. Когда он заикнулся об Ире, выяснилось, места забронированы в мотеле только на определённое количество. Как ей это объяснить? Может, отказаться – ребята не поймут.

– Всё нормально, сессию на отлично сдала, говорят, что моей работой заинтересовался какой-то журнал, об этом сообщил папе ректор. Да и пора бы, всё-таки пятый курс.

«Я же чувствую, – говорили её глаза, – ты хочешь меня чем-то огорчить».

– Но ты не об этом хотел спросить, – прервала его Ира.

– Да, понимаешь, уговорили в Сочи на горных лыжах покататься… – Павел рассказал ей всё. Увидев на её лице растерянность, словно от неслыханного вероломства, Павел понял опрометчивость своего согласия на поездку. Надо было отказаться. Тяжело было Павлу сказать, так же – слышать Ире. Что ответить, Ира не знала. «Почему так, – думала она, – неужели не понимает, что не могу без него, может, так и сказать об этом? Неужели после слов признания можно говорить о поездке в Сочи…» – Ты не волнуйся, переживу, напротив, рада за тебя, Сочи – это великолепно, вот мама… Но не будем об этом… Хочешь, расскажу, о чём я сейчас мечтаю… О белой лошади, безумно красивой, статной. Помчалась бы на ней по зелёному лугу или берегу моря. По песчаному пляжу, следы копыт – длинной цепочкой, что за мной сотрёт волна. Лошадь будет понимать меня, каждое моё движение. На белой лошади мне, наверное, удастся умчаться в новую жизнь восторга. Где в зной, утомившись от солнца, заколеблется воздух той неизъяснимой прохладой и свежестью, о которой изнывает душа одинокого путника, зачарованного призрачным миражом оазиса.

«О чём это я? – думала Ира. – Надавать бы ему пощёчин, повернуться и уйти. Но люблю его до слёз, разрыдаться? Это театрально».

– Новая жизнь? – удивлённо переспросил Павел.

– Павел, понимаешь, я много слышу, говорят, пишут в газетах, наконец, по телевидению показывают, везде столько всего происходит печального, прежде всего на Украине, но немало замечательного. Вот хотя бы монастыри открывают…

– Постой, Ира, тебе что, интересно, что пишут газеты, это ново, замечательно, что в такое безысходное время смуты находишь что-то отрадное и во что-то веришь. Даже открытие монастырей для тебя хороший знак… Извини, но ты, наверное, не знаешь, что в метро разномастные нищие, калеки, беспризорные ребята просят милостыню, толпы обманутых дольщиков требуют свои квартиры под красными знамёнами, а отчаявшийся безработный пошёл грабить обменный пункт, чтоб прокормить троих детей.

– Не езжу на метро – отвозит отец, в институте я не слышала таких разговоров. Правда, у нас компания людей, не испытывающих каких-то материальных проблем. У нас другая атмосфера, кино, наша классика, зарубежная… А ты откуда об этом знаешь? Тебе из своего автомобиля тоже, наверное, не видно, что в метро вереница нищих… Да, я многого не знаю. Меня это тяготит, не понимаю ничего, мир ограничился домом, друзьями и учёбой. Что-то просачивается через интернет. В нашем доме как-то не принято комментировать и высказываться по поводу каких-либо событий в мире. Мама вообще отказывается говорить о политике, об этой злосчастной войне, а папа так занят…

Павел слушал, заворожённо глядя на Иру, и думал: «Она ещё совсем ребёнок».

– Ты знаешь, Ира, я только сейчас увидел, что ты не такая, как многие из числа моих знакомых.

– Это плохо? – Ира говорила, не отдавая себе отчёта, ей было обидно. «Сочи – красивый город, – гудело в голове роем ос, – без меня – в море развлечений?!»

– Вовсе нет.

– Скажи, хотел бы ты чего-то необыкновенного?..

– Героического?..

– Не знаю, о героизме я не думала…

Павел заметил в лице Иры обиду, что пыталась замаскировать этим нелепым разговором.

– А ведь он есть, ему поставлены обелиски, памятники…

– Героизм – это прекрасно, но я думала о любви…

– Ты хочешь уровнять эти два чувства…

– Любовь, как и героизм, – порыв…

– Ты умница! Я решил не ехать в Сочи, мы можем с тобой под Москвой покататься на лыжах. Согласна?

– Ты милый, как это звучит по-английски, мне кажется так, – Ира повторила это словосочетание по-английски. Павел повторил за ней эту фразу несколько раз, не сводя с неё глаз.

– Ты будешь меня любить? – спросила она также по-английски. Вместо ответа Павел обнял её, и всё повторилось… Порыв, страсть, что смывает волной в сознании все другие чувства, кроме чувства тепла тела, влажность рта, упругость груди. Весь мир завидовал им, даже звёзды заглядывались – так прекрасны были они в эти мгновения, так сверкали их глаза, так бились сердца.

* * *

Но пора было возвращаться домой, собака вдруг вырвалась из рук Вэла и бросилась к Ире. Вэл сделал вид, что хочет схватить убегающую собаку за поводок, что тащился по снегу. «Видимо, мама дала ему указание, – подумала Ира, – чтоб не мёрзли на улице, отпустить её после определённого времени».

– Арчи, Арчи, – закричала Ира. Собака бросилась на неё, Ира не успела увернуться, и Арчи лизнул её лицо. Подбежал Взл, извинился и взял поводок, вопросительно посмотрел на Иру. Ира, понимающе кивнув головой, заметила: «Вэл, мы идём следом»…

Вэл не спеша направился к подъезду.

«Какая разная любовь, – думал Вэл, – у них так всё красиво. Романтические встречи, заграничные путешествия, театры, рестораны и подарки. Наверняка шикарная свадьба в старинном поместье, лимузины, кольца, море цветов и свадебный вояж на Канары. А нам с Катюшкой где деньги нагрести на аборт? Матери её сказать нельзя, а рожать куда, если мы – голытьба. Что делать? И кто виноват?»

– Ира, – заговорил Павел, беря её за руку, – человек, который любит, не может быть недобрым, равнодушным.

– Как это понимать? – насторожилась Ира.

– Я имею в виду Олю, я же сказал ей, что перезвоню и передам ваше приглашение, что будет как примирение.

– Не надо, Павел! Мне было неприятно и обидно за Олю, но что могу поделать с мамой, я не могу, с ней невозможно говорить. О приёме Оли, да вообще кого-либо, не приходится говорить, у неё что-то с нервами. Это пройдёт, у неё не раз так было. Я сама позвоню Оле и всё объясню.

«Ты жесток, Павел, – подумала она при этом, – я виновата только в том, что люблю, о тебе всё время думаю…»

– Ты знаешь, твой рассказ о белой лошади мне понравился, я заинтересовался. Но тебе не кажется, что на белой лошади ты хочешь въехать не в новую жизнь, тебе просто хочется смотреться аристократкой…

– Что? – эти слова обожгли Иру, она с трудом справилась с собой. Сердце учащённо забилось, и слёзы обиды были так близко.

– Скажи, ты уважаешь своих родителей? Мои родители в плену устаревших представлений и взглядов.

– Каждый твой вопрос ставит меня в тупик, я теряюсь… «Разве такой разговор ведут влюбленные?» – эта мысль в ней была облечена в такую тоску, что нужно было немало усилий скрыть это.

– Ответь…

– Не знаю, иногда я не принимаю их рассуждений, их недалёкая философия иногда забавляет. Ты же знаешь, я спорю с ними. Я сказала им, что у меня своя жизнь…

– Прости меня, мне было очень важно это.

– Ты удовлетворён?

– Вполне.

– А то, что я люблю тебя и сказала об этом, не важно? Прощай, не удерживай меня… Я устала. Пойми: мне надо разобраться во всём.

Обида проявилась так явственно, что испугала Павла. Обняв её, он попытался поймать её губы, но ей удалось вырваться, и, почувствовав, с каким отчаянием она это сделала, он сдался и тихо произнёс:

– Я предоставляю тебе такую возможность, прощай!

Павел поспешал к машине, а Ира, онемев, глядела вслед, пока она не исчезла.

У подъезда стоял Вэл с собакой, она прошла вперёд. Собака попыталась затеять игру с хозяйкой. Ира даже не заметила, как Арчи в дверях потёрся мордочкой о её шубу, пряча лицо от Вэла. Ей не хотелось, чтоб он видел с трудом сдерживаемые слёзы.

Пульсирующая совесть

Пётр Владимирович был у Софьи Фёдоровны. Она лежала в постели, он, сидя на стуле рядом, держа её руки, гладил их, иногда прикасался к ним губами. Время от времени повторял одну фразу: «Всё будет хорошо, всё будет хорошо».

Вдруг он замер, Софья Фёдоровна открыла глаза и с удивлением посмотрела на мужа.

– Знаешь, Соня, хотел с тобой поделиться, но не знаю, подходящий ли момент.

После небольшой паузы, он продолжал, поняв безмолвие жены как готовность выслушать:

– Помнишь, рассказывал тебе об учёном из Новосибирска, он представил интересную научную разработку, это Альберт. Его имя обозначилось на медной табличке из твоего тревожного сна. Оргиев из-за личной заинтересованности дал понять мне и президенту, что против его работы, и предложил своих рецензентов. Коллегия сибирского отделения прислала протест, потребовав повтора научной экспертизы и назначения независимых экспертов…

– Не могу понять, о чём ты говоришь, в чём, собственно, дело?

– Понимаешь, в данной ситуации мне надо или продолжать поддерживать Оргиева, что не совсем этично, потому что становится очевидна его предвзятость в оценке работы учёного – стало известно, что этой темой занимается Павел, или объективно высказать своё мнение, мол, работа заслуживает внимания и необходимо выделить средства на продолжение исследований.

– О нет, – спокойно заметила Софья Фёдоровна, – нужно поддерживать Оргиева, дружба с ним многого стоит.

– И совести тоже?

– Что? – встревожилась Софья Фёдоровна.

– Я устал кривить душой, Соня. Работа этого учёного действительно замечательная, перспективная, очень нужная нашей стране…

– О чём ты говоришь, Петя. Оргиев – светило, мировое светило, его слово – всё, он может всё. А сейчас, когда его избрали в Государственную думу, мы должны поддерживать его во всём. Не забывай, что наша дочь любит его сына…

– Соня, от решения зависит судьба учёного, он часть жизни потратил на эту работу, отказывая себе в семье, детях. Она дороже жизни для него.

– Пётр, разве это в первый раз, таких случаев было немало, но наука не закончилась на них. Мир не перевернулся, Россия не пропала…

– А сколько было загублено людей, идей…

– Постой, постой, – волнение охватило Софью Фёдоровну, – ты говоришь о себе… Неужели ты думаешь успокоить свою душу благородным поступком? Не видишь, что творится, наука загнана в угол, можно отказать учёному: время сейчас неподходящее, материальных средств нет…

– Павлу же находят средства на его исследования. Ионосферы, что изучаем мы, бред… Ионосфера для кого, для нас, элиты, и тех, кто может платить…

– Что с тобой, Петя, где же у тебя инстинкт самосохранения?! Это похоже на самоубийство. Мы не можем позволить себе даже в мыслях быть в оппозиции Оргиеву. Мне многое не нравится, и что с того? Идти против Оргиева. Без его поддержки ты пропадёшь.

– Ты так думаешь? – с грустью заметил Пётр Владимирович, удаляясь в свой кабинет.

– Надо реально смотреть на своё место в науке, ограничивающееся монографиями. Потом, вспомнив об Оле и решив поделиться новостью с Петром Владимировичем, поспешила вслед за мужем.

– Петя, вот тебе новость. Ни извиняться, ни приглашать Олю к нам теперь нет надобности, – с этими словами Софья Фёдоровна зашла в кабинет мужа без стука и застала его сидящим за компьютером. Лицо её при этом изображало победное злорадство и явно подчёркнутое удовлетворение. На что Пётр Владимирович раздражённо заметил:

– Не сейчас, Соня, не сейчас. Мне надо ответить по электронной почте Кембриджскому университету на английском.

– Ради бога, – обиделась Софья Фёдоровна и молча вышла.

От себя она не могла скрыть переполнявшее её чувство облегчения. «Теперь-то уж Оля сама к нам не придёт. Хотя, любопытства ради, посмотрела бы на её избранника. Только не поняла, – размышляла Софья Фёдоровна, – когда Ира рассказала об уходе Оли в общежитие к Вэлу, бывшей прислуге, что назвали, следуя нам, как маленькие обезьянки, тем же именем, завидует ей или сочувствует. Ира пояснила, отец Оли рассчитал Вэла, узнав о его участии в каких-то сомнительных движениях, походах на всякие там митинги. Это похоже на учёного секретаря. Петя всегда говорил, что хитрее этого премудрого пескаря в Академии наук нет. Он оставался на своём месте при всех генеральных и президентах. А Оля – это своенравная девчонка, всегда говорившая зло, иронично, с насмешкой. Коза-дереза, только всем перечить, всегда влезать в разговор со своим мнением, дерзкая, без смущений, всегда правая. А что теперь, ну и партия, с каким-то мальчишкой без роду, без племени. Эти гордецы Кузнецовы сойдут с ума. Милая доченька Оля, хороша, – продолжала размышлять Софья Фёдоровна, – просто героиня, декабристка, ушла вслед за неизвестно кем в институтское общежитие, из хором в вонючку.

Неужели любовь, а может, эротическая фантазия, может, перебесится. Хорошо же на ней сказалась учёба в Штатах, чем она там занималась четыре года, говорят, международное право изучала. Её отец, рассказывал Петя, хотел пристроить дочь в МИДе. Вот уж Петя ахнет. А может, нет, иногда он мыслит парадоксально. Скажет: «Мы когда-то начинали с малого». Парень может быть перспективным, Оля – девочка сложная, просто так её смазливой внешностью не зацепить. Потом, мы вообще не знаем, что за парень, кто его родители. Что с того: посуду мыл, на митинги ходил? Петя говорит, что про нашего Вэла мы ничего не знаем. А парень непростой, себе на уме, в нём может проявиться что-то неожиданное.

Мама Оли из рода Кузнецовых, со мной общаться избегала. Всегда так просто одета, помню, встретила её на приёме в Кремле в простеньком крепдешиновом платье, никаких украшений, декольте, отделанное кружевом, и кружевные рукава.

Неужели у меня дурной вкус, подумала я тогда. Петя привозил мне наряды из Парижа. И всё равно, мне её жалко, как она это переживёт. Наверное, в Америке Оля только усвоила одно – как быть непослушной, зря они её туда посылали и учат там отвратно».

Крадучись, она пошла вновь к мужу. В его кабинете до полуночи горел свет. Софья Фёдоровна не решалась беспокоить его. Когда же он лёг в постель, со вздохом выпил снотворное, она тоже успокоилась. Молча дождалась, когда дыхание его станет ровным, услышав лёгкое посапывание, возвещающее, что он спит, пошла к себе. Сама долго не могла заснуть, почему-то всё беспокоилась за мужа, как она боялась, что он может совершить что-нибудь необдуманное. Сколько было моментов, когда хотел проявить, как ей казалось, ненужное благородство, и сколько надо было приводить неоспоримых доводов, что необходимо поступать только в своих интересах. Почему-то в этот раз её беспокойство было особенно заметно. Не в силах заснуть, она решила ещё раз взглянуть на мужа, убедиться, что он внял её доводам. Пробравшись в кабинет, склонившись над ним, она прислушалась к ударам его сердца, для чего достаточно было наклонить голову к его груди, неплотно прикоснуться ухом. Пульсирующая жилка на виске, сонная артерия в области шеи при свете были различимые ей и приводили в состояние трепетной жалости. Она боялась за мужа, за его больное сердце. Сев рядом, Софья Фёдоровна перешла к мысли о дочери. Ира после встречи с Павлом даже не зашла к ней и не выходила к чаю. Ей так хотелось пожалеть её, погладить по голове, как она делала это в детстве, но Ира не допускает этого по отношению к себе с недавнего времени. Неужели она сомневается в материнских чувствах? Конечно нет, просто повзрослела, чтобы сидеть на коленках. Всякое сюсюканье претит ей.

«Все чувства похитил Павел», – с горечью думала она. Муж стал таким далёким человеком, для того, чтобы вновь ощутить какую-то общность, надо обращаться к прошлому, когда всё только начиналось в их жизни, когда растили дочь, обустраивали жизнь. Тогда были чувства, которые теплятся и возникают мимолётными искорками. «Ирочка, Иришка», – говорила про себя Софья Фёдоровна, и слёзы появились на её глазах, ей стало жаль дочь, у которой так всё непросто в отношениях с Павлом, жаль себя, мужа. Потом вдруг она прониклась жалостью ко всем, словно что-то в ней пробудилось, и она подумала и про того учёного из сибирского отделения. Представила его жалким и одиноким, без семьи и детей, он отдал все свои годы работе, его отвергают незаслуженно, но разве можно возразить Оргиеву?

* * *

Наутро, за завтраком, Пётр Владимирович сделал вид, что разговора накануне не было, и из этого Софья Фёдоровна поняла, что ей удалось убедить мужа в своей правоте. Ира торопилась и, хотя мать пыталась что-то выведать у неё о вчерашней встрече, уходила от вопросов: «Не сейчас, мама».

Пётр Владимирович, перекинувшись несколькими фразами с Вэлом, спрашивал, как дела с учёбой, потом смотрел на часы и выходил со словами, обращёнными к дочери: «Тебя завезти в институт?» Получив утвердительный ответ, садился в ожидавшую его у подъезда машину, перед дверью поцеловав жену в щёку. Она, в знак признательности, улыбнулась, подчеркнув неизменное к нему уважение. Только непосвящённым были непонятны эти взгляды, они-то знали, что этими улыбками объясняют необходимость не очень приятных для них поступков. «Что делать, – как бы говорила ему Софья Фёдоровна, – не мы владеем ситуацией, потому не можем быть независимы в своих суждениях и поступках». Ира, напротив, выходила с таким видом свободы и решимости, что свойственно только молодости.

«Это пройдёт, – думала мать, – я тоже была такой, но жизнь учит».

– Дорогая, не волнуйся, – бросила Ира на ходу, – об изменениях в сегодняшней программе сообщу по телефону. Обещаю давать информацию самую подробную обо всех событиях, – за словами следовал поцелуй.

Оставшись одна, Софья Фёдоровна предлагала Вэлу присоединиться к ней, позавтракать. Она уже давно подумывала о том, чтобы Вэл всегда сидел с ними за одним столом: «Он стал членом нашей семьи, он всё знает, я с ним делюсь. Как это странно и почему это?»

– Ты знаешь, Вэл, никак не могу понять поступок Павла. Хотел уехать в Сочи без Иры, но вовремя передумал. Этого я бы не простила. Тебе не кажется это странным, или сейчас во взаимоотношениях молодых людей это вполне нормально? Я пребываю в каком-то недоумении. Может быть, ты рассеешь мои сомнения, может быть, я безнадёжно отстала от жизни, может быть, это в порядке вещей. Понимаешь, Пётр Владимирович занят, Иру ни о чём нельзя спросить, а ты молод, вращаешься в компаниях, в институте, неужели так принято проводить каникулы? Отпуск раздельно, может, муж и жена надоедают друг другу. Но они влюблённые. Я оскорбилась за дочь, хотя моё восприятие обусловлено воспитанием, средой, в которой я выросла. Сейчас всё перемешалось, но Павел из такой семьи, он мог бы соблюсти этикет, ради приличия как-то извиниться передо мной, я же мать, мне обидно за дочь. Даже после того, как он предложил встретить Рождество под Москвой.

Софья Фёдоровна всё говорила и говорила и, уже встав из-за стола и наблюдая за тем, как Вэл моет посуду, всё продолжала. Потом, как бы спохватившись, спросила:

– Ты не слушаешь? Тебе не интересно?

Вэл повернулся, и она увидела, что он плачет.

– Что с тобой? – испугалась она. – Ты так близко принимаешь всё, что происходит в нашей семье, ты, наверное, любишь Иру?

– У меня умерла мать, – сказал Вэл, пытаясь успокоиться, уже без слёз пояснил: – Пришла телеграмма, поеду, билет уже куплен. – Что же с ней? – спросила Софья Фёдоровна, пытаясь проявить участие, хотя мысли её были всё о том же.

– Сломалась, – просто сказал Вэл, – кончилась, из детдома, с 14 лет у станка.44 года ткала, да нас троих оболтусов растила, тянула лямку и надорвалась, пришла с работы и от инсульта в один момент умерла.

«Какой ужас, боже мой, неужели так бывает», – с выражением скорби подумала она, выходя из кухни. Через мгновение вернулась к мысли о дочери. Надо собрать её в поездку в Подмосковье.

* * *

Ира появилась в гостиной неожиданно и стремительно, впорхнула, словно у неё крылья, было видно, что она пребывает в прекрасном расположении духа. Лицо сияло, молодое, восхитительное. Мать не могла нарадоваться, глядя на дочь: безупречная кожа, мастерски уложенные волосы, короткие, светлые, они обрамляли её лицо, делая овал более чётким. Софья Фёдоровна сама посоветовала эту модель, и платье, что было на ней, светлое, в мелкий цветочек незабудок, отделанное тесьмой цвета весенней сирени. «Как я люблю её, – вздыхала про себя Софья Фёдоровна, – до боли в сердце. За счастье моей крошки я отдам жизнь». При этом готова расплакаться от переполнявшего чувства нежности, обожания, трепетной любви и бесконечной тревоги, что бередило душу. Дочь для неё всё в этой бесцветной, рутиной жизни. Она жила дочерью, переживая её влюблённости, надежды.

– Что так рано, – удивилась Софья Фёдоровна, – отменили лекции во ВГИКе? «Девочка моя, – думала про себя Софья Фёдоровна, – как мне хочется тебя обнять и потискать, как в детстве, осыпая поцелуями свою кроху, но сейчас Ира не позволит, скажет: «Мама, ты меня как котёнка».

– Мама, у меня радость, получила грант, еду в Рим изучать итальянское кино, так называемый неореализм.

Ира села рядом с Софьей Фёдоровной на диван и победно смотрела на давно знакомого, близкого и родного человека, зная об обожании и преданности. Не решалась в благодарность открыться в чувствах. «Будет слишком пафосно», – думала она. Она находила её умной, доброй, это главное. То, что на лице проступили морщины забот и беспокойства о ней и муже, нисколько не портило её. Она оставалось всё такой же привлекательной женщиной, которой немного за сорок.

Как сама говорила о себе Софья Фёдоровна: «Девичий стан мне удалось сохранить, и глаза ещё блестят иногда при виде приятного мужчины, – заканчивала она смехом своё резюме. И вообще я счастлива, у меня дочь – светлячок, с ней мне светло».

Но вдруг тень легла на лицо Софьи Фёдоровны, беспокойство проступило морщинкой на переносице: