Текст книги "Рождество в Москве. Московский роман"

* * *

А на следующий день, после института впорхнув в квартиру, с порога защебетала:

– Мама, хочешь посмеяться?

– Какая-нибудь очередная глупость, – без всякой заинтересованности ответила Софья Фёдоровна.

Мысли её были о Петре, как бы он не пошёл на поводу своей совести и не вступился бы за того учёного из Новосибирска, о котором было столько разговоров между ними. Предстояло голосование по работе новосибирца. Пётр в полном неведении и в полной растерянности. Ему всегда было трудно кривить душой. После таких случаев у него болело сердце, как бы ещё инфаркт не случился.

– Представляешь, – продолжила Ира, – что произошло у Оргиевых?

«Что у них могло произойти, – подумала Софья Фёдоровна, – с этим жрецом науки? Эти люди не сделали ни одного опрометчивого шага, настолько они осмотрительны, у них всё просчитано намного вперёд, со множеством вариантов, не сегодня, так завтра он будет президентом Академии наук».

– Павел в интернете среди соискателей нашёл настоящего Вэла, так и написано: «Студент из Вермонта Вэл Томсон ищет вакансию повара в России, желательно в Москве или в Санкт-Петербурге». Прочитал и сказал отцу, а тот: «Бред, на второй день у Большого театра обворуют, а на третий к нам приедет CNN, и когда узнают, что он обслуживает семью академика, не оберёшься разговоров в жёлтой прессе. Если хотите следовать моде, думая, что так интереснее, пригласите московского студента, нам нужен человек. Танечке, нашей домработнице, без выходных тяжело, в праздники с трудом справляется. Озадачил Павла, – смеялась Ира, – и что ты думаешь, такой парень нашёлся. Самое забавное, из нашего института, из ВГИКа, только со сценарного факультета. Но это ещё не всё, когда Павел связался с ним, то поставил условие, что его будут называть Вэлом, в ответ услышал: «Между собой называйте, как хотите, мне имя при крещении дали, отказываться от него не буду, а Вэл – это что-то вроде клички…»

Павел после этих слов оторопел, рассказывая это, Ира захохотала.

– Представляешь его с открытым ртом? Он рассказывал, что не ожидал такого поворота, а потом заинтересовался человеком. Рассказал отцу о разговоре, он как обычно: «Бред, сразу видно – неординарная личность, умный, такой посмотрит на нас, да такое выдаст, какой-нибудь сценарий или рассказик, а нам всем потом куда деваться? Хотя, впрочем, попробуйте, вдруг правда талант и с ним нескучно будет, может, жизнь повидал, не тепличное растение, как вы, пробивается, любопытно…»

Ещё Павлу заодно досталось от отца за неправильное отношение к матери, что отдыхает в имении в Тоскане. Павел с удивлением узнал, что с родителями так поступать нельзя, общаться только по электронной почте некрасиво, надо найти время поговорить с матерью по скайпу, ей хочется услышать его голос.

* * *

Софья Фёдоровна слушала её с горечью, кто-то греется под тосканским солнцем, а она не может выбраться за город. Софья Фёдоровна всегда завидовала Оргиеву, как он высоко взлетел, ему даже позволили жениться на немке, несмотря на железный занавес, какая-то там неземная любовь. И как эта заморская дива, к тому же из Западной Германии, после рождения Павла чаще жила в Италии, чем в Москве.

Её звали Габи. Породистая, прямая спина, гордо вскинутая голова и при этом никакой надменности, никакого намёка на превосходство. За глаза её звали «европейская знать». Некоторое время она преподавала, потом занялась переводом. Работала легко и плодотворно, но с рождением ребёнка была поглощена только им.

Как она была приветлива, учтива, сколько у неё было воспитанности и благородства. Во всём её облике было столько блеска: статная, красивая, и Павел весь в неё: светлые волосы, голубые глаза, черты лица правильные, нос чисто европейский, прямой, и губы с таким соблазнительным изгибом улыбки, что даже Софья Фёдоровна с трудом сдерживала себя, чтобы не поцеловать их. «Я влюблена в Павла, Вэл мне тоже нравится, в него также влюблена. Как хочется той забытой молодой лёгкости, той улыбки счастья, когда всё кажется прекрасным. Но почему никто не хочет меня обнять, – сколько раз она думала обо всём этом и сейчас вновь всё возродила в своей памяти. – Я заглянула бы в эти чудные глаза Павла и сказала бы, что люблю. Я смогла бы его очаровать… Когда-то это у меня получилось с Петром. Его семья никак не хотела меня принимать, за глаза меня называли партийной бестией, потому что отец был партработником, власть они не жаловали. Может быть, оттого, что в гражданскую потеряли родственников, воевавших на стороне белых. А те, что остались в живых, бежали во Францию».

Да им самим досталось, терзали на Лубянке за тех родственников, что сбежали, за дворянство. Спасло то, что оказались ценными специалистами. Отец Петра был учёный-физик, он участвовал в атомном проекте, ему сам вождь «охранную грамоту» дал. Лавры отца не дают Петру покоя, ему таких не видать…

Хотя само имя покойного до сих пор магическим образом помогает ему.

«К счастью, имя моего отца, хоть и заметного партийного аппаратчика, не успели измазать грязью, он вовремя умер, публично о нём что-то сказали, где-то мелькнуло. А так, понятно, официоз и всё, что с ним связано, или ложь, или полуправда, или с грифом «секретно», обнародовать через семьдесят лет. Работал в ЦК и в публикуемых списках членов фигурировал, роль ему была отведена второстепенная, если не третьестепенная, не замарал себя никакими расстрельными списками.

К судьбоносным решениям его не подпускали, и всё равно в перестройку откопали, что якобы его отдел, курировавший оборонку, был коррумпирован и что он якобы всем этим хороводил, такого отец пережить не мог, да кто-то ему ещё и помог. Донимали звонками и отправили на тот свет. Человека нет, с кого спрос. Никто не говорил вслух, но мать боялась конфискации, чего не случилось, ничего не отняли и даже дали приличную пенсию за мужа. Хорошо, подвернулся Петя, а тогда я в страхе думала, на что жить. Но всё устроилось на удивление хорошо, я даже не ожидала такого благополучия и такой завидной светской жизни. Вот бы так повезло Ирочке, Иришке. Боже мой, она прелесть, умница, нежная, ласковая, Павел будет счастлив с ней. Я так и скажу на свадьбе, что он нашёл бесценный клад. Только бы они жили отдельно, только тогда они будут счастливы, или, на крайний случай, со мной, с матерью. Оргиевы могут разрушить их счастье. Мать Павла приятнее, чем Оргиев, со своим жёстким характером. Она мне нравится больше, красивая женщина. Оргиев познакомился с ней на симпозиуме в Лондоне, она представляла Германию. Он звал её белым облаком: пышные, светлые волосы, голубые лучезарные глаза, удивительно белая кожа. Быстро освоила русский и говорит, словно здесь родилась. Мне хотелось быть на неё похожей, – признавалась себе Софья Фёдоровна. – Думаю, что в приготовлении к свадьбе она примет участие, не придут же они как гости. Да нет, конечно, я в их порядочности ни на минуту не сомневаюсь. Но только что надеть на такое торжество? Надо подумать».

* * *

Вэл тоже думал о своём будущем. По просьбе Софьи Фёдоровны гуляя с собакой, размышлял, как будет преподавать в школе. Главной целью своей жизни считал написание правдивого учебника по истории России. В этом поддерживала Катюшка, так же критически воспринимавшая современные учебники. Нередко, гуляя с собакой, созванивались, Катюшка присоединялась к нему. Когда были вместе, держались за руки, выходные проводили у неё дома. Софья Фёдоровна с самого начала оговорила его рабочий день не в ущерб посещению лекций в институте. Но иногда вдруг возникало щемящее чувство тревоги друг о друге, и так хотелось увидеться вновь.

* * *

Это было в субботу, а в воскресенье вечером Ира вновь была с Павлом.

На этот раз он сдержал слово и выходные провёл с ней, к явному удовольствию Софьи Фёдоровны. Тот вечер они провели в Большом. В театре, казалось, все взоры были обращены на Иру. Её тёмные волосы были уложены с изысканной простотой, подчеркивали её безукоризненный овал лица. Декольте тёмного платья было оторочено белым мехом норки. Единственным украшением было алмазное колье на точёной шее. «В нём необходимости нет, – сказал отец, провожая её, – ты обладаешь более ослепительным достоинством – молодостью, она затмит всё. У тебя великолепная осанка, и ты красиво держишь голову, волосы прибраны хорошо, со вкусом, а платье несколько обязывает, но я думаю, что ты чувствуешь себя в нём свободно, ведь ты носила и более дорогие и изысканные вещи». Мать молча поцеловала её в лоб, она находила её очаровательной. Вот так же когда-то она собиралась на банкеты и приёмы. Она любила бывать в посольствах и в залах Кремля, где всё было так торжественно и ослепительно. Свою молодость она любила в дочери.

«Всё повторяется», – говорила она про себя, уже готовая благословить её со словами «Храни тебя Господь!» – так когда-то осеняла её мать.

– У твоей мамы безукоризненный вкус, – сказала Ира, садясь в машину, выполняя наказ матери непременно отметить с благодарностью внимание к ней мамы Павла. – Она каждый раз угадывает мои желания и достаёт билеты на мои любимые премьеры. Эту оперу видела дважды, но сегодня услышу знаменитый тенор Италии, настоящий праздник. Спасибо тебе, дорогой, – полушёпотом произнесла она, с нежностью коснувшись кончиками пальцев его плеча. Он улыбнулся в ответ…

Доехали быстро. Ира напрасно беспокоилась: платье не помялось и стоянку нашли легко.

– Я рад, что ты довольна. Хочешь доставить мне удовольствие? Возьми меня под руку – мне будет приятно, – с этими словами, счастливые, вошли в зал.

В проходе партера остановились. Павел, взглянув на билеты, отыскал глазами места, с удовлетворением отметил, что на них смотрят, кто с одобрением, кто с восторгом. Это польстило ему. Не зря мама каждый раз подчёркивала, что Ира может быть украшением самого изысканного общества.

Заняв своё место, Ира попросила Павла высказаться в отношении авангардистского направления моды:

– Мне очень важно твоё мнение, что бы ты сказал, увидев меня в комбинезоне и кроссовках?

Павел лишь улыбнулся в ответ.

– Нет, нет, ответь! – настаивала она.

– О чём ты, Ира? Это дело вкуса, если одежда не портит, почему нет, потом, ты знаешь, как ценю время, на экипировку его просто нет, во всём полагаюсь на маму.

– Понимаешь, мама подарила итальянский комбинезон, я всё не решаюсь его надеть, – в голосе её слышалось что-то игривое. Почему хоть в театре не пококетничать?

– Ты очень мила, когда так по-детски рассуждаешь. – И при этом он подумал: «Она красивая, может, это любовь?»

– Это шутка?

«Как хочется изобразить светскую даму», – смеялась она про себя.

– Не сердись, – примирительно произнёс Павел, беря её руку в свою.

– Я не могу на тебя сердиться, – прошептала она, заглядывая в его глаза.

«Когда же ты скажешь те трепетные слова, я жду», – говорил её взгляд.

Он понимал это. «Не спеши, – отвечал взглядом, – не надо торопить события».

Намерение сказать Ире о своей любви было у Павла в следующий раз, когда он появится в её доме.

* * *

В тот вечер при свете хрустальной люстры в гостиной, отделанной ореховым деревом, устроили танцы. В эти минуты Ира была оживлена, счастлива, улыбалась и казалась особенно красивой.

Софья Фёдоровна предпочитала вальс, танго, современную манеру танцевать под поп-музыку она объяснить не могла. Павел брал за руку Иру, и гостиная наполнялась любовью, это чувство проявлялось в каждом движении замечательной пары. Все присутствующие гости любовались ими, следили за ними с нескрываемым удовольствием.

Родители Павла давно мечтали, чтоб у Павла была девушка, и были крайне довольны, что ей оказалась Ира. Она нравилась им во всём, всегда ей восхищались и не раз, когда видели её, думали, вот как бы хорошо, если бы Павел связал свою судьбу с этой девушкой. Павел дался нелегко, сколько было тревог, когда заболел, отказали ноги. Отец, светило биотехнологии, объехал с Павлом полмира, чтоб его вылечить. Тосковали, когда учился в Кембридже, мать не выдержала, упросила мужа перевести сына в Москву, чему Павел был рад. Когда Павел увлёкся Ирой, стал меняться на глазах, в нём появилось что-то мужественное, строгое и ответственное в словах, в поступках. Отец приветствовал его опыты, связанные с его научными изысканиями. Он содействовал сыну во всём, добился разрешения использовать лабораторию института.

На вечере у Петра Владимировича приглашённых было не много: родители Павла, родственники Софьи Фёдоровны – её сестра с мужем. Обслуживал Вэл в белой форме официанта.

Софью Фёдоровну приводило в восторг в дочери всё, для неё она – совершенство. Когда родила, сказала мужу, все силы ушли с ребёнком. Оставила преподавание в институте, посвятила себя воспитанию дочери. Софья Фёдоровна смотрела на дочь, осанку и находила её царственной. Как она держала голову, словно бы на ней была корона! Плавные движения рук. С какой грацией танцует, с какой поразительной пластикой двигаются ноги! «А после танцев, – со сладчайшей улыбкой думала она, – можно сыграть в преферанс, а заодно поговорить о прочитанном». Не забыть спросить Павла о скачках на ипподроме: как выяснилось, он пристрастился к этому в Англии, играя в тотализатор. Софья Фёдоровна объясняла это возрастом.

Иносферы

Когда разговор заходил о науке, про Софью Фёдоровну забывали. И сейчас все её попытки подискутировать о литературных новинках никого не заинтересовали. Софья Фёдоровна направилась на кухню посмотреть, как дела у Вэла, как накрыт стол. Вслед за собой её слух шлейфом уносил обрывки разговора о неосредах…

«Мы создали новые, исключительно благоприятные среды, как бы это выразить, неосреды, идеальные для развития индивидуумов, и что же произошло, что-то странное и необъяснимое, – рассказывал Пётр Владимирович, – аномалия вида, уродство, деградация». После этих слов он разводил руками и смотрел по сторонам, наблюдая за ответной реакцией. «Видимо, затрагиваем те струны человеческой природы, которые требуют иного подхода. Может, мы разрушаем какую-то Божественную связь с человеком». – «Да, – поддерживал его разговор Оргиев, отец Павла, что руководил этими исследованиями, – как странно, что получается обратный результат. Создали неосреду для избранных штампов и столкнулись с тем же парадоксом. Искусственные среды оказались губительными. Всё предусмотрели, когда воспроизводили среду, близкую к стерильной. Но какая-то незначительная малость, какая-то неуловимая грань, и всё прахом. Конечно, нелегко в этом разобраться, дело-то великое, глобальное, мирового масштаба. Как только мы сделаем открытие, оно перевернёт всё вверх дном. Это будет новая эра цивилизации».

– Ой, на верном ли вы пути? Так громогласно заявлять о том, чего ещё нет.

В новую эру Софья Фёдоровна не верила, но верили ли в неё остальные, ставилось ею под сомнение. Сколько раз она убеждалась, что чем больше претензий, тем менее значительно явление. Как часто отвергалось действительно достойное, но неспособное за себя постоять, без поддержки чахло и пропадало. Уж она насмотрелась, как играют партии в Академии и Комитете по науке, всё решают правильно расставленные фигуры. Она знала, что справедливости нигде нет, но эти мысли отягощали её сознание, поэтому недолго задерживались там, она гнала их, говоря себе: «Это не мои проблемы». На кухне она с нежностью смотрела на Вэла. О, как бы она хотела прижаться к его груди, вспомнить свою молодость. Но Вэл был занят ужином и казался озабоченным и даже угрюмым, что говорило о невозможности разговора с ним. Она просто посмотрела на вино на столе и, сославшись на то, что гостей неудобно оставлять одних, намекнула на возможность с ним поболтать. В ответ Вэл взглянул на неё каким-то обиженным взглядом. «Неужели он осуждает нас. Мы богаты и обласканы правительством. Всё-таки люди из народа, наверное, как те волки, сколько ни корми, всё в колонны недовольных демонстрантов строятся».

Оргиевы рассказали, что теперь у них новый молодой человек выполняет обязанности повара и официанта, прежнего уволили, узнав, что он состоит в Трудовой партии России. Да, Оргиев крутой человек, сильная воля, твёрдый характер. Софья Фёдоровна вспомнила рассказ Петра Владимировича, как на очередном заседании учёного совета Академии наук решался вопрос о работе молодого учёного. Пётр был совершенно равнодушен, всё равно – голосовать «за» или «против». В каждой работе есть моменты, что давали возможность свести значение работы к минимуму и наоборот и при этом не выглядеть недоброжелателем или сторонником. Как правило, на экспертной стадии решается вопрос о судьбе работы. Важны рекомендации Совета и заинтересованность академиков. Для Петра Владимировича была решающей позиция Оргиева. Публично на Совете они не проявляли какой-то договорённости, придерживались давно заведённого порядка негласной, невидимой поддержки друг друга. Хотя могли открыто аргументировать своё приятие или неприятие того или иного решения Совета. Другие члены Совета действовали группировками, поддерживая, как говорят, своих людей. Оргиеву и Петру Владимировичу важно было выглядеть объективными и независимыми, показать, их мнение исходит из интересов только науки.

На этот раз Пётр Владимирович не знал, как себя вести, у Оргиева не входило в привычку информировать по телефону, о чём-то договариваться, приходилось ориентироваться на месте, это было нелегко. В Совете все сидящие за столом были видны как на ладони, каждое движение, мимика лица, жест было заметно. Петру Владимировичу это удавалось. За столько лет дружбы знал Оргиева хорошо.

Слова Оргиева звучали бесстрастно, Пётр Владимирович интуитивно угадывал его настроение по глазам, что выражали какую-то заинтересованность или были безучастны. Пётр Владимирович подозревал, что не один он так реагирует на блеск в этих глазах или на то, когда они были потухшими. Оргиев по влиянию в Совете был вторым после председателя, его голос был решающим. Он голосовал почти всегда последним, и всё в свою пользу, пусть косвенно, но так. Об этом Пётр Владимирович знал точно. Всё это делалось тонко, даже в душе Оргиев мог себя не упрекать. Президент Академии советовался с ним с глазу на глаз, приглашая до заседания, чтобы сориентироваться в настроениях Совета, хотя консультировался и с другими членами.

С работой учёного, что предстояло обсудить, Пётр Владимирович ознакомился месяц назад и был склонен её одобрить. Он не был рецензентом. Автор не обращался, не звонил с просьбой поддержать, как нередко бывало прежде. Это импонировало ему. Он даже проникся уважением к учёному, которого не знал. Слышал, что человек принципиальный, работу готовил не один год, есть опубликованные работы, научные изыскания. Правда, Пётр Владимирович не признался себе в том, что позавидовал учёному.

Это чувство всегда подавлял в себе, хотя понимал, избавиться от него не может. Всю свою жизнь он страдал от этого чувства. Кому только ни завидовал, какой только завистью. «Но я никогда не крал, – оправдывался он, – хотя мог», ведь много зависело от него. Кто-то делал так: договаривались с учёными, что приходили с разработками, те за услуги вводили их в список разработчиков или вообще в соавторы. Да, он принимал решения, много решений. «В интересах науки», – непременно повторял он после каждого из этих решений. Это было его кредо, он не скрывал его, напротив, выставлял как самое большое достоинство. Пётр Владимирович понимал, рядом с Оргиевым явно проигрывает, если сравнить их научные достижения, в то же время выигрывает от близости с ним, что давало немало преимуществ. С этими чувствами Пётр Владимирович вошёл в зал заседаний. Он раскланялся, пожал руки тем, кого знал много лет.

* * *

Работу учёного представлял академик, который не ладил с Оргиевым, какая-то давняя неприязнь, из-за какой-то глупости, какого-то нелепого слова. Этого достаточно, чтоб Оргиев был против этого учёного. Рецензенты, как всегда, разделились на «да» и «нет». Один хвалил, другой был сух и высказал сомнение; как всегда, всё было выдержано в духе: всё решает Совет, рецензенты не должны связывать руки членов Совета. Когда началось голосование, Оргиев наклонил голову, углубился в чтение какой-то бумаги, он как бы игнорировал голосование. Пётр Владимирович понял, что надо голосовать «против». После заседания пошли разговоры из группы академиков, которые представляли работу учёного, что голосование нужно сделать тайным. Автор работы отказался от представленного ему слова. Пётр Владимирович заметил, как подёргивался подбородок учёного, если бы он расплакался, ему было бы легче, но не позволит он такого, потому что это кому-то доставит удовольствие.

Всё это пронеслось в голове Софьи Фёдоровны стремительно. Вернувшись в гостиную, она опять услышала бесконечный разговор про иносферы. Вэл не в духе, устал, может, переживает за Иру. Надо поговорить с ним о ней. «Мне кажется, он испытывает к ней нежные чувства. Рассказать об этом Ире, она рассмеётся. Может, Вэлу подарить что-нибудь из одежды. Ну что ж, пора приглашать на ужин…»

После ужина Оргиевы пригласили семью Петра Владимировича на субботний приём. Оргиевы приглашали по субботам в конце каждого месяца много лет. Эти вечера всегда оставались в памяти, как очень тёплые, радушные по-родственному, простые по обращению. Собирались все свои, знавшие друг друга много лет, как они выражались, «на круг». «Милая компания», не стесняясь, рассказывают политические анекдоты.

А за столом Оргиев с улыбкой поведает, как в дипломатической почте провёз с последнего симпозиума из Парижа книги опального автора. На это кто-то заметит, что в Штатах очень популярны оппозиционеры. Голливуд уже экранизирует романы, негативно описывающие Россию. Позитивом они не интересуются.

Потом Габриэль предложит поиграть в мнения или фанты, а может разыграть сценки-загадки. После кофе все рассядутся на диванах и креслах. Будут сценки, мнения, будут разговоры о новых методах лечения, о банках и деньгах. Конечно, Оргиевы непременно подчеркнут свою значимость в науке и во сколько, в какую сумму будет гонорар, как бы вскользь и как бы ненароком, за прочитанные лекции в Штатах. Будут поздравления по случаю получения наград и очередных премий. При этом заметят, что не придают этому большого значения. Главное – служение науке, за всем этим кропотливый труд, бессонные ночи, только нет полного удовлетворения. Изобретения и открытия сделаны, запатентованы, но в производство не внедрены.

Потом поговорят об автомобилях, о новых Нобелевских лауреатах.

Будут мягкие улыбки и негромкий смех. Мысли про себя, как всё хорошо, как всё удобно, дай Бог, чтоб и дальше так, чтоб у детей и внуков всё было так замечательно. Хотя не сомневались в этом. Но где-то там внутри кто-то говорил грубым голосом: «А поделиться с народом, разделить с ним невзгоды и печали слабо? Зачем тогда говорите, что печётесь о стране, о людях?! Боитесь, что придут хамы и отнимут вашу сладкую жизнь?» Как же тогда наука? Как творить её в иных условиях? Учёный должен быть освобождён от добывания «хлеба насущного». «Мы не нувориши, заработали блага, не бог весть какие, учёные такого ранга на Западе имеют куда больше. Мы не соблазнились, не предали Родину, – и в этом было то значительное, за что она уважала себя безмерно. – Есть у нас небольшой бизнес, у Оргиевых издательства «Наука» и «Медицина», у Петра Владимировича фармзавод. Как говорится, так, мелочь».

А на прощание трогательные поцелуи, рукопожатия, комплименты.

Потом супруги Оргиевы скажут друг другу о том, что вечер прошёл очень мило, и каждый уйдёт к себе. За окнами их квартиры осенний вечер, кутаясь в молочный туман, высвеченный вереницей огней проспекта, замрёт в полуночи, поджидая рассвет. Павел подумает, почему Ира составила о нём такое мнение. Это, конечно, не случайно, все здесь сыграли отведённые им роли. Ей удалось всё обратить в шутку. И всё же в этой шутке было что-то, что его задело. Она позволила иронизировать над его работой, опыты над мухами, от непонимания того, что они могут быть объектами изучения при всей их непривлекательности и ничтожности. Она далека от биологии, не в этом беда, просто ей не интересно. «Я постараюсь исправить это, привлечь её внимание, дать возможность разобраться в тонкостях», – эта мысль понравилась ему, он улыбнулся, воображая, как будет объяснять Ире значение своей работы.

* * *

Ира, возвращаясь домой, думала о другом. В автомобиле звучала музыка, голос её любимого итальянского тенора. Ей казалось, что поёт Павел, она представляла его лицо. Он целовал ей руку. Ире хотелось другого поцелуя. Когда жёлтый свет противотуманных подфарников высветил подъезд их дома, Ира пожалела, что они сейчас не вместе. Было бы романтично раствориться в седом тумане таинственного вечера, согревая друг друга в объятьях. Она очнулась, услышав голос матери: «Вот мы и дома, не очень-то приятно ехать в такой туман, говорят, из-за него все аэропорты закрыты». При этом она подумала, как бы хорошо было забраться в тёплую постель.

– А ты помнишь французскую картину «Набережная туманов», поэта в этом фильме, что ушёл в никуда? Когда смотрел, казалось, все герои – пленники промозглого осеннего тумана, что крадёт их жизнь. Тонущий поэт, прячущийся в дымке дезертир обретает свободу ценою добровольно ушедшего в неизвестность идеалиста-поэта. Он оставляет ему свой паспорт, что положил поверх своей одежды. Героиня, обретающая любовь, благодаря жертвенности другой любви. Мне всегда хотелось думать, что поэт не погиб, что он только переплыл на другой берег Сены. Обнажённый, холодный, с трудом держась на ногах, из последних сил доберётся до какого-нибудь кабака, где согреется. Кто-нибудь сжалится над ним, нальёт стаканчик, даст пиджак. И это будет продолжением новой истории, другой серии фильма. В притоне он встретит проститутку, что родит ему ребёнка. Он сочинит поэму, станет звездой.

– Вот, Ира, прекрасный материал для работы на твоём киноведческом. Возьми этот фильм, это классика, прекрасные актёры и, главное, тебе доставит удовольствие.

Ира не слышала отца, думая о своём, о Павле. – Пётр, ты явно в настроении, – отозвалась жена, вдруг увидев улыбку на лице мужа, не разгадав её причину. – А мне вечер не понравился, – продолжала она, разочарованно вспоминая, как случайно услышала обрывки новостей с фронта гражданской войны на Украине, что доносились с кухни. Оргиев, заметив, как исказилось её лицо, в мгновение отлучился прервать трансляцию. И никто не вспомнит о войне в Новороссийске, о жертвах и разрушениях. Как будто это на другой планете и их не касается. – Чем же? – изобразил на своём лице недоумение Пётр Владимирович.

Софья Фёдоровна не стала пояснять, но всё же заметила: – Меня пугают все эти политические анекдоты, у них их целая коллекция, эти разговоры, а когда они намекают на 37-й год, у меня мурашки появляются, вся дрожу.

Ира не дослушала разговор, ей было неинтересно, что ответил отец. Выйдя из машины, она направилась к подъезду. Зазвонил мобильник, это Павел справлялся, нормально ли доехали в такой туман.

* * *

Когда все улеглись, Софья Фёдоровна, читая в постели, заснула. Сон напугал её, и она поспешила к мужу, в его комнате ещё горел свет. Она тихонько постучала:

– Ты не спишь?

Опережая ответ мужа, она вошла.

– Что-то случилось? – откладывая очки и журнал в сторону, спросил Пётр Владимирович. Софья Фёдоровна, присев на край постели, стала рассказывать:

– Знаешь, Пётр, меня преследует запах тлеющих листьев и дыма костров из них. На душе неспокойно, нехорошо как-то. Расскажу тебе сон, пока не забыла, хотя так отчётливо уже не помню, пока шла, половину растеряла. Только помню, испугалась, какое-то тревожное смутное чувство. За какое-то мгновение промелькнуло столько лиц, словно все люди, что я встретила в жизни, разом собрались у меня. Но не это меня напугало, а то, что они не проронили ни слова, вроде в молчанку играли.

– Понимаешь, ни звука, вот эта немота меня смутила. И вдруг, слышу, неожиданно стучат, я не решаюсь открыть и мучаюсь любопытством. Опять этот тревожный запах тлеющих листьев и дым осенних костров смущает, тяготит моё сознание, я теряюсь, не знаю, какое принять решение. Проснулась с такой тоской на сердце. – Софья Фёдоровна ждала, что скажет на это муж. Но он молчал, когда же она встала, он проводил её словами: «Успокойся и ложись».

– Во сне прозвучало странное имя – Альберт, тебе оно ни о чём не говорит? Я всё мучаюсь догадками, кто бы это мог быть. Удивительно то, что имя было выбито на медной табличке, валявшейся в груде осенних листьев, что сжигали дворники. Табличка накалилась от огня, стала красной, потом пунцово-бледной, но металл не растёкся, имя не пропало, не расплавилось.

– Боже мой, – воскликнул Пётр Владимирович, – ты просто забыла. Накануне я рассказывал тебе об учёном из Новосибирска, его зовут Альберт.

– К чему этот сон, как бы ты не пострадал, Петя, через этого Альберта.

«Всё может быть, – подумал Пётр Владимирович, вспоминая, с каким увлечением тот рассказывал ему о своей работе, с каким пылом, азартом. – Верно думая, что я что-то смыслю в этом. А для меня все подробности, детали были не более чем слова. Я смотрел на него с тоской и завистью, думал, если бы это был я. Если бы я мог что-то открыть, а мне приходилось чаще закрывать дорогу, проход вот таким одержимым наукой. Будем надеяться, что об этом знаю только я, хотя в нашем учёном мире трудно что-либо утаить, тем более что-то пакостное, рано или поздно всё равно вылезет наружу».

Уходя, она думала: «Ну почему меня все так мучают, почему нет покоя мне в этом мире? Даже сон и тот будоражит. И как Оргиевы так могут, у них бывают разные люди, а они анекдоты травили. Ну ладно бы что-то безобидное. И в эту семью я отдам дочь? Это для меня будет пыткой. Где же выход? Представители социального верха, элита, у них всё есть. Им всё дали. И что это значит, критический ум – значит, передовой. Каково же будет моей дочери у них, а Павел иногда бывает более чем странным, не придаёт значения этикету, смеётся над выражением «свой круг, наш круг». Софья Фёдоровна долго не могла заснуть, всё думая и думая о дочери. Конечно, на киноведческом были молодые люди, кто-то из их числа бывал у них и произвёл на неё хорошее впечатление. Она замечала, как некоторые смотрят на её дочь. Когда говорила Ире об этих красноречивых взглядах, при этом подчёркивая, что увлеклась кем-либо из них, то слышала в ответ смех: «Ну что ты, мама, приятных молодых людей у нас весь институт. Мне с Павлом хочется быть».

– Но он такой сложный, – вставляла мать, – его семья с прозападным мышлением. Это настораживает.