Текст книги "Смотреть на птиц"

Я мог это расценить как признаки наступившего психического заболевания, вызванного все той же причиной, единственной на тот момент – чрезмерно напряженной работой без отдыха в течение года. Но я знал, что психическое заболевание всегда сопровождается еще какими-то симптомами, которых у меня не было; к тому же я был совершенно уверен в том, что моя спутница испытывает то же самое. Значит, причина не в нас самих, а где-то вовне.

Посмотрев на спящую Веронику, я все же решил найти зримую (или незримую) причину нашей общей тревоги, о которой мы не решались исповедаться друг другу, хотя по всему было видно, что каждый из нас хорошо знал об ощущениях другого. Что заставляло нас таить друг от друга свои эмоции? Как хорошо было бы сейчас поговорить обо всем начистоту, без утаек и двусмысленностей. Я тут же поймал себя на этой мысли: «обо всем». О чем? Ведь, собственного говоря, ничего, совершенно ничего не произошло.

Переборов в себе остатки страха, я вышел на улицу. Была густая темная ночь. Луна не освещала землю, и только яркие холодные звезды одиноко мерцали на плотной ткани небосвода. Стояла тишина. Умолкли крики ночных птиц, лай собаки сошел на нет, и казалось, слышна была незримая беседа, которую вели меж собой звезды. Немного странное чувство посетило меня в тот миг. Не было привычного ночного испуга, не было страха, что кто-то крадется в темных углах сада, что в заброшенных домах страшно бродят призраки давно умерших людей. Но было ощущение какого-то незримого присутствия, присутствия вездесущего и всепроникающего.

Мне показалось, что наш дом находится на самом краю земли, которая соприкасается с каким-то величественным и таинственным потоком, уходящим в темную бездну мироздания. Словно Дао проложило здесь свой путь и оставило свой след в наших душах в виде безотчетной тревоги, охватившей нас в этом месте. Какая невесомость, какая бесцельность, какая пустота открывалась в глубине этой кричаще пронзительной тишины! Я теперь точно знал причину свой тревоги; это тишина, абсолютная тишина, с которой мы близко, слишком близко соприкоснулись в этом месте. Но почему сейчас, именно этим летом? Не знаю, но я точно знал, что эта, сводящая с ума тишина и была причиной всех аномальных состояния, рожденных в нашем сознании.

Я почувствовал совершенно ясно и отчетливо, что мог бы умереть сейчас, на этом месте, перед этим черным, совершенно бесцельным, отталкивающим и манящим небом, без всякого страха и сожаления.

Тишина говорила о великой бесцельности всего мироздания, это был ее голос. Это был ее знак, это был ее таинственный иероглиф, который она начертала в наших душах, посеяв в них маниакальный страх, подозрительность и неприятное чувство непроходящей тревоги. Казалось бы, бесцельность должна освобождать, вселять невесомое чувство радости и беспечности, которое и называется счастьем. Так, наверное, у китайцев, они устроены именно таким образом, что великая бесцельность мира, раскрываемая в глубоких недрах незримого потока мироздания, – их счастье, достижимое здесь и сейчас, усматриваемое в каждой капле утренней росы и каждом дуновении ветерка.

У нас не то; наши души, освобожденные от тягот всегдашних забот, не могут выдержать великой бесцельности и беспричинности, которая наиболее ощутима в таких вот заброшенных Богом и людьми местах, где лишь природа обнажает свои самые бесстыдные проявления, попадая в которые человек чувствует не гармонию, но скуку, переходящую в тревогу. В первый момент мне хотелось броситься к Веронике, разбудить ее и поделиться своим откровением. Но я тут же оставил эту затею, поняв непереводимость внутренних мыслей и ощущений на язык другого сознания. Я понял, что ничего, совершенно ничего не смогу сказать ей.

Вздохнув поглубже, я увидел, что мир остается миром; он был, есть и будет всегда одним и тем же миром, миром непонятным в своей сути, бесцельным и прекрасным, а поэтому таким тихим. Мир именно таков, каковым явился в звоне этой мертвящей тишины прохладного летнего вечера. Мир бесцельный, беспричинный, но именно поэтому такой удивительный.

Стук

Меня уже давно преследовал этот звук, проникавший в мою квартиру откуда-то с верхних или с нижних этажей. Самое досадное было то, что нельзя было точно определить, откуда он, да и сама природа этого звука, отдаленно напоминающего стук, тоже была неясной. Стук это, или мерная глухая дробь, или еще что-то, было непонятно. Он раздавался исключительно в дневные часы, где-то между двух и трех, как раз во время наибольшего затишья в доме. Полной тишины, конечно, никогда нет в доме, нет ее и в природе, и во всем мире, но все же именно в этот промежуток времени навязчивый гул жизни отступает, давая место пускай кратковременному, но такому сладостному покою. Кому же понадобилось выстукивать странный марш с таким назойливым постоянством?

В тот период я как раз болел; недуг был незначительным, но навязчивым и длительным, и поэтому мне пришлось безвылазно находиться в своей квартире, замурованным в ее четырех стенах. Иногда я развлекался тем, что подходил к окну и подолгу всматривался в суету внешней жизни с ее раз и навсегда заведенным порядком. Сколько нелепостей открывается в действиях людей, если смотреть на них свысока, с одиннадцатиэтажного птичьего полета. Иной раз и птица какая-нибудь пролетит совсем близко от окна, так близко, что замечаешь ее внимательно-настороженный и в то же время совершенно пустой и безразличный взгляд. И вот в это время мне и пришлось столкнуться один на один с этим, как оказалось, совсем-совсем необычным явлением. То, с чем мне пришлось столкнуться, когда я все-таки раскрыл тайну этого звука, не имело никакого потустороннего характера, но его посюсторонние свойства выходили за пределы понимания, и думаю, не только моего.

Сначала я его не замечал, не вычленяя из общей массы странных, приглушенных звуков, которые всегда раздавались в указанное время. Когда я его поймал, то стал раздражаться, поскольку он мешал мне уснуть. Именно в этот час, если ты болен и находишься дома один, невольно накрывает волна безмятежного сна. И блаженство такого состояния регулярно нарушалось. Понятно, что это вызывало раздражение и даже гнев. Но постепенно я привык и стал уже ждать его, раздражаясь, если этот стук не приходил вовремя. Я почувствовал к нему странное влечение, как будто это был не стук, рожденный заботами повседневного бытия, а какая-то неземной красоты мелодия. Но тогда я еще не знал его истинной природы, теряясь в догадках насчет его происхождения.

Среди различных версий далеко не последней была версия мистического характера этого стука. Мистического не в смысле запредельного, но скорее непостижимого. Зачем в одно и то же время нудно и размеренно стучать? Хотя не нудно, если быть точным. Ни ритм, ни мелодика этого стука, но что-то очень близкое и в тоже время совсем непонятное составляло очарование этих звуков, зачем-то вошедших в мою жизнь и нарушивших ее естественно-размеренный лад. Я как будто подозревал или даже предчувствовал что-то неладное, связанное с этим. Как будто этот стук угрожал мне, суля принести какое-то несчастье.

Суеверным я никогда не был, однако, по правде говоря, мне свойственно прислушиваться к окружающему миру. Это, конечно, не противопоставление, просто я хочу сказать, что мне нравится больше слышать, чем видеть, или, например, как некоторым, обонять. Хотя с органами чувств у меня все нормально; просто такая привычка. С детства мне казалось, что можно услышать нечто невероятное, чего никогда не увидишь глазами. Находясь во тьме, например, перед засыпанием, когда все погружается в серый мрак и можно видеть лишь свои страхи-призраки, услышать можно гораздо больше. Именно во тьме возникает тот волшебный мир таинственных звуков, чье очарование и загадочность равны очарованию и загадочности самой жизни. Что только не услышишь ночью!

Но и днем, когда всегда нагловатый свет правит бал, разгоняя ночную благодать, тоже можно многое услышать. Особенно, если присушиваться. Особенно если один и впереди нескончаемая вереница одинаковых, но таких интригующе-заманчивых и приятных дней. Дом в этом плане – кладезь непостижимых сокровищ. Даже современный многоэтажный и многоквартирный, абсолютно секулярный дом. Дом, в котором теперь даже и покойников не держат. Но и в таком обмирщенном пространстве полно разных звуков неопределенного происхождения. Не будучи в силах определить точную природу того или иного звука, даешь волю воображению, которое достраивает картину, в которой всегда есть место самым потаенным фантазиям и мечтам. Целый мир может родиться только лишь под впечатлением какого-нибудь незначительного звука, типа упавшего тяжелого предмета или фортепьянного аккорда. А если это смех или плач – здесь уже воображение набирает свой полный разбег, создавая целые драматические эпопеи человеческого бытия.

В один момент мое терпение лопнуло, и я решил узнать, что это такое. Мне предстояло обойти несколько верхних и нижних этажей для того, чтобы определить, из какой квартиры доносится этот стук. Что будет дальше… я не имел четкого плана относительно своих действий. Сначала мне было важно определить место, а уж потом причину. Почему-то такая логическая связь возникла в сознании, и связь эта пробрела характер неотвратимости. Я обязательно должен был узнать, что это за квартира. Я мало кого знал из соседей, но кое-кого знал, и могло оказаться, что звук исходил из квартиры знакомого. Тогда бы все сразу и прояснилось. А если это незнакомые люди, а если вообще не люди?!. Но нет, такого я не допускал, будучи уверен в естественности причины. Что-что, а какой-то незначительный стук в доме должен иметь вполне рациональное объяснение. Кто-то делает ремонт, или чинит старую мебель, или… Все равно я терялся в догадках, поскольку все объяснения в равной мере казались нелепыми и абсурдными. Но это меня подогревало еще больше.

Мой первый раунд оказался безрезультатным. Как только начались стуки (в четверть третьего), я опрометью выскочил на лестничную клетку, взметнулся наверх, почему-то решив, что это обязательно квартира этажом выше. Но, увы, стук внезапно прекратился, нарушив заведенный порядок и как будто посмеявшись над моей дерзкой попыткой проникнуть в святая святых и подсмотреть (подслушать) то, что не предполагалось для моих ушей простого смертного. Я безуспешно совершил несколько подъемов и схождений по лестнице, зачем-то прислушиваясь к квартирам, в которых явно царила тишина.

Со стороны, конечно, это все выглядело странно, и если бы меня кто-то случайно застал в этот момент, то принял бы за вора или безумца. Но, слава Богу, в эти часы редкая птица пролетит по подъезду, и мне, к счастью, никто не встретился. Несколько удрученный я вернулся к себе, с неудовольствием заметив, что оставил почти настежь распахнутой дверь своей квартиры. Такая безалаберность говорила о силе одержимости, которая буквально вытолкнула меня из моей квартиры, дабы я проник в тайну этого проклятого стука. Весь оставшийся день я внимательно вслушивался, ожидая, что может все-таки стук возобновится. Его отсутствие обижало и даже пугало меня. Как будто с ним было связано нечто значимое в жизни. Но ничего не произошло. Стук так и не возобновился. И лишь при наступлении вечера, когда приходит всеобщее оживление, мое ожидание естественным образом прекратилось.

Однако я не оставил свое намерение. Более того, оно окрепло, возросло и стало неотвратимым. Не узнав, что это за звук, я не мог продолжать дальнейшее существование. Это может показаться нелепостью или знаком какой-то особой ненормальности, граничащей с патологией. Но ведь сколько «нормальных» людей подвержены таким необычным странностям, о которых никогда никому не говорят и тем более не показывают, но без которых их жизнь просто невозможна. И странности эти порой до такой степени нелепы и безумны, что со стороны могут представляться свидетельствами глубочайшего психического расстройства. Но никакого расстройства нет; просто речь идет о странностях человеческой натуры и все.

Хорошо это понимая, не зря я посвятил немало времени изучению личности, свою «странность» я вообще не считал за нечто, выходящее за рамки нормальности. Тем более, что постоянный характер этих звуков говорил о каком-то осмысленном действии, стоящим за ними. И мне во что бы то ни стало было необходимо выяснить причину этого.

Наконец, мне повезло. Оказалось, что стук доносился не сверху, а двумя этажами ниже, причем в другом ответвлении лестничной клетки, что делало задачу его отыскания почти невыполнимой. Но моя дотошность и методичность в достижении поставленной цели все же возымели успех. Благо у меня было достаточно времени. Вот она квартира сто тридцать пять с несколько потрепанной обивкой и невероятным секретом по ту сторону. Стук, доносящий изнутри, был настолько достоверным, как может быть достоверным колокольный звон или бой кремлевских курантов.

Как завороженный я некоторое время стоял перед этой дверью, боясь шелохнуться, совершить лишнее движение, чтобы не спугнуть то, что я так долго искал. Словно какая-то жар-птица или птица-феникс была спрятана за этой заветной дверью. Правда я не знал, что делать: продолжать стоять, позвонить или убежать. Я решительно толкнул дверь, которая с легкостью открылась. Не раздумывая, я совершил прыжок в бездну, совершенно не заботясь о приличиях и безопасности.

В первый момент на меня пахнуло внутренностью квартиры, тем особым запахом, который свойствен любому человеческому жилищу. Он всегда индивидуален, несмотря на некоторое сходство, позволявшее даже классифицировать эти запахи. Но в данном случае было нечто, не поддающееся классификации: какая-то смесь странного женского парфюма и пригоревшей еды. Почему такое странное сочетание? Я даже не размышлял над этим, поскольку то, что я увидел, привело меня одновременно в недоумение и какое-то чувство на грани любопытства и отвращения.

Спиной ко мне на полу сидел, как мне представилось, подросток, усердно мастеривший какое-то деревянное изделие. Меня поразило то, что он не обратил на меня никакого внимания; видимо, так был увлечен своей работой, что даже не обернулся. Меня сразу заинтересовал, конечно, человек, поэтому на его изделие я не обратил никакого внимания. Так, какая-то конструкция, напоминающая многие предметы обихода.

– Кто вы такой и что здесь делаете? – раздался из моих уст самый нелепый из всех возможных в данной ситуации вопросов.

Я был в высшей степени взволнован и возбужден, и, наверное, это почувствовалось. Не получив никакой реакции, я продолжил, уже более подчиняясь приличию и здравому смыслу:

– Послушайте, вы мешаете, вы нарушаете общественный покой.

Прошло, как мне показалось, несколько минут, прежде чем этот человек все же обратил на меня внимание. Он повернулся, и передо мной предстало лицо, которое в первый момент показалось мне лицом идиота, душевнобольного, просто ненормального человека. Но, вглядевшись в него пристальнее, я рассмотрел вполне разумные, подернутые страданием черты уже не молодого, хотя и не пожилого человека, не лишенные некоторого благородства.

– Что вам нужно? – как бы нехотя спросил он, видимо, только в этот миг осознав неловкость моего появления в его квартире.

– Я хочу знать, чем вы занимаетесь изо дня в день, я, знаете, болею, и дневной сон мне крайне необходим, а этот ваш стук…

И тут мой взгляд наконец упал на то изделие, над которым так старательно трудился мой сосед все это время, приведя меня в состояние, близкое к умопомрачению, и толкнувшего на такой, в общем-то не совсем пристойный шаг. Мгновенно осознав, что это, я обомлел, несколько отшатнувшись и как бы ненамеренно прочертив рукой в воздухе круг, отгородив себя от того, что я увидел. Вмиг я понял все, и мне стало невыносимо тоскливо от своего открытия.

– Я делаю гроб, он почти готов, – как-то сухо и снова нехотя ответил этот человек, не обратив особого внимания на мое замешательство и продолжив свою работу.

Не успев как следует прийти в себя, я все же немного осмотрелся; обстановка была далека от роскоши, но весьма опрятна. Недорогая мебель, книжный шкаф, письменный стол, кровать, еще какая-то утварь, все обычное, но главное, в комнате был порядок. Бросив взгляд на маленький столик у изголовья кровати, я понял источник этого странного запаха, который встретил меня в первый момент, когда я ворвался в чужую квартиру. На нем располагались разной величины и цвета пузырьки, которые, очевидно, были лекарствами. Именно они источали это, теперь бы я сказал, экзотическое благовоние.

То, что этот человек нормален, не вызывало никаких сомнений. Раньше я его никогда не видел и теперь догадываюсь почему.

– Я болен, – неожиданно продолжил он, – жить мне осталось недолго, денег на похоронные дела у меня почти нет. Вот я и хочу помочь себе и другим, чем могу. Я очень тороплюсь и специально выбираю дневное время, чтобы никому не мешать. Извините, что потревожил вас, от других жильцов жалоб никаких не поступало. Но, уверяю вас, через неделю все закончится, мне нужно успеть раньше, чем я умру. Иначе нет смысла, вот только вас зря потревожил.

Сказав это, он отвернулся, продолжив свое такое странное, но теперь мне показавшееся очень правильным и даже праведным делом. Я потом долго размышлял над увиденным; конечно, мне были знакомы все эти истории про святых, которые спали в своих гробах, таким образом готовя себя к смерти. Но теперь, после того, как я увидел, как мастерил себе гроб простой человек, побуждаемый не какими-то мистическими химерами, а обычной житейской нуждой, мне все эти трюки святых показались фарсом и чем-то совершенно необязательным. Мне и самому стало стыдно за свое любопытство и излишнюю мистификацию. Много таинственного в мире, но никогда не угадаешь и не поймешь, что чем может обернуться. Все наши домыслы и предположения о мире носят такой приблизительный характер, что, по правде говоря, вообще непонятно, как мы живем. Но пусть это останется без ответа.

Я так и не узнал, когда он умер и умер ли вообще. Много раз я хотел прийти к нему вновь, но что-то удерживало меня. Было очевидно, что я столкнулся с чем-то большим и настоящим. И мне захотелось сохранить то впечатление, которое было вызвано таким, конечно, в высшей степени странным, но очень человечным делом.

Очень грустная музыка

Бывают дни пустые и белые как смерть. Светит солнце, и в потоке его равномерного и безразличного света открывается унылая пустошь бытия. И думаешь, зачем они эти дни и зачем все? Это не просто одно из грустных и тоскливых состояний, которых всегда много. Здесь какая-то скрытая истина жизни вдруг прорывается на поверхность и все замораживает, все высушивает, все останавливает, сталкивая тебя лицом к лицу с чем-то совершенно не твоим. Вот это не твое разом становится всем и тебя выбрасывает не на обочину бытия, а куда-то в самую его черную дыру. Ты как будто есть, и тебя нет, все такое знакомое и чужое, надо что-то сделать, а что – непонятно, не нужно, не важно. Предчувствие беды просто нестерпимо. А вдруг это смерть врывается таким образом в жизнь, постепенно отбирая все желания, силы, интересы, все то, что держит человека, дает ему радость и смысл?

И вот такая неожиданная белизна. Особенно в жаркий июльский или августовский день. Перед наступлением осени летняя жара особенно тяжела своим неотступным напоминанием, что все кончается, что все не так. И только видишь, как замирает бытие, и как в его солнечном просвете кружатся атомы прошлой жизни, превращаясь в пыль, превращаясь в прах. И все такое безразличное, чужое, и поэтому очень странное. К странному обычно есть интерес, странность влекуща. Но это другая странность. Она не интересна, она страшна и грустна одновременно, и поэтому ужасна. Она обесценивает все движения жизни, обращая их в слепое пятно. И видишь только как поток летнего холодного света погружает дома и улицы в свою пустынную безжизненность.

Такое часто бывало в детстве. Именно эта солнечная вьюга полностью захватывала в свои колдовские чертоги, оставляя тебя наедине с белой пустотой бытия. Может это и есть первоначало сущего? Исток всего? Что, если он такой? И через эти состояние нам намекают о подлинной сути и участи. И в детстве, когда еще не сильно знаком с главными бедами существования, и горе мира давит не так сильно и отчаянно, это истинное первоначало, да просто сама истина проступает сквозь беспечность и радость, в которых и живет ребенок.

Очень грустная музыка доносится из окна многоэтажки. Из какой непонятно. Их много одинаковых, серых, грязных, постаревших за последние несколько лет так сильно, что их вид уже удручает и вгоняет в самое унылое настроение. Эти быстро обветшавшие дома, которые были построены на волне какого-то промышленного энтузиазма, более всего свидетельствуют о бренности прогресса и какой-то финальной неудаче всех дел человеческих. Такое ощущение, что в этих домах уже живут не люди, но какие-то остатки людей, какие-то призрачные и бредовые существа, обреченные на то, чтобы влачить свою никому не понятную муку существования в этих обветшалых гробах.

Я медленно обвожу взглядом окна ближайшей девятиэтажки, боясь увидеть или услышать что-то более страшное, чем эта грустная музыка. Музыка действительно грустна. А какой же быть ей в этих местах, которых коснулась тень смертного проклятия. Но кроме нее я пока ничего не слышу, она заполонила собой все пространство, став навязчивой и неотступной. Боюсь, что она теперь будет долго меня преследовать, как те звуки, похожие на крик и плач одновременно, которые я услышал ночью во дворе из окна соседнего дома. Точно не знаю из какого, были разные предположения. Но потом эти звуки ходили за мной как тень в разных местах, на других улицах и даже в других городах.

Это были не видения, ни галлюцинации, ни что-то в этом духе. Я всегда слышал отчетливо чей-то плач, переходящий в стон и крик. Разве это необычно? Просто другие не прислушиваются к этим звукам, которых всегда много в нашей жизни, которые раздаются каждый день, а ночью они просто слышны отчетливее. Это звуки самого бытия, которое так вещает о своей беде, просто о своей участи. Но мало кто этого замечает, а если и замечает, то уклоняется, и уходит в густоту собственных забот и переживаний.

А звуки не проходят. Они по-прежнему те же самые, и кто-то их всегда должен слышать. Так, наверное, нужно, иначе те крупицы смысла, которые оставляют нам белые и пустые как смерть дни, канут в какую-то дыру, и все пропадает, все, останется только то, что есть. А это невыносимо.

Вот и хочется бежать куда-то, дышать полной грудью, взбираться на самые высокие горы, чтобы обозреть весь мир, всю панораму жизни. И действительно, когда тебе это удается, то начинает казаться, что жизнь может быть иной, не такой как в этих сдавленных горем несчастных домах. И охватывает непонятное волнение, и солнце уже не кажется таким страшным, и рутина дней видится чуть бодрей. И появляется ощущение, что все, вырвался из этого проклятого и заколдованного круга и смотришь на летящую птицу в небе не со страхом и ужасом, видя в ней только лишь вестника беды, но символ свободы, изящества, силы и красоты. Ее полет уже не страшит, как раньше, а вселяет восторг, который дает волю к жизни. К жизни через край.

Но вот проходит какое-то время, и я вновь слышу звуки той самой грустной музыки, и тот же самый крик, и плач, раздающийся совсем-совсем радом, прямо за окном. И мне страшно подойти к нему и посмотреть наружу. Мне страшно. Но я все же подхожу, но вижу тьму. В окне стоит долгая густая летняя ночь, и нет никаких огней, и луна не светит, и не святят звезды. И вот из этой кромешной тьмы ада и продолжает доноситься все та же нескончаемая песнь бытия. Как будто она выполняет свою, совершенно непонятную для тебя работу, заключающуюся в том, чтобы делать наше бытие горше, а существование невыносимее. Ведь ничего не произошло, а жить горько!

Какая-то непонятная скрытая зараза, ржа, тля скрыта в самой сути вещей, которые могут казаться даже и прекрасными. И поверхностный художник всегда запечатлеет эту обманчивую сторону бытия, не удосужившись проникнуть на элементарную глубину. А тот, который может это сделать, раз проникнув и увидев все это исчадье пустопорожнего уродства, так им пленится, что кроме уродства уже ничего и не видит в жизни. И как же доверять после этого искусству…

Но все, наверное, заключается в состояниях сознания, души или чего-то такого, незримого, но очень важного. Не зная объективного порядка вещей, мы склонны доверять нашим изменчивым чувствам больше, чем истине. Ведь не известно, что такое мир на самом деле! И вообще, если ли мир? Не иллюзия ли? И если есть, то таков ли, каким мы его воспринимаем? И что видят другие? Как понять это? Столько вопросов!

Но это тоже все не имеет значения, поскольку я вижу, что к соседнему подъезду подъехала большая черная машина, из которой вытаскивают непонятный прямоугольный ящик, и несколько людей в военной форме стараются затащить его в темную дыру подъезда. Собравшиеся дети глазеют и не понимают, что происходит, они заворожены этим необыкновенным зрелищем. Они еще не знают, что это цинковый гроб, в котором лежит мертвый, убитый на войне солдат. Он еще долго будет там лежать на дне этого цинкового ада, в полном одиночестве и нескончаемой пустоте. А дети еще долго будут смотреть и недоумевать, раскрыв рты и раскрыв свои удивленные глаза, в которых уже поселилась нотка недоверия и тревоги.

С годами она будет только расти и увеличиваться, пока однажды не прорвется криком тоски и отчаяния. Но наверное не у всех, далеко не у всех. Вы посмотрите, как счастливо и беспечно живут люди, как они хотят жить. Как им интересно быть поглощенными их любимой работой и заботой о своих ближних. Как они статны и красивы, как они отменно справились со своими страхами и тревогами, которые впервые подступили к ним в детстве. И теперь они сильные и уверенные гордо и смело идут навстречу жизни. Они никогда не услышат ни грустной музыки, ни того плача и криков, которые были так хорошо слышны на заре жизни, и, наверное, были ее самой настоящей правдой.