Текст книги "Смотреть на птиц"

Вечный жук

Как страшно и некрасиво умер наш жук! Даже нельзя было и представить себе подобное! Кому могла прийти в голову дикая мысль, что наш жук смертен?! А ведь он был самый старший в семье. Ему было лет сто пятьдесят, не меньше. Он был старше нашей пра-пра-прабабушки. Он всех пережил, и уже давно не было в живых тех, кто бы помнил, как он родился, и вообще, как появился в нашем доме. И никто уже не верил, даже и не думал, что он когда-то умрет, что смерть применима к этому живому и совершенному изваянию природы, чье назначение заключалось лишь в одном: быть. Он был точно бессмертным ровесником солнца, и уж точно самым древним хранителем нашего рода.

И когда одним утром мы увидели, как он распух в кувшине из-под цветов, окрасив воду в какой-то густой черно-зеленый цвет, от которого шел пронзительно-зловонный запах, то нас посетила глубокая тоска. Сделалось как-то скверно изнутри, и мы застыли, глядя понуро на отвратительное зрелище смерти старого насекомого, ставшего уже давно нашим домочадцем. Только сейчас мы осознали, что это был всего лишь жук, обыкновенный черный здоровый жук с небольшими оленьими рогами, толстой коричневатой кожей и черными навыкате глазами, из которых на вас всегда смотрела пустота и бессмысленность животного мира.

Когда он был жив, он был словно царь природы! Его трон, а иначе нельзя было назвать глубокую ложбину в старом дубовом подоконнике с большим выступом, действительно напоминавшим величественное седалище, так вот его трон был взаправду центром вселенной, откуда властно и надменно восседал этот уж точно хозяин всего нашего рода. Все вокруг знали о нем, и всегда посещали его, почтительно кланяясь и удивляясь его мудрости, заключавшейся в его долгожительстве.

А жук этот действительно был мудрый. Он жил себе, да жил, и совершенно не собирался умирать. Он вступил в какой-то тайный сговор с природой, властелином которой он себя, наверное, уже давно ощущал. У него были для этого основания: он был свидетелем стольких смертей, происшедших в этом доме, что наверное он уже не мог не чувствовать своего преимущества перед людьми.

Он всегда, с неизменным спокойствием, граничащим с преступным равнодушием, смотрел, как рождаются и умирают люди. И стоило прийти к нему в трудный час жизни, то всегда можно было получить от него поддержку и даже утешение. Именно утешение, ибо прямо перед вами абсолютный мудрец, познавший суету жизни и тайну бытия. Глядя на него, душа всегда успокаивалась, веря в то, что этот насекомый бог ведает чем-то таким, что уж точно неизвестно смертным, обладающим душой и разумом.

Да, он всегда был неизменно мудр и равнодушен ко всему происходящему. Только иногда, наверное в минуты каких-то особо сильных, никому не ведомых своих волнений, наш жук шевелил усами, закатывал глаза, открывал свой старческий рот, в котором было непонятно что, и издавал какой-то ни на что ни похожий звук. Звук был такой необычный, если не сказать омерзительный, что на короткое время он парализовывал всякого, кто попадал во власть его непонятного действа. Но это было очень редко, так что мы не могли ни постичь этот звук, ни привыкнуть к нему.

И каждый раз нам казалось, что он заговорит; так убедителен был этот выкрик, нет, скорее призыв, доносившийся откуда-то из самой потаенной глубины непостижимого насекомого мира. И когда жук не заговаривал, то мы всегда вздыхали с облегчением, почему-то не удивляясь абсурдной возможности того, что насекомое может говорить. В глубине души мы знали, и даже со страхом надеялись, что однажды наш жук заговорит. Но тогда это уж точно будет наш конец.

Во всем чувствовалось его преимущество. Он никогда никуда не спешил, никогда не исчезал из виду, был весьма неприхотлив в еде и питье. Воду мы ему регулярно подливали в небольшую выемку, напоминавшую колодец, но вот живность он добывал себе сам, неизменно ловя раз в два или три дня какую-нибудь огромную муху или даже маленькую мышь. Ел он неторопливо, равномерно поглощая застывшие тельца своих несчастных жертв, не оставляя за собой даже малейших волосинок с мушиной лапки. Нам было всегда почему-то неловко присутствовать при этой трапезе, и, не вдаваясь в моральную аргументацию, мы всегда молча удалялись, оставляя наше божество наедине с его яством.

Иногда ночью от него исходило какое-то очень странное сияние. Это было не всегда, только несколько раз в году, поэтому нельзя было точно установить, с чем было связано это сияние, сопровождавшееся всегда поистине неземным благоуханием. Этот аромат был так нежен и тонок, что стоило кому-нибудь неловко дыхнуть, как он тут же улетучиваясь, оставляя за собой жгучую тоску по раю. Моя бабушка высказала предположение, что это происходит накануне чьей-то смерти, но, списав эту идею на ее болезненную старушечью мнительность, никто не верил всерьез в такую версию.

А сияние, исходившее от нашего жука, действительно было необычным. В такие ночи мы все выходили на кухню, поддавшись волшебному очарованию, снисходившему на нас в эти минуты бессмертия. Сияние, усиленное благовонием, исходящим странным образом от этого неприглядного насекомого, уносило нас на небеса, и мы тоже, как и наш жук, наверное, в эти минуты становились насекомыми и въявь ощущали свое природное бессмертие.

Но это райское наслаждение длилось всегда недолго. Неожиданно сияние пропадало. И мы оказывались во власти чьего-то недоброго взора, как будто укорявшего нас за то незаслуженное счастье, которое нам выдалось все же испытать.

На праздники жук неизменно приносил нам подарки. Ну так взрослые говорили, и пока мы были детьми, мы всегда верили в волшебную доброту этого старого существа. Эти подарки всегда были необычны, они приносили радость и обещание чего-то большего. В чем была необычность этих подарков, мы бы конечно не смогли сказать, но в них точно было что-то необычное: это ведь были подарки от самого жука!

Только раз жук исчез на два дня. Мы обыскались, в каких только странных местах не блуждали наши руки и глаза, чтобы найти потерянное сокровище!? Мы такого насмотрелись, заглядывая в отдаленные уголки нашего жилища, куда никогда не проникала рука хозяйки! Но судьба нас долго не искушала, и жук сам вернулся откуда-то на третий день с еще более важным и гордым видом. Естественно, он ничего нам не сказал, но мы поняли, что это было связанно с чем-то очень и очень для него важным.

Порой нам казалось, что наш жук молится. Ну, действительно, представьте себе коленопреклонную фигуру, со скрещенными на груди руками, с опущенною головою, и бормочущею что-то внутрь себя. Именно таким мы и видели иногда своего жука в голубовато-дымчатом лунном свете. Тогда нам становилось жутко; мы не могли выдержать даже мысли об этом. Однако фигура жука точно напоминала богомола, и в этом не было никаких сомнений.

Но мы не хотели делать из нашего жука священного насекомого, как это бывало у разных древних народов. Мы хотели иметь приятеля, просто хорошего собеседника, с которым всегда можно многозначительно помолчать о самом главном.

И вот нашего жука не стало. По всей видимости, он умер совсем нелепой смертью. Явно преждевременно, не дожив, наверное, и до середины своей скорее всего бесконечной жизни, не случись с ним такое. Что его потянуло к этому кувшину, взобравшись на который он неуклюже перевернулся через край и утонул самым обычным и пошлым образом? И почему подобное никогда не случалось с ним раньше?

Но все же, какая-то неожиданная радость, граничащая с легким злорадством, охватила нас при виде этого глупого мертвого жука. Где ж его мудрость, где ж его сила? Мы вдруг подумали, а что было бы, если бы он нас пережил? Если бы уже наши дети и внуки, похоронив нас, все так же забавлялись с этим чудесным жуком? Разве можно было бы такое допустить, чтобы он остался еще и после нас, да и вообще после всего мира?! Мы с ужасом представили, что наш жук был бы единственным живым существом, последним существом, оставшимся на земле, после того как все умрут. Если бы он не утонул, тогда он бы точно остался жить вечно, разрастаясь и разрастаясь во времени и заполоняя собой все пространство, пока весь мир не стал бы одним большим чудовищным жуком! Он сам бы стал тогда свидетелем какой-то совершенно непонятной, странной и чужой ситуации.

Как все-таки хорошо, что есть смерть, и наш жук умер!

Сосед

Страшно жить в комнате с очень старым человеком. Вы не знаете, откуда он взялся, что он здесь делает, вообще, кто он такой! Вы только каждый день ощущается всем своим бытием его ненужное и странное присутствие. Иногда мне кажется, что он был всегда, просто я почему-то не замечал его. О, это были блаженные времена. Теперь все не так. Теперь он здесь, и по-видимому надолго. Он как-то обосновал необходимость своей жизни бок о бок с моей, а я не мог ничего на это возразить. И если бы он вел себя прилично, как подобает его возрасту; так нет же – его поведение верх наглости и бестактности! Где он только воспитывался, трудно даже и представить, кто были его родители, учителя, друзья… Откуда такие, не побоюсь сказать, зверские манеры?!

Ну вот, представьте, что вы просыпаетесь утром в этой крохотной комнатке, где и одному-то тесно. Комната мала настолько, что в гробу, наверное, просторнее. Стараетесь быть как можно вежливым и скромно ютитесь в углу этой коморки, у самой двери, не позволяя себе лишний сантиметр. А что же он!? Вместо того, чтобы, по крайней мере, занять другой угол комнаты, прямо напротив, у единственного окошка, что было бы справедливо и разумно, так как значительно бы высвободило середину и позволило кое-как, не толкаясь, пройти, например, к комоду, располагавшемуся на другой стороне, или к умывальнику, который был рядом с комодом. Так вот, этот старый никчемный человек поставил свою кровать прямо посредине комнаты, загородив, тем самым, все возможные проходы. Да еще разложил свои старые грязные мешки около себя (а их у него целых пять штук!).

И вот он лежит как царь посредине комнаты, обставленный этими кульками, которые, кстати сказать, невыносимо воняют, порой источают такое зловоние, что хоть беги. Но куда бежать!? Бежать-то некуда, вот и приходится смиряться, лежать и нюхать всю эту гадость. Что ж такое он хранит в этих мешках, которым с виду лет двести, не меньше. Я уж не говорю о том, что сам он изрядно смердит, особенно по ночам, издавая скверные запахи и звуки. Вот и приходится мучаться бессонницей, выслушивая и вынюхивая всю эту мерзость. Такая мука… Всю ночь ворочаешься, ощущая, как тело наливается немой болью, превращаясь в свинец. У меня уже не внутренние органы, а камни. Когда меня вскроют, то патологоанатомы удивятся, как мог жить человек с таким внутренним миром. И чего только не передумаешь, какие только мысли не допустишь в свою от этого ужаса отупевшую голову! И только под утро приходит тяжелый грубый сон, какой всегда бывает после бессонной ночи. И что же, только вы собрались прикорнуть хоть пару часиков, этот с позволения сказать, сосед, уже на ногах, уже тут как тут, полон бодрости и активности. Да еще приговаривает: «кто рано встает, тому бог подает», с презрением и осуждением глядя в мою сторону.

И что ж мне остается делать?! А делать нечего, приходится вставать не выспавшимся, угрюмым, неприветливым, а этот еще со своим «доброе утро» и как бы требует ответной вежливости. А откуда ее взять? Мне ведь жить еще целый день, который также закончится. И силы-то брать откуда? Работать ведь придется, а работа, как известно, тяжела, поскольку бессымсленна и тупа.

А что после этого начинается, после того, как случился «подъем»!? Завтрак, один из самых страшных моментов в моей теперь такой несчастной жизни. Я и не думал, что старые люди так много едят! И опять он все это обставляет так сказать, теоретически, все время повторяя со своей невыносимо-ехидной усмешкой: «завтрак съешь сам, обед поделись с другом, а ужин отдай врагу». И откуда он только знает и, главное, помнит, все эти старомодные присказки. Меня от них воротит, ей богу, я ведь вынужден быть свидетелем его главной трапезы дня.

Так вот, он начинает завтракать, после того, как целый час готовит свою мерзкую еду. Ест он, как я сказал, ужасно много и сытно. Завтрак должен быть плотным, любит он повторять еще одно какое-то идиотское гигиеническое правило.

Кстати, он смерть как любит гигиену; брезглив до последних крох своего пыльного и пустого существа, все моет часами – главное руки, тарелочки, ложки, полощет свои желтые с черными прогалинами зубы, которыми всегда трясет перед моим лицом так, что обязательно капельки попадает мне прямо в рот. И при этом он грязен до последних основ. Он никогда не может как следует вымыться и всегда носит старую нестиранную одежду, хотя все время что-то стирает, занимая единственный рукомойник, который и мне нужен. Он думает, что мне нечего стирать, что в моем-то возрасте все само очищается.

Ближе к обеду, он выходит на прогулку, чтобы как он говорит с неподобающей его возрасту веселостью «нагулять аппетит». Только в этот час я могу пригласить кого-то к себе. Хотя кого я приглашу? Друзей у меня нет, а если бы и были, то они ни за что не захотели бы приходить в эту трущобу. Там мало места, да и вообще. Девушку? Один раз я пригласил девушку, с которой познакомился, когда ходил за газетами этому существу. Представляете, он еще читает газеты, поскольку хочет быть в курсе всех последних научных и политических событий. И читает так много, что дурно становится, когда видишь, как этот почти что скелет сидит и сидит на одном месте и лишь перебирает губами и водит медленно пальцем по газетным строчкам. Невыносимо на это смотреть. А что делать, деться-то ведь некуда.

Так вот, познакомился я с одной девушкой и с дуру пригласил ее к себе, когда мой сосед – старец был на прогулке. Нет бы к ней пойти, а то ведь, черт дернул, думаю приглашу к себе, покажу кассеты и альбомы, которые хранились в нижнем ящике комода, к которому можно было пройти как раз в то время, когда моего сожителя не было. Ну так он вернулся раньше времени, и взял как говорится, быка за рога, тряхнул, как он тоже любил часто говорить, стариной, и завладел всем ее вниманием, заинтересовав рассказами о своей бурной молодости.

И конечно же он попытался пригласить ее на свидание, и к моему ужасу, я увидел, что она сначала покраснела и заколебалась, виновато посмотрев на меня, а потом, согласилась. Что ж молодо-зелено, сердцу не прикажешь, любовь зла и все такое прочее! И вышло, как он и захотел. Они стали встречаться. Я думал, что сойду с ума, повешусь, просто умру от такого горя. И когда она приходила к нему, то он беспардонно выгонял меня на улицу под каким-нибудь благовидным предлогом: чаю, например, купить ему или новых лезвий для бритья. Теперь он видите ли, брился, этот новоявленный ухажер. И не только брился, но душился каким-то очень старым пропавшим одеколоном. А я часами слонялся по городу, ожидая, когда они там намилуются и насытятся своей страстью. Они же еще и выпивали там, конечно, не каждый раз, но частенько. Я уж боялся, как бы он не пристрастился, а то и так забот на мою голову много.

А иногда она оставалась на ночь. Это был конечно сущий ад. Он естественно хотел, чтобы я и ночью уходил и слонялся невесть где, подвергая свою жизнь смертельной опасности (ему ж наплевать на меня!). Но я не уходил никуда, куда же я пойду, мне некуда идти, вот я и вынужден был все ночь быть свидетелем этих так сказать страстных любовных игрищ. Это сильно действовало на мою и без того разрушенную психику, да просто убивало меня. А когда утром она уходила, я должен был еще разгребать и приводить в порядок все, что оставалось после этих бурных ночей. Больше всего я боялся, что она забеременеет и принесет младенца на нашу мизерную площадь, которую не расширить, ни обменять нельзя. Но она сделала аборт. Хотя не соглашалась, но он уговорил ее: типа, ты еще молодая, куда тебе, что мол он их двоих не прокормит. Хотя я прекрасно понимал, что случись такое, я был бы вынужденным кормильцем всей их семейки.

Потом она куда-то пропала, и я подозреваю, что он ее все-таки убил – из ревности, из мести, может надоела – уж и не знаю. Но он как-то не горевал особенно, когда она исчезла. Но для меня начались поистине черные дни. Он стал мстительным и злобным, все ж какая-никакая была подружка, а теперь мы вынуждены были с ним влачить наше утлое существеннее, глядя на мир сквозь это грязное немытое и очень мутное стекло, наблюдая над тем, как тараканы бегали по стенам и даже по столу.

Удивительно, но он был совершенно равнодушен к тараканам, позволяя им заходить, то есть заползать очень далеко, например, на мои руки. Он заставлял меня терпеть, как они перебираются по оголенным участками тела, забираясь мне даже на лицо. Его это забавляло, он называл это тараканьими бегами и так противно и страшно смеялся, брызгая слюной, видя какое дикое отвращение я испытывал, не в силах противостоять этому. «Бог терпел и нам велел» – приговаривал он в эти минуты, наслаждаясь моим ужасом и отвращением. И как земля только держит таких людей!? Но хорошо, что он хоть есть их меня не заставлял. И на том спасибо. А если бы заставил, то я бы повиновался и стал есть тараканов, окончательно потеряв человеческий облик и человеческое достоинство.

Я конечно пытался иногда размышлять над его сущностью, над причиной появления в моей жизни, да и просто задумывался, как говорится, над смыслом жизни, что, да как, откуда все это и зачем, а могло ли быть иначе и прочее в таком же духе. Мне это нравилось, но у меня не было времени на такую роскошь, он всегда придумывал для меня какое-нибудь сложное и тяжелое задание. Чего только я ни делал для него! Я даже ходил к нотариусу один раз, чтобы заверить какие-то его бумаги и обратился по его настоянию в генеалогическую фирму, чтобы восстановить его родословную и составить максимально полное древо его потомков. Денег у него на это не было, и он поэтому заставлял меня еще и зарабатывать, отправляя на тяжкий физический труд в ночную смену.

«О тлен, о суета!» – хотелось мне часто крикнуть, правда, неизвестно кому. Но я ведь совершенно не знал, как живут другие люди. У всех ли есть такой же сосед или они совершенно свободны, и лишь я, самое несчастное создание во всем мире, получил этот мертвый довесок своему существованию за непонятную вину? Виноватым я себя не чувствовал, скорее обреченным. Но, что с другими, я так и не узнал. А тут еще осень наступила, очень теплая, даже горячая осень. И солнце жгло своим умирающим светом, делая невозможное существование невыносимым.

Сколько бы еще длились эти мои мучения не известно, но однажды он заявил мне, что скоро умрет, и поэтому собирается заранее купить гроб, чтобы ночевать в нем и приучать себя к смерти. Он где-то начитался аскетической литературы и теперь вот решил мирно и безболезненно отдать концы, устроив себя настоящую эвтаназию на нашей совместной территории. Это, конечно было совсем немыслимо: дело в том, что ко мне должны были приехать родители, они давно меня не навещали, и время их приезда как назло совпадало со временем его смерти. Бедные, что бы они увидели! Как ужаснулись бы они условиям моей жизни, как поразились бы тому, до каких пределов ненастья довела меня судьба! Они бы точно не выдержали этого, и умерли на месте, случись им это все увидеть. Ведь они никак не могли предположить, что, отправляя меня одного в далекий неизвестный город, судьба решит мне подкинуть соседа, да еще такого.

Но Бог милостив. Он не успел ни гроб себе купить, ни умереть в нем. А случилось так, что, будучи очень вредным, злым и нахальным человеком, который видимо считал, что бесконечно прожитые им годы являются алиби всех его поступков, он стал во время прогулок вести себя просто невыносимо. Часто он без всякой видимой причины приставал к прохожим, задавал им всякие нелепые вопросы, обзывал их, кричал петухом, дразнился, корчил рожи, высовывал язык, толкался, плевался, нападал и даже бил их. Пару раз ему конечно наваляли за это как следует. Мне еще пришлось ухаживать за ним, перебинтовывать его раны, кормить из ложечки, выносить за ним утку. Очень хорошо его помяли, я уж думал, что не выживет. Но куда там! Он не просто выжил, но выздоровел и невероятно окреп. В него как бес какой-то вселился, он стал еще заниматься гимнастикой и совершать пробежки два раза в день – утром и вечером.

Так вот однажды во время такой пробежки он напал на женщину и избил ее до полусмерти прямо среди бела дня, под восторженные крики зевак, которые орали что есть мочи «бей ее бей» и среди которых были и взрослые, сильные мужчины. Но почему-то никто не остановил его, пока не приехала полиция. Вот загадка. Все-таки он обладал какой-то нечеловеческой силой и властью, я на себе это ощутил вполне. Он ведь полностью парализовал мою волю, по сути превратив меня в жалкого слугу, мотивируя это известной фразой, что «старикам везде у нас почет», и поэтому я должен слушать его во всем. Это мол единственный для меня способ жизни. «Вот поживешь с мое, – любил он часто говорить, – тогда поймешь, что – почем, а пока живи так, как я скажу, не иначе». Он бы меня в конце концов убил или съел, это точно. Я несколько раз просыпался ночью от того, что чувствовал его могильное дыхание над своим лицом и пристальное вглядывание его помертвевших глаз прямо мне в душу. Только чудом я избежал смерти.

Так вот, после того, как его все-таки забрали, началось долгое разбирательство. Меня несколько раз вызывали как свидетеля, и к своему ужасу я уже готов был всю вину взять на себя. После происшествия он попросил немедленного свидания со мной как с ближайшим родственником, и когда я пришел, то он потребовал от меня, что бы я во всем признался, сказав, что это я его подстрекал избить кого-нибудь, что это был спор у нас такой. И что вообще, я изверг, мучавший бедного старичка, отбиравший у него пенсию, державший впроголодь, и оставляющий его в живых единственно из-за своих садистских наклонностей. В общем, он меня почти уговорил, и я уже готов был сдаться, поверив в то, что я негодяй и мучитель, но все как-то быстро разрешилось само собой в мою пользу. Нагрянула комиссия, признавшая его душевнобольным, и его навсегда отправили в сумасшедший дом. А меня оставили в покое.

И вот теперь я свободен, я совершенно свободен. Можно подумать, что я счастлив. Я могу часами ходить по улицам или целыми днями не выходить из своей квартиры, совершать покупки, приглашать кого мне захочется, и вообще делать все, что угодно. Я могу даже расширить свою жилплощадь, найти хорошую работу и завести друзей. А может и жениться. И отправиться в свадебное путешествие, да и просто много путешествовать и вообще интересно жить. Почему бы и нет! Это такие обычные вещи.

Но я почему-то ничего этого не делаю. Родители так и не приехали. Что я с ними я не знаю. Да мне нет никакого дела до них. Может их вообще никогда и не было. Я ни с кем не познакомился. Стараюсь избегать любых встреч с людьми. Мне грустно и тоскливо, пустота внутри стала больше и тяжелей, я как будто забеременел смертельной скукой. И лишь каждый день как заведенный я выхожу вечером на улицу и вглядываюсь в серую аллею, по которой любил гулять мой сосед, надеясь, что он вернется, и все наконец вернется на круги своя.