Текст книги "Смотреть на птиц"

Божественная жизнь Глоры

Этим июлем нам с братом было чем заняться. Во время летних каникул мы наблюдали одну странную смерть, вернее умирание. Конечно, это далеко не детское занятие, и строгий глаз взрослого, случись ему это заметить, был бы разгневан, или, по крайней мере, возмущен. Поэтому мы все держали в строгой тайне. Нужно сказать, что это было настоящим делом, по сравнению с которым все остальное просто-напросто блекло. Все-таки мы были не такими уж малыми и несмышлеными, чтобы не понять, что явились свидетелями чего-то, выходящего за пределы обыденной реальности, к которой нас так упорно приучали взрослые.

То, что мы видели, было умиранием насекомого – бабочки редкостной красоты. Бабочки, конечно, все красивы, но наша была до того особенной, что мы подумали об исключительной природной аномалии, надменно и дерзко разрушавшей все существующие энтомологические законы. Все попытки найти аналоги теряли всяческий смысл – перед нами был совершенно уникальный экземпляр, можно сказать, единственное в своем роде чудесное творение неведомой божественной силы. То, что мы слышали от своих учителей о природе, казалось наивным и не выдерживающим никакой критики. Красота этого ничтожного существа могла оспорить любую теорию о разумном мироустройстве – настолько ненужная и прямо-таки преступная роскошь этой красоты входила в явное противоречие с целесообразным порядком существующего. Зачем миру такая красота? Он ведь ее не сможет вынести, понять и оценить. Он ее захочет уничтожить, не выдержав конкуренции; да просто, не выдержав ее величия.

Залетев, как всегда случайно залетают насекомые, в нашу ловушку – комнату, бабочка уже не смогла из нее выбраться. Видимо она целый день бесцельно и безуспешно летала по нашему жилищу, не имея никакой возможности вылететь на волю. Изнуренная неравной борьбой с неведомым ей врагом, красавица обреченно замерла на оконном выступе. День был яркий, и солнце едко прожигало дневную видимость, слепя взор и клоня ко сну. Мы слишком поздно обнаружили пленницу, чтобы иметь возможность чем-то ей помочь.

Только к вечеру мы обнаружили этот, похожий на цветистый веер, одиноко лежащий листок. Сначала, мы подумали, что бабочка уже мертва, но по едва заметному шевелению черно-сизых усиков, стало понятно, что она еще жива. Какой небывалый восторг мы испытали, когда почти что умершее насекомое совершило отчаянную попытку взлететь. Конечно, мы ее расшевелили, но бабочка уже не могла летать, и все ее старания подняться на своих нежных тонких лапках по стеклу заканчивались тем, что она могла лишь неспешно передвигаться по ровной поверхности холодного как могильный мрамор подоконника. По всему было видно, что она обречена на смерть. Нам ничего не оставалось иного, кроме как наблюдать за тем, как агонизирует бедное насекомое, в лице которого происходило самоуничтожение природы как таковой.

Не будучи особенно искушенными ни в ботанике, ни в биологии, мы полагали, что оставить бабочку лежать на подоконнике значит продлить насколько возможно ее жизнь, нежели выбросить за окно, в цветущий сад, который ей не принес бы, по-видимому, уже никакой пользы. За окном полыхала бурная летняя жизнь, сотни бабочек беспечно летали по саду, являя собой великолепие природной жизни. А здесь, за прозрачной гранью стекла, резко отделившего два мира, медленно и мучительно умирало одно из самых совершенных творений природы.

Соорудив нечто из листиков, веточек и лепестков красной розы, мы построили жилище для своего нового постояльца. На самом деле это был смертный одр для нашей прекрасной узницы, и мы хорошо осознавали это. Но мы не хотели себе признаваться в этом печальном факте и даже пытались поить ее, накапав вокруг ее жилища несколько капель свежей дождевой воды. И чтобы окончательно сделать нашу несчастную пленницу своим домочадцем, мы дали ей имя. Мы стали звать ее Глора.

Ночью, когда неожиданный страх взывал к неожиданному пробуждению, обязательно кто-то из нас первым делом подскакивал к окну, чтобы убедиться в том, жива ли Глора. С каким облегчением и радостью мы обнаруживали, что она еще шевелит своими крылышками и даже едва перебирает лапками. Иногда нам даже казалось, что она отзывается на свое имя. Время от времени в нас вселялась безумная надежда на выздоровление Глоры. Как счастливы были бы мы тогда! Возможно, что наша жизнь переменилась бы, случись это невозможное чудо. Втайне надеясь на лучшее, мы не хотели ничем разрушать этой надежды, и делали все, что, как нам казалось, способно продлить жизнь нашей бедной божественной Глоры.

За это время мы могли внимательно разглядеть чудное насекомое. Восхитительная темно-красная насыпь с легкими черными вкраплениями, окаймленными сиренево-фиолетовой лентой – такого чуда едва ли знало наше зрение. Но вся невозможная прелесть этого существа заключалась в том, что на ее крошечной головке мы обнаружили такую же крошечную золотую корону. Это была королева – бабочка! Она была похожа на живой цветок, в отличие от которого, обладала своей собственной душой – душой бабочки. Честно говоря, нам не хотелось отпускать пленницу на свободу. Разглядывание ее могло занимать достаточно долгое время, в течение которого, если мы и не становились умнее (по части биологии), то созерцательнее и добрее по части интеллекта и морали.

Мы никогда не притрагивались к Глоре, боясь причинить ей вред. Только легкими покалываниями травинки, мы приводили ее в движение, наблюдая за тем, как забавно в ее темных глазах – жемчужинах не отражалось ничего. И все же это были глаза живого существа, существа, обладающего своей «душой». И если удавалось вглядеться в эти черные бусинки и чуть дольше задержать взгляд, то становилось жутко, так как в них становились заметными мельчайшие влажные капли, похожие на слезы. По всему было видно, что она не хотела умирать, и наши сердца разрывались от горечи и боли при мысли о том черном дне, когда нам все-таки придется проститься с Глорой навсегда.

Нам было искренне жаль эту царицу насекомых, чья красота была столь же бесполезна, сколь беспомощна была ее жизнь. В этом проявлялось особое издевательство и кощунство природы – зачем сообщать такому ничтожному существу такую божественную красоту, чья сила – поражать наше эстетическое чувство невероятной гармонией чудных соцветий, красок, линий и оттенков, которые при довольно длительном созерцании могли свести с ума. Красота женской наготы вряд ли могла с ней сравниться, по крайней мере, это было единственное, с чем по силе воздействия можно было бы сравнить красоту нашей Глоры. Но тогда мы были слишком юными, чтобы сознавать это.

Мы были просто заворожены этим загадочным процессом умирания, отражающегося в «сознании» бабочки. Ведь что-то она должна была чувствовать и представлять. Нам казалось, что несмирение и сопротивление были в ней ничуть не меньше, чем в существах более сложно организованных. Ничтожное существо, чья ценность имела исключительно эстетическое, ну и конечно, научное, значение, проявляло временами невероятную волю к жизни. Было видно, как Глора могла надолго окаменеть, расправив свои «орлиные» крылья по всему подоконнику (и тогда нам казалось, что она уже мертва), то вдруг, неожиданно, словно подстреленная птица, она начинала совершать невероятно быстрые движения вокруг своей оси, как будто стремясь поймать так безнадежно ускользающую нить своей таинственной жизни.

Утро, когда умерла Глора, сделало предстоящий день днем траура. Как и любая смерть, смерть Глоры была для нас полной неожиданностью. Еще накануне мы натаскали ей свежих листьев и прутиков, налили свежей воды, аккуратно убрали все пылеобразные следы, которые оставляли на подоконнике ее прекрасные крылья. Это, как мы узнали позже, была пыльца, и если бы мы хоть немного разбирались в биологии, то по тому мокровато-желтому следу ее пыльцы мы должны были бы знать, что ее часы сочтены. Возможно, что мы смогли бы тогда предпринять, что-то еще. Но нет, наша неосведомленность убила ее. По крайней мере, мы хотели во всем винить себя, потому что больше в этой ситуации винить было некого.

Мы долго смотрели, не отрываясь на зрелище мертвой красавицы, бездыханно лежавшей на кипельно белом подоконнике, который стал для нее уже моргом. Что произошло? Произошло ли что-то? Из-за боязни быть непонятыми, мы твердо решили сохранить нашу тайну. День был хмурый, с утра шел мелкий дождь, чья барабанная дробь по оконной раме напоминала звуки похоронной дроби. Мы не знали, что делать с мертвой Глорой. Хоронить ее было верхом нелепости, оставить лежать на месте, тоже было немыслимо. О том, чтобы выбросить ее как комок грязи и речи быть не могло.

Мы потеряли близкое существо. И нас озарила мысль, что не только человек, но и бабочка тоже не природное существо. Природа – это смерть, все, что от жизни и для жизни – это не природа. Бабочка также не хотела умирать, как и человек, но вынуждена была повиноваться враждебной силе, так несправедливо поступившей с ней, оставив на обозрение ее прекрасные останки, с которыми даже теперь по свой красоте вряд ли что-то могло сравниться в мире. Недвижимо-распахнутые крылья этого Шедевра, имя мастера которого оставалось неизвестным, казались, накрыли весь мир пеленой своей пронзительно-красивой тоски по неведомому. Как будто произошло в этом странном июле какое-то значимое событие.

Что же делать с умершим насекомым, которое прожило, умирая в твоем доме несколько дней, и которого ты хотел спасти и не спас?

Дождь продолжал уныло и однообразно барабанить по мокрому подоконнику, на котором лежала наша умершая возлюбленная.

Красная чашка

Хозяин квартиры, угрюмый и нелюдимый человек, недавно сделал ремонт. Он бы ничего не стал менять и всё оставил как есть, но вот жена заставила, убедила, что уже совсем неприлично жить в такой «конуре», в которую порядочных людей пустить нельзя и всё такое прочее. Такая мужская черта, как желание строить и ремонтировать, была Ивану совершенно чужда и непонятна. В конце концов, он поддался – поддался с большой неохотой и неудовольствием, так как склонность к переменам не являлась его отличительной чертой. Это была даже какая-то внутренняя убеждённость – ничего не менять, как будто дурным знаком было нарушать устоявшийся ход жизни, что срастался с вещами и предметами, образуя стойкий и стабильный круг, который и называется жизнью.

Впрочем, плоды труда оказали своё волшебное воздействие: как ни странно, Ивану понравилась новая, недорого, но со вкусом отделанная квартира. Он даже почувствовал нечто подобное воли к жизни, давно уже переставшую очаровывать его своей новизной и необычностью, превратившись в тупой и нудный труд тяжкого несения непонятного существования. Иван воспринимал жизнь как необходимость, которую нужно вытерпеть, совершив в ней как можно меньше безрассудных и ненужных действий.

Он любил иногда подолгу смотреть в окно, будто удивляясь тому, зачем существуют люди, так проворно снующие по своим делам и заботам. Он не замечал ни неба, ни деревьев, ни птиц, ни листвы, ни трав, ни ветра, ни звёзд, ни всего того, что обычно даже самых обыкновенных и непритязательных людей приводит в минимально приподнятое настроение.

Временами ему казалось, что сердце его давно загноилось и жаждет какого-то исхода. Не будучи натурой ни особенно чувствительной, ни тем более одарённой способностями, в свете которых могла быть раскрыта тщетность и пустота его существования, всё же в редкие минуты он чувствовал – именно чувствовал, как густые волны тоски исходили раскатами неведомого горя из груди, в которой как будто давно умирал и разлагался красный червь какой-то непонятной смерти, подступавший к нему слишком близко.

В такие минуты Иван, боясь самого себя, своих странных ощущений, идущих со дна его темноты, старался забыться в мучительном труде или долгих бесцельных прогулках, длящихся иногда часами. Жена не пугалась таких состояний мужа, однако её тревожило его долгое отсутствие. Иван всегда возвращался как охотник с охоты, поймав свою неведомую добычу, уничтожив её в своём злом одиночестве, ни с кем не поделившись.

Нельзя сказать, чтобы Иван был зол – скорее, угрюм, и свою обязанность существовать непонятно зачем он воспринимал как некую благотворительность по отношению к людям, которых, по правде говоря, он терпеть не мог, но терпел, чаще помогая им, даже искренне и бескорыстно, чем причиняя вред.

Зависти Иван не испытывал никогда, ни к кому. Скорее, его раздражала больше всего жена, как самое близкое существо. Близкие всегда вызывают самую большую и беспричинную злобу. Но жена обычно не сердилась на мужа, прощая ему его угрюмость в залог какого-то неведомого грядущего счастья, непонятно почему должного снизойти на них и всё исправить, всё изменить.

Ремонт квартиры и стал таким изменением – по крайней мере, какой-то ступенькой к нему. Иван, не считавшийся бездельником и лодырем, с большим скепсисом воспринимал необходимость менять что-то вокруг себя. Привычный ход существования, устоявшийся быт, стали не то что привычкой и образом жизни, но самой жизнью. Вечное повторение и стояние на месте одного и того же – вот что доставляло истинное и возможно единственное удовольствие Ивану.

Любой человек со стороны, попристальнее вглядевшись в существование такого человека, как Иван, мог бы отшатнуться в глубоком ужасе непонимания оттого, как возможно так жить. Но чужая жизнь темна и загадочна, и подлинная радость и смысл существования лежат глубоко, на самом днище человека, о котором он может быть и сам даже не подозревает, надеясь смутной надеждой на какой-то радостный исход, терпеливо ожидая – переживая медленное течение однообразной и рутинной повседневности.

Только жена как будто не замечала этой особой угрюмости Ивана, воспринимая его всегда таким, как он есть, даже не обижаясь на его часто несправедливые и свирепые выходки по отношению к ней. Жену он мог обидеть грубо и беспричинно – и словом и неловким ударом. Но она давно, ещё со школьных лет как-то навсегда полюбила своего будущего мужа крепкой неромантической любовью и уверенно шла с ним по жизни, не получая, правда, ничего, что она могла бы заслужить в качестве женщины, попади она в другие, более ласковые и чуткие руки. Она была не то чтобы не дурна собой, но женское начало сильно и властно проявлялось в её чертах, фигуре, походке, речи, создавая таинственное обаяние, которое и составляет самый жгучий и пристальный интерес мужчины.

Её сердце чувствовало простую и крепкую привязанность к Ивану, и этого было вполне достаточно, чтобы жизнь, как говорят, состоялась. После ремонта произошли некоторые благие перемены в казавшейся вполне внешне благополучной жизни супругов. Иван ощутил некоторое удовольствие наблюдать, как привычное становится непривычным, не меняя свой сущности. Он иногда подолгу разглядывал новые предметы мебели, гладил нежно и ласково новые обои, различные поделки, которые он совершил своими руками. Жена радовалась, видя, как радуется её муж, и можно было сказать, что долгожданное счастье, коренящееся в простой перемене быта, наконец-то свершилось.

У Ивана произошло даже некоторое смягчение нрава. Он стал добрее к людям, внимательнее и заботливее. Исчезли характерные для него грубые стальные нотки в голосе, которые и составляли самое неприятное в его натуре и внешности. Всегда торчком стоявшие короткие волосы – проволоки, глаза, налитые вечной красноватой злостью, гниловатые зубы, напоминавшие скорее оскал, чем улыбку – всё это исчезло, как только исчезли грубые интонации в голосе. Зато всё чаще стал пропадать сон; Иван мог встать среди ночи, пройтись по квартире, словно ещё раз оглядывая свои новые владения. Наслаждаясь неожиданно возникшим чувством хозяина, он захаживал на кухню, заваривал чай, а то и просто долго сидел, глядя в окно или уставившись в пол.

К нему стали приходить мысли о дальнейшем благоустройстве квартиры или даже о приобретении новой; так захватила его чувства возможность переустраивать, перекраивать по собственному плану то, что принадлежит ему.

Жизнь, как говорят, как будто наладилась. Но однажды Ивана вдруг посетило неприятное ощущение какой-то тревоги. Тревожно была всегда, но это чувство было какое-то особенное, ранее незнакомое и поэтому особенно неприятное. Как правило, люди не могут вытерпеть неизвестности, стремясь найти всегда самые видимые причины любым неприятным чувствам. Неведенье способно свести с ума – это хорошо известно. Так вот Ивана вдруг ни с того ни с сего, в разгар, так сказать, его творческой активности и посетило это несчастье неизвестной тревоги.

Вообще человек не может ничего предвидеть, даже предчувствовать. Так Бог сохранил для него одну из самых радостных и приятных возможностей существования – жить в неведомом. Может, это и составляет основу человеческого счастья – неизвестность, неизвестность всего, и смертного часа, прежде всего. Только в редкие минуты у редких людей накануне какого-то большого горя нависает свинцовая туча неопределённости и особенной бессмысленности. И тогда события, становясь по мере своей пустоты всё более невыносимыми, уплотняются наконец в какую-то чёрную точку и отравляют невыносимо чёрной тоской радость обычного существования.

Но в случае Ивана чувство тревоги носило иной характер. Его как будто мучило какое-то забытое видение, даже ощущение, которое он безотчётно пережил и теперь никак не мог вспомнить, что именно, мучая себя бесполезным напряжением уже изболевшейся памяти.

Иван даже сник с лица, к нему вернулись прежняя угрюмость и озлобленность. Сон пропал окончательно. Всё чаще он выходил посреди ночи на кухню, пробуя курить и читать, но всегда мысль его рассеивалась и упиралась в точку страшной и непонятной тревоги, крадущейся откуда-то издалека, но уже подошедшей совсем близко, притаившись где-то в прихожей или в спальне.

Иван стал прислушиваться к шагам на лестничной клетке, всегда оглушительно и мерно направлявшихся прямо к нему в квартиру, как ему казалось. Всегда кто-то зачем-то ходит ночью, но Иван никогда не решался выходить ночью на улицу, повинуясь детскому страху быть украденным каким-то злодеем, специально бродящим по пустым ночным улицам и похищавшим бедных одиноких прохожих.

Несколько усилила его странное состояние смерть соседа, тело которого привезли в гробу в одну из таких бессонных ночей – как раз тогда, когда Иван долго смотрел в окно. К подъезду медленно подъехала грузовая машина для перевозки мебели, два человека неторопливо раскрыли задние двери машины и занырнули в её чёрное пространство. Потом ещё два человека вышли из подъезда, вчетвером они вытащили красный ящик и медленно понесли его в подъезд. Иван обомлел, буквально прислушиваясь к каждому звуку, стуку, всхлипыванию, плачу, туманным потоком доносившихся из лестничного проёма. Иван был уверен, что сейчас раскроется дверь и гроб внесут именно к нему, в его новую отремонтированную квартиру, навечно опорочив радость обновления тяжко – тоскливым присутствием запаха смерти. Да, именно запах смерти Иван чувствовал более всего, боясь и отвращаясь его.

Но покойника пронесли мимо, лишь слегка стукнув в дверь, видимо, правым углом гроба. У Ивана отлегло от сердца. Он не боялся чужой смерти, но не любил её, не понимал, и поэтому всегда особенно становился угрюмым, когда умирал кто-то из знакомых. Чувство не скорби, жалости или сострадания владело им, но какого-то слепого и немого озлобленного раздражения. Со стороны казалось, что Иван каждую смерть переживать как свою личную трагедию. Да в общем так оно и было…

Иван медленно сел на стул, проведя рукой по намокшему от волнения лбу. Появились светлые мысли о дальнейшем. Неторопливо Иван осмотрел потолок, стены, пол, кухонный буфет, как вдруг его взгляд натолкнулся на красную чашку, стоявшую в неприметном углу буфета. Как-то сразу, без лишних размышлений и анализа Иван всё понял: вот она, причина его тревоги! Эта красная чашка, недавно купленная, оставалась незамеченной, как вещь среди других вещей. Иван едва обращал на неё внимание и не имел к ней никакого пристрастия. Но в том момент он увидел эту чашку, одиноко стоящую в своём углу, как можно увидеть что-то совсем необычное, что может дать невероятный приступ самых сильных чувств.

Иван увидел чашку и поразился её существованию. Это была чашка как чашка, обычная чашка и ничего более; это не красный мак смерти, неведомым цветком внезапно распустившийся у него на кухне; не красный паук – вампир, пригрезившийся в страшном сне и воочию приблизившийся к нему; не красная кровь убитого родственника, застывшая в форму вещи, и даже не красный гроб соседа, который зловещим стуком коснулся его двери. Это обычная чашка, но она-то более всего и поразила Ивана.

Как будто он увидел зарево мира и встретил рождение новой вселенной. Он понял, что вся его жизнь – в этой чашке, в её голой предметности, в простом и незамысловатом факте её существования. Вот линия её изгиба, чем-то напоминавшая женские формы, дающая возможность её стенкам, округлив дугу ручки, завершиться в её строгой форме круга по краям. Вот основа, дающая прочное бытие этим округлым формам, вот цвет, такой нелепо красный, что сам уже превращается в самостоятельную субстанцию формы. Вот чистая геометрия, сочетающая формы, цвета и функции. В тот момент Иван понял, понял всем своим умом и сердцем, что такое чистый ужас, немного удивившись своим аналитическим способностям созерцать чистые формы предметов.

Иван почувствовал тошнотворное головокружение; обступавшие его предметы вдруг закружили в своей озлобленной насмешке над человеком, над его жалким и беззащитным существованием. Чашка, чашка, одна только чашка в мире – и больше ничего, весь мир – огромная красная чашка, своим неведомым и страшным величием нависшая над пустыней человеческой души! Зачем она, эта чашка, стоит так властно и непринуждённо, символизируя своим присутствием неведомую власть вещей, неведомую силу, принуждающую бытие к определённому виду существования? Иван моментально осознал всю тщетность своего ремонта, да и вообще всей жизни. Пока чашка будет оставаться чашкой, принявшей такие безнадёжно определённые и окончательно незыблемые формы, в мире не будет радости.

Иван молча отвернулся от чашки, поняв в себе что-то значительное, даже слегка удивившись и ухмыльнувшись одновременно важности и простоте открытой им истины и надолго припал к окну, всматриваясь в тёмную белизну тёплой и таинственной зимней ночи, в которой ласковые снежинки нежно кружились в своём сказочном танце в такт умиротворяющему покою существующего мира, создавая сладостную мелодию счастья близких и далёких миров.