Текст книги "Смотреть на птиц"

Старуха Маха

Мы с моим младшим братом уже несколько недель наблюдали за старухой, жившей по соседству. В те времена блаженного детства мы составляли одно целое, смотрели на мир одним взглядом и видели все одинаково. С чего все началось, сказать трудно. Старух много в доме, во дворе, вообще в мире много старух; они как сухие насекомые медленно ползут по умирающим дорогам жизни. И старуха Маха (так мы ее назвали почему-то) не выделялась из общей старушечьей массы мира. Но однажды мы ее увидели с близкого, с запретно близкого, с чудовищно близкого расстояния.

Что мы увидели? Да ничего хорошего, как и следовало ожидать, мы не увидели. Едкий прищур, такой ехидный и зловещий, такой нечеловечески недобрый – вот что мы увидели, стоило нам чуть дольше задержать на ней свое преступное внимание. Старуха всегда бросала неодобрительные взгляды в сторону любого, особенно молодого существа. Так поступает большинство пожилых людей, но здесь было что-то особенно неприятное и отвратительное. В ее взгляде прочитывалось, что она как бы заранее обвиняла нас в совершении гнусности, о которой мы еще и не догадывались, и, разумеется, не делали. Она нарушала все мыслимые и немыслимые презумпции невиновности, обвиняя человека в том, что он вообще есть.

Как же можно дожить до таких злых лет, недоумевали мы? Чем же она вообще жива-то? Страх смерти и желание длить свое существование, причем, как нам казалось, за счет других, вот, собственно говоря, и все. Других мотивов мы обнаружить не могли. Мы почему-то были уверены в том, что ее жизнь является препятствием для других жизней, что, существуя, она каким-то неведомым космическим хитросплетением судеб мешает появлению новых человеческих существ, останавливая их где-то на уровне эмбрионального взрыва.

И вот с этого момента усилилось наше наблюдение за старухой. Сначала мы наблюдали, движимые чистым злорадством. Для нас было очевидно, что такое гнусное существо за всю свою долгую жизнь сотворило неимоверное количество зла. Разве могло быть иначе? Об этом говорило все, и, прежде всего ее всегда недобрый взгляд, всегда недовольство и какая-то упругая тяжесть исподлобья. Один раз мы были свидетелями того, как она грубо пнула малыша, замешкавшегося где-то на ее пути. Сколько жесткости и злобы, сколько ненависти! Определенно, она заслуживала смерти, и смерти самой жестокой. Дожить до таких лет казалось нам уже неимоверно дерзким преступлением. Ведь, наверное, ничего, ничего доброго и полезного не было в ее существовании, в ее, как нам казалось, животном существовании. Скорее всего, у нее дома спрятаны тела похищенных ею людей, которых она, не вызывая никакого подозрения из-за своего возраста, вероломно похищала и убивала. Она, наверное, древний вампир, прячущийся за обычной внешностью городского жителя. Что только не приходило нам в голову!

И вот, наконец, после долгих наблюдений и размышлений у нас родился план. Мы его назвали планом восстановления вселенской справедливости. И поскольку он родился в двух головах одновременно, это нас утешило и вселило надежду, что мы все-таки не последние мерзавцы, решившие погубить несчастную старушку, но люди, повинующиеся естественному желанию очищать мир от скверны. Естественно, мы захотели ее убить, отобрать у нее все имущество (наверняка немалое) и раздать его нуждающимся. Десяток кандидатов у нас уже был на примете. Но больше всего нам хотелось разоблачить ее тайные злодеяния, проникнув в лабораторию зла, которая находилась у нее дома.

Едва узнав, что она живет одна, мы обрадовались, как младенцы, расценив это как знак свыше, как подтверждение правоты наших намерений. Конечно, такой человек не мог иметь сообщников, он должен в одиночестве творить свои страшные дела. Приободренные этими мыслями, мы стали действовать решительнее, установив что-то наподобие дозора за ее маршрутом, который, как и следовало ожидать, был прост и однообразен. Каждое утро старуха Маха выходила из своей квартиры на втором этаже и медленно, коряжисто ковыляя, доходила до ближайшего магазина. Этот выход был обязателен, и его обязательность носила крайне тягостный и гнетущий характер; какой-то ритуал, совершавшийся с той тупой однообразностью, которая всегда портит мир своей бесперспективностью. Затем, ближе к вечеру, через день или два она выходила гулять во двор. Никогда ее путь не простирался дальше указанных границ. Мы это установили точно. Мы не могли понять, как она отлавливает своих жертв. Но это придавало еще большей загадочности ее зловещей жизни.

Одевалась старуха изысканно отвратно; такое нелепое сочетание старых, поношенных вещей, едва напоминавших одежду, как раз соответствовало ее зловредной сути. Если уж в человеке все должно быть прекрасно, то, глядя на эту рвань, можно было представить, что творилось внутри у этого существа. Причем нельзя сказать, что она так одевалась из-за своей бедности, она не была бедна, это было нарочито – своим внешним видом старуха как бы подчеркивала презрение к миру, и в этом презрении чувствовалась вся ее злоба и ненависть ко всему молодому, здоровому и красивому. Это нас подзадоривало и окончательно погашало всяческие остатки совести, еще иногда высказывающие сомнение.

Нужно было выбрать способ убийства. Это оказалось самым сложным. Поскольку у нас совершенно не было никакого опыта в подобных вещах, мы выбрали самое простое – пробраться тайком в квартиру к старухе и тихо ее придушить полотенцем или подушкой. Чтобы никакой крови, никакой мерзости и нечисти. Все должно быть тихо и чисто, и тогда наша совесть останется чистой на веки вечные.

Когда мы видели из окна своего шестого этажа, как медленно ползла эта злая букашка по серому асфальту, оставляя за собой грязный след пыли, то нас охватывал какой-то внутренний восторг, и пламя решимости разгоралось в наших горящих душах. Единственно, чего мы боялись, так это каких-нибудь непредвиденных обстоятельств. Мы были совершенно уверены, что старуху долго никто не хватится. Родственников у нее, по всей видимости, не было, а соседи вряд ли быстро что-то заметят. Тем более, как мы успели понять, эта старуха Маха была давно в затяжном конфликте со всеми, кто ее знал.

Прошло немало времени с тех пор, как мы решились на убийство. Но мы все наблюдали и наблюдали, стремясь накопить как можно больше злобы, но никак не могли перейти к действиям. Мы уже точно определили время ее отсутствия в ходе утреннего моциона; его было достаточно, чтобы беспрепятственно проникнуть в квартиру и затаиться в ней. Но всегда что-то мешало; то неожиданно появлялись люди на лестничной клетке, то ли мы забывали отмычку, то еще Бог весть что, но мы все откладывали и откладывали наше предприятие. Скорее всего, мы боялись, не решаясь признаться себе в этом малодушии. Но что-то еще препятствовало этому предприятию, что-то, чему мы не могли подыскать ни названия, ни объяснения.

Главное, что старуха ни о чем не подозревала и вела такую же пустую, бессмысленную и однообразную жизнь. За это время в нашем доме умерло несколько человек, что усилило нашу ненависть к старухе. Умерли, как назло, далеко не старые люди, можно сказать, что это вообще были трагические смерти. А тут это явно пережившее существо все ходит и ходит, все дышит и дышит, заполняя своим существом все светлые просторы мира. Появилась догадка, что они умерли по ее навету, что именно так она умерщвляет людей – не прямым действием, а силой свои колдовских заклинаний. Вспомнилась особо странная и загадочная смерть соседа с девятого этажа, которого обнаружили мертвым на лестничной площадке. Причина смерти не была установлена, но теперь мы ясно понимали, что это за причины и с кем мы живем в одном подъезде.

Бесполезность ее существования нас возмущала больше всего. И в тоже время всегда останавливал страх. И мы так сильно злились на самих себя, на нашу робость и брезгливую жалость. Но мы точно знали, что назад хода нет. Если мы не совершим это, то не сможем просто жить дальше. Если не остановить зло, то следующими жертвам будем мы, наши родители, родственники, ничего не подозревающие жильцы, которые все так же будут умирать, а она продолжать жить. Ее убийство представлялось нам какой-то важной миссией, поскольку это было пускай малым и незначительным, но реальным шагом к освобождению мира. Там посмотрим, дальше видно будет, что еще нужно совершить на этом пути. Но главное было сделать первый шаг, без которого мы не смогли бы никуда продвинуться.

Вообще ситуация становилась нестерпимой: на одной чаше весов ничтожнейшее и нелепейшее существо, по сути дела, монстр, убив которого, мы не только бы избавили мир от зла, он и совершили бы акт милосердия по отношению к самой этой старухе; по всему было видно, как тяготится она своим бытием, как неприятно и отвратно ей самой ее существование. Поэтому по всем канонам это было добро. На другой чаше весов жизнь двух совсем молодых, активных, умных людей, которым грозила неминуемая гибель в случае не совершения этого поступка.

И вот настал заветный день и час. Было ясное утро сентября; солнце все еще горячим светом покрывало убогие кварталы нашего района, как бы приободряя нас и подталкивая к более решительным и смелым действиям. Накануне мы не спали, обдумывая малейшие детали и нюансы. В теории наш план выглядел безупречным. Как только старуха покидает свое логово, мы выходим на улицу, провожая ее взглядом до угла, за которым она скрывается. Это необходимое время для маневров на тот случай, если старуха решит вернуться. Она никогда не возвращалась, по-видимому, ничего не забывая. Затем мы должны были по очереди пробраться в подъезд на этаж выше того, на котором жила старуха.

После этого один должен был остаться на этом этаже, контролируя возможные неожиданные появления людей, а другой должен будет открыть дверь. Мы уже заранее подобрали отмычку; хорошо, что замок был очень простой. У старухи не хватило ума поставить что-то посерьезнее, и она ограничилась банальным замком, который легко открывался в случае внешнего закрытия. Если бы он был заперт изнутри, то открыть его было бы нелегко, но, когда дома никого не было, он открывался свободно. Мы уже неоднократно тренировались, прежде чем приступить к главному делу.

В то утро мы сделали все, как запланировали. Как только старуха скрылась за углом, мы мгновенно были у цели. Ее грузная фигура в последний раз совершала свое короткое путешествие. Но что-то должно было нарушить наши планы, это чувствовалось во всем. В воздухе с прошлого вечера стола атмосфера какой-то неминуемости и обреченности. И действительно, замок именно сейчас не давался. Десятки раз мы открывали эту дверь легким поворотом ключа, но сейчас ключ застрял, как будто дверь была заперта изнутри. Пришлось применить усилие. Находясь в сильном волнении, мы как бы не осознали того, почему замок трудно открывался, было не до этого, необходимо было проникнуть в квартиру, чтобы устроить вовремя засаду.

Мы уже неоднократно в нее проникали, изучив достаточно хорошо ее внутреннее устройство. Поначалу мы боялись обнаружить там залежи трупов, скелетов, мумий или еще чего-то в таком роде. Но нет, ничего такого не было, все обычно. У старухи были две довольно скромные и опрятные комнаты, в которых, как водится в таких случаях, стояла старческая затхлость и тишина. Мы искали место укрытия и нашли его за шкафом в большой комнате. Он не виден с прохода и в нем можно будет дождаться удобного момента, когда старуха выйдет в зал, чтобы мы смогли накинуться на нее сзади и разом покончить это дело. Мимоходом мы успели рассмотреть старые фотографии, висевшие в несколько рядов на стене, небольшой книжный шкаф и несколько гравюр, развешанных в разных углах квартиры. Поскольку мы не нашли тайника, где старуха могла бы хранить деньги, которые у нее, как мы были убеждены, имеются в огромном количестве, то мы решили, что она носит их с собой, боясь ограбления. Что ж, благоразумно с ее стороны. Но она и предположить не могла, что ее ожидает.

Как только мы вломились в комнату, все-таки справившись с замком, то сразу же отправились в место нашей засады. Мы даже заранее немного отодвинули шкаф, чтобы точно разместиться вдвоем. Мы сделали это аккуратно, опасаясь, как бы старуха чего не заподозрила и не объявила тревогу. Но все было в порядке, край отодвинутого ковра остался, по всей видимости, незамеченным, и это облегчало нашу задачу.

Сердца наши бились так сильно и отчаянно, что мы не сразу почувствовали, что в комнате стоит какой-то странный запах. Сначала мы списали это на химикаты, лекарства, или что-то в подобном роде. Но наше волнение, ставшее гнетущим ожиданием, усилилось и приобрело характер невроза, когда возвращение старухи затянулось на довольно долгое время. Дело в том, что мы стояли, почти застыв в одной позе, не разговаривая друг с другом и молча глядя на грязно-белую поверхность потолка.

Бог знает, о чем мы только не думали в эти минуты! Это была поистине мука, в один момент нам даже захотелось бежать; это стало понятно по какому-то общему импульсу, прошедшему через наши мозги. Но мы прекрасно понимали, что не можем уйти отсюда, что уже слишком поздно. Да к тому же нас могли застать в чужой квартире, что было бы похоже на ограбление. А это уже никак не входило в наши планы. У нас было более благородное дело, воровать мы вообще не собирались.

И вот мы ждали и томились, и наше ожидание, усиленное становившимся нестерпимым запахом, превращалось в сущую муку. Мы стали сомневаться в том, что видели, как старуха вышла из дома; нам казалось, что это была вовсе не она, а какой-то злой призрак, жестоко посмеявшийся над нами. Мы вообще не были уверены ни в чем. Как назло, солнечный свет, который мы вначале приняли за добрый знак, теперь лил на мельницу этой крайне непонятной и тяжелой ситуации, расплавляя наши онемевшие тела. Наконец, я решился подойти к окну, надеясь увидеть в нем эту проклятую старуху. Проходя по комнате, я невольно посмотрел на полураскрывшуюся дверь спальни.

Когда мы вошли в маленькую комнату и увидели там мертвую старуху на кровати, то почувствовали, как вся тяжесть неразрешимости и какого-то глухого отчаяния обрушилась на нас в тот миг. Мы замерли, остолбенели, окоченели. Будто завороженные неземной красотой обнаженной девы, мы смотрели на этот труп, нет, на эту умершую пожилую женщину, и никто не сможет сказать, какие мысли и чувства нас посетили тогда. Удивительно, но вся мерзость и гнусность, сопровождавшая живую старуху, куда-то исчезла, оставив вместо себя вызывающий жалость и сочувствие вид умершего человека.

Как-то по-детски наивно и беспомощно свисала ее рука вдоль кровати. Вокруг были рассыпаны таблетки, которые не смогли оказать своевременную помощь. Нам стало стыдно и больно, и мы с большим облегчением и благодарностью посмотрели на сентябрьское солнце, избавившее нас от чего-то страшного и немыслимого, осуществись наша затея. Но как только прошла первая волна облегчения, как в прихожей послышалось какое-то оживление и встревоженный голос старухи Махи звонко разрезал тишину неожиданным вопросом: «Кто там?»

Смотреть на птиц, или не трогайте мертвых (танатологическая фантазия)

I

В последние мгновения своей жизни человек сходит с ума. Чтобы вынести смерть и весь тот ужас, который последует за ней. Так сотворил Бог Смерти – помощник и защитник человека, из великой милости и любви к человеку.

Обычный день, мало чем отличающийся от вереницы таких же, похожих друг на друга, однообразных, скучноватых, но таких милых и бесценных. Была бы власть над временем, иной раз и остановил бы мгновение. Не потому, что оно уж чересчур прекрасно, но потому, что оно хотя бы есть, и в этом вся его прелесть и вся бесконечная драгоценность. Собрал бы все эти мгновения на ладони как хрусталики счастья и любовался бы ими бесконечно. Наверное, в этом все для человека.

Смотрю на небо… солнце, птицы, облака, «синь сосет», и колесо земли огибает своей немыслимой орбитой все возможные времена и пространства, сжимая их в невыносимую точку детской радуги. Блаженная беспечность и бездействие, любимые состояния лени и покоя. И неожиданно…

Эти слова вдруг промчались в моей голове так быстро, стремительно и ясно, что я совершенно не мог понять, что это: озарение, откровение, воспоминание, послание, сновидение… или еще что-то? Чем бы могло это быть? Это было так отчетливо, что напоминало скорее истину, снизошедшую как скрижаль завета из самых достоверных небесных источников, нежели мутные игры сознания. Слова эти вспыхнули как яркие лампы во тьме, озарив своим нестерпимо фиолетовым излучением всю тьму, всегда охватывающую мир.

Что ж, после смерти не пустота, небытие, ничто, или другая жизнь, или вереница перевоплощений, а ужас?.. Просто ужас и все? Вечный ужас?! Почему бы и нет?! Кто доказал обратное? Здесь любой исход возможен.

Как раз и нужно тут успеть сойти с ума, чтобы этот ужас не накрыл и не завладел навечно твоей душой. Но это происходит само собой, без какого бы то ни было участия умершего. Благая сила Бога Смерти совершает этот последний акт милосердия над человеком. Если, конечно, ему не помешают извне, и не прервут благого погружения в райские кущи сумасшествия.

Сумасшедшие, они ведь как блаженные, всегда пребывают в тихом и радостном уюте своей души, беззлобны и кротки как дети, всем довольны и обходятся малым.

Есть тут, конечно, и свое противоречие, непонятное до конца. Это что ж, Бог Смерти спасает от ужаса, который следует после смерти? Значит он не властен над смертью? И почему бы ему вообще ее не отменить, если он может принять такое участие в судьбе умирающего? Что это вообще за Бог Смерти такой? А может он Бог Жизни? Странно это и непонятно. Вообще, конечно, странно до жути, что нужно жить, а потом еще и умирать. Может лучше и вовсе тогда не родиться? Или не умереть? Смысла особого нет ни в том, ни в другом. И уж тем более, зачем-то нужно еще и воскресать, как утверждают некоторые. Это вообще сущая нелепица.

Но оставим это, как и многое, что было в жизни без ответа и разрешения. Все равно наши знания и представления носят до отвращения ограниченный характер. Лучше довериться тому, что выше нас, и, конечно же, лучше.

Все же мне пришлось крепко задуматься над тем, что я увидел. В конце концов, это было по-своему разумно, и главное – очевидно, до ужаса очевидно и отчетливо. Подобная отчетливость никак не совместима с тем, что называют «состояниями сознания». Этих состояний вообще очень много, и часто они никак не связаны с каким-либо химическим воздействием, а возникают спонтанно, сами по себе, как реакция нашего недалекого ума на происходящее.

А здесь на меня снизошло это знание о смерти. Возможно, я его припомнил. Знание о смерти, если оно возможно, должно было бы относиться к роду высших истин. Что ж еще может быть выше?

Выше только птицы, постоянно летающие над головой и заставляющие все время следить за ними. Почему-то не хочется упустить полет птиц. Как будто это последний их полет, как будто их всех сейчас поймают, посадят в клетку, а потом умертвят. Вот и хочется, чтобы последнее впечатление осталось все-таки не таким мрачным. Когда это наступит не известно точно. Но точно наступит.

Это, конечно, будет все очень и очень ужасно, как конец света какой-то. Страшно представить, только предположить. Такое насилие! Так некрасиво, бесчестно и несправедливо. Злые и сильные люди ловят прекрасных и беззащитных созданий, которые выше и лучше их. Делают это из какой-то непонятной мести, живущей в самых темных обителях смертной души. Но это обязательно должно быть. Именно так и произойдет закат всего. Так люди захотят. И никто их не остановит.

А сейчас мы просто вблизи, в той самой близи, которая только предвещает наступление, никогда не наступая. Всегда в этой загадочной близи, в которой лишь ожидание и предчувствие. Тоска и тревога поэтому разлиты по миру, как разлиты краски весны и осени, невыносимые, неотменимые…

И чем выше задираешь голову, тем сильнее голова отделяется от тела, и превращается в самостоятельную сущность. Но никто же не заставляет смотреть на этих птиц. Смотришь так, чтобы удостовериться, что не умер. И бывает очень восторженно, охватывает чувство легкой невесомости, и вся тяжесть, накопленная за долгие годы страданий, вдруг растворяется в этом поднебесном эфире.

Почему-то я всегда полагал, что это самое сильное доказательство не – смерти. Не бессмертия, конечно, с этим-то уж точно покончено, об этом и речи никакой не может быть, а вот именно не – смерти…

II

С этим бессмертием вышла пренеприятная история. Все пошло под откос, когда мы решили оживить умершего от перепоя соседа из второго подъезда. Но я ж тогда ничего еще не знал, что бывает после смерти. Откровение это позже ко мне пришло, когда уже было поздно, когда мы наломали тут дров. По правде, этого не стоило делать и без этого откровения, потому что сосед этот вел такой скотский образ жизни, что жена его перекрестилась с нескрываемой радостью и облегчением, когда узнала, что он ушел в мир иной. И их дети, которые были рядом и все слышали, не заплакали, а показали какое-то завидное безразличие.

Но мы, его приятели, проявили большее сострадание, и как только нашли его лежащим в луже блевотины за домом, и поняли, что он мертв, то сразу же отправились к другому соседу, врачу, очень уважаемому ученому. Решили, так сказать, по-соседски помочь нашему собрату.

К этому соседу мы отправились не случайно. Мы знали, что наш врач давно ставил какие-то опыты над умершими, и говорил, что уже есть лекарство, которое может восстановить мертвеца, если прошло не больше трех часов с момента его смерти. Вообще, это стало очень распространенным в последнее время; все только и носились с этим новым эликсиром воскрешения. Как будто все с ума сошли от этой перспективы. Ученые, конечно, больше всех, это же их интерес. Сначала мы этому не верили, но все же решили попробовать, чем черт не шутит? И вот черт видимо пошутил, и сосед этот, как назло, взял да и воскрес! Чтоб им всем неладно было! И черту, и соседу-пьянице, и соседу ученому.

Сначала все было нормально; участники этого, мягко говоря, процесса находились в приподнято-взволнованном состоянии, все делая сосредоточенно и точно, и беспрекословно повинуясь врачу. Сам врач был резв и бодр, все время потирал руки, как бы в предвкушении, и напевал что-то веселое себе под нос. Еще бы: это было его первое воскрешение, и в случае удачи ему сулила солидная премия.

Сама по себе процедура эта была малоприятная. Помню только, что вскрыли его где-то в паху и далее поверх живота, достали оттуда все его нутро и залили какой-то синей жидкостью. И так лежал он некоторое время, бездвижный и опухший, как настоящий мертвец. Все ждали в большом напряжении: вдруг чуда-то не произойдет?! Вдруг Лазарь-то наш не воскреснет?!

Врач нас убедил в том, что чуда здесь вообще никакого нет: все естественно, природно и закономерно, наукой обосновано и подтверждено. Все дело лишь в технике. А техника у него была самая передовая, он ее из-за границы привез. Говорят, что там уже начали этим заниматься, и как будто первые результаты были удачными.

Наконец час пробил. Появились первые признаки жизни умершего! Все замерли: воцарилась самая настоящая гробовая тишина. Но неожиданно воскресший издал такой громкий и страшный звук, который даже самые крикливые младенцы не издают при своем рождении, что все содрогнулись и моментально приуныли. Потом он начал корчиться в диких и страшных конвульсиях, при этом ловя в свои железные объятия первого попавшегося, с явным желанием задушить его. Попался как раз врач, которому потребовалось много усилий, чтобы вырваться из мертвых клешней этого вурдалака. По-иному его и назвать было нельзя.

Потом пошло совсем все плохо. Прежним человеком он, конечно, не стал. Вообще не вернулся в человеческий образ. Стало понятно, что из него что-то ушло безвозвратно. И никакая наука не в силах вернуть это. Душа, наверное. Пьяный он был куда лучше, человечнее. И хоть жена и дети страдали от него, в принципе он был весьма симпатичным малым. А тут ни на что не похожее создание. И говорить совсем не мог, только рычал и мычал, как будто смутно что-то понимая и вспоминая.

Как только восстал он из мертвых – покуражился и убежал куда-то. Еле к вечеру его поймали. Он сидел, злобно похохатывая над трупами двух собак, которых он, по-видимому, задушил. Упоительно смеялся над своими жертвами. Тут мы и подумали, не убить ли его обратно, вернув в прежнее мертвое (и как будто правильное) состояние, а то, как бы какой беды он не сотворил. Видимо, нет у него совсем никакого понимания. Мы просто оторопели от того, что могло еще произойти. После всего этого мы точно решили больше с бессмертием никогда не связываться. Тем более после этого вообще запретили не только оживлять умерших, но и лечить живущих.

Вот такие последствия этого эксперимента, в котором наш врач преуспел больше других. Это вообще оказалось распространенным. Свежеумерших не трудно восстанавливать, но вот что потом с ними делать?! Куда их девать, и как обеспечить им мало-мальски сносное житие-бытие? Здесь уж совсем другая история начинается. Существовать сами они не могут, их нужно обучать, воспитывать и так далее. И в итоге они никому и не нужны, кроме самих ученых. Но их дело чисто медицинское, научное. Они все премии за это получают. За прогресс.

Если б мы тогда не стали воскрешать нашего несчастного соседа, то с ним бы все хорошо было. Вот он умирает, его находят, отправляют в морг, обмывают, вскрывают, бальзамируют, потом хоронят и все путем, как надо. И он, согласно тому моему откровению, благополучно бы сошел с ума и блаженствовал бы в своей никому не доступной вечности. А получилось совсем наоборот: вот он только умер и ужас у него уже начался, а с ума он сойти так и не успел, мы ему помешали. Если б не тронули его, то он, как полагается, как только умер, тут же бы и сошел с ума, и забылся в сладком сне вечности. Наверно эти три часа после смерти, в течение которых возможно воскрешение, для умершего лишь мгновение перехода из смерти в сумасшествие, а у живущих реальные три часа, в которые возможно вмешательство и торможение этого перехода. Разные времена, короче. Тут время с вечностью борются, а поле битвы человеческое непонимание.

А теперь он в этом ужасе находится. Совершенно точно. И мы все виноваты в этом. Нельзя трогать мертвецов, ведь давно же об этом говорили. Пусть Бог Смерти сам работает, Он-то уж точно знает, что лучше для человека. Человеку-то откуда это знать?

Воскресший этот стал как живой мертвец; завис где-то между жизнью и смертью. И не жив, и толком не умер. Мы его в подвал поместили. Где ж его держать? Не дома ведь. Там остались дети и жена, они этого совсем не захотели. Можно себе представить: он и при жизни был не лучше мертвого, а мертвый он им совсем не нужен. И ко всему, он стал смердеть все больше и больше, и такой смрад пошел… не как от обычного покойника, а какой-то совсем невыносимый и зловонный. В природе даже нет такого.

Хуже всего, что он ночами стал ходить, людей пугать, да еще кричать очень громко и страшно, все кого-то призывая и угрожая как будто кому-то. Как ночь, все начинается снова: бродит он призраком по улицам, кричит и пугает прохожих, кричит и пугает. Другие соседи, в конце концов, подали в суд за это на нас, как на его самых кровных воскресителей. Получается, что мы его как бы вторые, но очень непутевые родители. И нас, конечно, привлекли, и понесли мы свое заслуженное наказание за это незаконное воскрешение. А врачу ничего, он чист, у него удачный научный эксперимент.

Все это прекратилось, когда он все-таки задушил человека. Поймал ночью прохожего, отволок куда-то и придушил. И как с собаками, сидит над ним и смеется. Вот воистину смех – дьявольская эмоция. Плакать же надо над умершими, а он смеется.

Что с ним сделали в конце концов, это совсем отдельная история. Это крайне неприятно, и совершенно не добавляет симпатии к человечеству. Но теперь мне понятно мое это откровение. Оно как бы предупреждение и предостережение не трогать умерших, даже и не думать о них. Забыть и все. Им хорошо, они в блаженном сумасшествии находятся, а мы еще в трезвомыслии тут мучаемся, дожидаясь своего конца как радостного избавления. Ведь предчувствуем же, что хорошо будет, блаженно. Но не бессмертно, а как-то совсем-совсем по-другому. Поэтому особенно и умирать не боимся и жить не стремимся.

Если б весь род людской смерти боялся и ненавидел ее лютой ненавистью, жизнь точно была бы уже давно другой. А то ничего как будто, все ничего, все умирают и живут, живут и умирают. Знают ведь, что смерть-то добрая.

Вот и нечего мертвых трогать, лучше глядеть на птиц и радоваться не – смерти.

III

Помню один день, довольно хмурый, с редкими просветами солнца и одинокими порывами ветра. Я бесцельно бродил по улицам. Так бывает, накипь жизни иногда становится невыносимой и выталкивает тебя из помещения, заставляя оторваться от корней твоего жилища. Это, конечно, очень болезненно, так как сильно прирастаешь, почти врастаешь в место, на котором обитаешь долго и непринужденно.

Тут еще упал и сильно расшиб голову, и, кажется, что даже терял сознание на какое-то время. Но пришел в себя. Ладно, думаю, пойду гулять и смотреть опять на птиц. Все-таки красиво это; да и вокруг тоже приятно. Дымчатая желтизна осени ароматна и загадочна. Художники тут как тут, им только осень подавай, они сразу приступают за свое дело. И еще поэты; те сразу начинают дышать холодным воздухом, пьянеют и сочиняют стихи.

Я не художник и не поэт, но тоже не лишен эстетического чувства. К тому же птицы – мой главный интерес, и они меня делали хоть немножко поэтом и художником.

В тот раз все показалось каким-то странным. Все всегда странное, но тогда было особенно странно. Сначала мне почудилось, что я как будто не иду, а лечу над землей. Словно крылья появились. Но не могу взлететь слишком высоко, только на расстоянии вытянутой руки. И скорость полета не очень большая, а такая плавная, и приятная для созерцания всего вокруг происходящего.

И какой-то запах появился необычный; скорее не запах, а отсутствие всех привычных запахов, что оказывается тоже запах, да еще какой. Это похоже на тот стерильный воздух, который есть всегда в медицинских заведениях, пахнущих одновременно лекарствами, больными телами и радостью исцеления, которая всегда сводит на нет всякие неприятности. Очень специфический и редкий запах. Он почему-то сильно ударил в голову, и я полетел быстрее, сам не зная куда.