Текст книги "Смотреть на птиц"

Тревога

Наш загородный дом был недалеко от реки, и летними вечерами мы часто любовались редкостной картиной заката, которую нам дарила природа. Солнце свершало свой прощальный жест ухода, превращаясь в одну светящуюся точку, сквозь которую была видна вся потусторонняя изнанка мира. Особенно чарующие образы мы наблюдали в чистой поверхности реки, чья зеркальная гладь отражала бездонную синь неба, создавая невесомое ощущение бесконечности времени и пространства, которые здесь просто умирали, сливаясь с уходящей в неведомую даль линией горизонта. Возвращаясь в дом, мы приносили умиротворение и благодарили Творца за подаренные минуты счастья.

В то лето нам с Вероникой выдалась редкая за последнее время возможность вместе провести две недели кряду после насыщенного работой года. Целого года работы над новыми переводами древнекитайских философских текстов, так что слова о счастье не были преувеличением. Кропотливый, почти адский труд, требовавший не столько вдохновения и даже элементарного творчества, сколько непомерной усидчивости, изнурил нас до пределов физических и психических возможностей. Нельзя сказать, что мы не любили свое дело. Мы и сошлись-то с Вероникой на основании редкостной любви и даже привязанности к Китаю, к его чарующей магии древних иероглифов, в которых мир представал таким загадочным. И не только загадочным, но далеким, чужим и даже абсурдным. Самая трудная и в то же время увлекательная задача и заключалась в том, чтобы передать этот едва уловимый аромат иной, притом еще и древней культуры средствами родного языка. Временами это казалось невыполнимым, невозможным, да и ненужным. И требовалось немало душевных усилий, чтобы принуждать себя к нелегкому труду поиска ненаходимого: поиска несуществующих слов и значений, которые должны были родиться в результате встречи с давно ушедшим таинственным миром древнего Китая. В нашей работе необходимо было соблюсти одновременно два практически невыполнимых условия: нужна была новизна, соответствующая всегда несвоевременному духу времени, и корректность по отношению к классическому канону, нарушить который значило разрушить все наши устоявшиеся представления о китайской культуре. Мы не могли себе этого позволить и поэтому довели себя до изнеможения. Хорошо известно, как любимая работа может стать проклятием, если требуется строгий формализм, угрожающий истинному смыслу.

Нельзя сказать, что мы совершили подвиг; но чувство долга на границе человеческого, у нас нельзя было отнять. Поэтому самые обычные вещи приводили нас в трепет; и все, что не было связано с древним Китаем, отныне воспринималось как благодать. И мы действительно радовались как малые дети внезапно открывшемуся счастью, которое таилось в тихой гавани нашего загородного убежища.

Последние недели мы только и жили тем, что представляли, как легко и беззастенчиво ворвемся в беззаботную густоту июльского лета, сбросив с себя последние остатки городского напряжения. Мы были просто экзальтированы предстоящей возможностью на время избавиться от рутинного труда. И вот полная отрешенность и лишь созерцание, покой и тишина. Что-то китайское было в этом, Китай нас преследовал по пятам.

В этой заброшенной деревне, которая давно уже слилась окружающей природой, потеряв знаки человеческого присутствия, все было необычно и прекрасно. Вот уже третий год мы проводили здесь пару летних недель. Земля и небо соединялись тут настолько причудливо, что рождалось воздушное ощущение рая. Такова вообще особенность природы, но всегда ведь кажется, что выбранный тобой уголок обладает особенным свойством, что именно в нем мироздание раскрывает свои самые сокровенные дары. Наверное, это какая-то психологическая особенность жителя города; все природное он уже воспринимает не как натуральное, но как чудесное. Перенасытившись китайским мировосприятием, мы невольно прислушивались к робким проявлениям естественного мира, видя в этом отражение сверхъестественных знамений, которые посылала нам божественная природа.

Все казалось необычным в этом деревенском затоне, все было исполнено спокойного величия и торжественности. Особенно пронзительной и впечатляющей была вечерняя тишина; то ли углубление в ландшафте и сильная плотность и влажность воздуха, то ли простое отдаление от грохота городской жизни, то ли еще что-то неведомое создавало невероятную тишину, которая опускалась на землю в тот момент, когда огненный шар солнца скрывался в запредельных очертаниях горизонта. Вот в эти избранные минуты можно было действительно услышать звон тишины.

Лето выдалось в тот год особенно знойным и душным, так что вечерняя прохлада была поистине целебной. Однако уже на третий день нашего совершенно бездеятельного существования, которое мы, повинуясь общим правилам приличия, называли отдыхом, почувствовали скуку и пресыщенность бездельем. Нам запомнился тот вечер, тот особенный вечер, поскольку именно тогда нам с Вероникой одновременно захотелось сменить свой теперешний «отдых» на что-то более достойное. Как ни странно, нас вновь потянуло к работе.

В тот вечер, когда возникло это обоюдное чувство необходимости прекращения плебейского безделья, мы вернулись раньше обычного со своего пункта наблюдения заката, ощутив какое-то неприятное пресыщение природой и острую нужду в культуре. Неудивительно, что пришло решение возвратиться на следующий день в город и прервать отпуск, оправдав свое безумие новым срочным заказом. Зов культуры оказался сильнее зова природы. Мы посчитали, что и так прошло уже достаточно времени для восстановления сил. И обрадовавшись скорому возвращению в город, мы оказались в колдовской власти крепкого летнего сна.

Проснувшись, я обнаружил, что еще была ночь. Мне показалось это странным, поскольку по моим каким-то мгновенным подсчетам мы должны были проспать много времени. Я почувствовал, что был чем-то разбужен. Что-то определенное вывело меня из того коматозного состояния, в которое мы с Вероникой одновременно провалились, решив назавтра уехать отсюда. Но я никак не мог осознать причину своего пробуждения. Стояла тишина глубокой летней ночи.

Глянув на сонный обморок Вероники, я убедился, что она не могла быть причиной моего пробуждения. Еще миг назад я сам был в таком же состоянии. И вот что-то меня из него вытащило. Но что? Я ощутил неприятное волнение, грозившее быстро перерасти в тревогу. От природы лишенный суеверного страха, я вдруг вспомнил обрывки разных страшных историй, моментально рухнувших на меня. В первый миг я даже усмехнулся, однако смешливость сразу же прошла, как только я понял, что боюсь повернуться и посмотреть в окно.

Я почувствовал оцепенение в теле и легкое шевеление волос на голове, когда вдруг представил себе темную фигуру в человеческий рост, стоящую возле окна и зловеще вглядывающуюся вглубь комнаты. Как назло, на улице стояла кромешная тишина, усиленная красно-желтым светом полной луны, и поэтому малейший звук, который не редкость в старом деревенском доме, больно ударял по напряженным нервам. Но все было тихо, предательски тихо. В один момент тишина как бы сгустилась, и оглушенный ее пустотой, я почувствовал, как проваливаюсь в бездну. Так и не решившись посмотреть на окно, боясь пошевелиться, я с надеждой взглянул на Веронику. Я не сразу поверил в то, что увидел. У нее были открыты глаза.

В первый миг я не понял, чего больше испугался: открытых глаз Вероники или предполагаемой фигуры, стоящей за окном. Но этого было достаточно, чтобы потерять сознание. Я никогда в жизни не терял сознание и даже не мог себе представить, что можно потерять сознание от страха. Мне казалось это глупым. Конечно, я понял, что потерял сознание только утром, когда проснулся. Но беспечная игра солнечного света сделала свое дело; я решил, что произошедшее ночью было лишь сном.

Однако я не без настороженности подумал, что большое окно расположено как-то непредусмотрительно. Оно размещалось таким образом, что к нему можно было легко и беспрепятственно подойти с задней стороны дома, которая прилегала прямо к дороге. Наш дом был крайним, и поэтому редкие прохожие, которым нужно было добраться до самой деревни, неизбежно проходили по этой дороге мимо дома. И если кому-то вдруг вздумалось бы завернуть в наш огород, который был защищен старым дырявым забором с не закрывавшейся калиткой, то он легко мог это сделать. Вдруг этой ночью какой-то человек решил посетить нас. Но зачем? С какой целью? Я сразу пресек разыгравшуюся фантазию здравым рассуждением о том, что никто, никогда в жизни не станет совершить подобное. Однако я почему-то огорчился, узнав о том, что Вероника, забыв о скуке и пресыщенности, вдруг обнаружила внезапную прелесть вот такого беспечного времяпрепровождения и уже не собирается сегодня никуда уезжать. Ее словно подменили.

Посетовав на непостоянство женской натуры, я решил не говорить о том, что произошло со мною ночью. Вернее, о том, что произошло, скорее всего, не со мной, но с моим сознанием, с моей психикой, выкинувшей такую странную вещь, как неожиданно обрушившийся беспричинный страх с последующей, как мне показалось, потерей сознания. Это было просто-напросто нелепо. Я, рационалист в третьем поколении, могу под присягой засвидетельствовать, что нечто подобное тому, что я испытал этой ночью, произошло со мной лишь раз в далеком детстве, когда взрослые мальчишки напугали меня поздним вечером рассказом о черной (или белой, не помню) женщине и убежали, оставив ошалевшего мальца одного у сумрачного подъезда, в который не было никакой возможности войти.

Я поймал себя на мысли, что невольно задумался над тем далеким происшествием, и не просто задумался, но до мельчайших подробностей стал анализировать свои детские ощущения, сравнивая их с настоящими. К ужасу Вероника заметила мою задумчивость, насторожилась и потребовала чистосердечных признаний. Я постарался отделаться первой попавшейся шуткой. Вышло неловко. Но не мог же я ей рассказать весь этот бред, который произошел ночью! Однако должен признаться, что я не хотел об этом упоминать не столько из опасения показаться глупцом, сколько потому, что мне просто было страшно это рассказывать. Произошла размолвка, усилившая мое гнетущее настроение, и я стал обречено ждать наступление ночи.

Весь день превратился в невыносимое ожидание чего-то ужасного, что, как я теперь уже был уверен, должно произойти неотвратимо, как только тьма опустит свое зловещее покрывало на наше жилище. Размолвка с Вероникой не позволила ей внимательно следить за мной в течение некоторого времени, иначе бы она увидела странные действия с моей стороны, которые заключались в том, что я стал тщательно осматривать место перед окном и дорогу, ведущую к дому, в страхе и надежде обнаружить что-то похожее на человеческие следы. Человеческих следов явно не обнаружилось, однако мне показалось, что я разглядел в песке несколько вмятин, напоминавших следы собаки.

Мне сразу вспомнился отдаленный лай, переходивший в вой, часто разносившейся по этой округе. Единственные громкие звуки, нарушавшие столь необычную тишину этого места. Я отметил, что мне всегда был неприятен этот лай, поскольку я никогда не видел собак в этих местах. А места, нужно сказать, были одинокие и заброшенные. Желание уйти подальше от шума цивилизации объединило нас с Вероникой, и мы почти бессознательно выбрали, как нам показалось, самое уединенное место в мире. Это как раз то, что нам было нужно. Но теперь я досадовал на нашу, вернее, мою опрометчивость.

В свете моего нынешнего состояния выбор наиболее отдаленного места меня уже не особенно радовал. А вдруг какое-либо разбойное нападение, маловероятное, безусловно, однако, теоретически этого нельзя было исключать. Так вот, если предположить нечто подобное, то было очевидно, что ждать посторонней помощи просто неоткуда. Ближайший населенный пункт, состоявший из таких же трех-четырех домов, располагался в четырех километрах от нас. Соседние три-четыре дома были давно заброшены, и в них не было постоянных жильцов. Только редкие городские отдыхающие, типа нас, время от времени навещали эти места.

Я с некоторым неудовольствием вспомнил, как возвращаясь с наших чудных вечерних созерцаний заката, нам приходилось проходить мимо этих заброшенных домов, чьи черные пустые окна выглядели крайне неприветливо и порой зловеще. Смутные и неприятные мысли рождались невольно. Нужно сказать, что предыдущие два лета прошли совершенно спокойно и безмятежно. Ничто не могло внушить ни опасений, ни подозрений. Я вспомнил, как мы покупали этот дом. Его владелец, который, впрочем, сам не жил в нем, убеждал нас в его хорошем состоянии. Это было правдой, поскольку вплоть до самого последнего момента в нем были жильцы. Честно говоря, мы не поинтересовались, кто именно был последним жильцом дома и что с ним случилось. Я, конечно, вспомнил, не без некоторого чувства досады на себя, про все эти страшные фильмы с домами, но за явной пошлостью аналогии запретил себе думать про это.

Все же я несколько удивился тому, сколь тщательно и я бы сказал, дотошно работало мое сознание, направленное теперь на выяснение мельчайших подробностей, связанных с домом. Мне не давали покоя также раскрытые глаза Вероники, которые я увидел ночью. Лунное сияние позволило отчетливо рассмотреть картину. Меня беспокоило то, что я не мог определить точно характер самого взгляда: он был явно отрешенный, направленный куда-то поверх меня. Вероника никогда не страдала лунатизмом, по крайней мере, я этого не припомню. К тому же я не могу сказать точно, сколько времени она лежала с таким вот, мягко говоря, странным выражением лица. Все это крайне настораживало, если не сказать больше. Она была явно чужой в тот момент, даже если мне это все и приснилось.

Конечно, это мог быть всего лишь сон, я на это сильно надеялся. Однако перспектива ближайшего вечера меня явно не радовала. С некоторой тоской, даже с ностальгией я вспомнил про нашу совместную изнурительную, но такую трезвую работу над древнекитайскими текстами… Китайский мир был какой-то другой реальностью, не имевшей ничего общего с тем, я бы уже сказал, пленением, в которое мы так неожиданно попали. Вернее, я, поскольку Вероника вела себя обычно; к ней пришло второе дыхание после быстрого пресыщения бездельем, и она вдруг решила весь оставшийся отпуск провести в этом месте. Она и слушать не захотела бы о том, чтобы все бросить и умчать обратно в город, для того, чтобы лихорадочно приняться за новые переводы. Китай стал бы для меня теперь спасением. Однако, зная хорошо характер Вероники, я и не пытался переубедить ее. К тому же это было бы бесчеловечно; она нуждалась в отдыхе и имела полное право на проведение этого отпуска со мной. Я все равно ничего не смог бы ей противопоставить кроме своих нелепых предположений и страхов. Не мог же я ей прямо сказать про ее открытые ночью глаза.

Приближался вечер, и чувство неприятной тревоги стало более властным и настойчивым. Уже фантастические картины заката не казались мне такими чудесными, как раньше. Я тщательно скрывал свое настроение, примирившись с Вероникой. Однако самому себе приходилось признаваться, что чем дальше пылающий дьявол уходил за горизонт, тем сильнее обострялось тоскливое чувство, переходившее в предчувствие. Я равнодушно взирал на странную игру речных отражений, которые уже не вызывали во мне привычного восторга, и все больше уходил в свои мрачные мысли. В один момент я решил заставить себя поменять страх на эрос. Передо мной стояла двадцативосьмилетняя красивая брюнетка с игривым выражением лица и призывной женственностью, совершенно не похожая на ученого-синолога. Однако все было тщетно; Вероника вместо возбуждения вызывала во мне лишь раздражение, поскольку ее беспечность обрекала меня на ужас одинокого переживания своего страха.

Весьма неумело я попытался говорить о том, что у меня была бессонница прошлой ночью, и вообще, не заметила ли она чего-то необычного. Мой вопрос на миг озадачил ее; наморщенный лоб выдал интенсивную работу сознания, в котором явно проскочила какая-то неожиданная мысль, но Вероника тут же заболтала мой вопрос, не придав ему никакого значения. Но меня все же насторожила ее, пускай мгновенная, но все же озабоченность, которая явно прочитывалась на таком знакомом мне лице. Я знал, что подобное выражение бывает у нее в минуты крайнего умственного напряжения, когда, например, нужно выбрать одно точное слово из сотни синонимов.

Посмотрев внимательно в лицо Вероники, как бы пытаясь увидеть в нем намек на вчерашний взгляд, я невольно перевел глаза в сторону и взглянул на дорогу, которую плавно покрывали надвигающиеся сумерки. Вдали раздался уже знакомый лай неизвестной собаки, слышались редкие всплески воды на реке, откуда-то тянулись неопределенные звуки, свойственные летнему вечеру, но все это не нарушало той привычной тишины, в плотном мареве которой мы вновь оказывались. На миг я почувствовал расслабление, уловив приятный прохладный ветерок, ласково коснувшийся моего лица. Я неожиданно предложил Веронике не возвращаться в дом и прогулять всю ночь под открытым небом. На мое романтическое предложение последовал решительный отказ, сопровожденный, однако, шаловливым щелчком по носу. Мы возвращались в дом.

То, что произошло этой ночью, я узнал лишь наутро по измученному и посеревшему от бессонницы лицу Вероники. Я настолько был переутомлен ожиданием собственного страха, что проспал всю ночь без единого сновидения. Измученное сознание дало полный отбой, и я ни разу не проснулся. Однако, стоило мне увидеть Веронику, как утренняя веселость испарилась, посеяв в душе уже знакомое неприятное предчувствие.

Был пятый день нашего пребывания в этом месте. Погода вдруг изменилась: небо заволокло плотной серой тканью, порывистые накаты ветра предвещали грозу. Я был рад этому, поскольку не любил жару, солнце и все привычные атрибуты лета. Просунувшись, я сразу заметил перемену в настроении Вероники. От вчерашней беззаботной шаловливости не осталось и следа. Она была угрюма и сосредоточенна, и совершенно не расположена к общению. Как бы уже зная, что случилось, я не решался прямо спросить ее о причинах такого состояния. Когда я все же, применив все свои дипломатические способности, поинтересовался, что произошло, Вероника как-то уклончиво и даже грубовато ответила, что не спала всю ночь. Она также почему-то прошептала, что ей стало страшно, и что все попытки разбудить меня ни к чем не привели. Она даже выходила на улицу, чтобы ночной прохладой вызвать в себе сон.

Более всего в этом рассказе, состоявшем из трех отрывистых и сухих предложений, меня насторожило то, что Вероника выходила ночью из дома. Зная ее смелость, я мог предположить, что она выходила неспроста, не только для того, чтобы заглотнуть порцию свежего воздуха для здорового сна, что действительную причину своего выхода она не захотела мне сообщить, как в прошлую ночь я не хотел ей говорить, что произошло со мной. Мы вошли в крайне неприятное состояние взаимного утаивания; я знал, что она знает, что я знаю то, о чем она молчит; в свою очередь она знала, что я знаю, что она знает, о чем молчу я. Это состояние особой неловкости, возникающее между близкими людьми, которые не решаются на откровенный разговор, например, о смертельной болезни какого-нибудь очень хорошего знакомого или родственника. Возникает ощущение непонятной вины, которая тяготит ежеминутное существование, делая его невыносимым. Как правило, такие ситуации разрешаются внезапной вспышкой откровенности, которая прорывает гнойный нарыв душевной муки, давая облегчение в виде ссоры или истерики. Но всегда после этого лучше и свежее на душе.

Сложившаяся ситуация была особенной, выходивший за привычный канон отношений с Вероникой. Мы были вместе пять лет, и за этот достаточно большой по современным меркам период совместной жизни прошли, как нам казалось, через весь круг жизненных ситуаций, которые обычно возникают между людьми. Больше всего мы не выносили так называемых долгих ссор и взаимных обид, стремясь как можно быстрее выйти на откровенность и разрешить ситуацию. Мы предпочитали вместе, а не порознь встречаться с трудностями. Однако сейчас произошло что-то иное. Мы как будто поссорились, что было особенно тягостно, поскольку не было никакой видимой причины этой ссоры. Ну, действительно, не могла же всерьез она обидеться на меня, что я не смог разделить с ней ее бессонницу, поскольку крепко спал. Утро было натянутым, и мне показалось, что Вероника скрывает что-то большее.

Однако на мое предложение вернуться в город она ответила презрительным отказом. Словив на себе этот высокомерно-смешливый взгляд, который буквально раздевает до душевной наготы, показывая всю мелочность моих намерений, я сразу закрыл тему. Что меня сейчас более всего тревожило, так это не предстоящая ночь, а состояние Вероники, которое было столь же закрытым, сколько и странным. Бесила моя неспособность проникнуть в ее душевное настроение, которое очевидно было не в норме. Сильная, ровная и циничная натура была явно, я бы сказал, ранена чем-то, но чем именно, я как раз и не мог понять.

К полудню совсем прояснилось, и от утренней непогоды не осталось и следа. Власть лета снова вступала в свои права, что ободрило Веронику, во мне же поселив легкую тоску. Я надеялся на грозу, ураган или что-то в этом роде, что послужило бы диссонансом разливу июльского зноя, в недрах которого зародилось что-то крайне неприятное и страшное. Не желая повторить вчерашний день, который был превращен в муку ожидания ночи, я решил один пройтись к реке, увидев к тому же Веронику, крепко уснувшую в гамаке.

У меня было достаточно времени, чтобы собраться с мыслями, трезво поразмыслить над своим состоянием и понять, произошло ли что-то реально, или это все лишь одно большое галлюцинаторное состояние, вызванное жуткой изнурительной работой последнего семестра? Я опять вспомнил про переводы, про особую муку при сверке текстов, про необходимость сохранить адекватный смысл, точно передать дух и стиль эпохи, в которую жил Лао Дань. Я почувствовал, как дымка воспоминаний нежно обволакивает мое сознание, рождая приятное чувство профессиональной гордости.

Действительно, подумал я, как мало живущих людей способны соприкоснуться с иным миром культуры через язык, через знание традиций и классических текстов. Возможно, что мое сознание было пропитано китайским мирочувствием до самых глубин, поэтому я так любил всматриваться в неспешные картины природы, чей чарующий ритм открывал в обычном необычное, открывал совершено особую реальность, причем не где-то там, в запредельных и неведомых далях потустороннего мира, а здесь и сейчас, в том, что находилось под рукой, чего непосредственно касается взгляд. Все, буквально все было пропитано той пронзительной обыденной таинственностью, которая и составляла глубокую основу мироздания, раскрывая все его изумительное великолепие. Меня радовало и одновременно поражало то, что Вероника могла это чувствовать так же, как и я. Именно на этом мы и сошлись; интеллектуальный союз перерос в чувственный. Трезвая европейская рационалистка, она была способна так же воспринимать наивность красоты и хрупкость бытия, иначе за переводы нечего было и браться.

На некоторое время я погрузился в отрешенное состоянии, опустившись на траву возле большого крепкого дуба. Однако уснуть не смог; мое сознание постоянно возвращалось к дому, к событиям последних двух дней. Так и не уснув, я встал и довольно быстро устремился к дому, подгоняемый чувством неотвратимой опасности. Как я мог поступить так безрассудно, оставив Веронику одну в этом ужасном доме? А вдруг «он» снова вернется? Я мчался в полной уверенности, что с Вероникой случилось что-то ужасное в мое отсутствие, и я был причиной этого.

Я немного посмеялся над собой при виде Вероники, которая спокойно занималась приготовлением обеда. Острым шипом в мое сознание вонзилась мысль, что причина страха была не в предполагаемой фигуре за окном, что причина была в другом, в том, что заставило меня испугаться открытых глаз Вероники и фантома, бродящего возле нашего дома. Я попытался сосредоточиться и точно вспомнить все подробности того момента. Что-то ведь заставило меня просунуться, я уже это точно знал, но совершенно не мог предположить, что именно. После того, как нечто меня разбудило, мне стали мерещиться и отрытые глаза, и человек за окном, и все что угодно. Но меня мучила главная причина, о которой я не имел ни малейшего представления.

Остаток этого вечера мы провели за игрой в шахматы, которые случайно оказались в доме, и это весьма благотворно повлияло на нас. Желая максимально отвлечься от цивилизации, мы сознательно не брали с собой никакой техники. Исключение составлял компьютер, который служил записной книжкой. Но я его так и не открывал с момента нашего прибытия. Я заметил, как черная поверхность компьютера покрылась толстым слоем пыли, которую было так нелогично видеть на этом предмете. Вероника, нисколько не стесняясь, коротала время за чтением детективов; так она отдыхала душой.

Тем временем надвигался вечер. По мере наступления темноты росло внутреннее ощущение тревоги, ставшее уже обычным за последние дни. Не нравилось мне и то, что Вероника за последний день совершенно отдалилась от меня, замкнувшись в своем мире. Такое бывало в редкие минуты интенсивной работы. Но сейчас этому не было никакого оправдания. Я решил, наконец, прояснить ситуацию.

Моя ошибка заключалась в том, что я начал издалека. Это усилило возникшее между нами отчуждение. Смутная боязнь прямо сформулировать предмет своей тревоги заставила меня лукавить. Все вышло крайне неприятно и неопрятно. Вообще мне никогда не нравились размолвки с Вероникой. Тем более по такому поводу, какой выдался во время нашего этого, становящегося уже обузой, отдыха. Наш союз заключался на основе договора максимального непричинения неудобств друг другу. Это не было равнодушием, скорее согласием двух людей, решивших пренебречь условностями общественной морали и несовершенствами личного психологического устройства.

Теперешнее положение вносило дискомфорт в наши отношения, что нарушало основной принцип нашего существования. Я точно видел, что за эти каких-то жалких пару дней с Вероникой и со мной произошли неприятные перемены, о причинах которых мы не могли откровенно поговорить. И это еще больше усиливало гнетущую атмосферу, нависшую над нашей беззаботностью. С некоторых пор этот дом стал казаться чужим и зловещим; я разглядел его какую-то особую ветхость и изношенность (где были наши глаза во время его покупки, наверное, мы были ошеломлены природой), покосившиеся ставни, выцветшую краску, поржавевшую крышу – все это создавало довольно сумрачную картину. Еще этот всегда несвежий воздух внутри дома, которому, наверное, уже лет сто. Скорее всего, здесь умер не один человек. Сероватый свет внутри дома, создававший неприятный застой, был светом неразвеявшегося траура.

Внезапный крик Вероники заставил меня опомниться и моментально подскочить к ней. Слова Богу, ничего особенного не произошло, хотя в первый миг мне почудилось, что с ней стряслось что-то ужасное. Ее всего лишь укусила пчела, но судя по крику, который она издала, было ясно, что нервы ее взвинчены до предела. Вероника с тупой злобой смотрела на покрасневшее пятно на тыльной стороне ладони, и было видно, что ее гложет какая-то досада и даже обида. На ее глазах выступили слезы. Это было непохоже на нее. Глаза какие-то дурные и ставшие некрасивыми. Я почувствовал досаду. Не вытерпев этой картины, я незаметно отошел за угол дома, чтобы посмотреть на простор, который там открывался.

Спустившаяся тишина и прохлада приближающегося вечера немного приободрили меня и заставили мыслить логически. Сейчас более всего требовалась логика, иначе сознанием завладеет мистика, а она весьма некстати в такой ситуации. Но вечер приближался неумолимо, и было понятно, что нам предстояло провести еще одну непонятную ночь.

Выйдя за калитку, я увидел одновременно мерзкую и жалкую картину: посредине дороги корчилась в смертных муках крупная коричневая ящерица, разрубленная пополам каким-то неизвестным коварным врагом. Преодолев отвращение, я присмотрелся: жуткий танец агонии существа, которое вряд ли что-то понимало. Из разорванного конца туловища медленно сочилась густая кроваво-желтая слизь, оставляя на пыльной земле след своей никому не нужной муки. Я был неприятно поражен не столько самим зрелищем, сколько пронзившей меня мыслью о тщете страданий бессловесных тварей, которые толком и осознать свои страдания не могут.

Я почти не заметил, как сумерки властно надвинулись на землю. Мы так и не решились с Вероникой поведать друг другу о своих переживаниях; пришлось остановиться на компромиссном состоянии легкой взаимной полуобиженности, в которой каждая сторона находила свое оправдание в том, что другая ничуть не лучше в этой ситуации.

Почти в полном молчании мы совершили привычную прогулку, делая вид, что увлечены рассматриванием заката, который и в самом деле был в тот вечер прекрасен. Вечерняя прохлада немного успокоила наши души, которые действительно нуждались в отдыхе. Весь день тревожного ожидания, бесконечные присматривания и прислушивания, непроходящая размолвка с Вероникой, это все было так некстати, все это самым отвратительным образом нарушало выстроенные заранее планы.

Как только совсем стемнело, снова воцарилась привычная тишина. Казалось возможным потрогать тишину рукой: так она была зрима и ощутима. Перед тем как лечь, я вышел на свежий воздух и прислушался. Как всегда непонятный гул летнего вечера, одинокие вскрикивания ночных птиц, доносившихся из рядом находящейся лесополосы, протяжный далекий лай, сливающийся с вечерней тишиной. Вернувшись в дом, я обнаружил, как Вероника забавлялась с полупришибленным жуком, который тщетно пытался вырваться из плена тонких, но ловких и цепких пальцев своей мучительницы. По всему было видно, что она пытается просто отвлечь себя от неприятных мыслей такой вот пустой забавой.

Не сказав Веронике ни слова, я растянулся на постели и, собрав последние капли рассудка, попытался предаться сну. Как я и предполагал, проснулся я ровно посредине ночи от уже укоренившегося во мне привычного чувства тревоги. Но это чувство было слишком разноликим, и к нему нельзя было привыкнуть. Оно было вообще для меня аномальным, а поэтому возмутительным, поскольку я никогда не испытывал ничего подобного. Максимум – кратковременные переживания, апатия, депрессия, но мое нынешнее состояние не было похоже на все эти, знакомые каждому человеку, состояния. Здесь речь шла о какой-то ясно выраженной и отчетливой тревоге, которая подступала к вечеру и рождалась в самой сердцевине ночи, когда молчание уснувшей земли достигало своего апогея, и тишина безраздельно властвовала над миром.