Текст книги "Смотреть на птиц"

Когда я летел, то стал замечать лица прохожих, которых я встречал на своем пути – полете. Их было много. Они, как всегда делают прохожие, не особенно обращали на меня внимание и не смотрели по сторонам. Скорее они шли, слегка нагнувшись и с опущенными головами. Меня несколько удивило такое единообразие. К тому же это мне мешало их разглядывать. А я очень люблю смотреть в лица идущих мне навстречу.

И поэтому я сразу и не разглядел, и не понял, кто все эти люди. Большинство из них были мне знакомы, но я никак не мог понять, откуда все они? Мне показалось, что они тоже не шли, а летели, и даже плыли по воздуху. Это было занятно и даже весело, и я стал смеяться, словно выпил чего-то бьющего в голову. И стал даже приставать к ним, пытаясь растормошить эту серую массу. И некоторые стали отвечать мне взаимностью, и тоже смеялись мне в ответ, прямо в лицо. И было тогда до жути приятно.

То, что я немного летел, конечно, мешало моему привычному занятию: смотреть вверх, на птиц. Но я как будто сам стал птицей. И как будто обрадовался этому, а потом расстроился. И причины моего расстройства были очень печальны. Но они быстро прошли, и я снова впал в состояние беспричинной радости и удовольствия от своего положения. И я снова стал кружить в своем безумном танце, прямо посреди улиц, с их огромными домами, в которых засели все эти люди в ожидании чего-то. Я словно раскрыл их тайну и был теперь уже как бог, которому подвластны все хитрости и премудрости, гнездящиеся в людских душах.

Но я не стал причинять им никакого страдания, как обычно делают боги, почему-то завидуя смертным. Все ж неприятности от этих богов. А я, наоборот, простил их всех, и мне показалось, что люди меня поняли, и в ответ прокричали мне осанну. Я был просто на небесах. Такого благородного подъема я еще никогда не испытывал в своей жизни. Я даже решил прочитать им проповедь об абсолютном добре и незыблемых началах нравственности, и поразился тому, что мне все это понятно, доступно, известно, и я смогу очень доходчиво донести это до всех. Они видимо (все эти люди в домах) давно не слышали голоса чистого разума и светлой души, и, как водится, истосковались по этому вечному и разумному, которое теперь было воплощено во мне. И почему я только раньше этого не делал?!

Но тут мне как-то это все наскучило враз, и я решил вернуться. Но не смог. Я словно забыл, как возвращаться. Понимая, что долго не смогу тут кружить, тем более меня заносило уже в совсем незнакомые места, и я испугался, как бы меня не занесло в лес, или еще какую-нибудь глушь, из которой мне уже точно никогда не выбраться. А кружение все повторялось и повторялось, и страх все нарастал и нарастал. И тогда я понял, что это и есть вечное возвращение, благодать которого на меня снизошла.

И как только я это понял, то весь мой смехотворный испуг исчез как дым. И появился уже настоящий дым, похожий на белый туман. Я вспомнил слова одной старинной былины, которая была почему-то в стихах (былины ведь не бывают в стихах). А эта была. Мне их сейчас, конечно, не воспроизвести; были они так сладки и загадочны, что своей приятностью совсем размягчили мою душу и отшибли память.

И как это хорошо быть без памяти и понимать это! Как серебристый бархат вечернего заката этот туман обволакивал разум, погружая его в какие-то не доступные ни пониманию, ни воспоминанию пространства, в которых было одновременно и жутко, и сладко. Сладостная жуть и жуткая сладость. Это прямо-таки райское чувство.

Да, это было сущее блаженство, которого я раньше никогда не испытывал. Вроде ничего и не происходит и никого нет поблизости, и никто тебя не ласкает и не ублажает, а какое-то неземное блаженство. Истинное духовное блаженство, о котором часто в житиях про святых пишут. Они ведь тоже парили над землей и были как невесомые. Все так.

Только они еще чудеса творили. А я нет. Не могу. Хотя не пробовал. Сейчас вот самое время (в таком блаженстве) и попробовать чудо сотворить. Вдруг получится?

И получилось. Все получилось. Все известные чудеса у меня получались. И это давало еще больше блаженства. Я сдвигал горы, останавливал землю, исцелял больных и прокаженных, заставлял предметы перемещаться одним взглядом, прыгал с небоскреба и не разбивался, сочинял волшебную музыку и писал невообразимые картины, гадал и предсказывал, менял судьбы людей и изменял ход самой истории, и даже планет.

Во мне открылись все известные дары, и это было нескончаемо. Как будто какой-то рай, самый райский рай, в котором нет никакого предметного удовольствия, но лишь божественное наслаждение от самого осознания этого. И самое невероятное наслаждение было от понимания, что это никогда не закончится, а мне ничего не нужно. Я незаслуженно вкушал эту райскую вечность, оставаясь самим собой, все понимая, все имея, и ничего не желая.

IV

И тут я понял, что умер и сошел с ума. Не просто понял одним лишь умом, которому никогда нельзя полностью доверять, но прочувствовал это как последнюю правду существования, как самую наиреальнейшую реальность, как те слова откровения, которые явились мне в самом начале этого моего повествования: «В последние мгновения своей жизни человек сходит с ума. Чтобы вынести смерть и весь тот ужас, который последует за ней. Так сотворил Бог Смерти – помощник и защитник человека из великой милости и любви к человеку».

Только теперь все стало понятно, только теперь все стало наконец на свои места. Я понял всю грустную правду этих слов. Но, увы, не суждено мне было вкусить всего блаженства посмертного сумасшествия, его невероятной божественной радости. Ведь что такое рай по сути? Можно было бы прибегнуть к весьма отдаленной и слабой аналогии непрекращающегося и ненадоедающего оргазма. Просто для смертных это самый вразумительный образ. Так уж устроена земная жизнь, что это чувство – одно из сильнейших (если не самое), в стремлении к которому образуется вся жизнь, индивидуальная и родовая.

Но, то сладостное сумасшествие, наступающее в первые мгновения после смерти – это, конечно, далеко не то плотское чувство, хорошо всем известное. Это нечто совершенно другое. В жизни ведь как все происходит: наслаждение нарастает, и после пика – резкий спад, опустошение, равнодушие и отвращение. А некоторые насекомые, говорят, даже самцов своих сжирают после совокупления. Тошно становится им. Все гадко и отвратительно. И так до следующего раза. Дурацкая и бессмысленная круговерть. А у человека это все в разы усилено. С одной стороны – высочайшая ценность, а с другой – дрянь полнейшая. И многие даже научились обходиться без этого. Конечно, возмещая чем-то равноценным, иначе человек не может.

А здесь все наоборот: ничего никогда не приедается и не устаешь от этого потока наслаждений, которые и наслаждениями-то назвать нельзя. Это скорее вселенское откровение истины, в которой появляется никогда не достижимая в земной реальности тождественность сущего и должного. И все так легко и правдиво, все так достоверно. И без всякой дурной мистики, без каких-либо свечений, озарений и прочей чепухи, придуманной невежественными эзотериками. Оказывается, я никогда не знал, что такое духовные наслаждения. Да и никто не знал. Откуда же знать. Знаешь только то, что чувствуешь и понимаешь, а здесь то, что за пределами чувств и понимания, и в то же время их как бы высшее проявление.

И главное, что эти наслаждения имеют не совсем плотский источник. А какой, точно сказать нельзя: что-то высшее, недоступное для понимания. И в то же время телу как-то по-особому хорошо, не одно это только умственное наслаждение. Ну прямо-таки мечта всех аскетов и гедонистов одновременно, только без крайностей тех и других. Можно было бы это назвать подлинным счастьем – тем состоянием, к которому всегда стремятся люди, никогда его не достигая. А здесь оно было разлито бесконечно: некоторое ослабление материального начала высвобождало невероятную духовную силу, которая была направлена на вещи, всегда влекущие своей запредельностью. И это было нескончаемо, легко и свободно. В той жизни наоборот: крупицы духовной жизни давались неимоверными усилиями, связанными с самыми жесткими ограничениями материального. И в итоге все равно искажение, перекос в одну сторону. Здесь же непринужденно и легко вечное бытие раскрывало свои дары. И не было никакого чувства одиночества, потерянности, заброшенности.

И все только начиналось, все только разгоралось, если бы какие-то недоумки (вроде нас тогда с этим соседом-пьяницей) не решили бы и меня воскресить. Я, конечно, тогда сразу умер, когда дома упал, потому что виском об угол. Но отправился на прогулку, потому что сразу же и спасительное сумасшествие началось. И кому пришла эта чудовищная мысль меня воскрешать – не знаю. Знаю только, что оживить не оживили, но меня ввергли в адскую пучину ужаса, навсегда отобрав ту дивную радость, которую я уже начал вкушать. Ведь черным по белому сказано: «Чтобы вынести смерть и весь тот ужас, который последует за ней». Но они этого не знают, они не ведают, что творят. Они слепцы и безумцы, и я не знаю, как их остановить. Кто их остановит? Они ради прогресса мать родную готовы продать.

Теперь-то все понятно: то, что здесь творится со мной в душе, в моем внутреннем мире – отражается там, во внешнем. И объяснимо теперь такое поведение воскрешенного соседа-людоеда – он же страдал неимоверно, и поэтому совершал все эти чудовищные поступки. А страдание здесь нестерпимо и беспредельно.

Это действительно ужас. Но какой-то ужасный этот ужас. Не обычный ужас. Но совсем-совсем ужасный. Наверное, это и был тот самый ужас, про который пишут некоторые прозорливцы. Он невыносим. Вот что можно про него сказать. Невыносим и поэтому ужасен. Ужасен, поэтому невыносим. Но это все пустые слова, которыми никогда ничего толком не опишешь.

И что ж теперь? Вместо волшебной сказки вечного сумасшествия произошло возвращение в реальность. Но не в ту обычную реальность, которая всегда бывает до смерти; а в какую-то неописуемую реальность скорби, тоски и страха одновременно. И это тоже вечная теперь уже реальность. Все то же, только скорбно, все то же, только скучно и тоскливо, все то же, только страшно. И все это беспричинно. Как будто все умерли, и ты виноват в их смерти. Но никого нет: ни мертвецов, ни призраков, ни монстров, ни гадов, ни чудовищ, ни всего того, чего обычно боятся люди, и по поводу чего сочиняют всякие нелепости.

Ощущение как после похорон: горе пустоты. Но и не такая это пустота, как полное отсутствие всего, наоборот, все есть, но нет чего-то главного. И не будет. И от этого самая сильная скорбь и тоска. Это не для жизни и не для смерти; а иного не дано. И здесь нужно быть, быть вечно. Может – это ад? Просто ужас – ад и все? Но нет, это хуже ада, хоть я в нем никогда и не бывал, но точно знаю, что ужас ужаснее самого ада. Есть градация: ужасная реальность – ад – ужас. И ужас на самом днище, которое оказывается бездонным, ибо безосновно оно.

Но самое ужасное в том, что и это не есть еще весь ужас, который наступил. Даже это было бы переносимо. Его можно было бы стерпеть, смириться, покориться. Настоящий ужас только грядет, я его чувствую, почти что вижу: вон там за углом он прячется, немного показывая красные подолы своих одежд, своих безнадежных одежд. Но это не одежды, а реки крови, океан крови, потоп. Но и это не самое ужасное. Все ужасное еще впереди. Ужас в том, что все ужаснее и ужаснее, но самое ужасное только впереди…

Умоляю вас, братцы, заклинаю всем святым, Христом Богом Самим, не трогайте мертвых!

Они умерли, и все, это их уже дело, не ваше, ваше дело жить, не вмешивайтесь ради Бога в чужую судьбу, в посмертную судьбу других. Они не хотят этого, правда, ну поверьте, им от этого хуже. Не просто хуже, вы им все ломаете, коверкаете, погружаете в адскую пучину, нарушаете своим грубым вторжением ту хрупкую и нежную ткань промысла, которая почему-то именно в этом не в силах вам противостоять. Не вы их создали, не вам заботиться о том, что с ними дальше.

V

Но главное – здесь нет птиц, и я никогда не увижу их полета. Не на кого больше смотреть.