Текст книги "Смотреть на птиц"

Этому нет никаких доказательств, но Неф почему-то был уверен, что это будет именно так. Что его жена, узнав о его смерти, обрадуется этому; ее словно обожжет ледяная сказочная благодать и одновременно жгучее сладострастие скорби, которое она будет испытывать долгое время, наполняя свою пустую жизнь явным и самодостаточным смыслом.

«Почему же мне захотелось увидеть ее горе?» – подумал Неф, став перебирать в сознании возможные реакции на его смерть родственников, друзей, знакомых. Их было много, поэтому воображение разыгралось достаточно пылко и красочно. Такая завлекающая психо-моральная игра видеть лица сослуживцев, соседей, дальних родственников, скованных одной тягостной ситуацией, вынужденных переносить и выносить ее, выносить с максимальным проявлением искренних чувств. Кто-то плачет уже в подъезде, а за окном вечереет и вдали раздается скулящий собачий лай. Даже и не лай, а тот самый вой по покойнику, чье зримое присутствие так явно обнаружило себя на четвертом этаже блочного девятиэтажного дома в сто двадцать пятой квартире, в которой собрались те, кто завтра будут выносить это мертвое тело вон, в бесконечную глушь далекого лесного кладбища, где скопилось несметное множество таких же несчастных, в глубоком недоумении и тоске навсегда замерших в холодной и мертвой утробе земли.

И еще вспомнил Неф Сонечку, ту совсем еще юную красивую и обворожительную девушку, прозрачное неземное создание, с которой некоторое время назад (да не так уж и давно!) у него были самые что ни на есть отношения. Они сами часто называли это любовью, радуясь ее чуду и какой-то волшебной неуместности, делающей ее еще сильнее и желаннее. Вот она пробирается, словно крадется меж всех этих лиц и гробов, неуместных венков и свечей как тень, как воздушное облако, оставляя всех в глубоком и тупом недоумении: «Кто это?», «Откуда она здесь в такой час?», «Кто позволил?», «Вон!»… Траурное приличие нарушено таким вероломным вторжением преступного эроса. Вот она настоящая схватка Эроса и Траура у самого края гроба, в котором тлеет тело любимого.

Но, преодолевая это, уже ставшее злобой недоумение, она просачивается через этот чугун скорби и на лице ее нет скорби, скорее удивление, подернутое легкой игривой усмешкой, как бы отменяющей всю эту скучную, тягостную и ненужную процедуру, которую затеяли все эти злые и чужие люди, решившие меня похоронить. Ей плевать на разложение, которое, несмотря на дорогое и качественное бальзамирование, оплаченное женой, уже начало свою скверную работу, превращая живые и здоровые органы просто в гнилье, которое со временем станет ничего не значащим прахом. То есть пылью, которой мы все дышим, и с которой незадачливые хозяйки и поборники чистоты пытаются всегда безуспешно бороться. Но пыли всегда много в мире, потому что в мире всегда много смерти. Теперь-то понятно, откуда пыль.

И вот она, эта Сонечка подходит ко мне, наклоняется прямо над гробом и целует меня крепко в губы, нет, впивается в них как безумная наркоманка, опьяненная сладострастием нашей тайной любви. А вокруг шум ропота и возмущения, негодование и протест. Вокруг крики ужаса, переполох, рыканье и лязг ножей. А мне легче, мне значительно легче, я больше не чувствую этой трупной скованности своих членов, я больше не чувствую себя покойником, но каким-то вечным человеком, вдруг обретшим вечное счастье. И я также крепко обнимаю ее и укладываю рядом с собой в гроб. И мы лежим в одном гробу, радостные и счастливые, на этом ложе любви, веселые и окрыленные, смотрим сквозь потолок и видим звезды, бесконечное количество заезд и миров, вихрем кружащихся в бескрайних просторах непостижимой вселенной. И нас охватывает восторг и блаженство. Ведь нас сейчас похоронят, похоронят вместе, но мы не сгнием как все под землей, нам помогут звезды, и мы выберемся из этой темницы и сбежим, сбежим в другой город, страну, найдем себе другое отечество, и других друзей. Найдем себе других покровителей и другого Бога.

«А как они правда будут реагировать все эти люди? – продолжал думать Неф, – я же этого не узнаю. Я могу лишь предполагать эту реакцию, прогнозировать ее, исходя из общих знаний того, как люди обычно ведут себя в такой ситуации, и также исходя из их личных, так сказать, особенностей. Скорее всего, ничего особенного. Все будет как принято, как всегда, это бывает, было и будет. Но я этого никогда не увижу. Я могу ошибаться. А что, если все будет не так?! Истинное отношение раскрывается только после смерти. А я этого не узнаю и не увижу. И поэтому я и сейчас ничего не знаю, и не вижу, не вижу того, как меня обманывают самые близкие мне люди, обманывают не умышлено с какого-то особого зла, а так по своей людской природе».

Снова в голове Нефа возникли те проклятые слова Ф.М., чей темный образ всегда нависал над ним, преследуя его по жизни, напоминая о приближающемся сроке. Неф не верил, что ему когда-то будет сорок, и что он будет вынужден примерить эти слова на свой счет. Они казались такими далекими и нереальными, написанными про совершенно чужого и незнакомого человека, которого и в природе-то может и не существует. И вот теперь он вынужден был принять их суровую правду, столкнуться с ними лицом к лицу. Так много уже тех, кто младше его, они уже сейчас наступают на пятки, дышат в спину, громко и нагло разговаривают в публичных местах и гогочут, гогочут тем бессмысленным смехом, в котором так много нечеловеческой пустоты.

«А, черт, – подумал Неф, явно раздосадованный, – будь что будет, мне-то что, кто я такой».

Он нехотя поднялся со стула, на котором уже, наверное, полчаса предавался всем этим грустным и в общем-то праздным размышлениям и подошел к окну. Постоял, разглядывая как большие мохнатые снежинки ровно покрывали земную поверхность, не заметив, что солнце уже исчезло, оставив после себя бледно-туманный свет. Очень скоро все погрузилось в вечернюю зимнюю тьму, в которой робко проглядывали светлые линии неизвестной природы. Неф подошел к книжной полке и каким-то особенно нервным жестом взял, нет, сорвал хорошо известный, потрепанный том.

– II —

«Мне теперь сорок лет, а ведь сорок лет – это вся жизнь; ведь это самая глубокая старость. Дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно! Кто живет дольше сорока лет, – отвечайте искренно, честно? Я вам скажу, кто живет: дураки и негодяи живут. Я всем старцам это в глаза скажу, всем этим почтенным старцам, всем этим сребровласым и благоухающим старцам! Всему свету в глаза скажу. Я имею право так говорить, потому что сам до шестидесяти лет доживу. До семидесяти лет проживу! До восьмидесяти лет проживу! Постойте! Дайте дух перевести…»

«Дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно!» – как бы в некоем оцепенении повторял Неф эти, казавшиеся ему глубоко несправедливыми слова. «Да почему же?! Что это за мысли, к кому они обращены? И главное: зачем, зачем вся эта желчь и злость? Да, впрочем, ведь он говорит в самом начале: «Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек». Чего уж тут удивляться? Вот эта вся злость и вылилась теперь на мою бедную голову, ибо я уверен, что никого больше в мире, ни единой подлой души, эти слова так не затронули как меня. Почему же я?

Ведь когда я прочитал их впервые, вот тут-то моя жизнь и испортилась, не сейчас, а именно тогда, в тот далекий день моего несчастья. Тогда-то я и начал ждать этого проклятого сорокалетнего срока, после которого незачем жить. И жил все с оглядкой на эти слова, утешая себя, что мол еще не скоро, еще так далеко, бесконечно далеко, что это вообще не про меня. Боялся этих слов больше самой смерти. Не так было бы плохо, если бы знал точно дату своей смерти. А здесь не смерть – а дальнейшая жизнь, и что это за жизнь? А ведь он прав был, ведь он истину изрек этот злой пророк. А иные глупцы и безумцы, негодяи (по слову этого желчного автора), иные-то подлецы ведь женятся и в шестьдесят, и в семьдесят и старше, беря себе в жены правнучек. А другие говорят, что только после пенсии начинают по-настоящему жить. А чего они делаю-то? Копаются в огороде или путешествуют, если деньги есть. Но большинство нищенствуют, ходят по врачам и церквям, и ждут смерти. Как это все нехорошо, как это все неправильно».

Неф отбросил книгу с такой же яростью, как и взял. Он надеялся, что в ней будет написано что-то другое, что, по крайней мере изменится смысл этих слов. Но нет, ничего не изменилось, стало еще горше. «Жить-то надо, и зачем он берет эти слова в расчет? Это ж чистая теория, к жизни какое она имеет отношение? Вот его сослуживец Михалыч, пятидесятипятилетний здоровяк и оптимист укатил на рождественские каникулы куда-то в горы со своей правда ровесницей, но такой же жизнерадостной и здоровой женой. И плевали они на все, и будут жить еще лет двадцать-тридцать, а потом умрут в один день в достатке, окруженные заботой своего многочисленного потомства. И отпоют их, да еще отпляшут на их поминках. И станут все говорить: жизнь удалась, жизнь состоялась, какая хорошая жизнь. И вечно будут поминать. А из тех, кто будет поминать, не все будут такими удачниками как Михалыч. Он особенный, под счастливой звездой родился. Ему честь и хвала. Вот для таких мир-то и создан. Остальные – неудачники, только мешают жить приличным людям. Им нужно жить, а вам, то есть нам, надо умирать, а лучше бы и вовсе не родиться. Вот и вся философия».

Он вспомнил, как выглядел Михалыч. Всегда такой опрятный, плотный, подтянутый, напомаженный и чистый. Дорогие костюмы, рубашки и обувь. Кажется, вычищенный до самых основ, прямо до костей. И кости у него, наверное, тоже свежие и чистые, как и все остальное. Обувь всегда чистая, весь он лоснящийся от дорогой, вкусной и полезной пиши, которую они вдвоем со своей женой видимо не мало съели в жизни. И главное – всегда веселый, с бесконечными шутками, да приговорками. «Ты чего такой, как в воду опущенный», – вспомнил Неф, часто обращенные к нему слова Михалыча, от которых ему становилось очень пусто. И он совершенно не знал, что ответить. Только глупо улыбался в лицо этому на удивление здоровому человеку.

«А сколько же у него детей?» – задумался Неф, почему-то озаботившись этим вопросом. «Трое или четверо сыновей и еще дочь. Да, счастливый человек. И жена, и работа, и отдых, и веселье, и поездки, и дети, и внуки, и бесчисленные друзья, и машины, постоянно он менял машины, концерты, фитнес, рыбалка, кинотеатр, супермаркет, лес, дача, санаторий, вкусная и здоровая пища, ясные и светлые мысли. И никаких черных мыслей. Никогда и никаких. И никакого Ф.М.».

Нефу вдруг открылась вся жизнь этого Михалыча, открылась во всей ее полноте и наготе, во всей ее безумно неприкрытой пошлости, и его охватила тоска. Ему стало жить скучно и неприятно, гораздо более неприятнее, чем от слов желчного подпольного писателя.

– III —

Прошла масса пустого времени, и день наконец завершился. Эти воздушные массы, превращенные в черные мысли, стали незаметно исчезать, растворяясь в незримых пространствах ночной зимней тишины. Неф вздохнул с облегчением, когда жена выключила светильник и улеглась в постель. Он не собирался спать ни с ней, ни с кем-нибудь еще, ни вообще спать, по крайне мере, в эту ночь, в эту первую ночь сорокалетия. Нужно было подвести кое-какие итоги, чтобы понять, как и зачем жить дальше. Гостей никаких не было, особых поздравлений тоже. Суеверный страх вокруг цифры сорок действовал безотказно.

За окном была настоящая зима. За этот солнечный январский день снег успел покрыть все, что только попадалось в поле зрения; и сейчас в свете ярких фонарей мелкие снежинки словно белые молекулы непонятного организма заполняли все ночное бытие, оживляя его и придавая всему необыкновенное сказочное и таинственное очарование. И даже всегда непонятый и страшноватый лай собаки в сумрачной ночной дали не портил благостного впечатления. Но от этого на душе не становилось спокойнее. Неф вспомнил прошедший день, это ненужное солнце, так опечалившее его, и решил пройтись.

Когда он проходил мимо двери того самого Игоря, который недавно умер, то вспомнил, что они с ним неплохо ладили. Даже выпивали иногда. Один раз они засели в квартире Игоря, разговорились, и сосед показал себя с неожиданной и довольно интересной стороны. Оказывается, он всю жизнь хотел быть научным работником, даже ученым, но вот как-то не сложилось, и свое тайное желание он удовлетворял теперь лишь покупкой самых разных, чаще всего ненужных и не прочитанных книг. А книги действительно были повсюду; три набитых стеллажа, в углу целая гора, доходившая чуть ли не до потолка, на столе, стульях, на шкафу в коридоре, одним словом, книги были везде, и случайный взгляд всегда натыкался на какай-то странный корешок, на котором могли красоваться такие названия: «Неизбежность странного мира», «Теория относительности для миллионов», «Человек в поисках смысла», сочинения ничего не говорящих авторов, какой-то Муравьев, Штейнберг, Васильев…

Неф узнал, что Игорь «болел» бесконечностью и ее проклятыми вопросами. Она его мучила, как иных мучает отсутствие дачи или машины. Она его мучила своим странным отсутствием. Нет, скорее своим непонятным бытием. Ведь существует же бесконечность, а если она существует, то все не так, каким оно представляется нашему привычному зрению, могущему всегда видеть только конечные вещи. А конечное восприятие формирует конечное сознание и конечное мышление. Отсюда всегдашняя неполнота и непонимание самых важных и главных вещей в мире. Так рассуждал Игорь, и по всему было видно, что он искренен. Он как бы ощущал бесконечность, пытаясь найти ее книгах. Но книги по большей части обманывали, и растущее их количество лишь свидетельствовало в пользу этого. Возможно, с книгами он чувствовал теплоту, которую никогда не мог получить от близких, и даже от женщин. Он пытался, признавался он Нефу, рассказав несколько необычных для его образа историй, но все неудачно, и один раз женившись, окончательно променял женщин на книги.

Все же это не вязалось с внешним обликом Игоря, скорее напоминавшим водителя маршрутки, нежели интеллектуала. Да и внешность у него была какая-то странная: сбоку, когда редкие волосы черными струйками сбегали по лбу, он был похож на паука. Такого немного самодовольного паучка с очками в старинной роговой оправе. Но когда вдруг неожиданно пришла его жена, то Нефу стало понятно, что Игорь глубоко несчастный человек. Неотесанная большегрудая женщина – девица (так уместнее всего было ее назвать) с ярко раскрашенными глазами и губами выразилась очень грубо на их счет, так что пришлось немедленно разойтись. Было понятно, что больше всего она ненавидит книги и своего разнесчастного мужа, который им был предан больше, чем ей, чем кому бы то ни было. А потом он умер, и Неф вдруг понял, что он был обречен, что его погубили книги, которых он никогда не прочитывал до конца, и жена, которую он никогда до конца не любил. Был правда сын – подросток, но он до такой степени был поглощен материнской заботой, что для Игоря он просто не существовал.

Нефу стало не по себе от осознания того, как жил этот несчастный человек, как он вообще мог существовать?! Что это была за жизнь!!? От мысли, что можно быть Игорем, Неф чуть не потерял сознание: до того это было нелепо, скучно и пусто, что он предпочел бы совсем не родиться, чем быть этим человеком. Другим человеком. Вообще другая жизнь не просто потемки, другая жизнь вообще невозможна, не нужна, нелепа. Чем может жить другой человек? И правильно, что он умер этот сосед, длить такое существование нельзя, преступно и просто безобразно. И какое это благо смерть, ведь она избавляет нас он ненужного и лишнего существования.

Но в глубине души Нефу все же было жаль этого человека, который вот так внезапно умер, оставив сына сиротой. Эта его жена, одна не останется, наверняка подцепит себе кого-нибудь похожего на умершего мужа и будет также пить его кровь и наводнять жизнь своим пустым и ненужным присутствием. Нефа немного покоробило от этих мыслей, которые, по крайней мере, были не гуманны, а попросту циничны. «Почему мы должны кого-то судить, осуждать, оценивать, взвешивать на весах собственной добродетели и т. д. Не есть ли это самообман, попытка выглядеть лучше в своих собственных глазах, или что еще похуже?»

В любом случае Игорь поступил благородно, исполнив обетование Ф.М. Вот, кто действительно не стал жить после сорока. Что-то истинно трогательное и достоверное было в этом поступке, словно Игорь сам умер, по своей воле, сознательно и добровольно. Достоевского он скорее всего не читал, но каким-то очень далеким и смутным инстинктом понял, что так дальше нельзя, что все, песенка спета, пора возвращаться. И возвратился, как говорится «из праха в прах», возвратился ту холодную обитель, где бродят лишь тени наших несбывшихся надежд.

А жаль, что у Игоря не было и не могло быть никакой Сонечки. Было бы теплее умирать.

Еще Неф вспомнил, что при всей своей такой бесхребетной беспечности и казавшимся равнодушием к собственной жизни, Игорь все же боялся смерти. Несколько раз они заговаривали об этом, и один раз он даже произнес явно с чужих слов: «Смерти я боюсь, смерти я не люблю, и не люблю, когда при мне говорят о ней». Зачем он это сказал, было не ясно. Понятно, что он где-то вычитал эту фразу, и попытался вставить ее в наш разговор, явно рассчитывая на какой-то эффект. Но никакого эффекта не вышло. Стало неловко, и бедный Игорь остался наедине со своими непроясненными мыслями, которые и утащили его на самое дно жизни, то есть в саму смерть.

Когда Неф возвращался со своей короткой прогулки, то вновь остановился у двери соседа, сдержав сильное желание войти в квартиру и посмотреть, на месте ли книги. Ему почему-то казалось, что книг уже нет, что жена Игоря сразу же расправилась с ними и выбросила их после похорон мужа, не оставив даже ни одной в его память. От этого становилось жутковато, и саднящая боль от укуса неизвестного насекомого, которую он испытал рано утром, неожиданно вернулась. Он снова вспомнил, что ему вчера исполнилось сорок.

В подъезде было тихо, но слышался какой-то неясный приглушенный гул, исходивший из непонятного источника. Как будто в чьей-то квартире работал механизм неизвестного назначения. Так часто бывает: если прислушаться, то всегда что-то звучит, словно плачет само пространство, жалуясь на свое вынужденное состояние быть пространством, а не чем-то иным. Неф попытался вслушаться в этот звук, но как только он замер, то ему показалось, что в самом дальнем углу лестничного пролета, там, где царил мутный сумрак, поскольку свет от центральной лампы туда едва доходил, находится какой-то огромный предмет, странным образом, напоминавшим крышку гроба, под которым было заметно шевеление.

Неф почему-то не удивился и не испугался. Приблизившись, он увидел, что под крышкой действительно кто-то ютился, кто, трудно было разобрать, но сделав еще один шаг, Неф отчетлив увидел, что это был тот самый сын – подросток Игоря, который сейчас зачем-то забрался в это печальное и страшное место. Мальчик словно прятался от кого-то, пытаясь найти защиту таким странным образом. Неф видел его несколько раз за все время их проживания в этом доме, и сомнения быть не могло: это был именно тот мальчишка, щуплый, испуганный с большими черными глазами. Он забился в самый угол, подобрав под себя руки и ноги, и так, слегка подергиваясь и посапывая, находился здесь неизвестно сколько.

«Но откуда гроб?!» – подумал Неф. И как только он подумал, то видение исчезло. «Эге-ге, – подумал Неф, – не совсем здесь чисто». Легкая судорога страха просквозила насквозь его тело, на миг похолодевшее и ставшее каменным. Он понял, что от его квартиры его сейчас отделяет целых три этажа, преодолеть которые ему уже не удастся. Как будто тяжелый и страшный сон сковал его. Но все как-то разом прошло, и он осознал, что скорее всего это было самое обычное видение, вызванное напряжением трудного дня, бессонной ночью, и слабым освещением, которое могло создать самую невообразимую игру света-тени, особенно в такое время и в таком месте. А в этом месте и вправду раньше всегда ставили крышки от гробов, помещенные на безопасное от прохода расстояние, но все же так, чтобы проходящим было понятно: здесь случилась смерть. Так было с самого детства, к этому никогда нельзя было привыкнуть, но так почему-то было. Как будто смерть – это общее достояние, а не личное тайное горе. И какой-то подвально-сладковатый запах стоял в такие дни…

Желая взять реванш за свое состояние, так нагло обманутое возбужденным сознанием, Неф сделал решительное движение к двери соседа и с силой толкнул ее стиснутым кулаком. На удивление дверь легко поддалась, распахнувшись почти что беззвучно. На Нефа пахнуло смрадом чужого жилища, в котором всегда скапливаются самые невероятные запахи, исходящие из интимных пластов человеческого жития. Этот запах никогда не бывает одинаковым, как не бывают одинаковыми два даже самых близких человека. Такие запахи всегда очень стойки и, как правило, долго не проходят, даже если сменяются жильцы, и, соответственно, обстановка.

Но этот запах был знаком Нефу, поскольку он несколько раз захаживал к соседу и успел его запомнить. Запах был неприятный, в квартире пусто и тихо. Постояв несколько секунд и пытаясь вслушаться в тишину, Неф не мог различить ни единого звука человеческого присутствия. Только далекий собачий лай за окном нарушал эту кромешную тишину. Да, это тот самый лай, который тоже преследовал Нефа с самого детства: где бы он ни находился, он всегда слышал ночью эти непонятные звуки лающей собаки. Преодолев некоторую оторопь, он резко включил свет. Словно из небытия, мгновенно и неожиданно, возникла квартира со всем своим убранством. Все вещи, главное книги, были на месте. По крайней мере, все осталось таким, как это Неф запомнил со времени своего последнего посещения. Но людей не было. Легкий беспорядок, который все же успел заметить Неф, говорил о том, что хозяева съехали.

Не хотелось возвращаться домой. Хотелось остаться, зарывшись в книгах. Нет, здесь оставаться неприятно и одиноко. Захотелось снова куда-то пойти и не вернуться. Потеряться, пропасть, исчезнуть, как в том сладострастном мечтании о собственной смерти. Уйти и не вернуться. Так ведь иногда бывает, что люди исчезают, и никто не находит их никогда. Исчезают бесследно и беспричинно, словно их поглощает огромная черная враждебная тьма, всегда подкарауливающая нас.

«А почему бы не пойти к Сонечке?» – возникла такая нелепая мысль как самая обычная и естественная. «А где она? А была ли она?»

– IV —

Несмотря на то, что было раннее утро, Неф твердо решил пойти к Сонечке. Он постоит на улице, в подъезде, подождет, пока окончательно не наступит рассвет, и тогда позвонит в дверь и увидит ее. Он почему-то был уверен, что она обрадуется ему. С момента последней встречи у него жила слабая уверенность, что эта разлука не окончательна, что она так и ждет его, надеясь, что в одно прекрасное зимнее утро, как сегодня, он наконец-то придет к ней. Придет окончательно, навсегда оставив свою прежнюю жизнь. Но он все не приходил и не приходил, и вот так и дождался сорокалетия, когда не прийти уже было нельзя.

Это намерение необыкновенно бодрило Нефа, придавая ему сумасбродную уверенность в правильности поступка. Главное не возвращаться, ни за что не возвращаться к прежнему. Он и раньше подумывал порвать со всей своей жизнью. Было желание не столько начать новую жизнь, сколько не продолжить старую. Про новое никаких определенных планов и мечтаний не было никогда. И Сонечка, честно говоря, не входила в его жизненный план. Если бы входила, то все было бы иначе, он с ней бы не расстался, а, наоборот, сошелся, сменив одну женщину постарше на женщину помладше. Но он этого не хотел, он вообще ничего не хотел и только сейчас это понял, понял отчетливо и ясно, что никогда ничего не хотел до конца. Он как бы жалел себя, предотвращая от опасности возможного разочарования в случае удовлетворения желания и не получения от него ожидаемого удовольствия и радости.

Не возвратиться означало отменить ставший рутиной и законом заведенный порядок вещей, которому все неотступно следовали. Следовали всегда и везде, считая его какой-то абсолютной святостью. Ушел-вернулся, таков закон, которому все должны следовать. Ибо есть дом, отчизна, родина, семья, все это взывает к тому, чтобы быть в этом, просто быть, вариться, мучиться, страдать, тосковать по чему-то иному, и все равно быть, исполняя никому неведомый долг. Да надо просто уйти, уйти, куда глаза глядят, не преследуя никаких целей. Уйти и не вернуться, потому что возвращаться, в сущности, было некуда.

Возвращаются всегда из тур – поездок такие люди как Михалыч. А такие как он, или не возвращаются, или умирают, никуда не уходя, как Игорь. Если Неф не мог умереть, то не вернуться означало что-то значимое и достойное, что может оправдать проклятие его сорокалетия. Эти мысли несколько уменьшили его желание поскорее увидеть Сонечку, поскольку приход к ней тоже означал возвращение, возвращение к прошлому. Это прошлое было одновременно и ностальгически-влекущим, и отталкивающим. Он не мог понять, что было сильнее-то блаженство обладания любящим тебя человеком или страшная пустота, которая всегда раскрывала свои черные объятья, когда обладание заканчивалось. А оно заканчивалось, обязательно заканчивалось, как бы долго и сильно не длилось. И потом наступали самые неприятные минуты в их общении, вдруг становившимся ненужным, неприятным и мелко преступным. И было неприятно, долго неприятно и больно.

И все же Нефа к ней потянуло, потянуло так сильно со времени его воображаемых похорон, что он не мог себя сдержать.

Неф шел по утреннему городу, и свежий зимний воздух обжигал его восторженное и воспаленное от мороза лицо. Но он не замечал этого, полностью отдавшись захватившей его идее. Давно он не испытывал подобного облегчения. Словно тяжелый камень слетел с его спины, который он так долго и мучительно нес, неизвестно зачем. Какое-то нелепое и главное никому не нужное послушание, послушание правильного существования, навьюченного на него общественной моралью. Он прекрасно понимал, что в глазах той самой благонравной общественности, тех, кто был на его похоронах, это было не только безрассудно, это было похоже на предательство. Оставить жену, детей, работу, все заботы мужа, отца и сына и уйти, вот так взять и уйти. Так не бывает. Но почему же, ведь всякое бывает. Причем уйти не к другой женщине, а просто уйти. К Сонечке Неф не хотел уходить навсегда, это он уже давно и твердо решил. Она просто сейчас ему была нужна, нужна здесь и сейчас, в эту важнейшую минуту его жизни. Зачем, он и сам не понимал. Может хотел поддержки, или еще чего-то… Нужно было ее увидеть, и все.

Когда Неф свергнул на знакомую улицу, где жила Сонечка, то понял, как давно он здесь не был. Что-то изменилось вокруг, но, что конкретно, было не понятно. Так всегда бывает, когда посещаешь места, которые долго не посещал. Они как-то устаревают воздухом, проседая вглубь своей медленной и неинтересной жизни. В прошлом кажет себя старое, останавливающее ход времени. Слабое сомнение, вдруг родившееся в нем, несколько замедлило его быстрый ход. «А захочет ли она меня видеть?» – подумал Неф, и окончательно замедлил шаг. «Сочи 2016» красовалось на стене серого дома, напротив которого жила Сонечка. Тот же самый плакат, даже нисколько не истрепался за это время. Постарел, но остался тем же. И вывеска «Продукты 24» та же самая. Да все то же… Сколько раз он был здесь, сколь раз проходил мимо этих домов, витрин, людей, как долго он был под этим благословенным небом, под которым жила его любимая Сонечка, одаривавшая его порциями бесконечного неземного счастья, которого он не заслуживал. Неф ощутил внутри себя приятное тепло, вызванное этими воспоминаниями, и радостное предчувствие сладко кольнуло в его груди.

Нет, не может быть никаких сомнений, надо действовать твердо и уверенно, надо идти вперед, что бы там ни было, кем бы она ни была сейчас. Пускай она его выгонит, проклянет, не обратит никакого внимания, не важно, главное прийти к ней, предстать перед ее бездонно-синими глазами и всегда смущенной и растерянной улыбкой. Но Сонечка далеко не простушка. Нет, нет, она сложная, странная, коварная. Ее тонкий и изысканный эротизм граничит с невинностью, но это всего лишь видимость. Кто-то бы вообще сказал, узнав ее получше: прожженная девица. Да, наверное, можно было сказать и так. Сонечка была не идеальна в своей любви и верности, скорее всего она ему изменяла. Он кое-что подозревал тогда. Да так и было. Но имела право, ведь он не обещал ей замужества и своего ухода из семьи. Но какая разница. Раньше он был ослеплен, и многого не видел, не замечал, не понимал. А теперь-то что? Какая теперь разница? Главное не в этом, что было раньше, а в том, что он твердо решил уйти с насиженных мест своей до конца еще не прожитой жизни.

Дверь открыла незнакомая пожилая женщина. На растерянный вопрос Нефа она ответила коротко и грубо. Как будто подрезала ему крылья. Как будто ударила в грудь. Он сильно смутился, и от этого сделал несколько беспорядочных и неуклюжих жестов, произнеся два самых нелепых слова в такой ситуации: «Когда?» и «Куда?».

Не получив никакого ответа, Неф на время почувствовал себя отверженным. Так бывает, когда узнаешь что-то выходящее за обычные рамки. Обычно, когда умирает близкий или хорошо знакомый человек. Но он совершенно не мог предположить, что весть о замужестве и отъезде Сонечки так удручающе на него подействует. Сначала вскипела жгучая ревность и боль, потом все мгновенно схлынуло, как будто и не было ничего. Даже удивительно как-то. Неужели она ему была до такой степени безразлична, что узнай о ее смерти, была бы такая же реакция.

Вся эта затея с его уходом теперь показалось ему совершенно глупой, не заслуживающей никакого оправдания. Это поведение какого-то незрелого и нестойкого человека, каким он был раньше. Нельзя вторую половину жизни начинать с этого. Два раза не войдешь никуда: жесткие воды безразличного времени не оставляют никакого шанса.

Горькое чувство, непонятно откуда пришедшее-то ли из живота, то ли из головы, то ли еще откуда-то, захватило Нефа и долго не отпускало. Каким нужно было быть наивным простаком, думая, что ничего не может измениться? Что все будет по-прежнему. Что она, эта стройная голубоглазая блондинка, будет сидеть у окошка в ожидании неведомого чуда. Конечно, она вышла замуж и уехала. По любви? Нет, конечно, нет, уговаривал сам себя Неф, пытаясь справиться с вновь нахлынувшей ревностью и досадой. Но решимость не возвращаться домой стала теперь настолько очевидной и естественной, что от этого сделалось радостно, и вернулось ушедшая было окрыленность. Нужно идти дальше. Но весь вопрос: куда?