Текст книги "Воспоминания о ВГИКе"

– Когда? Где? Не помню.

– Ну, когда ты вчера зашел ко мне в павильон.

– Ах, это, – сказал наш мастер. – Я просто искал пиротехника. Мне сказали, что он у тебя на съемке. Я зашел, а его там не оказалось.

Нам нравилась эта история. Мы ценили юмор.

…Все готово, а Волчек кричит: «Стоп!». Все дергаются: «Что? Почему?» Ведь все уже было отрепетировано. Срывается съемка дубля. А Волчек идет в глубь декорации, и все видят – в одном из «Бебиков» погасла лампа. В декорации работали около сотни приборов, а Борис Израилевич сразу заметил, что один из них погас. Заменили лампу, начали снимать.

Наши руководители были очень разные люди, они не учились педагогике, не имели специальной подготовки, но их знание профессии, широта эрудиции, международный авторитет играли решающую роль. Левицкий, Головня, Эйзенштейн, Довженко, Пудовкин, Волчек, Тиссэ, Косматов, Савченко, Герасимов, Гальперин, Магидсон, Ромм… Само их присутствие в институтских коридорах делало ВГИК тех лет по-настоящему значительным. И, насколько помнится, между нами всегда была необходимая дистанция. В большей степени, пожалуй, держали ее мы сами, и она тоже дисциплинировала нас. Хотя, конечно, во многом это объяснялось тем, что все пришли учиться сразу после войны.

– Коль, дай закурить, – мог попросить семнадцатилетний солдат у ефрейтора, годящегося ему в деды.

Все уравнивалось общностью судеб и положения. Но тот же Коля, которому могло быть за полсотни, к девятнадцатилетнему взводному или двадцатилетнему командиру роты никогда не обращался запросто. Тут вступал в силу устав: «Товарищ гвардии лейтенант, разрешите обратиться…» И в этом не было ни подобострастия, ни холуйской угодливости.

Наверное, мы перенесли этот дух и на наши взаимоотношения с преподавателями. Если Левицкий что-то сказал мне, студенту, если меня попросил Волчек, если наложил запрет Головня, если дали задания Косматов или Магидсон, как я могу не выполнить, не прийти вовремя, что-то забыть, на что-то не обратить внимания?

У теперешних студентов все запросто. Конечно, и мы, их преподаватели, не из той когорты корифеев, какие были у нас. Но дело, видимо, не только в этом. Время настолько изменилось, что я с каждым годом все сильнее жалею, что нет такого фильма – «ВГИК. 1945». Так важно было бы сегодняшним молодым послушать и увидеть тех мастеров и тех вгиковцев, какими они были тогда, а теперь остались в памяти совсем немногих…

«Искусство кино», № 3, 2002

Марк Ефимович Зак
Романтика и суровость времени

М.Е. Зак

Видимо, несколько слов надо сказать о том, как я пришел в кино, или, точнее, как я стал зрителем. Когда началась война, наша семья была эвакуирована из Москвы в небольшой поселок, расположенный между Челябинском и Копейском. Я не злился, а сажал картошку. Так как ни о каком кино и речи не было, то раз в месяц меня тянуло вырваться в Челябинск, где находился кинотеатр. Но как это было сделать? Пешком километров 8—10. А зимы там свирепые, да и страшновато было. Поэтому я садился на проходящий мимо нашего разъезда товарный поезд. Он замедлял ход, а я в этот момент вспрыгивал, доезжал до города и шел в кинотеатр им. А. С. Пушкина. Обратный путь совершал точно так же. Однажды, хорошо это помню, смотрел «Леди Гамильтон». Возвращался уже затемно на знакомом мне поезде. И вдруг вместо того чтобы замедлить ход на нашем полустанке, состав начал набирать скорость. Я с ужасом понял, что несет меня прямо в Копейск, в ночь, еще за 10 км. И тогда мне пришлось прыгать. На полном ходу я скатился по откосу. Жутко ободрался, был весь в крови, но, главное, ничего не сломал. Может быть, тем кино и было мне дорого, что давалось порой с кровью…

Вернулся обратно в Москву. Учился в строительном техникуме, повторял: алый кирпич, бурый кирпич, гашеная известь, негашеная известь… Надоело, ушел. Окончил школу и по настоянию отца подал документы на юридический факультет. Как-то раз мы с ребятами пошли в кинотеатр «Москва», и уже после сеанса заметили объявление: ВГИК осуществляет набор на киноведческий факультет. Это был 1947 год. Поговорил. Сам институт страшно понравился. Все казалось таким романтичным. Не говоря ничего дома, отправился в юридический забирать документы и струхнул, увидев огромную очередь, которая стояла на сдачу документов. Я вздохнул и решился. Забрал.

Поступало нас во ВГИК на этот факультет человек 120. Сказали, что примут 11–12. Рядом ходили «зубры», которые знали наизусть Третьяковку, превосходно знали литературу. Чтобы поступить, нам надо было писать рецензии. Одну – на советский фильм, а другую на зарубежный. Перед экзаменом объявили, что просмотр задерживается. Мы с ребятами потолкались в коридоре – это было еще в старом здании ВГИКа – и вышли покурить на улицу. Когда вернулись, двери просмотрового зала оказались закрыты, все были уже там. Мы начали рваться, сломали крючок, заскочили, сели. У меня сердце, как колокол. Минут 15 я ничего не разбирал, что на экране. Потом смотрю – «Лисички». И вот эти «Лисички» меня выручили. Как-то, на нервах, написал я эту рецензию. А на собеседовании завалился. Во всяком случае, мне так показалось. Сначала подсовывали репродукции картин из Третьяковки. Далеко не все из них я узнавал. Потом – кадры из фильмов. Они возникли в поле моего зрения откуда-то сбоку. Спрашивали, сколько колонн у Большого театра? Пришел домой и признался, что забрал документы из юридического, поступал во ВГИК и не прошел. Скандал был страшный. И каким огромным счастьем обернулся день, когда я приехал во ВГИК за результатом. Люди ищут себя в списках, вывешенных в вестибюле ВГИКа. Попал или нет? У меня фамилия коротенькая – всего три буквы. Сразу бросилась в глаза. Боже, голова закружилась от счастья!

Поступило нас мало. Посадили в аудиторию, потушили свет, на экране – диапозитив, обнаженная женщина. Ну, думаю, куда попал! Потом выяснилось, что это Илья Цырлин, преподаватель по ИЗО, начал с «Махи обнаженной»…

Кто нас набирал? Николай Алексеевич Лебедев. Сейчас это легендарная фигура. А тогда… Тогда нам он казался еще более легендарным. Очень высокий, с орлиным профилем, с седыми волосами. Когда он говорил, ставил ногу на стул. Вообще он был очень пластичным. Лебедев – человек сложной судьбы. Истинный партиец. Журналист большевистских изданий в годы Гражданской войны. В 1922 году опубликовал в «Правде» статью «Внимание кинематографу!». Имел прямое отношение к знаменитой Ассоциации революционной кинематографии, занимался организацией кинематографических журналов, во ВГИКе многие годы был завкафедрой истории кино и некоторое время директором. Именно он пробил киноведческий факультет; причем, пробил его осенью 1946 года. Понимая, что решение есть, а людей нет, набрал курс из студентов экономического факультета, из очень хороших девчат. Из той плеяды вышли замечательные люди. Прежде всего, я бы назвал Лидию Антоновну Ильину, редактора издательства «Искусство». Она много лет издавала книги по кинематографу.

Несколько лет назад нас пригласили на встречу с очередными новобранцами ВГИКа. Выступал Армен Медведев (он тогда еще не был председателем Кинокомитета, но уже был каким-то большим начальником). Он сказал, что киноведческий факультет – это очень хорошо, из него люди выходят, как правило, начальниками или руководителями. Зал одобрительно загудел. А потом выступил я и добавил, что киноведы, конечно, могут быть начальниками. Но вот рядом со мной сидит Лидия Антоновна, никакой она не начальник, зато именно она издала шесть томов Сергея Эйзенштейна. И тогда вгиковцы, такие скептичные, которые сидели в вольных позах, развалясь, как сидят только вгиковцы в актовом зале, вдруг встали и начали аплодировать! Шесть томов Эйзенштейна!

А еще книги Ромма, Юткевича… Ильина – это, конечно, уникальный человек!

Когда мы стали «лебедевцами», на первой же лекции Николай Алексеевич сказал так: «Я вас готовлю будущими заместителями министров культуры по республикам. Будете отвечать за кино». Республик было 15, а нас 17 или 18 человек. Мы серьезно обеспокоились. Два человека останутся без «своих» республик. Верили мы тогда во все эти прожектерские дела. А Лебедев был прожектером высочайшей формы. Иногда его проекты становились реальностью.

До конца дней своих он оставался сложным человеком с партийной начинкой. Помню, я встретился с ним на отдыхе в Болшево. У меня тогда вышла книжка о Райзмане, и я подарил ее Лебедеву. Он поинтересовался, сколько я за нее получил, и на мой ответ – цифра даже по тем временам не Бог весть что – посуровел и произнес: «Надо вводить партмаксимум». И это в 1964 году!

Мы учились и у преподавателей, и на событиях, которые происходили во ВГИКе. А события разворачивались… Началась борьба с «космополитизмом». Стали бить и душить как космополита Георгия Александровича Авенариуса, который преподавал нам историю зарубежного кино. Мы сидели в просмотровом зале, в задних рядах, я – недалеко от него. А со сцены в этот момент выступали и клеймили его. Авенариус очень нервно все время писал записки в президиум, просил слова, но ему отказывали. К этому я относился как к несчастью, общей беде, но не как к явлению политическому, террору… Все это напоминало скорее спектакль и невольно наблюдалось несколько со стороны. Потом меня спрашивали: «Хорошо, ваших преподавателей выгоняли из института, снимали с работы, что же вы молчали? Боялись?» Нет, животного страха не было, но мысль о прямом протесте не возникала.

Что значили киноведы – приготовишки, пришедшие из школы… Интересный курс тогда набирал Юткевич. Там были фронтовики. Один Чухрай чего стоил! Но и они не пикнули, когда их мастера выбросили из института за книгу «Человек на экране», обвинив Юткевича в «саморекламе»: он опубликовал свои дневники. После некоторых колебаний курс взял Михаил Ромм. Но, слава Богу, студенты не выступали против своих преподавателей. А ведь случалось и такое… Тем не менее была и у нас какая-то фронда, и мы по-своему сопротивлялись. С тем же Чухраем произошла одна забавная история. Под конец нашей учебы на отчетно-выборном комсомольском собрании вдруг пронесся слух, что партбюро рекомендует нам некоего фронтовичка, довольно жесткого парня Гришу Чухрая. Нам это не очень понравилось. Мы подняли агитацию, чуть ли не подтасовывали бюллетени. И Чухрай не прошел. Сейчас это кажется комичным, смешным, а тогда было не до смеха…

И.А. Савченко

Среди других преподавателей запомнились те, кто имел непосредственное отношение к кинематографу. Людмила Павловна Погожева, которая много лет была редактором журнала «Искусство кино», увы, ныне покойная, в те годы находилась на посту референта у министра Большакова. Она знала все новости нашего кино, кто что снимает, кто с чем запускается, и поэтому очень многие стремились попасть к ней на семинар. Помню, как и я, обидев свою преподавательницу, стал посещать занятия у Погожевой. На последнем курсе семинар по современному кино вел Ростислав Николаевич Юренев. Он ходил в замечательных желтых австрийских ботинках. Его очень любили студенты, а девушки в особенности. Молодой, красивый, он был свободен в своих оценках, разговорах, а главное, к нему на курс можно было приходить кому угодно. Впрочем, он остается таким и сейчас, в этом можно воочию убедиться. А вот Авенариус был строг. И все потому, что после его лекций начиналось кино. Это сейчас вгиковцев затаскивают в кинозалы, а тогда, особенно на зарубежные картины!.. Говорили, что студентки экономического факультета как заходили в просмотровый зал, так их вечером оттуда выносили. Авенариус проводил просмотры в зале, где стены были покрыты сукном. Иногда студенты прятались за обивкой, чтобы потом остаться на просмотр, но Авенариус, входя в зал, безошибочно тыкал пальцем и извлекал из-за штор притаившихся ребят.

Зарубежное кино вела Валентина Сергеевна Колодяжная, на пятом курсе пришла Елизавета Михайловна Смирнова.

Судьба подарила мне возможность видеть живых классиков кинематографа. У нас был творческий клуб – очень мощная организация. Там мы смотрели фильмы, спорили, а главное, слушали. Приводили туда мэтров. Однажды послали меня и еще одну студентку, мою сокурсницу, к Всеволоду Илларионовичу Пудовкину: пригласить его на вечер в наш клуб. Жил он где-то на Пироговке, болел, очень красиво болел. В большой комнате стояла атласная кушетка. Он на этой кушетке возлежал в колпаке и шлафроке. Увидев нас, оживился, встал, жестикулируя, что-то начал рассказывать и обещал приехать. В Доме кино мы тоже видели всех великих, и там же их отпевали. Одной из первых книжек, написанных мной совместно с Парфеновым и Якубовичем, была книга об Игоре Савченко. У него тогда была самая сильная режиссерская мастерская во ВГИКе. Оттуда вышли Алов и Наумов, Хуциев, Озеров. Его так любили, что Хуциев назвал своего сына в честь Мастера. Савченко оказался прирожденным педагогом, любил своих студентов, забирал их на свои съемки. В 1950 году он умер, работая над «Тарасом Шевченко». Алов и Наумов завершили съемки и выпустили фильм на экран.

О моих сокурсниках. Выбрав нас, мастера вроде бы не ошиблись. Пустоцветов было мало. Многие из девчат обратились к журналистике.

Например, яркая журналистка Наташа Колесникова пишет и сейчас. Были у нас два фронтовика. Один из них, Козырев, в последние годы был директором студии документальных фильмов. Он пошел по административному пути. Затем, Эрнст Кульганек. Окончив ВГИК, он стал режиссером дубляжа, но переводил не иностранные картины на русский язык, а наоборот, советские картины на другие языки. Кстати сказать, эта область нашего кинематографа совершенно выпала из-под внимания киноведов и критиков. Мой друг Лев Парфенов сначала работал в Госфильмофонде, а когда оттуда ушел А. В. Мачерет, он стал заместителем директора. Там мы создали тома каталогов, собрали фонд картин. Потом Парфенова Пырьев забрал в Москву, назначив на должность директора Бюро пропаганды советского киноискусства, которое впоследствии стало Киноцентром. Благодаря ему устраивались встречи с актерами. В свое время Лев сам участвовал в самодеятельности, к актерскому делу прикипел и особенно любил двух актеров – Бабочкина и Мордвинова. Он не только писал о них, но и дружил с ними. У Бабочкина в дневниках есть немало записей о Парфенове. Много лет он заведывал отделом кино в «Советской культуре».

Нина Зеличенко долгие годы работала на «Мосфильме» в объединении Алова и Наумова, помогала своему мужу Эльдару Рязанову и сыну Николаю Скуйбину (тоже режиссеру). Ныне ее уже нет с нами. Вера Розина десятилетия работала на ТВ, была одним из ведущих редакторов. Сосновский начинал в Ашхабаде. Потом вернулся в Москву, работал в Госфильмофонде. Ему принадлежат книги о среднеазиатском и латышском кино, о Нарлиеве, о Вии Артмане. К сожалению, и его уже нет среди нас.

Я перечислил далеко не всех своих однокурсников, но мне хотелось рассказать о некоторых. Это моя жизнь, юность, и рука не поднимается написать о них «ветераны».

А еще ВГИК запомнился началом 50-х, изнеможением от множества предметов, надеждами и ожиданиями. И когда мы окончили институт, закончилась эпоха, умер Сталин… К кино относились, как к религии. Каждый фильм был особенным. Когда вышла картина «Падение Берлина», весь ВГИК шел смотреть и обсуждать. Приезжал М. Чиаурели. Культ кино был так развит, что мысль о «культовых» картинах, как мы сейчас бы сказали, не пробивалась на поверхность, хотя подспудно жила. Когда студенты показывали свои учебные картины, что случалось чрезвычайно редко, это было не просто праздником, это было событием. При нас снималась «Молодая гвардия». Рождалась актерская генерация Сергея Герасимова: Нонна Мордюкова, Сергей Гурзо, Инна Макарова, Сергей Бондарчук… Весь ВГИК жил «Молодой гвардией». И все знали, кто «занимается халтурой», разъезжая с картиной по клубам. Гурзо вызвали на бюро, ругали, что он таким образом зарабатывал деньги: «Как тебе не стыдно! Это святое…» Существовало особое вгиковское братство, ощущение единства. Хотя, может быть, я идеализирую, ведь столько лет прошло.

А закончу я следующим… Среди моих сокурсников был один парень из Белоруссии. Он любил писать письма в высокие инстанции. Помню, как один раз он показал нам свое письмо Сталину, написанное по поводу «Кубанских казаков». Этот фильм он считал слишком радужным. Вскоре о письме забыли. И вдруг после какой-то лекции, на перемене, мы увидели необыкновенную процессию: впереди идет директор ВГИКа Владимир Головня и держит в руках большой-большой конверт, а за ним следуют другие преподаватели. И все они ищут того самого студента, которому из канцелярии Сталина пришел ответ. Чисто формальный ответ. Но он был из канцелярии вождя, и поэтому директор так бережно держал его в руках, а затем торжественно вручил адресату. Это тоже было явлением неповторимого вгиковского быта тех лет, когда педагогика и политика, романтика и суровость времени соединялись самым причудливым образом.

Сборник «Сквозь годы».

К 50-летию киноведческого факультета.

Воспоминания педагогов и выпускников. М.: ВГИК, 1995

Марат Павлович Власов
Перед «оттепелью»

М.П. Власов

…Июльским утром 1950 года я ехал в троллейбусе по нынешнему проспекту Мира на приемные экзамены во ВГИК. За окном тянулась цепочка приземистых деревянных домишек московской окраины. Сошел на остановке «ВСХВ» (эта почти забытая аббревиатура означала Всесоюзную сельскохозяйственную выставку) и двинулся по неоглядному и крайне захламленному пустырю, посреди которого вздымали свои мускулистые руки с серпом и молотом мухинские «Рабочий и колхозница» (как вскоре удалось узнать, местное народонаселение непочтительно, но, впрочем, и беззлобно, называло их «чучелами»). Впереди виднелась легкая арка Северного – тогда главного, парадного входа на выставку, правее – здание киностудии им. Горького, еще лишенное кирпичной достройки, но рядом с соседними низкорослыми строениями выглядевшее весьма внушительно. Именно здесь, в левом крыле киностудии, и помещался тогда ВГИК.

В вестибюле первого этажа, украшенного большим старинным зеркалом, был гардероб. В двух узких коридорах располагалась учебная киностудия, если так можно назвать ряд довольно тесных помещений, где хранилась скудная съемочная техника и помещалась монтажная, костюмерная, гримерная, лаборатории и крошечный съемочный павильон. Еще более плотно был заселен второй этаж: здесь ухитрились разместиться дирекция, отдел кадров, бухгалтерия, библиотека, фильмотека, учебные кабинеты и аудитории и единственный на весь институт просмотровый зал, куда в случае общеинститутских просмотров и иных «масштабных» мероприятий могло набиться от силы человек восемьдесят.

Как ни удивительно, но в этом чудовищно переуплотненном пространстве на первом этаже нашлось место и для крошечного буфетика, за стойкой которого хлопотала известная многим поколениям вгиковцев буфетчица тетя Галя (в ту пору еще просто Галя), и даже для парикмахерского «салона» на одно кресло, которое никогда не пустовало и в котором на равных восседали и безвестный первокурсник, и именитый профессор, будь то прославленный мхатовец Владимир Вячеславович Белокуров, исполнитель заглавной роли в популярном довоенном фильме «Валерий Чкалов», или легендарный первопроходец отечественного и мирового кино Лев Владимирович Кулешов. Но еще более удивительно, что при такой ужасающей перенаселенности и технической бедности каким-то образом удавалось не только регулярно проводить учебные занятия и просмотры для студентов всех факультетов, но иногда даже снимать на пленке дипломные работы, что, правда, воспринималось тогда как событие поистине экстраординарное.

Вгиковцы жили нетерпеливой надеждой на скорый переезд в строящийся рядом и уже подведенный под крышу новый институтский корпус, поражавший в то время своими внушительными масштабами, сулившими беспечальное существование в условиях невиданного простора и комфорта (уже через 10–15 лет здание окажется перенаселенным, обнаружит изъяны своей планировки, но в ту пору о такой перспективе не думалось). Нашему набору повезло: учебный год мы начали в новом здании. Правда, занятия проводились только в аудиториях его правого крыла. Главный вход был еще закрыт, не действовали ни аппаратные на этажах, ни актовый зал. Администрация, библиотека, фильмотека, кабинеты, учебная студия оставались в старом помещении на студии им. Горького. Переезд в новое здание происходил поэтапно, жизнь «на два дома» растянулась на многие годы.

Каждый раз, когда по воле учебного отдела доводится читать лекцию в 304 аудитории, сидя за потемневшей от времени дубовой кафедрой, вспоминаю, что и эту аудиторию, и эту самую кафедру, правда, тогда еще совсем новенькую, блиставшую свежим лаком, я увидел впервые более сорока лет назад – 1 сентября 1950 года. Только тогда я, понятно, не восседал за этим чудом казенно – академического дизайна, а в качестве студента – первокурсника скромно располагался на «Камчатке», на последней парте в правом ряду. Рядом сидели заразительно веселый, ироничный Слава Чаплин, сосредоточенный, серьезный Леня Нехорошев (забавно, что при своем явно русском обличии будущий заведующий кафедрой кинодраматургии говорил тогда с заметным грузинским акцентом, поскольку всю свою доинститутскую жизнь провел в Тбилиси). Четвертым на нашей «Камчатке» был статный, подтянутый Саша Милюков, на его потертом офицерском кителе без погон блестела звездочка Героя Советского Союза. В том, что на студенческой скамье вместе с вчерашними школьниками сидел «Кавалер Золотой звезды», недавний боевой офицер-танкист, по тем временам не было ничего необычного – ведь всего пять лет назад окончилась война. В первой половине пятидесятых учились или завершали учебу во ВГИКе Эльдар Рязанов, Валентин Ежов, Василий Соловьев, Александр Алов, Владимир Наумов, Марлен Хуциев, Владимир Монахов, Григорий Чухрай, Тенгиз Абуладзе, Реваз Чхеидзе, Василий Ордынский, Яков Сегель, Будимир Метальников, Сулико Жгенти, Петр Тодоровский, Лев Кулиджанов, Леонид Гайдай и многие другие режиссеры, сценаристы, операторы, художники – представители того кинематографического поколения, которому в пору ранней «оттепели», наступившей после смерти Сталина, суждено было сыграть решающую роль в вызволении нашего киноискусства из теней казенного схематизма и официозной парадности. Многие из них прошли фронт, имели ранения и боевые награды и в институте донашивали свои военные шинели и гимнастерки. Студенты – фронтовики чтили и хранили свое фронтовое братство. Скудный студенческий быт в общежитии предпочитали обустраивать на армейско-артельный лад, поочередно дневали по уборке и готовке. Были напористы, отстаивали интересы студенчества на партийных и других собраниях, непривычно откровенно и резко критиковали промахи институтского руководства и даже высокого кинематографического начальства. При всем том своим боевым прошлым не кичились, отношения с более юными, «необстрелянными» студентами всегда оставались товарищескими, на равных, студенты – фронтовики были одной из ярких и характерных примет времени, придавали жизни института особый колорит. Но все же основную массу студенчества той поры составляли те, кому довелось пережить войну в детском и отроческом возрасте и кто приходил во ВГИК сразу или несколько лет спустя после школы. Параллельно с нами (либо курсом старше или младше) ютились режиссеры Евгений Карелов, Юра Чулюкин, Витаутас Жалакявичюс, Владимир Скуйбин, Эльдар Шенгелая, Михаил Калик, Геннадий Полока, Виктор Туров, сценаристы Игорь Болгарин, Евгений Митько, Людмила Голубкина, операторы Вадим Юсов, Анатолий Петрицкий, Юрий Гантман, Анатолий Ниточкин, актеры Николай Рыбников, Алла Ларионова, Юрий Белов, Геннадий Юхтин, Изольда Извицкая, Майя Булгакова, Руфина Нифонтова, Надежда Румянцева… В сентябре 1954 года среди вгиковцев, выбиравшихся на переменках покурить и потрепаться на осеннее солнышко, появились Андрей Тарковский и Василий Шукшин, только что ставшие студентами мастерской М. Ромма. Разумеется, я назвал лишь малую часть учившихся в те годы будущих известных кинематографистов – «детей войны», которые после окончания института, одновременно или вслед за «фронтовиками», включились в процесс обновления нашего кино, придав этому процессу новое дыхание и новые краски.

Наш киноведческий курс, за исключением двух – трех человек, состоял из вчерашних десятиклассников. Курс был в полном смысле слова интернациональным (что, впрочем, не являлось его особенностью – Всесоюзным институт именовался не для проформы). Кроме Толи Степанова, Германа Фошева, Эдика Смирнова, Никиты Орлова, Веры Туляковой, двух Лид, Горсковой и Балашовой, и других москвичей, были у нас Фазик Ходжаев из Ташкента, Толя Красинский из Минска, Валя Рыдванова из Киева, Алена Дарахвелидзе из Тбилиси, Хейли Элкен из Таллина, Ира Селезновайте из Вильнюса, были студенты из Баку, Риги и даже одна натуральная иностранка – Ивонна Полак из Варшавы. Сегодня, по прошествии десятилетия, приходится горестно вздохнуть вслед за Саади и Пушкиным: «Иных уж нет, а те далече…» Увы! Давно уже нет на свете белокурой красавицы Хейли Элкен, которую сам великий Довженко собирался снимать в главной роли своего так и не состоявшегося фильма «Прощай, Америка». Во всяком случае, у Хейли была успешная, обнадеживающая кинопроба. Давно уж нет и Иры Селезновайте. Уже много лет «далече» (то бишь в Израиле) обретаются весельчак и умница Слава Чаплин и блестящий эрудит, изящный стилист Лесик Лещинский. К сожалению, не знаю, как сложились судьбы этих симпатичных и одаренных людей. Надеюсь, оба смогли реализовать себя если не в кино, то на какой-то иной, достойной их талантов стезе. Остальные работают в кино и на телевидении. Многие обрели уважение и доверие кинематографистов как асы редакторского дела. Некоторые стали сценаристами и режиссерами. Несколько человек получили ученые степени, преподают в родном институте. В общем, грех жаловаться: каждый так или иначе нашел себя в профессии и каждый, я это знаю, благодарен за это ВГИКу. Хотя учиться нам довелось (особенно первые три года) в пору, мало подходящую для глубокого и объективного постижения киноискусства.

Начало пятидесятых, последние годы жизни Сталина, были временем апогея его культа, жесточайшей и всепроникающей партийно-государственной регламентации духовной жизни, искусства. Годом раньше нашего поступления в институт по всей стране отшумели пышные торжества по поводу 70-летия «величайшего гения всех времен и народов», отмеченные даже по тем временам небывалой откровенной и грубой лестью. В потоке фантастических славословий утверждалось даже (сам слышал по радио), что Сталин принадлежит к тем редчайшим, уникальным в истории человечества личностям, которых благодаря их поистине неземной мудрости и духовной мощи сознание древних людей делало богами. Почти синхронно с этой юбилейной вакханалией набирала обороты, все более расширяя круг жертв, зловеще знаменитая «кампания по борьбе с буржуазным космополитизмом и низкопоклонством перед Западом», принесшая, как известно, отечественной культуре такой невосполнимый урон, которого не могли бы причинить и самые кровожадные недоброжелатели. Как раз в это время кинематограф вступил в полосу декретированного свыше «малокартинья». В 1951 году на «Мосфильме», «Ленфильме», киностудии им. М. Горького и Киевской киностудии вместе взятых было снято всего девять фильмов, на остальных студиях – ни одного. При этом фильмы все заметнее «бронзовели», становились все более тяжеловесно парадными, преисполненными лживого и настырного пропагандистского пафоса. В это время уже не могли появиться даже такие картины, как, скажем, поставленные всего лишь несколькими годами раньше «Сельская учительница», «Во имя жизни», «Подвиг разведчика», «Весна», где при всех изъянах идеологической заданности были все же проблески истинного драматизма, искренних чувств, живого, сердечного юмора. Всего этого были напрочь лишены вышедшие в начале пятидесятых «Великая сила», «Падение Берлина», «Донецкие шахтеры» и другие фильмы, прославившиеся тогдашней критикой как образцовые произведения социалистического реализма.

Все это, в общем-то, хорошо известные факты, наверное, более уместные на страницах учебника по истории кино, чем в мемуарном наброске, и я решился напомнить о них только для того, чтобы обозначить общественную атмосферу, в которой мы начинали свою учебу во ВГИКе. На приемных экзаменах по специальности (тогда они ограничивались письменной рецензией на советский фильм и собеседованием; не было и предварительного творческого конкурса) нам показали недавно прошедший по экранам и одобрительно встреченный критикой фильм А. Роома «Суд чести». Фильм этот повествовал, помнится, о том, как профессор-биофизик Лосев, полагавший, что «наука не имеет границ», опубликовал результаты своих исследований в американском журнале, а его маститый коллега академик Верейский организовал в связи с этим «суд чести», на котором разоблачил и заклеймил проштрафившегося ученого как «безродного космополита» и «не помнящего родства беспачпортного бродягу», поставив тем самым крест на его дальнейшей жизни в науке. Был еще в этом фильме профессор Добротворский – человек законопослушный и добропорядочный, но слишком уж благодушный, как бы не от мира сего, который поначалу все никак не мог взять в толк, в чем же вина Лосева. Но, поучаствовав в «суде чести» в качестве свидетеля и выслушав пламенную прокурорскую речь академика, Лосев все же сумел уразуметь преступную пагубность закордонных публикаций и своего собственного мягкотелого интеллигентского благодушия, в коем искренне раскаялся и посему был великодушно прощен начальством и научной общественностью…

Поставленный отнюдь не бесталанным режиссером и разыгранный хорошими актерами, фильм этот тем не менее оставался чрезвычайно характерной для того времени плоской агиткой на политическую злобу дня. Не помню, что я написал о «Суде чести» в экзаменационной рецензии. Скорее всего, мне, как полагаю, и моим товарищам-абитуриентам, с детства воспитанным на страхах и пропагандистских лозунгах горячей, а потом и холодной войны, утверждение «наука не имеет границ» представлялось столь же диким и заслуживающим отпора, как и резонеру-академику. В то же время трудно было не ощутить художественной анемичности фильма, картонности его героев. Наверное, на страницах своего жалкого критического опуса я по-школьному воздал должное авторам картины за «идейное содержание» и пожурил за какие-то второстепенные художественные огрехи (этого, впрочем, по тем временам оказалось достаточно, чтобы заработать пять баллов).