Текст книги "Воспоминания о ВГИКе"

Сейчас в Болшеве с Ежовым, Шпаликовым, Тополем, Спириной или Красилыциковым вспоминаем их выпуски. Я перечитываю их письма, сохранившиеся студенческие этюды и новые сценарии и радуюсь пафосу дистанции между теми, которых я встречал на первом курсе, и теми, кого теперь вижу кинодраматургами.

Иосиф Львович Долинский
Зрелость

И. Л. Долинский

Перед самой войной ВГИК переживал какое-то смутное время. Студенты стали манкировать занятиями, опаздывать, вслед за ними и некоторые педагоги. Дело было не только в опозданиях. Развал дисциплины неминуемо вызвал и ослабление требования к студентам. Само прохождение материала основных и неосновных предметов теряло свою глубину. Словом, положение дел во ВГИКе нас не удовлетворяло. Нас – это руководство ВГИКа и ее отдельных факультетов. Я в ту пору был деканом режиссерского факультета и хорошо помню, как члены кафедры – Л.В. Кулешов, С.М. Эйзенштейн, С.К. Скворцов, Л.Л. Оболенский, А.С. Хохлова и другие – были недовольны делами факультета, хотя у нас, на режиссерском, в общем было лучше, чем, скажем, по соседству на сценарном. Приглашен был новый директор – Давид Владимирович Файнштейн. Он прибыл к нам из Киева, где в Киноинституте был деканом операторского факультета. Это был коренастый, среднего роста, плотный мужчина; волосы были темновато-рыжеватого оттенка. Широкое лицо его с голубыми глазами было одновременно и строгим и приветливым. Оно, это лицо, как бы говорило: «Мы с вами поладим, но по-серьезному и требовательно друг к другу. Никаких скидок, без уступок, относясь к делу с охотой и с любовью». Он сразу внушил доверие к своей персоне. Кстати, в дальнейшем я узнал, что он и пошутить не прочь, даже во время работы. Запомнился, например, такой неожиданный аттракцион, да, да, аттракцион. В разгар серьезнейшего разговора вдруг он как бы остановился, перевел дыхание, как-то весело посмотрел на меня и спросил: «И вы так сумеете?» Он вынул папиросу и как-то ловко подбросил вверх; папироса сделала кульбит и попала к нему своим мундштуком прямо в рот… «Ну? Сумеете? – спросил он еще раз. – Вы так сумеете?» «Это вряд ли даже фокусник сразу сделает», – ответил я.

Запомнилась мне первая беседа с Давидом Владимировичем, когда я высказался относительно того, что хорошо было бы ввести свободное посещение лекций, он сразу откликнулся. Сказав: «Я понимаю вас, вы хотите равняться на старый университет. Но поймите, что там учились куда более культурные и знающие студенты… а наши? Они ведь из бедных, большей частью некультурных семей, и им позарез важно слушать лекции, из которых они, студенты, извлекут немало интересных и нужных знаний, услышат культурную богатую речь профессора, узнают многие стороны своей специальности, которые не опишешь ни в какой книжке. Словом, сами подымутся и смогут повести киноискусство вперед, обогнав старых буржуазных специалистов. Вот ведь в чем суть дела». «Ладно», – сказал я, поняв, в чем суть. Давид Владимирович был прав… я, как и другие деканы, собрал студентов, убедительно и сердито разъяснил им важность дисциплины, необходимость посещения занятий. Но, видимо, эта беседа была недостаточна. Опоздания, пусть в меньших размерах, все же продолжались.

Тогда Файнштейн сделал вот какой вольт: утром, когда педагоги и студенты приходили на занятия, он, директор, стоял недалеко от раздевалки и смотрел внимательно, кто, когда приходит на занятия. Это было и неожиданно и странно, тем более, что он никому замечаний не делал, только чуть покачивал неодобрительно головой. Это означало: «Я, директор, могу встать рано, а вы нет?.. Кто же вы? Лентяи? А может быть лодыри и кушаете хлеб даром?» Это был сильный, неотразимый удар в самую глубь души студентов, да и некоторых педагогов тоже.

Д.В. Файнштейн

Эта утренняя стоянка директора у входа в Институт дополнилась тем, что вскоре Файнштейн стал прохаживаться по коридорам.

Подходил и тихо-тихо спрашивал у студентов, стоящих у дверей аудитории: «Что? Не пускает «злодей»?

А?» – «Да нет, – смущенно говорили студенты. – Неудобно мешать…» – «Да-а-а, – сочувственно и очень громко продолжал директор. – Давайте, я помогу вам»…

И он открывал дверь в аудиторию, извиняясь перед педагогом: «А вот бедный несчастный студент тут стоит

под дверью и боится зайти, не хочет помешать вам. Он ведь человек воспитанный, пустите его, пожалуйста. Больше он не будет опаздывать. Вот увидите».

И что вы думаете? Через некоторое время установилась такая дисциплина, что в профессорской и в аудиториях педагоги и студенты удивленно покачивали головами, говоря: «Вот ведь какой Давид наш умный, никого ни разу не обругал, а лучше бы обрушился на лентяев… Но нет, куда там: он ведь сочувственно и вместе с тем язвительно смотрит на проштрафившегося так, что тому становится совсем паскудно, дальше некуда».

Вскоре все стало ясно: Файнштейн побеждал не выволочками, он не допекает, нет. Он внимателен к людям и их делам, он стремился войти внутрь, в сердцевину педагогического процесса. Войти в его кабинет, я помню, было интересно. Ты не знал, что тебя ожидает, какая-то загадка стояла перед тобой, когда он просил зайти к нему. Он любил предложения со стороны деканов, студентов. Он как бы ждал чего-то интересного, пусть даже и не всегда приятного.

У меня был однажды казус, ошеломивший буквально всех. В общежитии одна из студенток держала пари, что она нагая, подчеркиваю, совсем нагая, пробежит весь коридор от своей дальней комнаты к Красному уголку. Туда и обратно. Девушка была прекрасно сложена, и все высыпали к дверям в коридор. И действительно, она пробежала, не быстро, через весь длинный коридор. Я тоже, живший тогда в общежитии, увидел неожиданно это невиданное зрелище. Девушка училась на режиссерском факультете, и я назавтра же подал директору рапорт об этом чудовищном аттракционе, предложив исключить ее из Института, и к рапорту приложил проект приказа.

Файнштейн безоговорочно согласился и тут же подписал приказ об исключении этой девушки из ВГИКа. И сколько родственники этой девицы ни хлопотали, сколько высокие инстанции ни предлагали смягчить наказание, Файнштейн был тверд, он не поддавался ни на какие уговоры. Это было такое удивительное для того времени качество, что Файнштейн вскоре стал известен всей Москве и его по праву стали считать лучшим директором московских вузов. Да, у Файнштейна был подлинный административный талант, вызвавший всеобщее уважение и признание. Да, все поняли, что административный талант есть, хотя и встречается очень редко. Намного реже, чем талант в искусстве. В московских вузах было много талантливых студентов и профессоров, много талантливых художников-педагогов, но талантливых директоров почти не было.

Фанштейн и на занятия приходил, правда, редко, но зато, как выражаются в народе, метко. Во-первых, он после посещения занятий беседовал с педагогами и давал подчас весьма интересные советы, что вызывало даже удивление. Откуда он все это знает. Впечатление было такое, что Файнштейн – уникальный знаток множества учебных предметов, а ведь он был когда-то только оператором и недолго. Всегда в таких случаях спасал его административный талант, и недюжинный ум, и память, и умение ориентироваться в обстановке.

К тому же Файнштейн был обаятелен и необыкновенен. Тут же хочется отметить, что он вскоре по приезде к нам влюбился в нашу бухгалтершу, женщину интересную и гордую. Файнштейн никогда не был женат, и это делало его привлекательным для женщин: дескать, малоопытен и, следовательно, в нем нет любовных штампов и его любовь не избитая, привычная, он был романтичен и мечтателен, а это для женщин ценнее золота. Ах, Файнштейн, Файнштейн, ты был загадочен для женщин…

Н.М. Иезуитов, профессор, зав. кафедрой истории кино 1937–1941 гг.

Началась Отечественная война, и Давид Владимирович ушел вместе с нами добровольно на фронт: сначала рыть окопы, строить укрепления, потом быстро двинулся к Западу, чтоб заслонить собой Москву.

По дороге, я очень хорошо это запомнил, заметив мои мучения с ногами, он забрал у меня винтовку и шагал бодро-весело впереди с двумя винтовками. Господи, до чего же он оказался добрый товарищ! А потом под Смоленском он дрался с фашистами и погиб в неравном бою. Вся жизнь Файнштейна во ВГИКе длилась год и не полный, а память о нем во вгиковских поколениях живет и поныне. Да будет вечна память о тебе – вожаке вгиковском и герое войны.

* * *

Давно мне хочется нарисовать, пусть очень конспективно, портрет Николая Михайловича Иезуитова, моего дорогого учителя во вгиковской аспирантуре, учителя по истории кино, и вместе с тем друга, хорошего, доброго.

Это было до войны. Он был моим руководителем по диссертации «“Чапаев”. Драматургия». Во время писания работы он почему-то не вмешивался никак. Только спрашивал, как идут дела, и больше ничего. Он необычайно верил мне, хотя работа, которую я написал до этого для сборника аспирантских опусов, была весьма посредственной. Он был однажды на моих занятиях по истории кино и остался очень доволен. Он сделал мне всего лишь одно замечание, что дореволюционные фильмы не следует так презрительно называть «картинками». Надо их называть, как и современные фильмы, картинами. Я с этим согласился.

План по диссертации он утвердил и дальше не тревожил меня, не торопил, не нервничал. Это было какое-то удивительно счастливое время. Жил я с семьей (с женой и Эриком) бедно. В Москве у меня была одна небольшая комната на Ульяновской, бывшая кухня, и дома писать диссертацию было невозможно. Я ее писал в Исторической библиотеке, недалеко от дома. Я работал в научном небольшом отделе, книг необходимых мне было предостаточно. Я не торопился. Писал просто с каким-то доверием к себе. Потом, помню, напечатал диссертацию под диктовку. Переплел и отнес Николаю Михайловичу, жившему во вгиковском общежитии. Отвез часа в четыре дня. Помню, Николай Михайлович посмотрел на меня немного с удивлением, ибо я уложился раньше срока. Принял объемистый труд страниц в 300 на машинке. Все это было немного необычно. Николай Михайлович сказал: «Хорошо». Ничего более. Не удивился даже, что я переплел работу, ведь могли быть всякие замечания!

На следующий день рано утром я уже был во ВГИКе, ибо у меня была лекция, первые часы. Предварительно я решил зайти в кабинет истории кино. И, когда я шел по коридору, мне навстречу буквально бежал Николай Михайлович. Я растерялся: он подбежал ко мне, этот высокий-превысокий человек, обнял меня, поцеловал и стал поздравлять с успехом, большим, огромным. Скажу по совести, я не сразу понял, с каким успехом, ибо о диссертации и речи не могло быть, я ведь дал ее только накануне в 4 часа, а в ней было, повторяю, страниц 300, поэтому я растерялся, стоял ошарашенный.

Но оказалось, что поздравлял меня Николай Михайлович именно в связи с моей диссертацией, с ее удачей, большой, необыкновенной. Я поразился: «Как? Ведь я накануне Вам ее дал?» – «Ну и что же, дружище, я уже прочел: она прекрасна!» Оказалось, Николай Михайлович читал ее всю ночь без перерыва и сейчас, рано утром, хотя у него никаких дел во ВГИКе не было, специально приехал издалека (общежитие было там, где сейчас по Ленинградскому проспекту во Всехсвятском находятся дома кинематографистов), а ВГИК был уже около ВДНХ и студии им. Горького, и надо было проехать Николаю Михайловичу из одного конца в другой.

Н.М. Иезуитов

Надо было видеть радостное лицо Николая Михайловича, поздравлявшего меня с большим успехом. Это лицо было озарено необычайной улыбкой. Мне даже показалось, что на лице у него ямочки от счастья. Я начал портрет Николая Михайловича с этого, для меня тогда неожиданного всплеска его души, потому что в этом весь чудесный, добрый мой учитель и друг. В этой радости за ученика, уже серьезного мужа, имеющего большой стаж преподавания и научной работы. Когда во время перерыва между лекциями я пошел в кабинет истории кино, то Николая Михайловича уже не было. Он уехал домой, в общежитие, «чтобы хоть немного поспать». Так сказал мне Иорданский, заведующий кабинетом истории кино, и добавил: «Николай Михайлович сказал: вот увидите – Долинский нас всех перегонит».

Да, мне посчастливилось встретиться с таким человеком. Мы вместе ушли добровольцами на войну, но он погиб там, пропал без вести… Когда уже после войны все надежды на возвращение Николая Михайловича иссякли, я в «Госкиноиздате» предложил издать большой его труд по истории советского кино. Главный редактор этого издательства Горвей мне сказал: «Мы возражать не будем, только надо, чтобы было решение кафедры истории кино ВГИКа».

Я обратился к заведующему нашей кафедры Николаю Алексеевичу Лебедеву в присутствии членов кафедры с этим вопросом. Он ответил: «А Вы уверены, что Иезуитов погиб, и не остался у немцев?» Мне это показалось так дико: «Разумеется, я уверен, что, будь он жив, он, несомненно, вернулся бы». Лебедев развел руками и сказал: «Но доказательств же у Вас нет?» – «А какие могут быть доказательства, кроме честности и патриотизма Николая Михайловича, в которых я уверен». «Кафедра не может вынести решение, не будучи уверенной, что Иезуитов погиб на войне»…

Меня охватил гнев. Я думал о Лебедеве: вот ты партиец с 1918 года, однако не пошел в ополчение. А беспартийный Иезуитов пошел и погиб. И теперь ты смеешь порочить его прекрасное имя грязными подозрениями. Меня охватило отчаяние; никто из членов кафедры, прекрасно знавших Николая Михайловича, не поддержал меня, когда я его защищал. Меня охватило чувство презрения: особенно к одному из присутствующих коллег, тоже записавшемуся с нами в ополчение, но подло и трусливо бежавшему из эшелона, идущего на фронт. Он еще жив и преподает, поэтому не называю его имени.

И вопрос был исчерпан. Я понял, что наш заведующий кафедрой – враг Николая Михайловича. Впоследствии я узнал, что он сам, Лебедев, пишет «Историю кино» для этого же издательства. Ларчик открылся очень просто. Он, оказывается, и не был заперт.

Доброжелательство было одним из основных качеств Николая Михайловича Иезуитова. Он был щедр на похвалу, что говорило о богатстве души. Он был открыт, не любил скрытых подходов к делу. Фамилия Иезуитов никак не подходила этому человеку.

Помню, будучи еще аспирантом ВГИКа, который находился тогда в здании по Ленинградскому проспекту, где сейчас гостиница «Советская» (бывший «Яр»), я как-то очень рассорился с деканом операторского факультета относительно снятия моих часов по истории кино в мое отсутствие. Я был в это время в Ленинграде. Помню очень хорошо, что я крикнул ему, что он иезуит и что поступает он по отношению ко мне «по-иезуитски». «Ведь курс истории кино на операторском факультете не окончен, а Вы вдруг прерываете его, когда студенты еще не сдали экзамена… Что это такое, как не чисто формальное, иезуитское отношение к делу». Помню, что когда я поднялся на второй этаж в кабинет истории кино, Николай Михайлович сказал мне: «Ну, что Вы волнуетесь, мы это дело исправим».

Но я все кричал, что декан этот иезуит, что он мстит мне за то, что я критиковал его учебный план, в котором больше инженерии, чем киноискусства, что план он построил по образу и подобию своему.

В.Е. Вишневский

Дело решилось в пользу нашей кафедры: курс истории кино был восстановлен и все получило справедливое решение.

Но самое интересное во всем этом было то, что Николай Михайлович даже не заметил, что я все время употреблял термин «иезуитство», естественно, абсолютно не связывая это со своей фамилией или с собой. Я же за голову схватился, когда заведующий кабинетом истории кино Иорданский сказал мне: «Иосиф Львович, Вы заметили, что Вы все время употребляете термин «иезуитство», а ведь фамилия Николая Михайловича Иезуитов. Вы что, забыли об этом?» Я действительно не замечал этого, ибо к Николаю Михайловичу настолько не подходила эта фамилия, что я естественно абсолютно не связывал мои восклицания с фамилией моего учителя и друга.

Это очень показательно для Николая Михайловича, который никогда не придавал значения таким вещам. Он был в высшей степени человек «внутренних», а не «внешних» отношений. Доброта и благожелательство – вот основные черты характера Николая Михайловича. Это ощущалось не только в личных отношениях. Достаточно вспомнить его «Пудовкина»; в этой книге Николай Михайлович раскрылся во всю свою ширь и глубину. Книга эта в киноведении занимает, по-моему, исключительное место: дело в том, что в ней Николай Михайлович впервые сумел дать буквально образец того, как нужно многосторонне раскрыть творчество режиссера, оператора и других участников создания фильма. В методологическом и методическом планах это очень важно, более того, думается, что в этой книге впервые дано, так сказать, искусствоведческое «направление» киноведения. Книга эта до сих пор непревзойденна во многих отношениях, а особенно в раскрытии творчества В.И. Пудовкина, в которого Николай Михайлович был буквально влюблен. Это чувствуется и в блестящем языке книги. Мы все – аспиранты той поры – были влюблены в эту книгу. Это была первая крупная киноведческая монография.

Разумеется, Николай Михайлович написал не только эту книгу. За свою короткую творческую жизнь он написал немало трудов, но «Пудовкин» выделяется среди всего остального. Как больно думать, что наша дружба прервалась так рано, что его уже давно нет.

<…>

Вениамин Евгеньевич Вишневский был очень своеобразным человеком. Мы с ним были знакомы немало лет, но я не помню случая, чтобы он отдыхал или просто беседовал о чем-то постороннем, кроме кино. Это странно, не правда ли? Но это так. Не мало времен мы совместно составляли фильмографию, очень интересную по содержанию. Вениамин Евгеньевич давал фильмографический материал, а я составлял, с его участием, аннотации к фильмам. Он мечтал создать такой справочник, который впоследствии был издан Госфильмофондом. Мечта эта не осуществилась не по нашей вине. Мы прекратили эту работу, видимо, убедившись, что это под силу большому коллективу. Жизнь подтвердила наше понимание этого положения. Но я все же не жалею, что поработал с этим человеком: я узнал его ближе, лучше и еще больше убедился в том, что это величайший труженик, какие встречаются редко.

Дело не только в том, что он был первым фильмографом, проложившим путь тому большому делу, которое вершит вот уже много лет Госфильмофонд. Одно это может вызвать восхищение его личностью. Мне думается, что Вениамин Евгеньевич был тем великим тружеником, без которых ни одно большое дело не делается.

Да, он был не только фильмографом, но и библиографом и составителем театральных справочников. Во всем виден Вениамин Евгеньевич – великий труженик, особый талант. Это был одержимый, одержимый в том смысле, что он любил свое дело до самозабвения. Вначале я просто прослушал его фильмографические рассказы, которые он любезно сделал специально для меня. Это дало мне очень много. Когда я с ним познакомился, а это случилось вскоре после приезда в Москву, я уже был киноведом, но так сказать, начинающим. Правда, уже поработавшим педагогом в этой области 8 лет в Ростове-на-Дону, где я был одним из организаторов Кинотехникума и зачинателем там истории и теории кино. И все же я считаю Вениамина Евгеньевича в какой-то степени своим учителем. У него я глубже понял, что значит для истории кино фильмография. Конечно, я знал это и прежде, и, собственно, сам до этого проделал немалую фильмографическую работу. Без этого вообще невозможно начать работу по истории кино. И все же Вениамин Евгеньевич много мне дал, главным образом, систематику в этой области. Он был для той поры первоклассным систематиком.

Потом, много лет спустя, появилось много справочников, созданных большими коллективами. И сейчас много людей трудятся над ними. Но Вениамин Евгеньевич – первый фильмограф в нашей стране. В этом огромная его заслуга. Я полагаю, что на основе его фильмографии был создан пятитомник описания вышедших фильмов и другие справочники. Особенно важно то, что Вениамин Евгеньевич заложил методологию и методику фильмографии. Я глубоко убежден, что Вениамин Евгеньевич – человек заслуженный и заслуживающий к себе большого внимания. Думаю, что это когда-нибудь осознают и это не придется доказывать, но особенно мне хочется сказать хоть немного о Вениамине Евгеньевиче как о человеке, как о личности. С этой стороны его трудно было узнать, потому что он вечно был занят работой, с людьми он связан был главным образом трудом, и я не знаю, я не слышал никогда ничего о нем, просто как о человеке. Этот факт – один из важнейших для характеристики его как личности. Мне думается, что Вениамин Евгеньевич относился к людям, в общем, хорошо, но это ему никак не мешало отличить хороших от плохих. Я всегда чувствовал его нежелание связываться с людьми, ему неприятными. А такие были, и он их избегал. Я заметил, что это были люди недобрые, эгоисты. Я убежден, что Вениамин Евгеньевич их особенно избегал, у него была прекрасная память не только на факты, но и на лица. Это было крайне ценно для его специальности. Он не чуждался дружелюбных отношений, но у него не было времени, чтобы вести большую дружбу с людьми.

Помню очень хорошо, что когда я поднял вопрос о том, что надо что-то сделать, чтобы Вениамин Евгеньевич стал доцентом, кандидатом наук, то это вначале даже вызвало какое-то недоумение. Я почувствовал, что Вениамина Евгеньевича не ценят как следует, хотя и заведующий кафедрой истории кино и другие соглашались, что необходимо в этом плане что-то сделать, но я не помню, было ли сделано тогда что-либо. Помню, я подчеркнул перед заведующим кафедрой, что это важно не только в морально-этическом плане, но и в материальном отношении – за свою огромную работу Вениамин Евгеньевич получал крайне мало.

Необычайная скромность Вениамина Евгеньевича – одна из важнейших черт этого чудного человека. Жил он очень скромно. Мне пришлось с ним работать у него дома, и я увидел бедную обстановку его квартиры, в которой главное были картотеки, картотеки, картотеки…

Да, он так много носил в себе планов фильмографического, библиографического характера, что, конечно, он не успевал. Планы были под силу большим коллективам, а не одному человеку.

Поразила меня одна деталь: он не стремился смотреть фильмы, о которых у него было исчерпывающе написано. Оказывается, любовь к фильмам, к игре актеров, мастерству режиссеров, операторов и художников, к монтажу у него ограничивалась, главным образом, описанием фильмов фильмографически. А само восприятие произведений киноискусства, театра, эстрады, балета его мало интересовало. Может быть, просто для этого не хватало времени? Но все же странно фильмографу не интересоваться просмотрами. Он, видимо, не развивал в себе эстетическое или, лучше сказать, в нем отсутствовало стремление к эстетическому.

Однажды я у него спросил: «Вениамин Евгеньевич, а думаете ли Вы составить справочник лучших фильмов?» Он с удивлением посмотрел на меня и сказал: «А разве это возможно? Ведь вкусы у людей разные, а перед фильмографией все равны. В этом деле недопустимо разногласие… Да и возможно ли оно? Вернее, допустимо ли это в науке?» – «А Гегель? – спросил я его, – ведь он – подлинный ученый, он мыслил научно и создал “Эстетику”»… Он задумался. По всей вероятности, эти проблемы его не волновали.

А когда я заговорил как-то о критике, теории и истории кино, о существовании таких спорных, казалось бы, дисциплин, он только слушал и почти не высказывался по этому поводу. Хотя в его дело, то есть в библиографию, входила регистрация, описание этих работ… Многие думали, что Вениамин Евгеньевич настолько занят, что он людей совсем не знает. Это абсолютно неверно. Он очень точно оценивал положение дел и людей, но говорить об этом почему-то не считал нужным. У меня с ним бывали беседы на всякие жизненные темы, и я не раз убеждался, что он великолепно разбирается во всей окружающей обстановке. Он, по всей вероятности, считал, что об этом говорить не стоит. Почему? Не понимаю. Был ли он фаталистом, считавшим, чему суждено случиться, то неизбежно случится; или он не видел возможности что-либо изменить; или ему просто было некогда чем-либо заниматься, кроме фильмографии, библиографии… Он был, по существу, человек справедливый, но считал, что мало чем можно помочь, если вмешаешься.

Известно, что Вениамин Евгеньевич работал не только во ВГИКе и не только в области фильмографии. Он много писал и печатался, был педагогом, заведовал кабинетом киноведения и занимался многим другим. Но я его знал как фильмографа. Эта сторона его деятельности мне ближе всего. Я всегда с интересом читал его статьи, многие из которых напечатаны в кинематографических печатных органах. В них начисто отсутствует художественный или, лучше сказать, эстетический анализ фильмов и фактов о них. Дано только обнаружение, находка, открытие факта – не более того. Иногда подробное описание, иногда менее подробное, в зависимости от найденных данных.

Он был настолько занят всегда, что у меня создалось впечатление, что Вениамин Евгеньевич всегда весь в работе. Его вечная целеустремленность и погружение в дело неслучайны. Он был из тех людей, для которых нет состояния передышки или отдыха. Полагаю, что это сыграло немалую роль в том, что он умер рано – в 54 года.

<…>

Как-то я пришел к Эйзенштейну, зашел из передней в кабинет и остановился. При входе с левой стороны в стену вбит земной шар в виде половины глобуса, повернутого к нам Северным полюсом. Накануне В. П. Чкалов со товарищи перелетел полюс. Так великий художник воплотил идею победы человека над Земным шаром. Он смотрел на меня, улыбаясь. Он гордился произведенным впечатлением, как ребенок, для которого игра – познание сути вещей. Мы тут же заговорили об игре (а я назвал интеллектуальной игрой в образы эту операцию с глобусом) как форме деятельности человека, ребенка. Вначале я только слушал, но потом стал вставлять замечания, заспорил. А потом и вовсе заявил: «Сергей Михайлович, Вы вот какой (я поднял руку высоко, сколько смог). А я вот такой (я опустил руку до пояса). Но спорить я с Вами все равно буду». Надо было видеть, как он обрадовался моему «нахальному» заявлению. Он знал, что спор обязательно выиграет и очень любил сам этот процесс. Становился сразу особенно спокойным, внимательным, подчеркнуто вежливым к оппоненту, учтивым и… бросался в бой. И вот здесь сквозь внешнее спокойствие рвался наружу боец, страстный, необычайно сильный. Он не только говорил, но двигался, притаскивая книги для цитат, вспоминал случаи из жизни, прибегал к анализу произведений. Словом, в споре бил наотмашь, не жалея ни вас, ни себя. Так было не только, когда мы были вдвоем, но и на заседаниях. Он любил, чтобы задавали вопросы. У студентов (а их он учил быть забияками) они всегда были. Студенты всегда были крайне вежливы, но как хотелось противопоставить что-то учителю.

Эйзенштейн любил, я бы сказал, страстно любил эти встречи. Появлялся он за 15 минут до занятий. Приходил всегда тщательно подготовленным, притаскивал с собой толстые книги с загадками. Но как мне помнится, никогда в них не заглядывал или делал это крайне редко. Его ассистент В. Нижний довольно подробно записал и запечатлел ряд занятий Сергея Михайловича. Сделал он это скрупулезно, точно, подробно, я бы сказал, с большой любовью к Эйзенштейну. В книге Нижнего имеются интересные темы занятий и точные схемы и рисунки мизансцен и мизанкадров. Но, к сожалению, очень мало описана обстановка в аудитории. А обстановка была очень интересной. До начала занятия – первое острое ожидание. На занятиях часто присутствовали (с разрешения Сергея Михайловича) его друзья, знакомые и весь педагогический совет кафедры, кроме Льва Владимировича Кулешова. С.К. Скворцов и Л.Л. Оболенский – ассистенты у Сергея Михайловича и Льва Владимировича – были завсегдатаями, не пропускали ни одного занятия.

Ожидание нарастало. Все как-то по-особому готовились: кто приготавливал тетради, карандаши, ручки, кто просто несколько охорашивался (хотя в этом не было никакой нужды), кто придвигался ближе к доске. Но внешне это ожидание не было ожиданием, будто сейчас будет обычный урок. В действительности ожидание было напряженным. Студенты далеко не всегда знали, какова будет тема, что было особо загадочно. А если и знали, что должно быть, то все равно неизвестным оставалось главное: как и по какому пути развернется тема. И это действительно всегда была неожиданность, даже для самых посвященных. Я приходил на занятия вместе с Сергеем Михайловичем, он меня частенько предупреждал, о чем будет идти речь, но и для меня все разворачивалось как неизвестное и совершенно незнакомое. Я не помню за десять лет нашего знакомства и нашей совместной работы, чтобы два занятия разных лет были бы похожи друг на друга.

Вначале было все ново и для студентов и для меня. Я был убежден, что это происходит оттого, что читается новый курс, а потом я понял, что все и всегда будет ново для всех нас. Для меня стало ясно одно очень важное обстоятельство: наука, научные занятия, преподавание и творчество были единым целым для Эйзенштейна. Он не был педагогом в обычном смысле, который читает определенный курс, концентрируя в нем добытые другими учеными знания. Нет. Он излагал студентам то, над чем работал сам как ученый и художник. И все это относилось к режиссуре – специальности, главенствующей для него.

Сергей Михайлович всегда приходил в своем известном рыжем костюме с «круглыми» неглажеными брюками, но удивительно свежий, будто только что из ванны, бритый, в белоснежной рубашке, с оригинальным, но неброским галстуком и с каким-то затрапезным, полным книгами с закладками портфелем. Только один раз я помню, как он пришел в новом синем костюме. И в минуту, когда никого не было кругом и мы уже шли на занятие, он остановился, стал очень серьезным и сказал, показывая на маленький кармашек пиджака: «Вот, ношу с собой смерть». Я был поражен. Он вынул жидкий нитроглицерин, что по тому времени означало, что человек все время в опасности. У меня на лице, видимо, выразилась боль, а он очаровательно засмеялся. Он явно был доволен, что сумел вызвать такую реакцию. Поздоровавшись со студентами, Эйзенштейн тотчас же начинал занятия. Здесь я хочу отметить, что Сергей Михайлович, как я убедился впоследствии, был человеком очень стесняющимся, но тщательно это скрывающим. Это знали немногие. Его иногда торопливый ритм, своеобразный тон разговора проистекали именно из этого обстоятельства. Не стеснялся он только с близкими людьми: здесь все допустимое было нараспашку, но именно «допустимое», что для каждого было особым. Он, поразительно чуткий, ощущал хорошо, с кем и как нужно общаться. Безумно он не любил фамильярности, панибратства и распущенности в отношениях. И когда такие моменты все же проявлялись, он просто вставал, извинялся, прощался и уходил. Это бывало неожиданно и как-то неприятно. Но в аудитории этого никогда не происходило: без какого бы то ни было сговора здесь абсолютно все без исключения признавали его власть.