Текст книги "Эхо Непрядвы"

– Смерть насильникам! Смерть!..

Напрасно Олекса размахивал руками и рвал глотку, пытаясь удержать толпу от расправы. Напрасно священник с церковной паперти протягивал руку с крестом, увещевая людей смирить гнев, разобраться, отделить преступников от невиновных – булавы и мечи ополченцев уже крестили ватажников. Пытающихся уползти в толпу по земле топтали ногами и прикалывали кинжалами, гуляев хватали и в других местах площади, где они своей грубой наглостью успели восстановить против себя народ. Скоро лишь прорехи в толпе – там, где лежали побитые, – напоминали о происшедшем.

– Што вы наделали, православные? – крикнул Олекса, едва унялась общая ярость. – Как можно без суда?

– А ты мог?

– Тот за кистень схватился. И мне вы дали власть…

– Мы дали! Стало – мы и есть главный суд. Не жалей, боярин. Волков жалеть – овец не стричь.

Олекса обернулся к Адаму и поразился: тот стоял на помосте спокойный, сложив на груди мощные руки. И заговорил он уверенно, властно, словно уже привык воеводствовать:

– Теперь ступайте по домам, готовьтесь: завтра начнем переселяться в детинец. Всё – конец вечу!

Ведя коня в поводу за Адамом и боярами к воротам Кремля, Олекса хмурился, пряча за напускной суровостью душевную смуту. Не сам ли он подал народу пример к жестокой расправе, в которой, возможно, погибли люди пусть и не ангельского образа жизни, однако и не заслужившие подобной казни? Иные могли бы еще послужить Москве, очиститься перед богом, как очищались многие на Куликовом поле. Ведь вот что вышло – главный-то смутьян, тайный атаман бродяг и татей Жирошка, и тот, с волчьим именем, что вызвал смертоубийство на площади, где-то скрылись, а их злосчастные подручники побиты. Тревожно и другое: не попытаются ли Жирошка и этот Бирюк отомстить нынешней ночью, подговорив оставшихся татей? Погода сухая – запалят посад с разных концов да и начнут резать людей в суматохе – тут и кожевникам с кузнецами не уследить. Он вспомнил о семьях товарищей, живущих в посаде. Если уж сам великий князь оставил жену в Москве, едва ли кто-то из кметов сумел вывезти своих. Увиделась вдруг крошечная дочурка Васьки Тупика, даже ощутил ее цепкую ручонку – за палец его держалась, когда погружали в купель, – он, Олекса, стал её крестным отцом. Улыбнулся и вздрогнул, представив, что с нею и с Дарьей могло случиться то страшное, что случилось минувшей ночью в Загорье. Увиделась и Анюта, девушка, до изумления похожая на цветок незабудку, посреди пустой гостевой залы княжеского терема. Он решил семьи ушедших воинов переселить в Кремль сегодня же.

К вечеру вся зареченская сторона перешла на левый берег, и дружинники Владимира Красного запалили деревянные мосты. Расставляя ополченческие сотни и определяя порядок стражи, Олекса новыми глазами приглядывался к белокаменной крепости. Москва и Неглинка охватывали ее с юга, запада и северо-запада; они, конечно, не остановят врага, но лишат его свободного передвижения под кремлевской стеной. Орде придется штурмовать высокую северную и восточную стену – это великая помога защитникам крепости. Опять же хану надо переправлять войско на левый берег – за то время москвитяне привыкнут к виду неприятеля, сочтут его силы. Враг особенно страшен, когда наваливается внезапно. Надо будет только выжечь дотла и Заречье, и Великий Досад, и Загорье, чтобы усложнить хану строительство переправы, лишить его возможности быстро соорудить приметы к стене. Закончив дела с начальниками сотен, Олекса направился в посад. У Никольских ворот – крики, свалка, забористая брань. Ополченцы со стены метали камни в каких-то разбегающихся людей, оглушенная лошадь билась в упряжи перед самыми воротами.

– Што у вас творится?

– Да вот, боярин, – отвечали со стены, – вишь дело какое: черные-то люди в детинец норовят до времени, а бояре – из детинца. Мы и осаживаем.

Олекса не стал вмешиваться, зная приказ нового воеводы: до его особого слова никого больше не выпускать из Кремля. Сам Олекса не видел проку в тех, кто упорно стремился вон из стольной, Адаму же страшновато терять последних «лучших людей».

В посаде после веча удивительно тихо. Всюду встречались вооруженные караулы. Всматриваясь в строгие лица бородачей и юнцов, прислушиваясь к голосам новоявленных десятских, замечая, как послушно прибывающие в город люди занимают указанные им места на улицах и во дворах, и с какой готовностью повсюду отворяют им ворота московские жители, и до чего спокойно в телегах и у таганов женщины кормят ребятишек, Олекса стал подумывать, что народу дано непостижимое знание. Если в грозное время он способен действовать своей волей, выдвигая воевод и распорядителей, зачем ему в обыденной жизни такая прорва князей, бояр, поместников, окольников, дьяков, тиунов, судей, тысяцких, сотских, десятских, приставов, попов и прочих, и прочих – дармоедов? Разве сельские мужики не могут себе выбрать старшин, как это делают ремесленники посада? Конечно, без князя с войском не обойтись государству, но ведь сколько при каждом князе одних лишь бояр «служилых» – от мечников и конюших до разных спальников, стольников, сокольников и собачников – враз не перечислишь! И у каждого – поместья с людьми, и каждый держит свору своих «служилых». Кому служат они? Любой замечал, наверное, что в разные начальники чаще всего выбиваются люди хитрые, корыстные, умеющие блюсти, прежде всего, собственную выгоду. И не за то ли их ставят начальствовать, что господину они сапоги лижут, извиваются пред ним во прахе, но подначальных сгрызут и затопчут, когда велят им собственная выгода и хозяйский интерес?

Олекса усмехнулся и поежился – мысль бежала дальше. Он встречал достойных начальников. Чаще всего это те, кого люди выбирают сами, а не те, кого им навязывают и сажают на шею… Да уж не себя ли он хвалит? – его-то сегодня выбрали вместе с Адамом… Ладно! Раз уж выбрали – отслужит, как только может!

От горящих мостов ветер наносил дым на стены Кремля, в небе назойливо каркало воронье. Возвращаясь, Олекса задержался в Никольской башне. Здесь уже по-домашнему обжились пушкари во главе с Пронькой Пестом, теперь к ним присоединились ополченцы-стражники. Олексе показали башенные подвалы, где хранился припас для метательных машин – огромные стрелы, похожие на копья, каменные и свинцовые ядра, взрывные бомбы в виде глиняных горшков, начиненных зельем и горючими смолами…

Под стеной кашевары разводили огонь. У ворот терема князя Серпуховского стояла стража, и это понравилось Олексе: Адам воеводствует всерьез. Вспомнились серые глаза Анюты, но Олекса удержался от желания разыскать девушку. Он еще не признавался себе в том, что и ее глаза удержали его в Москве.

Из большой залы долетел строгий голос Адама:

– Вы сами теперь начальные люди, и по пустякам ко мне не бегать. Начальник он потому так и называется, што всякому полезному делу начало дает. Кто же думает, што начальник должон лишь погонять других да садиться на первое место за столом, того – в шею…

Олекса вошел. В зале непривычно пахнуло на него дегтем, зипунами, крепким мужичьим потом. Увидел знакомые лица Клеща, Рублева, Вавилы. Из бояр и священников – ни одного.

– Погодите, старшины, – удержал Олекса выборных, готовых покинуть терем. – Мыслится мне, воевода, негоже нам силой неволить тех, кто стремится из города. Какие с них ратники? Да и в Кремле тесно будет – народ валит к нам вовсю. Ну, как надолго засядем? Голод начнется, хуже того – от стеснения хвори нападут. Придут холода – одних дров сколь потребуется всех-то обогреть.

– А я што говорил, Адам? – поддержал боярина Рублев.

– Пущай бегут, – пробасил Клещ, – токо пожитков им не выдавать.

– Это почему ж?

– Потому! Зачем татарин идет со степи? Да за поживой. Нам, глядишь, откупаться от хана. Кто мечом не хочет – пущай добром нажитым делу послужит.

– Верно! – удивился Адам. – Решаем: путь беглецам чист, но оставлять им лишь тягло, одежду и корм. Остальное – долой с возов. И штобы порядок построже блюсти, выезжать им лишь Никольскими воротами.

Когда разошлись старшины, Адам предложил:

– Пойдем-ка, Олекса Дмитрич, навестим владык в святых обителях. Сами не спешат к нам, а без них воеводствовать негоже. На бояр надежды мало – опять в терема позабились.

Олекса лишь глянул на дверь, ведущую в верхние покои, и стал оправлять меч.

Снова пахнуло дымом от догорающих мостов. В воротах появилось трое ополченцев, они вели скованного цепями человека, одетого в лохмотья, заросшего серым грязным волосом. Ввалившиеся глаза его смотрели, как испуганные мыши из норок, нос на опавшем лице казался огромным.

– Што за колодник? – строго спросил Адам.

– В подвале вельяминовском на чепи сидел. Его, видать, забыли, дом-то как есть пустой. Стал выть собакой, а дружинники боярина Красного услыхали и нашли ево.

– Кто таков? Пошто в подвал посажен?

Глаза-мыши метались, оглядывая окружающих. Человек, кажется, плохо понимал происходящее: отчего опустел огромный двор окольничего, где его бросили прикованного, почему небо в дыму, с чего это на княжеском дворе хозяйничают простолюдины и одного из них именуют воеводой?

– Язык те отрезали? – грозно спросил Олекса, лучше Адама умевший вести допрос. – Имя? Откуда сам?

– Сибур я, Сибур, господин боярин. С Новагорода Великого, – торопливо, каким-то птичьим голосом ответил колодник.

– Имя странное, нехристь, што ли?

– Христианин я, христианин…

– Как в Москву попал? За што взят в цепи?

– Помилуй, великий боярин! С торговыми людьми шел, обнесли меня злыдни, наклепали Вельяминову, будто татьбой промышлял. Он и велел в подвал кинуть. А за меня великие гости новгородские поручатся – и Купилка, и Жирох, и сам Корова, да и старост иных кончанских взял бы в послухи.

Адам хмурился. Колодник называл именитых купцов, да поди-ка проверь, что и они знают этого Сибура!

– Давно сидишь на цепи?

– Как бы тебе сказать, боярин… Счет уж дням потерял. Месяца с два…

– Неуж Вельяминов за то время сведать о тебе не мог?

– Не смею грешить на великого боярина – у него дел много, а я человек маленький.

– Ну-ка, целуй крест, што не врешь, – приказал Адам.

Колодник грязными пальцами нашарил под рубахой темный крестик, дрожащей рукой сунул в темный провал бороды.

– Што будем делать, Олекса Дмитрич?

Звякнув цепями, колодник упал на колени:

– Помилуйте, бояре, по неправде страдаю. Отпустите вы меня за-ради христа, молиться за вас стану. Дома жена уж извелась теперь с малыми. – Сибур заплакал.

Чуял Олекса какую-то фальшь в этом носатом, да и Вельяминов не таков, чтобы держать человека на цепи, как собаку, по одному сомнительному навету. Но сердце податливо на слезы, к тому же Олекса обычно имел дело с врагом открытым, прущим на тебя с обнаженным мечом. Махнул рукой.

– Раскуйте его, – приказал Адам. – Дайте чего-нибудь на дорогу да отправьте вон. И пусть волосья обрежет – не то переполошит весь город.

Заглушая тревожный вороний грай, колокола церквей зазвонили к вечерне.

V

До Оки Тохтамыш не давал войску ни сна, ни отдыха. Он стороной обошел Тулу, лежащую в пределах Рязани, его передовые отряды врасплох захватили маленький городок Алексин, но Тарусу нашли пустой и помчались на Любутск. Уже многие сотни пленников тянулись позади вьючных караванов ордынских тылов и сотни вьюков были набиты первой военной добычей: пока еще не пресытившиеся грабежом воины хватали все мало-мальски ценное, что попадало под руку. Жечь селения Тохтамыш строжайше запретил, чтобы не выдать движение Орды. Он надеялся хорошо поживиться в Серпухове и сам пошел с головным туменом к городу, рассчитывая напасть на него перед рассветом, когда люди крепко спят и самую бдительную стражу одолевает дрема. Иные из пленников утверждали, будто в Серпухове находится брат великого князя московского знаменитый воин Владимир Храбрый. Этот князь стоил самого города, а то и удела – он мог стать в ханских руках бесценным заложником или пугалом для Димитрия. Не верил Тохтамыш, чтобы высокородный князь Серпуховской удовлетворялся при Димитрии положением удельника.

Оку перешли вдали от Серпухова, перед закатом. Здесь, у переправы, рязанский князь, как и было условленно, откланялся хану, не медля ни часа, убыл восвояси. Впереди лежали только московские волости. Двинулись к городу уже в темноте. В полночь высокие облака вдруг озарились – как будто солнце повернуло обратно. Изумление Тохтамыша сменилось неописуемой яростью. Не было сомнений: это Кутлабуга, тумен которого шел с левой руки, нарушил ханский приказ и первым ворвался в Серпухов. Крымчаки отличались особой беспощадностью в захваченных селениях – жгли, рвали все, что попадало под руку, загоняли в полоны даже стариков, надеясь, что хоть кто-то выдержит невольничий путь до фряжских торговых городов, где можно сбыть все – вплоть до лаптей и собачьего ошейника.

– Я повешу на суку этого проклятого табунщика за его жадность! – поклялся Тохтамыш перед свитой.

Деревни близ Серпухова были пусты. Или сожжены. С лесистого холма, где остановился хан на рассвете, отряд воинов поскакал к громадному черному пожарищу, подобно язве, лежащему на зеленой земле. Досланные в тумен Кутлабуги гонцы вернулись с известием, что крымчаки к Серпухову не приближались.

– Но кто сжег город?

Свита молчала. Тохтамыш угрюмо следил, как медленно курились едучие дымки над пепелищем, смешиваясь с речным туманом и далеко распространяясь вокруг, тяжелый смрад умирающего пожара стоял в воздухе, в горле першило. Даже птицы ушли от дыма, лишь какой-то зверь – собака или волк, – поджав хвост, убегал в лес, завидя всадников.

Хан подумал об Олеге Рязанском: куда так поспешно ушел этот князь? Не выхватил ли он добычу из-под носа повелителя Золотой Орды? Но когда охотится тигр, шакалы должны сидеть в норах, чтобы не потерять собственной шкуры. Он приказал проверить, не оставило ли следов под Серпуховом чужое войско. Позади лежала Ока – грозный рубеж, которого за последние пятьдесят лет не удалось преодолеть ни одному ордынскому хану или темнику. О каких-либо силах Москвы нет даже слуха. Успей Димитрий собрать большое войско, он поспешил бы навстречу. Но когда ему успеть? Судя по всему, с первой московской сторожей столкнулись два дня назад. Но призрак Куликовской сечи остерегал хана от огульного продвижения в глубину лесной Руси. Не раз в этих дебрях пропадали бесследно немалые ордынские отряды. Не так ли исчез и его чамбул, посланный разорить злое гнездо некоего князя, перешедшего из Орды на службу к Димитрию? Городец тот был все-таки сожжен, но узнал Тохтамыш случайно, от купцов… Пусть разведка теперь добудет точные вести о самом Димитрии с его дружиной. А войско немного отдохнет перед последним броском к главной русской столице.

Тохтамыш приказал сделать общий привал, выбрав открытые холмы в междулесье недалеко от сгоревшего Серпухова. Запретив устраивать всякие торжественные встречи, он до вечера объезжал тумены. От чувства вины перед Кутлабугой за неправый ночной гнев хан решил оказать честь темнику, разделив с ним ужин. К столу были позваны некоторые мурзы, а также старший сын Тохтамыша – царевич Зелени-Салтан, взятый в поход. Родившийся от первой жены хана, знатной княжны, чей род восходил к одному из сподвижников Повелителя Сильных, Зелени-Салтан по праву крови считался первым наследником трона, но сам Тохтамыш думал, что из его старшего способен выйти, может быть, неплохой сотник, еще лучше – десятник, но никак не правитель царства. Тщедушный, не по годам замкнутый и угрюмый, этот двадцатидвухлетний «принц крови» был и жесток не по возрасту. Нет, то не жестокость сокола, ястреба или тигра, которую Тохтамыш почитал. Когда царевичу не исполнилось еще и пятнадцати, отцу довелось увидеть, как сын со сверстниками, сынками мурз, травил собаками беглого раба-кипчака. Для царевича само подобное занятие позорно, однако отца ужаснул вид Зелени: скаля зубы, визжа и рыча, он прыгал в исступлении, словно сам хотел стать собакой и рвать человеческое мясо. То жестокость опьяневшего от крови волка или хорька. Тохтамыш нещадно отстегал сына плетью, но урок не пошел на пользу, – видно, тут не случайная вспышка кровожадности, а природное свойство его отпрыска, черта вырождения. Тохтамыш стал примечать: сына тянет к пастухам, когда они режут скот, на охоте он непременно сам старался вонзить нож в горло зверя, остановленного стрелой. В Самарканде, когда по приказу Тимура отрубали головы сотням мятежных узбеков, Зелени-Салтан, нарушив запрет отца, пошел на казнь и красовался в первых рядах жадной до зрелищ толпы. Сам Тимур сделал по этому поводу благосклонное замечание – владыке Мавверанахра нравилось, если мурзы и ханы посылали наследников посмотреть, как он расправляется с непокорными, – и Зелени-Салтану сошло его ослушание. Однако именно тогда Тохтамыш дал себе слово, что старший сын не будет его преемником, ибо царевичу не пристало наслаждаться убийствами, самолично резать головы, умываться кровью людей, смазывать их жиром свои раны, как то делал прежде Тимур – сын мелкого бека, когда-то промышлявший разбоем. Тохтамыш выбрал Акхозю, потому что тот рос нормальным юношей. С годами и Акхозя научится жестокости, без которой нельзя стать правителем царства, но не опустится до бессмысленной кровожадности волка и тем не погубит себя. Были у Тохтамыша и другие сыновья. Но двадцатилетний Керимбердей слишком завистлив, ленив и вспыльчив, Геремферден – слишком молод и похож на Керимбердея. Ближайшие наяны имеют тайный приказ хана: в случае его внезапной смерти на ордынский трон сажать Акхозю. Вероятно, жены Тохтамыша о чем-то догадывались, люто ненавидели Акхозю, и с десяти лет хан таскает его за собой во всех походах.

Перед ужином Тохтамыша разыскал начальник военной разведки Адаш и донес, что следов чужого войска в окрестностях сгоревшего города нет. Свежие следы мужицких телег и гуртов скота тянутся на север и на закат – в дремучие леса по берегам Протвы. Тохтамыш позвал Адаша к ужину. Вечерний свет не проникал сквозь грубое полотно шатра, по углам в серебряных плошках горел топленый сурочий жир, попахивало копотью и норой. В походах Кутлабуга не был склонен к роскоши, в шатре его находились только скатерти с угощением и подушки. Хозяин сам разлил кумыс для гостей в деревянные узорные чаши и по древнему закону степи первым отпил несколько глотков из своей, показывая, что напиток его безвреден. Хан, держа в руке нетронутую чашу, вдруг спросил:

– Скажи, темник, что ты думаешь о сожжении Серпухова?

Кутлабуга отвел взгляд:

– Я думаю… Я думаю, это объяснят тебе сами урусы.

– Что ты хочешь сказать? – Глаза хана заледенели. Зелени-Салтан, сидящий напротив темника, ощерился, как молодой волк, суженные глазки его скользили по жилистой шее Кутлабуги, словно он уже примеривался к ней с ножом или веревкой.

– Великий хан, мои воины поймали в лесу несколько городских мужиков. Они говорят: Серпухов и деревни сожжены по приказу их воеводы.

– Он что, враг князю?

– Я сначала тоже так подумал, но они крестились и уверяли: воевода только исполнил волю князя.

Тохтамыш не поверил. Со многим он встречался, но такого, чтобы люди сами сжигали свои жилища, даже и покидая их, прежде не видел. Человек, пока жив, надеется когда-нибудь воспользоваться брошенным или спрятанным добром.

– Почему они это сделали? Они ведь знают: мы никогда не поселяемся в их домах.

– Наверное, они не хотели ничего оставлять нам, – ответил Кутлабуга. – В покинутых жилищах что-то можно еще найти.

– А как думаешь ты, Зелени-Салтан? – Хан, отпив наконец из чаши, неожиданно оборотился к сыну. Тот оскалил в усмешке мелкие зубы:

– Темник ищет на войне добычи, я ищу силы и радости, поэтому думаю по-другому. Урусы знали, что мы все равно сожжем город, они не оставили нам этой радости. Я им припомню!

Кутлабуга ухмыльнулся, спрятал лицо за опрокинутой в рот чашей. Он не упускал случая поиздеваться над глупостью старшего царевича, зная, что хан в наследники прочит другого. Но при отце смеяться над глупыми детьми опасно. Кутлабугу Зелени-Салтан ненавидел смертельно.

– А что думаешь ты, главный харабарчи Адаш?

– Повелитель, урусы хотят создать перед нами пустыню, где мы не найдем добычи и пищи. Таким образом они думают вынудить нас к отступлению. Ведь войска им уже не собрать.

В ханских глазах пробудился интерес, он задумался, потягивая напиток, посмотрел на тысячника Карачу. Тот еще десятником и сотником ходил в русские земли, зорил Нижний, Рязань, литовские городки.

– Я думаю, повелитель, сказанное здесь – истина, но не вся. Сжигая город, князь решил вызвать тревогу в своей земле. Ведь зарево горящего города ночью видно далеко.

Ели в молчании. Слуги неслышно входили, меняя блюда: за вареной бараниной последовал обильно политый маслом разварной рис; свежий овечий сыр, айран сменились копчеными языками; наконец, подали сладкий костный мозг жеребенка с жареным просом. Гости начали громко рыгать, и слуги внесли сладости: шербет, кусочки плавленого сахара, сушеный виноград, засахаренные орехи, семечки арбуза и дыни. Обильно лились в чаши кумыс, просяное пиво, сладкое легкое вино. Нетронуто стояли на скатертях кувшины с крепкой аракой. Хан любил видеть пьяных в своем застолье – это все знали, – но только в дни мира. Напиться допьяна в военном походе – все равно что совершить воинское преступление. Правда, наказание в этом случае было самым легким: пьяницу зашивали в мешок и бросали в воду, в то время как за трусость в бою, оставление поста, неповиновение начальнику, сообщение ложных сведений ломали хребет, вырезали сердце у живых и четвертовали. Но все же хлебать воду, сидя в мешке на дне какого-нибудь кишащего пиявками болота, не хотелось.

– Теперь я увидел: русы – беспощадный враг, – заговорил хан. – Видно, слухи об их добродушии преувеличены. Они сами подняли зажженный факел – пусть же на себя и пеняют.

Мурзы притихли, один Зелени-Салтан чавкал, жуя орехи.

– У тебя, Кутлабуга, быстрые и неутомимые всадники. Пусть эту ночь они отдохнут, завтра же оставь на месте три тысячи, остальные рассыпь на сотни. То же сделает Кази-бей. Ваши сотни распространятся вокруг на два дневных перехода. Не пропускать ни одной деревни – выжигать дотла. Сейчас пора урожая, кормите коней зерном – не отощают. В полон брать лишь тех, кто выдержит пешую дорогу до Сарая и Крыма, остальных убивайте. Пленных русских воинов присылать ко мне.

Как оголодалая в долгом пути саранча сплошной тучей налетает на цветущий край и, рассеиваясь серыми роями по хлебным нивам, пышным лугам, обильным садам и зеленым рощам, оставляет повсюду лишь мертвую, зараженную тленом и зловонием землю да остовы оголенных деревьев, так двенадцать тысяч хищных всадников Орды омертвили южные волости Великого Московского княжества, сжигая села, деревни и погосты, вытаптывая огороды и поля, полоня и убивая людей. Много десятилетий не знала московская земля столь опустошительных набегов врага. Рати Ольгерда, двенадцать лет назад подступавшие к московским стенам, проходили севернее, малонаселенными лесами. Они двигались кучно, узкой полосой, да и сама война, похожая на обычную княжескую усобицу, была не так беспощадна, память о ней повыветрилась. Грозный смысл ночного зарева над Серпуховом поняли далеко не все мирные селяне – деревянные городки, скученные в тесных стенах, выгорали часто, – и весть о появлении врага не везде опередила его отряды. В москвитянах уже не было старинного страха перед Ордой, как не было и той легкости, с которой рязанцы, нижегородцы, жители украинной Литвы бросали дома и поля при первой тревоге. Едкий дым и стаи воронья снова заклубились над русской землей. Снова скорбными трактами потянулись к Оке вереницы связанных волосяными веревками людей под бичами лохматых наездников. Снова на пепелищах выли ночами осиротелые собаки и осмелевшие волки выходили из урманов лизать кровь убитых, рвать бездомную скотину. Сытые вороны и коршуны лениво клевали глаза мертвых младенцев, стариков и старух, а на брошенных полях и огородах, в покинутых избах, клетях и сараях явились неисчислимые полчища серых крыс. Всюду, где появлялась Орда, она словно плодила ворон, крыс и волков.

Хан с главным войском еще стоял у Оки. Мурзы гадали, отчего повелитель вдруг остановился? Разве не он так бешено гнал тумены вперед, спеша к Москве? Димитрий теперь узнал о нашествии, он вооружается и укрепляет город… А между тем хану требовалось точно знать, что Димитрий в Москве. Пусть он тройные стены воздвигнет по какому-нибудь волшебству – Тохтамыш окружит их, не задумываясь. Любая крепость обречена, если у защитников ее нет надежды на помощь извне. Димитрию надеяться не на кого: и от боярина Носатого из Твери прибыл тайный гонец с вестью, что великий князь Михаил готов встретить хана на своем порубежье, принести покорность, если хан отдаст ему ярлык на великое княжение Владимирское. Остановку Тохтамыша вызвала мысль о том, что Димитрий скорее всего покинет столицу. Где он теперь? Какая у него дружина? Легко осадить город с ходу, но под стенами легко и увязнуть. И тогда удар даже небольших русских сил в спину может оказаться таким же гибельным, как удар засадного полка Москвы на Куликовом поле.

Два года Тохтамыш издали изучал московского князя и его брата. Оба вспыльчивы и гневливы, оба радеют за благополучие своих подданных, обоих уязвленная гордость способна подвигнуть на безрассудный шаг. Останутся ли они в бездействии, видя, как опустошается их земля, слыша отовсюду стенания, жалобы и проклятия избиваемых людей? У Димитрия есть опытные воеводы, но воеводы со временем становятся похожими на своих князей…

На третий день в ставку хана ввели сотника из крымского тумена. Поцеловав край кошмы перед владыкой, он заговорил:

– Повелитель! Высокородный эмир Кутлабуга велел мне самому доставить к тебе важного человека.

Тохтамыш насторожился: с каких это пор Кутлабуга стал высокородным и по какому праву именуют эмиром безбожника, таврического бродягу, которого Тохтамыш держит в Крыму как сторожевого пса и пугало для кафских жидов? Не выращивают ли там, среди крымских репьев, нового Мамая?

– Кто этот человек?

– Он клянется, что приехал из самой Москвы.

Тохтамыш разом позабыл о Кутлабуге.

В шатер втолкнули невысокого, наголо обритого человека в рубище, он опустился на колени перед ханом, рядом с ним появился толмач.

– Пусть говорит.

Неизвестный поднял голову, и носатое лицо его, и глаза-мыши показались хану знакомыми.

– Могучий владыка народов, разве ты не узнаешь меня? – заговорил по-татарски. – Я – Некомат, купец-сурожанин.

Тохтамыш вспомнил: это был тот самый торговец-ростовщик, изгнанный в своё время из Москвы и вместе с Иваном Вельяминовым пытавшийся взбунтовать удельные города против Димитрия. После Куликовской победы его, как и многих, выпустили из темницы, где он принял крещение, чтобы расположить к себе своих надсмотрщиков. Под новым именем Некомат пришел в Орду, переполненный злобным желанием отомстить москвитянам за потерянное состояние, за пережитые унижения и страх. Хан послал его в Новгород с другими людьми, которые должны были поссорить новгородское боярство с Димитрием.

По знаку хана толмач исчез.

– Я помню тебя. Но ты долго не присылал вестей.

– Разве ты не получил главной моей вести? Ведь храм в Новгороде, воздвигнутый в честь Куликовской победы, разрушил я.

Падение церкви минувшей весной было для Тохтамыша такой услугой, какой он и не ждал от своих лазутчиков. Но кто из них приложил руку, Тохтамыш пока не знал.

– Чем ты докажешь, что храм разрушен тобой?

– Вот этим. – Некомат наклонился вперед, задрал на спине рубаху. – Ты видишь рубцы. Я получил их в подвале московского окольничего Вельяминова. Строительство храма вели мои люди, но они просчитались, и храм рухнул слишком быстро. Московский боярин выследил меня в Новгороде, силой захватил и увез в Москву. Этот проклятый город послан мне как божье наказание.

Тохтамыш усмехнулся:

– Я вижу, у Димитрия длинные руки.

– И это опасно, великий хан.

– Где он сейчас?

– В Москве его нет. Он ушел со своими боярами так поспешно, что меня забыли в подвале. В Москве хозяйничают мужики. Они собрали вече и решили защищать город сами, без воевод.

– Куда ушел Димитрий и где брат его Владимир?

– Оба ушли в сторону полуночи. Димитрий думает собрать войско в Переславле. Говорят, в Кремле осталась больная-княгиня Евдокия с детьми, а также митрополит Киприан.

– Говорят или это правда?

– Я видел дружину княгини и видел дружину митрополита. Княгиню собираются вывезти, как только она поправится.

– Что ты еще хочешь сказать важного?

– Великий хан, не теряй времени. Стены Москвы падут от одного крика твоих воинов.

– Ты заслужил мою награду. Додумай, чего ты хочешь. А пока отдохни – скоро позову снова.

Едва перебежчика увели, из-за полога вышел старый юртджи.

– Что скажешь? – спросил хан.

– Церковь в Новгороде действительно строили люди Некомата. Это ценный человек. Он может еще пригодиться и в Москве. Иногда один хитрый и пронырливый сделает больше, чем тысяча воинов. Дай ему награду, какую попросит.

В тот же день Тохтамыш выслал три сотни всадников под командованием опытных наянов в обход Москвы, на Псреславскую дорогу. Захват великой княгини с детьми восполнил бы упущенного князя Серпуховского. Начальники отрядов получили строжайший приказ: в случае перехвата поезда княгини всех женщин и детей сохранить живыми. Даже нечаянное убийство жены или сына московского князя повлечет смерть виновников. Зато пленение княжеской семьи сулило всем воинам отряда великие награды и почести.

Зарево над Серпуховом перевернуло жизнь в Звонцах. Люди не знали, что серпуховчане сами зажгли город, и Копыто решил: бежать в Москву поздно – Орда перехватила дороги. Поднятое набатом село до рассвета погрузилось на легкие телеги. У смерда немного добра: порты – на нем, постель – на лежанке, горшок – в печи, топор – под лавкой, дети – на полатях. Скот с двумя пастухами, несколькими подпасками и девками решили с рассветом отогнать на дальнюю лесную вырубку, обмолоченный хлеб взять с собой, а тот, что в снопах и на поле, оставить как есть, – авось пронесет беду и кое-что останется. На заре женщины подоили коров и коз, обнимая их теплые шеи и всхлипывая, вытолкали за ворота на зов пастушьего рога, уложили в телеги связки сонных гусей и кур. Дети спали на возах под овчинами, открывая глаза, с изумлением видели над собой зеленые сени, слушали стук колес и храп лошадей, укачанные, снова засыпали в счастливом неведении. У лесных перекрестков от обоза отделялись по одной-две подводы, чтобы выйти к месту сбора окольными путями – через редколесья, поляны и кулиги. Обоз постепенно растаял. И пастухи, прежде чем направить скот в лесную глушь, прогнали его через ближнее пастбище, растворив след стада в старых следах.