Текст книги "Эхо Непрядвы"

– Слава богу, – обрадовался Адам. – Ходит по стене как простой кмет. Клюнет стрела – с Морозовым останемся?

Над толпами людей, заполонивших площади перед храмами, носилось громкое: «Слава!», конники на Соборной вопили: «Ура!», вдоль стены с пением шествовали попы, неся иконы и хоругви.

Тохтамыш не покидал седла. Может, он и вздрогнул от грохота кремлевских пушек, но никто не заметил. По его знаку конные тысячи сомкнулись перед бегущими, и пока расстроенные толпы приводились в порядок, хан потребовал к себе темников и начальников тысяч, ходивших на приступ. Из-за кремлевской стены выкатывалось красное в дыму, громадное солнце, оно казалось кровавым глазом войны. Доследним прискакал Кутлабуга со своими тысячниками, и хан обратил холодный взгляд на горского князя.

– Что случилось, Кази-бей?

Горец растерянно оглянулся и не встретил ни одного взгляда.

– Разве ты не видел, повелитель? Тюфенги…

Тохтамыш захохотал, раскачиваясь в седле.

– Вас напугали тюфенги? – Хан утер набежавшие слезы и вдруг показался начальникам старым-престарым. – Сколько у тебя убитых?

Жирная шея князя ушла в плечи, словно ее уже коснулось ледяное лезвие топора.

– У Кази-бея два десятка убитых, – сказал Адаш.

– Их, наверное, подавили, когда бежали от стены. Еще воины Повелителя Сильных метали во врагов взрывающиеся горшки и разрушали стены чужих городов силой пороха. Однако в нем оказалось больше пустого грома, чем действия, и воины Орды предпочли тяжелым, бесполезным тюфенгам свои крепкие луки. Если же вы испугались русских гремучих труб, зачем побежали назад? Надо бежать вперед – под стеной тюфенги совсем не опасны. – Тохтамыш оборотился к своему тысячнику. – Мурза Карача! Прикажи спешить вторую сотню моих нукеров – я сам поведу их на приступ.

Мурзы бросались на колени, наперебой умоляя хана не подвергать опасности свою драгоценную жизнь, клялись, что умрут, а стену возьмут следующим приступом.

– Я сам знаю, что делаю, – холодно ответил Тохтамыш.

Впервые за последние годы он нарушил свой обет – сошел с лошади, хотя ни один из его воинов даже не коснулся кремлевской стены. Красоваться на коне в первых сотнях наступающих было рискованно, и это доказала смерть Акхози. В простом серо-зеленом халате поверх двойного панциря из кольчатой сетки и стальных пластин, в стальном, глухо закрытом шлеме без всяких украшений и отличии хан ничем не выделялся среди своего войска. Так же неприметно были одеты сопровождающие его наяны и телохранители. На сей раз конные сотни шли вместе с пешими и еще издали одождили стену черными стрелами. Конные арбалетчики растянулись длинной цепью и били с места, тщательно целясь в бойницы. Когда же воздух рванули огни, потонула в дыму стена, а земля под ногами осела, когда с отвратительным визгом железная сечка стегнула по щитам и кожаным броням, а каменные ядра с тошнотворным хлюпом и хрустом зарылись в человеческие тела, неробкий Тохтамыш ощутил, что ноги его становятся ватными.

Нукеры заслоняли хана, но разве человеческое тело, даже и одетое броней, защита от пушечного ядра или огненных копий, что со змеиным шипением врываются в толпы, пронзая сразу нескольких? Хуже всего – не видишь врага в лицо и перед летящей смертью чувствуешь себя обнаженным, становишься похожим на дичь, которую выцеливает скрытый в засаде охотник.

С каждым шагом стена росла. Вблизи серая, с пятнами черной копоти, она закрыла солнце, нависала над осаждающими, и ее каменная тяжесть давила на плечи. Тохтамыша все время обгоняли нукеры, вблизи рва чьи-то руки вдруг схватили его, он бешено рванулся, увидел перед собой тяжелое, с квадратной тупой челюстью лицо Карачи и смирился. Вдруг проскакали чугунные кони, давя и сбивая орущих людей, Тохтамыш отстранил тысячника и увидел летящие с неба желтые кругляши – как будто над войском отряхнули огромную яблоню с каменными плодами. Засвистели мелкие камни и свинцовые шарики – русские пращники вступили в бой. Передние ряды теснились у рва, не решаясь шагнуть за край, лишь ханские нукеры с ходу бросились в него, ступая по наклоненным деревянным щитам и затопленным телегам, понесли к стене длинные лестницы. И тогда другие сотни хлынули в ров.

Выли, смертно жалили русские стрелы, камни грохали в щиты, со звоном катились шлемы, сбитые с оглушенных воинов, и ни на минуту не затихало драконье шипение шерешир. Снова загрохотали тюфенги, выхлестывая задние ряды осаждающих. За облаками тающего дыма Тохтамыш увидел, как сразу несколько лестниц взметнулось к самым зубцам проклятой стены. Нукеры быстро побежали вверх, двух первых сбили русские лучники из боковых стрельниц выступающей за стену башни; Тохтамыш даже топнул от досады, увидев падающих смельчаков. Достать стрелков в боковых бойницах почти невозможно. Тохтамыш орал во весь голос, словно под стеной его могли услышать:

– Шиты – на бок! Шиты – на бок!

Нукеры наконец догадались, стали поворачивать щиты со спины на правый бок, сжимаясь в серые комки, горбясь по-крысиному, они продолжали ползти вверх целым десятком. Вот передний потянулся рукой к каменному выступу, Тохтамыш издал торжествующий вопль, и в этот момент из башни вдоль стены громыхнуло пламенем, застлало дымом зубцы, железный вихрь оторвал от лестницы троих нукеров, они унырнули в облако, и лестница вместе с другими скользнула по стене, сбивая соседнюю, обрушилась в ров. Новые руки подхватили ту и другую. Нукеры, зная, что повелитель близко, что он смотрит на них, спешили первыми ворваться на стену и забыли о смерти.

Между тем лестницы поднимались уже вдоль всей стены. И там, где их ставили, деревянные заборола наверху исчезали, стена словно оскаливалась каменными тупыми клыками, а меж клыков появлялись москвитяне. Одетые в кольчуги и тигиляи, они вставали на самый край, метали в осаждающих короткие копья и пудовые камни. Только арбалеты и сильные луки пробивали их кольчужные и пеньковые брони – хан это знал. В его стрелковом прикрытии стояли лучшие лучники и арбалетчики. Пораженные стрелами русы падали на стены, валились с пятисаженной высоты, не издавая даже звука, их место тут же занимали другие. По другую сторону башни полтора десятка штурмующих упорно подбирались к гребню стены. Это были воины Кази-бея, оказавшиеся более искусными в стенолазании, чем степняки. Здесь ордынские лучники хорошо пристрелялись к цели – стоило русскому появиться между зубцами, как его тут же сбивали, и защитники крепости никак не могли свалить подходящий камень на головы врагов. У Тохтамыша снова появилась надежда, он лишь боялся, как бы русы снова не свалили лестницу боковым выстрелом тюфяка. Полсажени оставалось джигитам до верха стены, когда над лестницей явился рослый воин. Его черная броня и блестящий закрытый шлем сразу притянули к себе множество стрел, но они отскакивали от кольчатого панциря, как горох от камня. Неторопливо, как бы не слыша стрел и свирепого воя врагов, воин зацепил длинным крюком верхнюю перекладину лестницы, оторвал от стены, ловко, с большой силой отбросил вбок от себя. Джигиты посыпались вниз, отчаянно визжа и размахивая руками, словно хотели стать птицами и улететь от смерти. Тохтамыша охватила ярость.

– Длинноухие шакалы! Они не могут свалить этого черного шайтана! Дай мне арбалет, Карача.

Обернувшись, он сразу приметил, что в десятке его телохранителей не хватает трех. Когда с заряженным арбалетом в руках глянул на стену, воина в черном панцире там уже не было. Сбили его или скрылся? Тохтамыш стал посылать стрелу за стрелой в темные бойницы – ненавистные глаза каменного чудовища.

Залитый водой ров наполнялся человеческими телами. В затхлой взбаламученной жиже среди трупов, головешек, тины и рогатых сучьев барахтались раненые и оглушенные. Цепляясь за высокие грядушки затопленных телег с землей, они пытались вползти на перекошенные чапары, но им оттаптывали руки. Не в силах увернуться от падающих камней, лестниц и сброшенных вниз людей, одни с разбитыми головами опускались на дно, другие, кому повезло, добирались до края рва, где их снова безжалостно топтали идущие на приступ. Тохтамыш как бы не замечал рва с кровавым месивом грязи и человеческих тел, он следил за теми, кто еще лез вверх, и уже угадывал надлом в своем войске. Осаждающие толклись у лестниц теперь не оттого, что все рвались на стену – каждый старался уступить первенство другому. Многие просто жались к стене, задирая головы, чтобы вовремя увернуться от камня. Те же, кто находился на лестницах, ползли к зубцам по-черепашьи, ожидая первого камня, чтобы сигануть вниз, пока невысоко. Следовало остановить приступ – лучше, если воины отступят по сигналу, а не самовольно, – и все же хан медлил, надеясь на какое-то чудо. Между тем русские пушки, пороки, фрондиболы, самострелы и луки вели свою опустошительную работу. Вдруг нечеловеческий крик прорезал шум боя. Громадное воронье крыло простерлось по стене в синем дыму, накрыло лестницу со штурмующими и стоящих под ней. Черные люди сами прыгали вниз с убийственной высоты, другие черные, дико вопя, бросались в кровавую жижу, несколько десятков, сталкивая друг друга с деревянных щитов, бросились назад, через ров, словно увидели преисподнюю. Хан догадался, что со стены опрокинули бочку кипящей смолы, его начала бить дрожь: бегство грозило стать повальным. Он приказал бирючам трубить отбой.

Самая горластая русская пушка во Фроловской башне послала вслед отступающим последнее каменное ядро, и над стеной пронесся торжествующий клич врагов. Тохтамыш не обернулся: хоругви, развевающиеся над шатрами крепостных башен и самыми высокими зубцами, сжигали ему душу. Неужто придется вести правильную осаду проклятой крепости с приметами, таранами, подкопами и прочими хитростями, о которых у Тохтамыша – ни малейшего понятия? В войске, правда, есть искусные городники, мастера осадных работ, но у хана Тохтамыша нет времени.

Уже подходя к ставке, спросил Карачу:

– Где Кази-бей? Почему я не видел его?

– Он ранен железной стрелой в самом начале приступа. Прямо в живот…

– Старый глупец, наверное, красовался в своем малиновом бешмете и золоченой броне… Однако, жаль князя. Придется мне подарить жеребенка от Золотого Барса тому, кто первым взойдет на стену.

У своего шатра Тохтамыш постоял, глядя на толпы воинов, понуро бредущих в лагерь. Каждый, наверное, с ужасом думает о том, что скоро его снова погонят на кремлевскую стену. Иные оглядываются, и почернелая, гребнистая, многоглавая стена кажется им телом дракона, который лег на пути к далеким родным аилам. Пожалуй, многие сейчас ненавидят хана за обман: разве ожидали они, что их поведут охотиться на каменного дракона? Даже нукеры прячут глаза от своего повелителя. Неужели кончилась дорога удачи и, как было когда-то, хан Тохтамыш снова вступил на извилистую тропу бед?

Отказавшись от пищи, Тохтамыш больше часа сидел один в своей веже, не снимая стальной брони. Наконец послышался хлопок в ладоши, и сам Карача вбежал в шатер.

– Пошли за Батарбеком и главным юртджи – он у Кутлабуги.

– Батарбек уже здесь и Кутлабуга – тоже.

Хан от гнева чуть не подпрыгнул на подушке.

– Я сказал: мне нужен главный юртджи, а не Кутлабуга!

Тысячник попятился, остановился, боясь задеть порог, с опущенными глазами пробормотал:

– Кутлабуга лучше сам расскажет. – И шмыгнул вон.

Кряхтя, вполз Батарбек на кривых ногах, молча поклонился, сел на подушку у стенки, посвечивая голым черепом. Рослый Кутлабуга вошел, покачиваясь, в поклоне коснулся рукой кошмы, сел к Батарбеку. На бритой голове его топорщилась черная щетина. Адаш явился неслышно, будто прокрался в юрту.

– Где юртджи? – отрывисто спросил Тохтамыш.

– Повелитель. Мы стояли с ним возле моей палатки, за речкой, когда начался приступ. Там стена невысокая, но под нею крутой берег. Проклятые плотники просчитались, и лестницы вышли короткими. Я велел повесить собак на страх другим.

– Где юртджи? – темнея лицом, рыкнул хан.

– Он стоял рядом со мной, повелитель, – убитым голосом повторил Кутлабуга. – Маленькое свинцовое ядро попало ему в голову. Другое прошило палатку и убило моего собственного юртджи.

Тохтамыш раскачивался на подушке. Только смерть сына была тяжелее новой потери. Старый мудрец, юртджи Рахим-бек, он когда-то служил у Тимура, помогая ему строить и разрушать города. Большой казной и почти ханской властью соблазнил его Тохтамыш. Думал ли Рахим-бек, что закончит свои дни под осажденным городом холодной страны русов? Он многое видел, он мог теперь дать совет, какого не дождешься от золотоордынских наянов, умеющих лишь махать мечами в поле. Сейчас Тохтамыш ненавидел Кутлабугу – как будто тот своей рукой убил Рахим-бека.

– Ничего не добившись, мы уже потеряли царевича, юртджи и темника, – глухим, ровным голосом заговорил хан. – Я не считаю простых воинов, хотя и они – не трава. Но есть еще одна смерть, которая страшнее всех других.

Мурзы с испугом смотрели на повелителя.

– Вы плохие начальники, если не понимаете. Человека на войне губят раны. Войско же гибнет от неверия в победу. Я боюсь второго неудачного приступа. Думайте.

Долго молчали, наконец закряхтел Батарбек, качнул своей полированной каменной головой.

– Говори.

– Зачем тебе эта крепость, повелитель? Мои воины – не мыши, способные проточить камень за месяцы. Мои воины – свободные волки. Оставь здесь тысячу – и довольно. Когда мы промчимся по всей Руси черным ураганом, оставляя только пепел и мертвецов, московские мужики с их приблудным князем сами выйдут к тебе с веревками на шее.

Хан прикрыл глаза, словно рассматривал далекое.

– Ты хороший воин, Батарбек. Но ум воина не длиннее его меча. В Москве хватит припасов, чтобы перезимовать. Они станут есть лошадей и кошек, но не сдадутся на милость. Кремль – это якорь всего московского корабля. Вырвем якорь – волны и ветер погонят корабль, как щепку, и разобьют о скалы.

– Надо сделать примет, и тогда мы въедем в их крепость на лошадях, – подал голос Кутлабуга.

– Я говорил с городниками. В посаде нет целого бревна. Копать землю, возить деревья – это две недели. Это месяц! А в крепости не станут сидеть сложа руки. И воеводы Димитрия собирают полки. – Тохтамыш посмотрел на главного харабарчи. Тот сидел, упершись взглядом в войлок. Собираясь в волчий набег, Тохтамыш взял с собой много волков и лишь одного советчика. И того потерял. Думать придется самому.

…Глухо роптал огромный ордынский лагерь, полумесяцем охвативший московскую крепость. В Кремле звонили колокола. Закрыв лицо руками, Тохтамыш сидел в одиночестве. Почему так счастлив Тимур в своих военных предприятиях? Почему он может неделями осаждать города, ничего не опасаясь? Кто остановит безродного тигра? Кроме Тохтамыша некому. Но Тохтамыш еще должен одолеть каменную стену.

Надо заставить войско молиться всю ночь – аллах тогда, наверное, услышит и восстановит справедливость. Разве аллах не должен покарать этих неверных собак, укрывшихся за стеной? Они не хотят покориться своему законному владыке, они убили правоверного царевича и множество других воинов аллаха. Сейчас Тохтамыш ненавидел их смертельно – они не позволяли себя порезать и распродать в рабство ему, властелину Орды. Тохтамыш понимал теперь краснобородого старика Чингисхана, который видел высшее наслаждение в том, чтобы усмирить взбунтовавшихся и подавить непокорных. Хан заставил себя думать, искать дорогу в крепость и на тот случай, если завтрашний штурм окажется неудачным.

Когда смолкли пушки, женщины и ребятишки хлынули к стене, остановить их не было никакой возможности. По лестницам сносили раненых, убитых опускали со стены на связанных копьях. Плач, проклятия врагу, и рядом – слезы радости и объятия. Сошедшего вниз Олексу кто-то тронул за локоть.

– Арина? И ты здесь?

Молодая женщина с ребенком на руках протянула ему узел, из которого торчало горлышко кувшина.

– Поснедай, Олекса Дмитрия.

– Благодарствую, Аринушка, да ко князю спешу.

– Он же ускакал к неглинской стороне.

Олекса уж и не помнил, когда последний раз обедал, взял узел.

– Да тут на целый десяток. – Поискал взглядом кого-нибудь из своих, но не было вблизи ратника, которого не старались бы теперь накормить и напоить. Даже незамужние прибежали с узелками – извечная женская забота и тревога в лихое время: накормить мужчину-защитника. Олекса стал выбираться из толпы к бревнам, сваленным поодаль грудами, присел, развязал холст. Арина стояла рядом, мальчишка насупленно поглядывал голубыми глазенками на железного дядю, который убирал подовые пироги один за другим.

– Чего дуешься? Пожуй-ка со мной.

– Да сыт он, Олекса Дмитрич.

– Ниче, пущай ест – скорей вырастет. – Олекса сделал «козу», мальчишка разинул рот, как галчонок, загукал.

– Вон какой веселый, а я думал – бука. Глаза-то Алешкины. Теперь бы вам дочку с мамиными глазами.

Красивое, исхудалое лицо женщины покрылось румянцем Никто, кроме звонцовских, не знал, что сын у Арины – от погибшего куликовского ратника.

– Спаси бог, хозяюшка, а молоко ему оставь. У нас в башне ключевой водицы довольно.

– Да у меня еще есть. Раздобыла нынче.

– Оставь. Теперь худо с молоком, дальше хуже будет – корми впрок сынишку.

– Олекса Дмитрич, – просяще заговорила женщина, – определил бы ты мне девицу в няньки. Я снадобья знаю, раны умею целить. Мы с Дарьей на Куликовом поле спасали раненых. А с ним вот, с Юркой-то, я как повязанная.

– Да у вас в тереме вроде и девки живут.

– И-и, Олекса Дмитрич, вон они, девки, – так и рвутся к стене. А с малыми боюсь оставлять.

Олекса оглянулся. Он уже приметил в толпе синий сарафан Анюты. Сейчас она стояла одиноко с пустой корзиной в руке. От его громкого оклика девушка вздрогнула, обернулась. На зов подошла неуверенно, поклонилась:

– Доброго здоровья.

– Анютушка, я тебе воинское задание нашел. Бери этого головастика, его Юркой зовут, а мамашу – Ариной. Бери!

Девушка несмело протянула руки, взяла ребенка, тот начал колотить ее по лицу ручонкой.

– Ишь, озорник! Воин – в батьку свово. Ты с ним построже, мама не осерчает. Будешь, Анютушка, водиться с Юркой, кормить, поить и все остальное. Вот тебе сразу кувшин молока. – Не давая девице опомниться, обернулся к Арине: – Ты нынче же перебирайся в дом князя Владимира. Моя гридница пустует, нам теперь со стены не сойти до конца. Анюта тебе укажет. А теперь ступай в Спасский – туда раненых сносят.

Арина, изумленная не меньше Анюты, стояла в нерешительности. Ребенок заплакал, потянулся к ней, девушка стала качать его.

– Ступай, Арина, ступай! Минута дорога – сама знаешь. Скажешь монахам: я прислал.

Качая ребенка, Анюта вопросительно смотрела на Олексу.

– Знахарка она. На Куликовом поле спасала раненых. Разве Дарья тебе не рассказывала?

Девушка охнула:

– Господи! Дак это ж та самая Арина! Я-то думала…

Она зацеловала мальчишку, а когда смеющимися глазами глянула на Олексу, в груди лихого сотского будто жаворонок запел: понял, о чем подумала эта сероглазка, увидев его рядом с незнакомой женщиной. Смелость вернулась к Олексе, он прижал девушку с ребенком к своей окованной груди, мимолетно поцеловал в косы.

– Теперь бегите, мои хорошие, домой бегите. Ждите мамку, да и сам я как-нибудь вас проведаю.

Кто-то уже звал его со стены. Ступая по лестнице, Олекса вспоминал, как разбранил Арину, узнав, что та отказалась ехать вслед за «похищенной» Дарьей с гонцом княгини. Она слышала, что Алешка в Волоке, и надеялась скоро увидеть его. Но нет худа без добра. От Тупика он был наслышан о лекарском искусстве Алешкиной жены. Какой воин не знает, что и малая рана может сгубить человека, если руки невежды приложат к ней негодное зелье. Кремлевские монастыри были известными лечебницами, среди монахов встречались настоящие чародеи-целители, но было немало и таких, кто больше уповал на причитания. Шептунам Олекса не верил с тех пор, как один знахарь-мельник заговорил его копье, а оно сломилось в первой же стычке с врагом.

В соборах и монастырях отпевали убитых. Немало женщин в тот день надело траурные убрусы и повойники, но всех поддерживала одна радость: первый приступ врага отбит с тяжелым для него уроном. Как поступит хан дальше? Снова бросит на крепость свое серое воинство или пошлет его истребительным палом по русским княжествам? Москва притянула к себе бессчетные полчища, об этом люди говорили с гордостью, но со стены жутковато было смотреть на степные тумены, обступившие Боровицкий холм: будто голодные крысы облепили ларь с зерном.

Остей шел от башни к башне, повторяя в каждой сотне: «Благодарю, храбрые рыцари! Бог и государь вас не забудут». Несмотря на бессонную ночь, князь сегодня казался веселым и бодрым – он наконец поверил в свое сермяжное воинство. Впрочем, такое ли оно сермяжное? На стене стояли лучшие ополченческие сотни, даже вооружением они мало отличались от княжеских дружинников. Глядя на рукастых кожевников и плечистых кузнецов, на рослых суконников, ухватистых плотников, железнопалых бронников, ловких, умноглазых пушкарей, князь уверялся: эти не побегут.

Припасы он уже осмотрел. Мало муки, но достаточно зерна и есть ручные мельницы. Можно, вместо хлеба, обходиться и толокном. Солонину он пока трогать запретил – пусть режут свиней и птицу, для коров еще имеется сено. Если бы что-то случилось с колодцами, в недрах Тайницкой бьет сильный ключ, он напоит весь Кремль.

К полудню враг не возобновил приступа, и ратники под охраной дозорных забывались тревожным, тяжелым сном. Олекса и Адам поднялись на верхний ярус башни. Орда притихла, только стук и звон доносились из ее стана.

– Не иначе возграды на нас готовят, собаки, – предположил Олекса. – Слышишь, тараны оковывают.

Адам, расстилая на дощатом полу войлок, поднял голову.

– Неуж думают наши ворота тараном сокрушить?

– Поди – спроси. – Олекса прилег рядом с Адамом, накрылся плащом. Еще мальцом он бегал смотреть, как бородачи-кузнецы и каменщики ставили в башни строящегося Кремля железные ворота полуаршинной толщины и чудовищной тяжести. Было это после великого пожара, в тот год женился Димитрий Иванович. Князю тогда исполнилось шестнадцать лет, Олексе – восемь. Жил Олекса в доме Вельяминовых мальчиком-слугой при старом боярине Василии Васильевиче – московском тысяцком, втором человеке государства. Своих родителей Олекса совсем не помнил и даже не знал, есть ли у него где-нибудь родственники. Говорили, будто отец был служилым человеком князя, но так ли это? В страшные чумные годы вымирали целиком города, что там села и деревни! Почему-то в семьях чаще всего выживали дети. Спасибо великому князю Ивану Милостивому и его людям: собирали сирот неустанно по всему княжеству, определяя в монастыри и зажиточные семьи, а детей умерших служебников князя брали в боярские дома, готовили отроками в полк. У Васьки Тупика хоть старшие братья оставались до Пьяны, у Олексы – никого. Да таких теперь, почитай, половина в полку. Выросли, иные в бояре выбиваются, и все, как один, отчаянные – не у маминой юбки росли. Олекса вздохнул: надо бы в церковь сходить, родителям свечки поставить, а он даже имен их не знает. Дмитричем кличут по городу Дмитрову, где его подобрали. Покойный Вельяминов будто бы отца помнил, но никогда сам не говорил о нем, а спросить Олекса то ли боялся, то ли просто не догадался. Какое соображение у мальца? Родителей он не представлял, и не о ком было спрашивать. Понимать уж после стал. Чума да Орда – две беды на земле, и одна другой стоит. Сколько новых сирот появится в эти дни!

У Олексы всякий раз сжимало горло при взгляде на оборванные одежонки, худые, неумытые лица детей – встречал ли их на дорогах, в городах или монастырях. Однако иго не вывело на Руси людей сердобольных, и сгинуть сиротам не дают: кто приютит холодной ночью, кто поделится куском или старой одежкой, а кто и медный пул сунет в руку. Монастыри привечали всех, кого не отпугивал их суровый быт, но отсюда осиротелых детей часто уводили разные бродяги, втягивая в легкую побирушечью жизнь, от которой один шаг до жизни разбойничьей. Поэтому и монастыри, и бояре с тиунами, и городские старшины старались по возможности и теперь определять сирот в подходящие семьи или в число дворских слуг, где они быстро приживаются. Если шестеро-семеро своих в доме, один лишний рот и не заметен. А дети рано начинают добывать хлеб собственными руками, и выросший работник воистину бесценен. С началом осады Олекса приказал, чтобы на всех поварнях кормили прибивающихся сирот, никого не обделяя.

Сейчас ему представилась Анюта в светелке с белоголовым мальчонкой на руках, и Олекса улыбнулся. Поди, измаялась с крикуном. Пусть учится – скоро небось пригодится. Скоро?..

Незаметно для себя подражая знаменитому другу Ваське Тупику, Олекса был тайно влюблен в его Дарью, а самого Ваську боготворил за то, что не побоялся шипения чванливой знати, взял в жены бездомную девицу, им же отбитую у врага. Было тут что-то от сказки. Может быть, поэтому Анюта с ее историей так растревожила душу Олексы. Но Васька-то ценит ли свое сокровище? Как мог он оставить брюхатую жену с маленькой дочерью в городе, которому грозила осада? А впрочем, другие – тоже, и сам государь… Да, война свалилась как снег в июле, но Олексе казалось, что сам он увез бы Анюту в седле, на руках – стань она его женой. Анюта?.. Мысль не удивила его. Имевший прежде немало зазнобушек, Олекса загодя знал: как только явится его суженая, другие девицы исчезнут для него навсегда. И вот исчезли все, кроме Анюты. И ребенка поручил ей, чтобы удержать подальше от опасной стены… Он вдруг яростно перевернулся с боку на бок.

– Эх, Адам, какого поединщика ты лишил меня!

– О чем ты? – сонным голосом спросил суконник.

– О «золотом» мурзе.

– А-а. Нашел о ком горевать. Спи.

Граяли вороны и пищали галки. Из вражеского стана по-прежнему доносился стук и звон, в воздухе струился странный шепот – как будто Олекса слышал дыхание многих тысяч людей.

Незадолго до рассвета, подобно трубам Страшного суда, взревели в тишине ночи сигнальные тюфяки, способные поднять мертвых, им отозвались колокола кремлевских звонниц, и город наполнился ропотом голосов, стуком шагов и копыт, В чешуйчатой броне, причудливо переливающейся в трепетном свете факелов, проехал князь к Набатной башне, где часовые первыми услышали сильное движение врага. Скоро, однако, шум, топот, скрип и конский храп послышались у других ворот. В пращи фрондибол заложили кувшины смолы и топленого жира, бросили через стену. Трескучие чадные костры полыхнули за рвом, заметался взорванный мрак, обнажая громадные остовы осадных машин, высокие щиты, целые вереницы попарно запряженных лошадей и верблюдов, волокущих к стене гараны, и толпы людей, облепивших деревянные чудовища. Тараны стояли на длинных полозьях из отесанных бревен, сверху и по бокам их прикрыли коробообразными щитами, лишь ударные окованные концы высовывались далеко вперед из-под щитов, покачиваясь на цепях и поблескивая железом. Между таранами там и тут выставлялись из мрака тонкие шеи катапульт с громадными ложками на конце, напоминающие в темноте мифических зверей.

Едва вспыхнули огни, по зубцам и заборолам застучали ордынские стрелы, русские лучники ответили через бойницы. Страшные в ночной темени, зашипели шереширы, напоминая падающие хвостатые звезды. По стене передали приказ князя пушкарям: разрушать огнем вражеские возграды. Вавила бегал по стене, помогая своим направить тюфяки в подползающий таран, однако слабые ядра отскакивали от боковых щитов, раня лишь отдельных ордынцев. Первым выстрелом из великой пушки убило двух лошадей, другие начали обрывать упряжь, однако движение тарана приостановилось ненадолго. Успели сделать второй выстрел, зарядив свинцовым ядром, оно пронизало передний щит, вызвав отчаянные крики искалеченных, но полозья машины снова двинулись под напором множества рук и плеч, и таран вошел в мертвое пространство; стрелять через направленные вниз бойницы тюфяки и пушки не были приспособлены. Когда забивали в ствол заряд, в башню ворвалась горящая стрела и вонзилась в деревянную полку, на которой стояли мешочки с зельем. Стрела стразу вспыхнула вся, затмив слабые огоньки сальных свечей, у Вавилы шевельнулись волосы на голове, он кинулся к полке, обжигая руки, обломил пылающее древко, стал топтать. Вдруг вскрикнул кто-то обиженно и тоненько, Вавила обернулся и увидел сына-приемыша. Расширенными в сумраке глазами он смотрел на оперенную черную стрелу, торчащую под его левой ключицей.

– Ванятка, сынка! – Вавила упал на колени, схватил, почувствовал в руках хрупкость ребячьего тела, еще не веря происшедшему. – Господи, откуда ты? Кто пустил? – Тело ребенка слабело в его руках, глаза закатились, нечесаная голова упала на грудь. – Господи, за что? С матерью-то што будет?

Кто-то наклонился, подавая холстяную полосу, Вавила почувствовал, как мокрое и горячее бежит ему на руку, поддерживающую спину сынишки: стрела прошла насквозь. Он отломил оперение и вынул стрелу за остренькую головку, по ходу ее страшного движения – так, как это надо делать, – потом стал поспешно бинтовать бесчувственного ребенка, повторяя:

– Кто пустил? Кто пустил?

– Рази теперь уследишь за имя? – Голос старого ополченца заглушился грохотом пушки – Беско с помощниками продолжал свое дело. Держа сына на руках, Вавила шагнул к выходу и спохватился:

– Свечи задуть! Одну оставьте, угловую…

Не иначе какой-то вражина пристрелялся к освещенной бойнице горящими стрелами, и теперь каждый миг следовало ждать смертоносную гостью.

В башне наступил дымный сумрак. Вавила окликнул младшего из помощников, передал ему раненого сына:

– Живо – в Чудов!

– Ты б сам, дядя Вавила, уж мы тут…

– Кому говорю?! Беско, Ефим, давайте горшки с зельем – метать пойдем.

Под самой башней во рву ворочалось громоздкое и тяжкое, оттуда сквозь разноголосицу боя неслись визгливые ордынские команды. Стоя на прясле за каменным зубцом, Вавила от факела поджигал фитили зелейных бомб и метал вниз, но то ли глиняные сосуды раскалывались о черепаху тарана, то ли скатывались в воду и фитили гасли – взрывов не было.

Уже шевелящиеся серые тучи степняков проглядывали на сгоревшем посаде – второй грозный рассвет прорезался над Кремлем. Под покровом ночи Орде удалось придвинуть тараны ко всем трем воротам, уже и катапульты, огражденные щитами, стояли за рвом, возле них легко одетые люди разгружали с телег камни, сосуды со смолой и земляным маслом. По ним стреляли лучники, время от времени стегали сечкой и ядрами тюфяки, но вместо побитой тут же являлась новая прислуга.

Поднявшиеся наверх воротники во главе с Гришкой Бычарой принимали на стене дымящийся бочонок, поддетый на крюк журавля. Остро пахло смолой и подгорелым салом – видно, в бочке, только что снятой с огня, смешали живицу с топленым жиром. Вавила предпочел бы греческий огонь, но и смола с жиром тоже не худо. Какой-то носатый человек в бараньей шапке суетился вокруг бочки, хватаясь за ее край одетыми в холст руками.