Текст книги "Эхо Непрядвы"

– Хан зовет меня, – повторил Остей. – Донской мне поручил город, и я либо спасу его, либо погибну.

– Благослови тебя бог, родимец наш, – умильно прошамкал Акинф Крылов.

– Мы будем с тобой, государь, – твердо произнес Симеон. – Поднимем кресты и святые иконы, пойдем с молитвой, авось господь смилуется.

– И мы пойдем – все бояре, – подхватил Морозов.

– Я пойду, государь, и позову других выборных, – сказал Адам.

– Благодарю вас всех, господа. Ты, Иван Семеныч, выбери подарки для хана и ближних его из княжеской дарохранительницы. А теперь ступайте на площадь да позовите кто-нибудь Олексу.

Морозов подошел к Остею, укоризненно спросил:

– О чем, князь, толковать с этим бешеным кобелем? Гнать бы его из города. Пущай один с ханом воюет, коли такой храбрый.

Проводив взглядом последних думцев, Остей печально сказал:

– Знаешь, боярин, будь все такими, как этот рыцарь, я бы не дары хану понес, а послал намыленную веревку. – И замахал рукой на ошарашенного Морозова: – Ступай, боярин, ступай, довольно об этом, все уж решено.

Морозов вышел надутый. Жизнь ущемляла Ивана Семеныча на каждом шагу, и он считал себя постоянно обманутым. Был первым боярином при Дмитрии Константиновиче Суздальском, но главенство на Руси крепко захватила Москва, потянуло на службу к Димитрию. Суздальскому важно было иметь своего человека в ближнем окружении властного москвитянина, и он не мешал Морозову перейти к зятю. На дочь мало надежды – женщина после замужества принадлежит супругу, а не отцу. Тому же, кто меняет государя, важно сохранить надежный тыл, и Дмитрий Константинович обещал, что всегда примет боярина к себе обратно. Морозов платил искренним доброхотством прежнему сюзерену. Москвитянин принял его в число великих бояр, дал изрядные поместья, но важных государских дел не поручал. Военной славы Иван Морозов тоже не добыл. В походе на Тверь старался не выделяться, опасаясь нажить врага в лице Михаила Александровича. В битве на Воже простоял в запасном полку, который так и не потребовался в деле. В успех войны с Мамаем он не верил, сказался хворым и был оставлен в стольной помощником при старом Свибле. Случилось, однако, неслыханное: соединенное войско Золотой Орды было жестоко разгромлено на Непрядве. Москва на руках носила героев битвы, среди которых не было Морозова. Он жаловался: его-де обошли, нарочно не взяли в поход из-за чьих-то козней. Кое-кто даже верил, ибо многие знали о неприязни Серпуховского ко всем, кто хоть однажды переходил от одного князя к другому.

И вот – внезапный набег Тохтамыша, Морозову доверено важнейшее дело обороны самой Москвы. Другой бы костьми лег за одну такую честь. Морозов же и тут увидел злокозни судьбы. Что же получается? Когда великие рати шли навстречу врагу и Москва оставалась в тылу, главным воеводой оставили Свибла, а теперь, когда войско отступало на север и на Москву надвигались несметные полчища Орды, в ней на съедение хану бросили Морозова?..

Появление Кирдяпы с Семеном из вражеского стана было для Морозова как свет в желанном окне среди ненастной ночи. Донскому, судя по всему, конец. Сам виноват – не дразни законного хана. Дмитрий Константинович стар, а Васька Кирдяпа – его наследник. О неистовых мечтаниях Кирдяпы заполучить когда-нибудь Владимирское княжение Морозов знал хорошо. Ради этого княжонок не то что хану – черту заложит душу. Почему Тохтамыш рязанского князя удалил, а Кирдяпу с Семеном возит? Васькин намек о новом московском правителе был понятен Морозову, как никому на думе. Уж при этом-то комолом бычке Иван Семеныч сразу стал бы первым человеком в государстве и правил бы как хотел. От Остея Морозов сразу бросился искать Кирдяпу.

Вошедшего Олексу князь встретил кивком, указывая место подле себя. Тот, однако, остался стоять.

– Садись, Олександр, садись. Как это русские говорят: в ногах нет правды. Но в словах моих правда: люб ты мне, рыцарь.

Губы воина тронула усмешка:

– Оттого и хочешь в монастыре запереть?

– Не хочу. А на площадь ты лучше не ходи, Олександр, все равно не по-твоему будет.

– Знаю.

– Завтра, как поведу посольство, ты укрой своих конников на подоле, на Свибловом дворе, там просторно. Да поглядывай с башни, что и как. Без нужды не высовывайся, а придет нужда – сам знаешь.

– Жалко мне тебя, князь.

– Не жалей, Олександр Дмитрич. Я – тоже воин. Кабы умереть да спасти Москву – чего лучше для воина? – Остей печально улыбнулся. – Храни тебя бог, рыцарь. Прощай.

– Прощай, князь.

Горечь и тяжесть нес Олекса в душе сквозь молчаливые толпы народа. Эх, люди! Наивные вы, святые или глупые? Ищете путей полегче, покороче, а жизнь – не степной шлях и не лесная просека. Как часто в ней легкий путь – это путь под уклон, в самую пропасть. Разведчик Олекса знает. Но докажи ты честному Адаму-суконнику или Устину-гончару, что для иного перевёртыша дать ложную клятву на кресте – все равно что почесаться! Сколько уж раз обжигались на ордынском коварстве, а вот какой-нибудь Васька Кирдяпа поцелует крест, уверяя, будто хан удовольствуется лишь созерцанием московских храмов, и уж готовы ворота – настежь. Тяжко и страшно в долгой осаде, но только тяжкий путь ведет к спасению на войне, и от врага нет иной защиты, кроме меча.

В толпе мелькнуло совиное лицо сына боярского Жирошки, усмешечка играет в нагловатых глазах. Вырядился в бархат, будто на праздник. Все уже знает, ночной филин. На стене его Олекса ни разу не видел, а теперь выполз из какой-то потайной щели. Жаль, не попался он под руку в ту пьяную ночь…

Долго гудел, медленно расходился народ с площади. Решение думцев утвердили, хотя мало надеялись на ханскую милость, ибо «милость» и «Орда» – слова несовместимые. Больше рассчитывали на имя Остея, хитрость Морозова, влияние святых отцов, а главное – на московское серебро и рухлядь. Боярин Морозов сказал, и архимандриты подтвердили, что добра и денег достанет выкупить каждого отдельной головой. Разумеется, москвитяне за щедрость бояр и церкви в долгу не останутся.

Плакали о погибшем князе Донском и его воинах. Нижегородских гостей выпроводили тем же путем, по лестницам, сказав им: завтра утром Остей с лучшими людьми придет в ханскую ставку.

Орда затихла, запала, как зверь, лишь тысячи костров пылали на московском левобережье и облако дыма застило москвитянам вечернее солнце.

На Свибловом дворе Олексу перенял незнакомый монашек:

– Боярин-батюшка, по твою душу я! Томила Григорич у нас в Чудовом отходит, зовет проститься.

– Томила? Меня? – Олекса удивился.

– Тебя, батюшка, тебя и Адама-суконника. Уж не откажи в просьбишке отходящему – он господу нынче предстанет.

– Пойдем, святой отец.

– Служка я, – словно бы винясь, пробормотал монашек.

– Все одно, раз уж надел подрясник. В мир-то не тянет?

– Сухорук я. – Монашек высунул из рукава узкую ладонь, похожую на птичью лапку. – В миру мне побираться. Других болящих целю, себя же – никак. На Куликовом поле был я, – сказал с гордостью, – и ныне при ранетых.

– Неужто на Куликовом? – не поверил Олекса.

– Девица одна подтвердит. Тоже с нами ходила, уязвленных спасала. И ныне пособляет нам. Пригожая такая.

– Э, брат, – засмеялся Олекса, – да ты уж не из-за той ли девицы сохнешь?

– Што ты, батюшка! – Монашек испугался. – Как можно? И не девица она нынче: за воином княжеским, дите у нее.

Адам поджидал на монастырском дворе, среди пустых шатров – пока раненым хватало места под кровлями. Вслед за монашком прошли в просторную келью с узким оконцем, стали в ногах умирающего, накрытого холщовым одеялом до подбородка. Глаза его были сомкнуты, остро торчала вверх борода, серели длинные волосы на подушке, покрытой беленой холстиной. Монашек стал в изголовье.

– Я звал Олексу и Адама, – вдруг хрипло сказал боярин.

– Здеся они, батюшка.

– Зови. А сам ступай, ступай. – Раненый говорил, часто, мелко дыша.

Адам и Олекса придвинулись к изголовью, боярин приоткрыл глаза, горячечная дымка в них медленно стыла.

– Пришли… Пришли-таки, неслухи. – По бледному, с синевой лицу умирающего скользнула улыбка. – Чего решили там? Ну?

Переглянулись, Адам сказал:

– Завтра пойдем с князем к хану.

– Так я и знал! – Борода Томилы задрожала, казалось, он хотел встать. Адам сделал невольное движение:

– Лежи, Томила Григорич, лежи.

– Плакал колокол-то, плакал – к беде это. – Глаза боярина совсем прояснились, в них жила, острилась какая-то мысль. – Ты-то чего молчишь, Олекса?

– Прости меня, Томила Григорич. Я тогда на вече…

– Эко, вспомнил! – Томила сморщился. – Брось, брось, Олекса, нашел о чем! Поделом мне, старому дураку. Не знаем свово народа, забыли мы его и бога забыли – бог-то он в народе живет. – Томила перевел дух, заговорил медленней, тише: – Не верил я в ополчение, а черным людям хотел добра. Морозов – он пес блудный, город бросил, и я подумал: вы тож корысть свою блюдете. Пошуметь, покрасоваться, людей сбить с толку, штоб после в боярских и купецких клетях да в ризницах пошарить и скрыться, – то не хитро. Вы же с народом шли, вы знали, на что черный люд способен. Не был я на Куликовом поле, думал: про большой полк – хвастовство мужицкое. За то и взыскал господь. Да сподобил пред смертью силу народную видеть и приобщиться к ней. Зачем же вы теперь идете к хану, ворота ему отворяете?

– Я не иду, Томила Григорич.

– Никому ходить не надо. Нельзя выпрашивать мир у врага – он лишь наглеет. Стойте на стенах, как стояли. Стойте – придет Донской.

Адам и Олекса молчали, не глядя друг на друга. Когда к умирающему вернулись силы, он произнес:

– Наклонитесь ко мне, ближе…

Обнаженные головы Олексы и Адама соприкоснулись.

– Вам боярин Морозов ничего не сказывал про Тайницкую башню? Не сказывал?.. Я так и знал. И не скажет, не ждите. Там, в подвале, надо пойти за течением тайника.[17]17
  Тайник – ключ, родник.


[Закрыть] Где он уходит под стену чрез каменный заслон, как бы озерцо стоит. Вы камни разберите, озерцо схлынет, под ним – дверца медная. Откиньте ее – будет ход подземный. Выход в лесочке скрыт, изнутри он виден по свету малому.

– Благодарствуем, Томила Григорич, – сказал Олекса. – Чего ж раньше молчал? Мы б вылазку сделали.

– Вы и сделайте, когда осада затянется. Рано было. А вот ежели завтра ворота отворите, не худо бы иных людей в том ходу попрятать. Миром кончится дело – вернете их, беда случится – сами выберутся да и уйдут лесами на Волок.

– Спаси тя бог, Томила Григорич. Много ли народу укроется в том ходу потайном?

– Всех не спасешь, Олекса Дмитрич, а с сотню, пожалуй… Сухариков им надо взять, водица там пробивается по кирпичу. И никто вовек не отыщет под озерцом, ежели камни снова уложить на место. Внучков только моих с невестушками не забудьте – далеко их отцы, без меня заступиться некому будет.

– Богом клянусь, Томила Григорич, сделаем.

– Ну, ин ладно. Благословляю вас обоих, витязи. Теперь умру спокойно. Ступайте, я уж слышу, как она надо мной дышит…

Разыскав монашка, Олекса приказал ему привести Томилиных невесток с детьми на Свиблов двор. Взять им лишь одежду да запас сухарей. Тот посмотрел удивленно, но ни о чем не спросил.

– Арину я, пожалуй, сам увижу, но и ей скажи: штоб утром с ребенком там же была, на Свибловом. У тебя есть тут родичи?

– Нам, батюшка, все православные – во Христе братья.

– Слушай меня. Детишек неприкаянных много по Кремлю бродит. Ты собери сколько можешь. Нынче собери и сведи туда же – их определят. У келаря Монастырского возьми сухарей – это приказ. Скажи: мол, Олекса со своими конниками берет сирых детей под защиту.

Когда вышли из монастырских ворот, Олекса попросил и Адама утром прислать к нему детей и жену. Тот покачал головой:

– Нет, брат, не могу. Других звал к хану идти, а своих в надежном местечке укрыл? От бога ничего не скроешь. И ты верно задумал: осиротелых спасать прежде всего. Мои пока не сироты. Спаси тя бог, Олекса Дмитрич. И не поминай лихом, ежели…

Олекса шагнул к Адаму, крепко обнял, тот растроганно сопнул носом в ухо, чмокнул в железное плечо. Провожая взглядом друга, Олекса постоял, прислушиваясь к протяжному пению в ближнем храме. Соборы и монастыри не вмещали всех молящихся, люди толпились на папертях, стояли на коленях прямо на площадях. Сквозь дымы ордынских костров смотрел кровавый закат. Где-то в той стороне – полк Владимира Храброго. Там Васька Тупик и другие славные побратимы Олексы. Враг еще услышит их мечи…

Отослав дружинника на Свиблов двор с новыми приказаниями, Олекса впервые с начала военной осады вошел на женскую половину терема, отыскал Анюту, сидящую с ребенком на коленях перед сумеречным окошком. Она встала, улыбаясь ему обрадованно и застенчиво.

– Чего не играете?

– Какие теперь игры, Олекса Дмитрич?

– У детей всегда игры. Арина в монастыре?

– Ждем вот, исскучался по мамке-то.

Ребенок потянулся к блестящей бармице, залепетал: «Ля-ля».

– Нравится? Погодь, свои «ляли» нацепишь – еще опротивеют.

– Ай, бесенок! – тихо вскрикнула девушка. – Вишь бессовестный какой – при боярине-то! – Она смущенно рассматривала темные полосы, протянувшиеся по золотистому сарафану. Олекса смеялся:

– Ну, богатырь! Да он же в отместку – поиграть доспехом не дали. Ступай ко мне, дай няньке сарафан сменить.

Пока Анюта переодевалась в соседней светелке, явилась встревоженная Арина, схватила сына на руки:

– Олекса Дмитрич, ты правда велел мне быть поутру на Свибловом дворе?

– Велел. И ты ни о чем не спрашивай. – Повернулся к вошедшей девушке, не заметив ее новой нарядной душегреи, сказал: – Ты бы зашла ко мне, Анюта, через часок-другой?

– Зайду, Олекса Дмитрич. – Девушка опустила глаза…

Семейным эту ночь он разрешил провести дома, но с зарей быть в седлах. Оставшихся отправил ужинать, сам же с двумя молодыми кметами заспешил на подол. У входа в Тайницкую башню горел костер, узнав сотского, стражники встали.

– Подвалы не заперты?

– Нет, боярин. Воду ж берем из тайника.

Прихватив смоляные факелы, со своими кметами Олекса двинулся вниз по крутым каменным ступеням. Скоро послышалось тоненькое позванивание ключа, на булыжных стенах в свете факела заблестели ползучие капли. Черные узкие ходы уводили из подвала в три стороны. В глубокой выемке, обложенной белым камнем, бугрилась прозрачная вода, с тихим журчанием переливалась через край и по кирпичному полу убегала в темноту среднего хода. В глубине одного из черных стволов послышался шорох и злой писк.

– Крысы. – Голос воина незнакомо прозвучал в подземелье. Олекса, пригнувшись, вступил под низкий свод, разгоняя тьму огнем факела, пошел вдоль ручья. Через две сотни шагов потолок приподнялся, сырой воздух посвежел, и вдруг путь преградило озерцо во всю ширину хода, запертого глухой стеной. До расчетам Олексы, над головой была кремлевская стена, в нескольких шагах от нее – крутой берег Москвы-реки.

– Подержите факел. – Олекса вошел в воду, залив сапоги, стал разбирать камни; шум воды усилился, озерцо быстро убывало, и наконец обнажилось кирпичное дно. В самом углу, под стеной, – квадратная металлическая дверца с кольцом. Воины с удивлением наблюдали, как начальник поднял дверцу и, освещая темный лаз, заглянул внутрь. Потом приказал ждать его и исчез в узком колодце. Явился он не скоро, с догорающим факелом.

– Чего тамо, Олекса Дмитрич?

– Тамо-то? Кащей на цепях прикован.

– Да ну! – У молодых кметов расширились глаза.

– Я думал сокровища найти, а нашел кости.

Снова плотно затворили дверцу, сложили камни на место, и вода быстро скрыла потайной ход. Олекса велел спутникам хранить секрет ручья: подземелье устроено самим государем.

В гриднице княжеского терема, где временно жил Олекса (Арину взяли к себе девицы), горела свеча. На лавочке под образом Спаса ждала Анюта. При появлении Олексы она осталась сидеть, лишь выпустила из рук свою длинную косу.

– Вот пришла. Да свечку зажгла…

– Завтра, Анютушка, ты мне понадобишься со всеми твоими подругами на Свибловом дворе.

– Там, где Арина будет?

– И Арина. Многих детишек хочу поручить вам. Согласны?..

Он удержал ее, сел напротив. Заговорил не сразу, сам теряясь, трудно подыскивая слова:

– Вишь, Анюта, в какое время лихое встретились мы. Не ведаю, к месту ли мой разговор? Ты не рассердишься? – Она промолчала, а щеки залил маковый цвет, насторожилась, как тетива. – Ни матушки у меня, ни батюшки, крестный мой, Тимофей Васильич, далеко. Да и твои ведь не близко. Приходится мне самому тебя сватать…

– Ой! Олекса Дмитрич! – Анюта заслонилась широким рукавом. – Что ты говоришь! И я-то чего отвечу без княгини?

– Где она теперь, княгиня? Да ладно – подожду до Олены Ольгердовны, а все ж не пойду к ней, тебя не услышав.

Девушка совсем раскраснелась, отвечала уклончиво:

– Честь немалая пойти за тебя, Олекса Дмитрич, да не все в моей воле. И кончится ли добром наше сидение? Вон какие страшные вести принесли нижегородские княжичи.

– Не верь им, Анюта, как я не поверил. Поп – тот и сам не знает, кого хоронил. Да хоронил ли?

– Дай бог, чтоб слова твои сбылись. Переждем безвременье, тогда и скажу. – Она встала.

– Только знай, Анюта: што приключилось в полону с тобой – то не твоя вина, а наша. Ты не бойся: во всю жизнь не попрекну, словом о том не напомню.

У нее вдруг по щекам хлынули слезы, Олекса растерялся:

– Што ты, Анютушка? Прости, ради бога, не хотел я тебя обижать – само сорвалось. Прости.

– Ты не винись, Олексаша. – Она улыбнулась сквозь слезы. – Не ждала этих слов, а без них не пошла бы.

Осажденный Кремль, бессчетные полчища врагов под стеной, грозный завтрашний день – все как бы ушло. Осталась Анюта, его Анюта, ради которой он проломил бы даже тысячные ряды скованных из железа великанов. Держа руки девушки в своих, он смотрел ей в глаза и спрашивал:

– Хочешь, сегодня повенчаемся? Сейчас?

Она растерянно улыбалась:

– Там же теперь весь город. Молятся… Стыдно будет…

Олекса обнял ее, она счастливо прошептала:

– Ох, до чего ж ты сильный! Больно же мне от железа…

В полночь, целуя ее, он шепотом спросил:

– Арина тебя не хватится?

– Не хватится. И не осудит. Она сама свое счастье добывала. Да и что мне чужой суд, когда ты со мной? Вот про полон говорил, а я в ту пору и не понимала, для чего мной торговали. Совсем же глупая была. Думала, выходят за мужиков, чтобы варить им да в поле жать колосья. Но кабы снасильничали… Не довелось бы нам свидеться, Олексаша. Убила бы, ей-богу убила бы – хоть спящего. А потом – себя.

– Забудем про то, Анюта.

– Нет, Олексаша, такого до конца дней не забудешь. И не надо забывать. Может, у меня тоже дочь родится. – Помолчав, неожиданно спросила: – Ты силой брал когда-нибудь женщину?

– Бог с тобой, Анюта!

– Ты ж воин, в походы ходил…

– В нашем войске за насилие над женщиной, как и за убийство ребенка, – вешают. Да и неуж я поганец какой?

– Ну и ладно. Все другое, коли было, прощаю, не спрашивая.

Среди ночи Олекса встал, вышел из терема. Над стеной дрожало зарево ордынских костров. В храмах по-прежнему пели, со двора попахивало дымком. У огня негромко разговаривали караульные. Возвращаясь, Олекса прихватил из большой залы горящую свечу. Анюта сидела на лавке, свесив босые ноги на лохматый цветной половик, стыдливо отвела глаза. Олекса зажег все свечи, какие были в гриднице, отпер деревянный сундук, достал кованый шлем, серебристую кольчугу, тряхнул, и она бисерно зазвенела, переливаясь в свете свечей.

– Нравится?

Она посмотрела с недоумением, улыбнулась, пожала плечами.

– Рублевской работы – ее ни стрела, ни клевец, ни копье не осилят. Данило вязал для отца, да не успел к Донскому походу. После довязал и как память хранил. А перед смертью завещал мне. Поди-ка ближе…

Анюта встала, приблизилась, он ощутил ее волнующее тепло, обнял. Потом стал одевать в броню. Она покорно позволяла, все так же недоуменно улыбаясь. Олекса надел на нее стальной шлем, опустил забрало.

– Ух, до чего страшна личина – не дай бог, стану тебя целовать, и увидится этот клыкастый череп! Ну, да главное – шлем как раз будет, ежели косу уложить короной. Панцирь-то великоват. Оденем тебя потеплее, теперь не петровки.

– Начто мне этакий наряд? – Анюта откинула стальную маску.

– Станешь моим оруженосцем. Не отпущу завтра ни на шаг. Копье и щит тебе тяжеловаты, возьмешь мой саадак и кончар – они как раз могут пригодиться.

– Уж не надумал ли ты в поле воевать с Ордой?

– Боюсь, как бы завтра Кремль полем не стал.

– Господи! – Она скинула шлем. – Ты говоришь об этом так спокойно.

– Што мне, кричать? Да и кричал – не услыхали.

– Хан же грамоты прислал, слово дал Москвы не трогать.

– Вот и ты, Анюта! С тех пор как Москва колотит ордынцев, она забывать стала, с кем дело имеет. Оставим это, ничего уж не переменить. В седле-то удержишься?

– Через Орду проехала с Вавилой. Да и с княгиней Оленой езживала, она у нас отчаянная. А ты правда меня возьмешь?

– Возьму. Только держись позади, за моей правой рукой, и наперед не выскакивай… А теперь иди ко мне. Какая ты железная и холодная. Ну ее сегодня, эту бронь! – Он стал нетерпеливо снимать с девушки панцирь, задул свечи…

Сколько прошло времени, Олекса не знал, но почуял близость рассвета и оборвал тоненький смутный сон. Анюта спала на его руке, дышала ровно, едва слышно. Жалко будить, но продлить ночь не в силах самый счастливый человек. Он поцеловал ее, она открыла глаза, прильнула к нему…

– Пора, Анюта, пора…

С самого вечера к ним никто не толкнулся, – значит, Орда вела себя смирно. Когда вышли из терема, начальник стражи с недоумением воззрился на невысокого воина в блестящем панцире рядом с боярином. Бледная заря прорезалась на востоке, перила крыльца влажны от росы.

– Я – в храм на часок, – сказал Олекса десятнику. – Отряду готовиться.

Анюта шла за ним, ни о чем не спрашивая. Церковь Иоанна Лествичника была отворена, десятка три женщин, в большинстве старушки, молились перед амвоном. Седовласый священник вполголоса читал молитву, держа перед собой потертую книгу. Олекса с трудом узнавал церковь, где он числился прихожанином – вдоль ее стен, до самого верхнего придела, грудами лежали книги и свитки пергаментов. Приблизились к амвону, поп прервал чтение.

– Прости, батюшка, но дело неотложное. Обвенчай нас.

Поп положил книгу на аналой, посмотрел на просителей:

– А где же ваши невесты?

Олекса смутился и лишь теперь обнаружил, что стоит в храме перед священником, не обнажив головы, торопливо снял шлем, стал помогать Анюте. Коса упала ей на плечи, поп улыбнулся:

– Понятно. Надень: коли венца нет – и это сгодится. Мужней жене негоже стоять непокрытой. Косу-то расплести бы надо, да уж ладно. Как звать невесту?

– Анна, – прошептала девушка.

– Родителей-то спросила?

– Сирота она, – ответил Олекса. – При княгине Олене служит, и той нет.

– Понятно. Помоги мне, Олекса Дмитрич, аналой перенести.

Женщины, прервав молитвы, неотрывно следили за начавшимся обрядом.

– Венчается раб божий Олександр и раба божия Анна…

Олекса видел, как сильно дрожит свеча в руке Анюты, и боялся, что выпадет. Это был бы недобрый знак. Он уже хотел незаметно поддержать ее руку, но поп не затягивал обряда, и когда Анюта сказала: «Да» – рука ее стала тверже. Олекса поцеловал холопные губы жены и вдруг подумал: «Куда же я тяну ее, такую слабую, в воинский отряд?»

– Дай вам бог долгих лет и добрых детей, – услышал чьи-то напутственные слова.

За дверью церкви Анюта расплакалась, Олекса обнял ее, ничего не говоря. Все произошло быстро, буднично, что и самому стало жаль чего-то. В Успенском храме зазвонил колокол, ему откликнулась звонница в Чудовом монастыре, потом подали свои медные голоса Архангельский собор и Спасский монастырь, бухнуло, поплыло басовитым раскатом над головой – в церкви Иоанна Лествичника был самый могучий колокол. Колокольный хор будто славил молодых и новую жизнь, которую несли они в этот мир. Несмотря на все тревоги, бронзовый перезвон будил в душе неясную грозную радость, веру в собственное бессмертие и бессмертие правды, за которую он сражался. Олекса почувствовал близость бога. Да и где же ему быть, всеблагому, если не среди тех, кто из последних сил защищает свою жизнь, свои дома, свободу и жизнь детей?

Дорогой сказал:

– Не годишься ты в оруженосцы, женушка моя. Оставлю я тебя с Ариной – тебе не привыкать за мальцами смотреть.

– Нет уж, Олекса Дмитрич! То отпускать не хотел, а повенчались – норовишь от женки подальше? Не от телесной слабости я, Олексаша, свечу-то едва не обронила. Женщина я. Не поймешь ты, сокол мой, что для женщины венчанье. А уж такое венчанье…

Она не досказала, и ему захотелось обнять ее покрепче, но людно было на улице.

Конники покинули двор князя Владимира, когда на Соборной площади стало собираться посольство. Анюта выехала из ворот рядом с мужем, привыкая держаться за его правой рукой. Ее саврасая все время тянулась к рослому темно-рыжему скакуну Олексы, стараясь куснуть, рыжий всхрапывал и потряхивал головой, вроде бы сердясь, а в скошенном фиолетово-синем глазу сквозило веселое удовольствие. Под железной одеждой трудно было угадать женщину, опустит еще изукрашенную образом смерти личину – обыкновенный отрок при своем боярине. Следом попарно ехали дружинники, остававшиеся в ту ночь на княжеском дворе. Для них, видно, не было тайной особое расположение начальника к одной из девиц, весть об их венчании приняли без удивления, как и присутствие Анюты в отряде.

У коновязей обширного Свиблова двора не было свободных мест, лошадей привязывали к кольям, тут же вбитым в землю. Держась десятками, воины толпились у частокола, сидели на траве.

– За подворье ни шагу! – приказал Олекса подбежавшим десятским. – Коней не расседлывать. – Увидел за спинами конников монастырского служку. – Где твое воинство, святой отец?

– Да в амбарах спит.

– Много собрал?

– Всех-то с бабами сотня будет. Арина девиц привела – то мне большое облегчение с мальцами.

– Сухари, солонину привезли?

– Привезли. На первое время хватит.

– Поднимай. Снедь раздай поровну в узлы, а после веди к Тайницкой, там ждите меня. – Обернулся: – Отрок, лошадей!

Анюта, державшая коней в поводу, поспешила к мужу. Подол опустел: весь город схлынул к фроловской стороне. Поскакали вверх улицами, миновали обезлюдевшие дворы князей, послышался ропот толпы у ворот. На стене, среди кольчуг и тигиляев, пестрели одежды женщин. Свернув с улицы, Олекса остановился возле низких деревянных житниц, где поселились ополченцы из посада, не сходя с седла, стукнул кулаком в одну из дверей. Она отворилась со скрипом, выглянула женщина в черном повойнике, с заплаканными глазами.

– Вавила дома?

– Нет, боярин. С зарей поднялся, ушел в стрельну.

– Ты, хозяйка, живо бери мальцов и – бегом на подол, к Тайницкой башне. Скажешь там: я прислал.

Олекса толкнулся еще в несколько дверей и всем, кого застал, повторил тот же приказ. На подворье князя Владимира он дождался, пока выйдет жена Адама с сыновьями, взял на седло младшего. Женщина заколебалась:

– Адам не велел никуда ходить.

– Пока князь правит посольство, воеводой оставлен я, и мои приказы не обсуждают. Ступай за нами, Устинья.

Мальчишка сидел впереди воина, восторженно крутил головой, ища глазами сверстников. Женщина шла у стремени, держа за руки старших, тревожно взглядывала на всадника.

– Куда ты уводишь нас, Олекса Дмитрич? Адам же не велел…

– Я велю. Мне помощницы нужны, Устинья. Не все Адам – и ты порадей за наше дело. Муж вернется – дома будете.

Дорогой нагнали жену Вавилы. Она несла на руках спящего ребенка, девочка цеплялась за ее подол. Олекса знал, что старший сынишка Вавилы скончался от раны.

Перед Тайницкой уже собралась большая толпа детей и женщин. Монашек что-то объяснял недоумевающим стражникам. Дети жались к матерям, сирот поделили девицы из княжеского терема. Олекса отыскал взглядом вчерашних спутников по подземелью, которых приставил в помощь монашку с утра, подозвал, и лишь теперь они узнали, какая тяжкая и святая доля им выпала. Если до ночи сам он или кто-то другой не выведет их из подземелья, один из троих должен провести разведку через потайной выход за городом. В случае худшего самим думать, как быть: либо пожить в убежище, пока есть корм, либо сразу уводить женщин с детьми в сторону Волока-Ламского. Олекса советовал выбрать первое, уверенный в том, что хан в любом случае не задержится под стенами Кремля больше недели – Орда должна двигаться.

Стражники с удивлением наблюдали, как вереница детей и женщин потянулась в башенный подвал, к тайнику. Озаренные факелами подземные своды наполнились шелестом детских шагов, восклицаниями и восторженным шепотом. Для маленьких москвитян это путешествие начиналось как чудесная сказка, но Олекса знал: их восторги будут недолгими. То, что предстояло взрослым, уходящим под землю, он представлял себе с трудом. Чтобы одолеть сильного врага, должны совершить свой подвиг и полководец, и ратник, и мать его, и жена. Чей выше, никто не знает. Он отправил двух воинов с монашком разделить подвиг матерей и жен. Как бы ни отличились его конники в боях с ордынцами, первых наград у воеводы он станет просить для тех, что ушли под землю с детьми. Если подвиг их состоится.

На верхнем ярусе башни старшина гончаров спросил его:

– Думаешь, спрятал цыплят от коршуна? Да ворвись татарва в детинец, она тут все щели обшарит.

– Ты, Устин, стоишь на самой безопасной стороне, – ответил Олекса. – Случись беда, ты должен меня пережить. Так вот слушай, где укрыты мои цыплята…

Протяжно, со сдержанной печалью зазвонили соборные колокола: княжеское посольство покидало Кремль. Олекса вдруг подумал, что его конники стоят слишком далеко от самых опасных теперь ворот. Но приказ князя строг, как его нарушить? В конце концов, он сделал, что мог: посадил дозорного на колокольню Архангельского собора – в случае угрозы тот сразу даст сигнал.

Олекса еще не достиг тех лет, когда многократный горький опыт настойчиво твердит человеку: если у тебя явились сомнения, если тебя посетила тревожная догадка, если заговорило в тебе чувство опасности – не отмахивайся от них: беда стоит рядом.