Текст книги "Эхо Непрядвы"

– Справу для моих дружинников.

– Сколько их у тебя?

– Тридцать два со мной.

– Малого просишь, боярин. Кабы ты устал и захотел посидеть в детинце – сиди. А в походе малого не проси.

– Дай сотню, государь.

– В Москве управлялся с тысячами, пошто теперь в детские портки норовишь? Мне не сотские – мне воеводы нужны. Сам знаешь, сколько лучших бояр моих легло на Куликовом поле. Бери под начало три тысячи.

– Три тысячи?! – Олекса привстал.

– А ты как думал? Всю жизнь впереди сотни мечом помахивать? У меня нет воеводы в походном войске старше двадцати пяти годов. Решай: или примешь трехтысячный полк, или в детинец отошлю. Ты – главный свидетель московской осады, я обязан беречь тебя пуще глаза. Уж коли рисковать таким свидетелем, так по цене.

– Добро, государь.

– Василий, ступай найди Мещерина: пущай оборужит дружину Олексы Дмитрича из моих запасов да ему самому найдет воеводскую справу. – Тупик вышел, князь развернул на походном столе большой пергамент с чертежом окрестной земли. – Ступай ближе. Твои тысячи особые. Они на лошадях, но это не конница, а пешая рать. Смотри на чертеж. Вот Волок, вот Можай. Ты пойдешь за легкоконными сотнями, и с боков тебя прикроют заставы. Ни в какие конные бои с Ордой не ввязывайся. Кутлабугу мы рассчитываем встретить здесь, на подходе к Рузе, но может быть всякое: Орда быстро ходит, а темник – волчина матерый. Помни главное: как появятся, спешивай ратников, заступай дорогу и бейся до последнего. Обойдут тебя, совсем ли окружат – то не твоя забота. Ты обязан стоять насмерть и держать Орду за горло. Это всё.

– Кто начальники тысяч?

– Первой – Боровский Константин Иванович. Второй – боярин Олексей Григорьевич. Третьей – сын боярский Ондрей Борисович. Стрелкам я назначил особого воеводу – сотского Никифора. Дружок его, Ванька Бодец, со своей сторожей примкнет к тебе. Ставь его на опасное крыло – там лихие рубаки, не дадут окружить сразу. Своих дружинников держи при себе. Не хочу, штоб, уцелев там, ты сложил голову здесь. Особливо теперь, когда женился. Женка-то кто?

– Ты, верно, знаешь ее, государь. Она у Олены Ольгердовны служила, Анютой звать.

– Вон што! Мне уж из-за ее девиц досталось на орехи: зачем-де оставил? Как будто думать было не о чем, кроме ее девиц. Так и быть, скажите: я, мол, благословил вас без нее. Надо бы и твою Анюту отослать в Торжок, да уж поздно.

– Дозволь идти, государь? Мне еще с войском знакомиться.

– Постой. Ты мово Томилу когда последний раз видал?

– Вечером, когда уж решили поклониться хану. Отходил он. Меня позвал с Адамом-суконником.

– Што он сказал?

– Про Тайницкую. Я в то подземелье детишек и женок многих спрятал. Девицы Олены Олыердовны с ними. Спасутся ли? А Томила тоже считал: у врага нельзя выпрашивать мира.

Владимир встал, подошел к молодому воину:

– Тебе еще долго жить, Олександр Дмитрич, и ты запомни эти слова: у врага нельзя выпросить мира. Врага можно только принудить к миру, наступив ему на голову сапогом. Завтра мы наступим – или я не князь Храбрый, а только волчий корм. Иди, брат.

Уже свечерело, и в лагере разгорались костры. Алая погожая заря отражалась в зеркале Ламы, плавно текущей в двадцати шагах от княжеского шатра. Неподалеку, возле нагруженных телег, снаряжались дружинники Олексы. Каримка громко бранился с кем-то из товарников: на его квадратное тело необъятной ширины непросто подобрать доспех. Переодевшиеся красовались в блестящих кольчугах и высоких шишаках, опробовали мечи и сулицы. Вокруг плотными рядами стояли палатки княжеской дружины, всюду торчали жердяные коновязи, лошади похрупывали зерном. От водопоя с фырканьем и топотом катился сотенный табун. Вечерний воздух был пропитан близкими сердцу воина запахами кострового дыма, коней, дегтя и сыромятины. Поджидавший Тупик позвал в свою палатку, где для Олексы приготовили оружие, броню и воеводское корзно. У палатки толпились дружинники, Олекса узнал Додона, Микулу, Варяга, Дыбка, каждому коротко улыбнулся. Его ни о чем не спрашивали, только во все глаза смотрели на воскреснувшего из мертвых соратника, лелея свои надежды. Броня оказалась впору, корзно было коротковато и узко в плечах.

– Обойдусь без воеводских отличий, – махнул рукой Олекса. – Три тысячи – не тридцать, разглядят и так.

Тупик вызвался проводить его в «особый» полк. Когда уже садились на лошадей, Олекса оборотился, прямо глянул в вопрошающие глаза дружинников:

– Микула, Додон, Алешка! Вы своих пока не оплакивайте. Не хотел обнадеживать до срока, да уж так и быть. Укрыл я ваших и других многих в потайном подземелье с выходом за городом. Может, ушли они, а может, сидят там, бедуют, нас дожидаясь. Бог милостив, авось дождутся.

Олекса был в седле, разбирал повод, когда подбежал Микула, схватил его руку и поцеловал – у Олексы не хватило силы противиться медвежьим дланям бывшего монаха.

– Ну, брат, задал ты мне задачку, – сказал Тупик, когда отъехали. – Они ж только и будут теперь в Москву рваться.

– И без того рвутся. Разве плохо, Василий?

Ехали между шатрами и коновязями, вслушиваясь в голоса ратников, конский храп, звон стали под напильниками и оселками. Где-то у огня под бряцание звончатых гуслей молодой лирник славил заставы богатырские и походы русских князей в Дикое Поле. Гаснущая заря задергивалась плотным речным туманом, пролетная стая гусей роняла с вышины диковатые крики, граяли вороны в заречном лесу, и обоим казалось – снова едут они Куликовым полем между засыпающей Непрядвой и Доном, как будто Куликовская сеча только на время прервалась, чтобы заутра грянуть с новой силой. Как далеко простерлось ты, Куликово поле, где же конец твой, в каком времени и каком краю? А может, не будет у тебя конца, Куликово поле, пока не загоним в могилу последних насильников, убийц и грабителей, жадных до чужой земли и чужого добра, последних душителей чужой свободы?

Вышел из своего шатра Владимир, смотрел на огни воинского лагеря. Мечтал ли о такой силе еще неделю назад? Ведь с полутора тысячами пришел в Волок, а теперь лишь в резерве оставляет семь. И не иссякает народный поток к его стягам. Чем заплатить за ваше самоотречение, русские люди?

Только бы не повернул назад этот крымский зверь со своей стаей! Владимир поклялся жестоко наказать крымчаков за Москву и опустошение своего удела. Сначала – их, потом дойдет и до главного ордынского хищника.

XIII

Кутлабуга меньше всего думал об отступлении. Его тумен, доведенный до полного числа, представлял силу, какой не мог иметь ни один из ближних правителей – от Литвы до Новгорода и Твери. Собрать десять тысяч хорошего войска – нужны месяцы, а разношерстный сброд темника не пугал. Ему снова повезло: в ту сторону, куда отступил Донской, посланы Батарбек и Шихомат, Кутлабуге достался удельный серпуховский князек, и тот неведомо где спрятался. Когда передовая тысяча грабила и жгла пустой Можайск, темник повернул на Ржеву, рассчитывая по пути взять Волок-Ламский. В московских монастырях, которые хан отдал крымскому тумену, оказалось меньше добычи, чем рассчитывал найти Кутлабуга. Да и в княжеских теремах, слышно, не очень разжились. Больше всего повезло тем, кто грабил церкви Кремля. В городе же много добычи сгорело. Может быть, золотая казна Димитрия хранится в Волоке или Ржеве?.. С той поры когда на степном кургане за Калкой фряги рассыпали на войлоке перед ханом казну Мамая, мешки с золотом, серебром и твердыми камешками волшебных цветов все время мерещились темнику. Зачем они ему, он пока не задумывался – лишь стремился овладеть странным могуществом золота. Кутлабуга ведь считался удачливым, а удачливый может возмечтать о многом. Тимур-то выплыл из грязи…

Уже повернув со смоленской дороги, Кутлабуга получил весть, что в Волоке стоит серпуховской князь, и насторожился, как волк, зачуявший близко таящегося оленя. Памятуя строгий приказ великого хана, он стянул в кулак семь своих лучших тысяч. На русских реках была межень, и тумен легко одолел неглубокую вблизи верховий Москву, затем перешел еще одну небольшую речку. Здесь на песчаном броду целая сотня обезножила коней, напоровшись на рассыпанные по дну железные шипы-неваляшки, влитые в свинцовую чечевицу. На войне, посреди враждебной страны, верховых лошадей надо крепко беречь, и разозленный темник приказал разведчиков нещадно бить палками, а начальнику их сломали спину. Во избежание неприятностей Кутлабуга приказал через каждый новый брод прогонять табунки двухлетков, которые назначались в пищу.

Темник торопил начальников. Где князь, там и казна его. Время от времени разведчики замечали русских всадников, но те быстро скрывались в лесах. Лишь на берегу Рузы произошла стычка, в которой с обеих сторон имелись убитые, и Кутлабуга понял, что за его движением следят вражеские дозоры. Как поведет себя князь? Побежит или затворится в осаде? Топтание под городом в планы темника не входило, но Волок-Ламский – не Москва.

На другой день, миновав влажные, темные густолесья, тумен вышел к Рузе. Передовые сотни проверили брод, и войско, не останавливаясь, устремилось на левый берег, оставляя за собой грязные, черные сакмы на зелени речных лугов. Кутлабуга шел с легкой головной тысячей, ее он намеревался выбросить вперед, наперехват дорог севернее и западнее города, как только весь отряд втянется на приламскую равнину.

Небо стало чище, в полдень солнце пригрело, легкая пыль от копыт головных сотен мирно вилась впереди, и ничто пока не сулило тревоги. У русов свой обычай: после обеда они спят, как тарбаганы в норах, небось их дозоры тоже попрятались для сна – давно уж нет вестей от разведчиков. Кутлабуга вызвал к себе начальника передней тысячи – своего дальнего родича Мурута. Наянами в войске он предпочитал иметь дальних – ближние скоро наглеют, садятся темнику на шею, требуя незаслуженных привилегий и званий, лодырничают, обманывают, бессовестно воруют и утаивают добычу, вступают в беззаконные сделки с торговцами и поставщиками для войска. Законы в Орде жестоки, но применять их все труднее как раз оттого, что ордынская верхушка связана родством. А глядя на начальников, то же начинают делать и простолюдины. Гниет Великая Орда, разъедается воровством. Отделить бы крымский улус да начать все сызнова…

Тысячник Мурут уже ехал за хвостом золотистого текинца Кутлабуги, не смея поравняться с темником, пощелкивал языком, выражая восхищение лошадью начальника и подавая знак, что явился. Кутлабуга подбирал себе лошадей той же масти, что ходили под ханским седлом, и хотя текинец выморился, темник не менял его от самой Москвы. Знай он, что Тохтамыш ненавидит белых лошадей только потому, что на них красовался Мамай, что и своего любимого аргамака он сменил на вороного, потому что увидел золотистого жеребца под темником, Кутлабуга, вероятно, отослал бы текинца в обоз или даже зарезал на мясо. Но подданные не могут знать все мысли владык, оттого так неожиданно порой сваливаются на них опалы и расправы. От скольких забот, пустых трудов и даже бедствий избавились бы иные люди, не будь они похожими на обезьян.

Кутлабуга наконец подал знак Муруту ехать рядом, намереваясь объяснить ему предстоящее дело, как вдруг в облачке дорожной пыли возникли бешено скачущие всадники.

– Ойе! – тихо воскликнул темник. – Видно, важные вести.

Всадники круто осаживали лошадей, десятник закричал:

– Эмир! Впереди урусы! Наши сотни сражаются!

Усталый конь под темником остановился от легкого движения.

– Сколько ты видел урусов?

– Много! Пять сотен… Тысяча!

– Ой-е-е, как хорошо ты считаешь! Тебя надо определить казначеем или менялой – пять сотен ты сравнял с тысячей. – После того как Тохтамыш заметил Кутлабуге, что хороший воин должен ценить шутки, он старался шутить, даже отправляя людей под топор. Привыкли гонять баранов, и первый козел показался волком?

– Я хотел сказать, эмир, их пять сотен и еще тысяча.

– Слава аллаху, мы получили первую весть о враге. Пойдем, Мурут, поглядим. – Темник хлестнул жеребца камчой и помчался по дороге. Вслед за нукерами воины головной тысячи пришпорили лошадей. Поле с редкими рощицами отлого вспухало, острые глаза темника приметили обычный на водоразделах сторожевой или могильный курган в одном перестреле от дороги, и он издали повернул к нему по серому жнивью. Мурут знал свое дело – его тысяча неслась туда, где курилась пыль над местом сечи. Текинец шел резво, но громко и часто дышал – все же следовало поменять коня. С кургана виделось далеко. Поля и желтеющие дубравы верстах в двух впереди переходили в сплошной лес. Между купами берез крутилась конная рубка. Тела побитых серыми пятнами и бугорками были широко рассеяны вокруг непрерывной круговерти всадников, сверкающей искрами сабель, по полю носились и стояли, тревожно задирая головы, оседланные кони, потерявшие хозяев. До темника доносился раскатистый чужой рев. От двух сотен прикрытия едва ли осталось пять десятков и те уничтожались на глазах Кутлабуги, но он словно не замечал своих, ибо они делали то, что обязаны делать. Внимание темника приковал русский полк, идущий на рыси той же дорогой навстречу его войску. В то время как голова полка приближалась к месту боя, замыкающие сотни только показались из дальнего леса. Походный строй русов уже сломался – они, конечно, заметили ордынскую тысячу, перевалившую водораздел, и спешили развернуться для боя. С левой стороны их сковывала большая дубрава, вдоль которой бежала дорога, зато справа у них просторно – туда и смещались русские конные сотни, перестраиваясь из колонны в сплошую лаву. Кутлабуга видел перед собой до трех тысяч всадников, не считая тех, что добивали его прикрытие и клубились в поле, обеспечивая развертывание полка. Длинные копья большой колонны выдавали тяжелую русскую конницу, у темника тревожно екнуло сердце: нелегко будет расколошматить броненосную лавину москвитян.

Передние сотни Мурута уже схлестнулись с русскими всадниками, затухающая рубка завертелась с новой силой. Голова вражеского войска уже прекратила движение, правое крыло его все время вытягивалось – вот сейчас бы врезаться в это изломанное, еще не расправленное крыло! Но одной тысячи Мурута мало для удара, и она занята всадниками русского заслона. В середине полка плеснулся багровый стяг, раскачиваясь, вздымался выше и выше. Нельзя давать врагу время для тщательного устройства своего порядка, надо быстро использовать превосходство в числе – напасть, охватить, окружить, смять их строй, прижать к дубраве на левом крыле, засыпать стрелами, ни одному не дать уйти из мешка. Кутлабуга был уверен: князь где-то под багровым стягом, а где князь, там и казна его.

Нукеры не теряли времени: связав длинные пики, нацепили на них сигнальные полотнища, воткнули в вершину кургана. Шесть тысяч тумена подходили на рыси к горбу водораздела, извиваясь по дороге толстой громадной змеей. То-то выкатит глаза русский князек, когда явится ему вся ордынская сила!

– Сигнальте! – резким голосом приказал Кутлабуга. – Тысячам, кроме первой и второй, развернуться сотенными колоннами в сторону левой руки. Мурзе Муруту прекратить бой, отойти и стать на левом крыле тумена. Живо! Живо!

Повинуясь движению стягов, головная тысяча перешла на шаг, разделилась на сотни, они быстро выравнивались в линию. Следующая тысяча перестраивалась на рыси, спеша поравняться с передней. Еще две на скаку хлынули с дороги, обтекая ставку темника. Шедшие в самом хвосте две отборные тысячи повернули прямо на курган – здесь они останутся в резерве. Над полем понеслись сигнальные стрелы, их сверлящий вой предназначался для Мурута и его наянов – пусть следят за своим сигнальным стягом на кургане. Однако этот робкий с эмиром тысячник в бою – удалец. Сбив русские сотни, он погнал их и, кажется, готов был в одиночку напасть на весь полк. Поздно, удалец, – там уже не куча, а стена. Сигналы начальника разом умерили прыть Мурута, он стал заворачивать обратно. Русское прикрытие тоже откатилось на обнаженное крыло полка. Ничего, Мурут с ними еще сочтется за побитых, а лишние жертвы Кутлабуге ни к чему – у великого хана не осталось в запасе воинов.

– Эй, удальцы! – крикнул сигнальщикам. – Ну-ка, передайте приказ свободным волкам – сбегаться ко мне!

Кучи травы и веток уже были сложены на кургане, их стали поливать земляным маслом из узкогорлых кувшинов, защелкали кресала, и четыре столба черного дыма, резко отличного от всякого другого, поползли в небо. Дым заметят рассыпанные отряды, и еще три тысячи всадников помчатся на помощь своему темнику. Кутлабуга верен приказу повелителя: никакого риска в бою!

– Эмир, что это?!

Кутлабуга крутнулся в седле. Весь большой русский полк стоял на поле пешим, вздымая лес копий, а коноводы поспешно угоняли лошадей к рощам. Лишь пять сотен остались верхами на крыле полка. Князь обезумел с перепуга? Или боится, что войско его побежит при первом натиске, и хочет заставить полк сражаться до конца? Пешему-то не уйти от конного. Но на что же он тогда рассчитывает? На своего бога?

Ордынские тысячи приняли боевой порядок, ждали сигнала к сражению. Русский строй отвердел, железный лес копий над ним рябил, сверкая, как озеро в ветреный солнечный день, линия щитов напоминала красный пояс великана, забытый на поле. Русы ничем не выказывали своего стремления к битве, в их стане не гремели тулумбасы, не ревели военные трубы, не носились гонцы с приказами воеводы. Казалось, они лишь предостерегают темника, загородив ему дорогу. Маленькая твердая стена внушала почтение своим решительным видом. У Кутлабуги возникло желание – обойти. Но в отчаянной решимости врага – только видимость угрозы, устрашающий мираж. Не так ли демонические силы отпугивают искателей кладов? Клады даются в руки тех, кто способен перешагнуть мнимые страхи. И все же почему у этих конников, ссаженных на землю, удлиненные щиты пешцев?..

– Сотник! Пошли два десятка нукеров на обе стороны – в обход урусутов. Пусть хорошо смотрят: не появится ли где-нибудь их конная сила?

Два войска стояли друг против друга, словно испуганные встречей. Шло время, на поле ничего не менялось, и в глазах темника стало чернеть. У него же в два с лишним раза больше воинов, и еще три тысячи вот-вот подойдут. Лучшая конница Орды! Разве не славится эта конница умением подавлять врага стремительными ударами? Его обзовут бараном и черепахой, проклятый Карача станет смеяться в лицо, и Шихомат от него не отстанет. А что скажет повелитель?

– Бубны и трубы! Сигналить нападение!..

Оглушенный громом, ревом меди и человеческих голосов, он едва разглядел, как шевельнулся русский строй и три ряда воинов выбежали вперед из его глубины.

У Владимира не было строгого замысла сражения. Встречный бой, когда ничего заранее не известно, кроме примерной силы врага (да и то если разведка не просчиталась), опрокидывает любые готовые замыслы и приносит успех только решительным и стойким. Зная, как осторожно ходит Орда, Владимир сразу отказался от мысли о засаде. Встретить степняков открыто равной силой и потрепать – нехитро, а разгромить трудно. Преследуя их, легко самому угодить в западню. Знание степной конницы, ее приемов, силы и слабости навело князя на мысль о верховой пехоте. Приковать врага к месту лучше всего способны пешцы. А уж потом – не потерять времени…

И теперь верховая пехота у него впереди. Той же дорогой, в трех верстах за нею, шли два конных полка общим числом в пять тысяч всадников. Лишь бы только Олекса выдержал один час боя.

В восьмом часу пополудни[18]18
  В четырнадцатом часу.


[Закрыть] на взмыленной лошади прискакал гонец с вестью, что Бодец завязал бой с ордынским прикрытием и воевода Александр Смелый развертывает пешую рать на поле в виду приближающегося войска врага. По знаку Владимира легкая конница во главе с серпуховским боярином Григорием Михайловичем свернула с дороги и, прикрываясь рощами, двинулась на рыси в обход поля, где начиналась сеча. Броненосная дружина Владимира в две тысячи мечей тоже перешла на рысь.

Впереди обходящего полка, широко рассыпавшись, скакала сотня Тупика. Храбрый назначил его вторым воеводой к серпуховскому боярину, но Васька все же сам возглавил разведчиков. Либо он выведет конников в тыл крымчакам, либо те побьют пешцев Олексы и уйдут безнаказанно, если, конечно, уклонятся от боя с главными русскими силами. По черным дымам в небе Тупик догадывался: темник сзывает рассеянные для грабежа сотни, и надо их опередить. Охватывая перелески и дубравы, сакмагоны мчались через поля, бурьяны, заросшие кустарниками кулиги, не думая о собственной безопасности. Самое важное – спугнуть вражеские дозоры до того, как они обнаружат идущий следом полк, а может быть, по пятам убегающих дозоров и вывести полк на логово главного зверя. Впрочем, ставку темника указывали дымы.

Для встречи с Ордой Олекса предпочел бы иное место, но выбирать не приходилось: часть его конников уже сражалась, помогая стороже, и Бодец известил, что дозорные видят многие тысячи степняков в каких-нибудь полутора верстах. Полк, опираясь левым крылом на густые заросли дубняка и лещины, начал строиться для боя.

Пока полк развертывался, Олекса, оставаясь в седле, следил за приготовлениями врага. Он видел неполный тумен, но всей силы темник сразу не покажет. Тысяча, две, три, четыре… Пятая, отбросившая русскую сторожу, изготовилась чуть в стороне, на свободе, явно целясь в конников полка. Сколько у темника в резерве? И где его резерв?.. А впрочем, то заботы других воевод. Дело Олексы – стоять насмерть.

С тремя воинами примчался Бодец:

– Олекса, брате! Тебя ли вижу воеводой?

– Меня, Иван, меня. Ты не ранен?

Кольчуга начальника сторожи в бурых пятнах засохшей крови, на зерцале и оплечье – следы ударов, на морде рыжего скакуна запеклась черно-багровая полоса.

– Бог миловал. Лишь голова кругом – ровно с Никифором братину зеленого усидели. – Бодец еще жил лихой конной схваткой, тело его казалось слитым с конем, солнечные искры в глазах вспыхивали отражением сабель. Он оборотился к настороженно прислушивающимся ратникам, крикнул: – Не боись, вигязи! Знаете, как на пиру-то? Первая чара – колом, вторая – соколом, остальные – мелкими пташками. Так же и в сече: первого бьешь с дрожью, второго – с азартом, остальных – не считаешь!

Ратники гулко засмеялись, и Олекса был благодарен неунывающему Ваньке Бодцу за этот смех перед тяжким, кровавым делом.

– Принимай всех конников, Иван. Задача одна: подольше держать Орду, не давая обойти пешую рать.

– Ясно, воевода. А князь где?

– Князь будет. Попрут – встречай в лицо всей силой, да не рассыпай отряда – не то, как траву, высекут и потопчут.

– Не тужи, воевода, – нам не учиться. Я этих псов поганых за кажную мою деревню заставлю мочиться кровью!

– Скачи, Ваня, скачи к отряду – вот-вот пойдут!

Однако сигнальные стяги на кургане, в полуверсте от русской рати, словно задремали, только лениво ползли в небо черные дымы. Из жнивья, где недавно шла сеча отрядов прикрытия, поднимались очухавшиеся раненые и оглушенные. Одни брели в сторону русского войска, другие – в сторону ордынского. Иные ползли.

– Бедолаги, и куды ж они? В дубраву уходить им надо.

Олекса обернулся, встретил настороженный взгляд Каримки из-под кольчатой прилбицы шлема. Взятый в число дружинников, старшина кожевенной сотни не отставал теперь от начальника ни на шаг, словно телохранитель. Олекса оглядел пешую рать. От красного сияния волнующейся стены длинных щитов, от бледно-синего сверкания топоров, алебард и копий, от серебристого блеска кольчуг и шлемов становилось больно глазам. Неужто он, безвестный воин Александр, ничем не знаменитый, сирота, кем-то подобранный на дороге в чумной год, вскормленный добрыми людьми, – он сегодня воеводствует над этой ратью?! Пусть он воевода лишь на час, от великой нужды, но в этот самый час решается судьба многих тысяч людей и, может быть, Москвы.

Олекса сошел с коня, взял тяжелое копье, перекинул свой круглый щит, оснащенный клинком, со спины на руку. Дружинники его тоже спешились, ближние ратники потеснились, принимая их в первые ряды. Рассылать гонцов уже не надо: приказ отдан, каждый тысяцкий, сотский, десятский знает, что от него требуется. С самого начала Олекса понимал, что нужен князю Храброму и его полку вроде живой хоругви, доставленной со стен Москвы. Поэтому и принял воеводство. Но он ведь еще и воин.

Стяги на кургане разом пришли в движение, и докатился глухой рокот больших бубнов, завыли дудки, заревела медь широкогорлых труб. Пять тысяч степных всадников одновременно стронулись, ходкой рысью покатились на русский полк. Послышался отрывистый голос сотского Никифора, стоящего у стяга, его подхватили десятские и передали в оба конца – шестьсот стрелков с помощниками выбежали вперед из глубины строя, стали в три ряда. Арбалетчики и заряжающие опустились на колено, лучники стояли в рост. Большая часть самострелов имела стальные пружины – военный запас великого князя из волоколамских оружейных складов.

Враг прошел с четверть версты, послышался глухой гул, земля стала мелко дрожать от топота тысяч копыт. Снова – резкий крик сотского Никифора. Словно сотни гусельных струн лопнули вдоль русского строя, черный рой железных стрел, едва мелькнув, тает в воздухе – арбалетчики сделали первый залп, и заряжающие передают им готовое к выстрелу оружие, принимая спущенные арбалеты. Звон второго залпа не так дружен, но именно второй пришелся по врагу на убийственной дистанции: невидимый вихрь вырвал из седел сотни всадников, спотыкаются и рушатся кони, вой отчаяния и злобы поднялся над атакующими чамбулами. Задние скакали через упавших, топча убитых и раненых; ответный град хлестнул по русской рати, но был еще слаб – ни вскрика, ни стона не вызвал он в строю. А может, раненые просто терпели, чтобы жалобами не смутить товарищей. Воины подняли щиты, заработали и русские лучники, черня стрелами небо. Арбалетчики били теперь вразброд, всаживая железную смерть в накатывающий серый вал. Грозное у них оружие, да заряжать долго: пока арбалетчик пошлет одну стрелу, простой лучник – десять.

Хуже всего пришлось той тысяче, что устремилась на конный отряд москвитян. Там, похоже, многие вообще не имели доспехов – словно пришли поохотиться в русских лесах. «Ну, что ж, джигиты, отведайте и нашей охоты!» В то время как, изрываемые переным железом, другие чамбулы перешли на галоп, эта тысяча шарахнулась в сторону открытого поля, вытягивая порядок, далеко обегая крыло полка. Не пропустим момента, Ваня Бодец!

Сила ордынских стрел росла с каждым прыжком лошадей, свирепо забарабанило по щитам, падали стрелки и копейщики, но и каждый выстрел русского арбалета разил теперь насмерть, пронизывая брони, как простой луб. Наконец дружина Никифора по крику своего начальника бросилась назад, в ряды пешцев, и ордынский каленый град прервался – всадники набегали неровной волной, ощетиненной длинными копьями. Русский строй колыхнулся, и синеватая стена сверкающих лезвий встала впереди человеческой стены. Серединные ряды изготовились к броску сулиц. В этот момент конный отряд полка устремился вперед глубокой лавой, набирая разгон, начал сближаться с тысячей Мурута. Прорвавшись сквозь ливень вражеских стрел, конники с яростным кличем: «Лама!.. Лама!» – врезались в самую середину врагов, громадная карусель смерти стала медленно закручиваться в сторону кургана.

Ничего этого не видел Олекса, захваченный приближением чужой конницы. Не без торжества примечал он, что побитые сотни врага потеряли упругую плотность, а в истошном визге и завывании степняков больше бешенства, чем угрозы – ведь не менее тысячи пораженных корчилось и лежало пластом позади атакующих на вытоптанном, окровавленном жнивье; многие, потеряв лошадей, бежали к запасным табунам. Враги еще обозлены, как шершни, в гнездо которых всадили кол, но ярость, порожденная тяжелыми потерями, долго не держится – ее сменяет страх.

Картины войны однообразны, как медные чеканенные монеты: конские морды с раздутыми ноздрями, плоские, словно стертые, лица врагов с раскрытыми в крике ртами, волна шального рева и волна смрада от людей и животных, потеющих от страха, рушащиеся на землю всадники под чудовищным градом сулиц, и вот они – вознесшиеся лошадиные шеи, груди и копыта, тянущиеся к тебе копья, грозящий блеск кривых лезвий… Лава вздыбилась в отчаянной надежде перескочить русские копья, чего никому и никогда не удавалось. Олекса пожалел бурого коня с атласной шерстью и черной, как смоль, гривой – острием копья поймал рыжебородого великана с округлившимися от страха и злобы глазами, и плоское лезвие проткнуло кожаную броню с ее хозяином, как шмат сырого сала, лишь слабым хрупом отдалось в гладком древке – так силен был разгон всадника. Он налетел грудью на копейный крюк, его вынесло из седла, громадная тяжесть потянула руки долу; Олекса уклонился от копыт лошади, все-таки напоровшейся на рогатину бородатого соседа, и видел, как насаженный на копье враг, выронив оружие, сучил в воздухе ногами и руками, словно по воздуху пытался взбежать на русскую стенку. Лошади степняков уперлись, началась свалка. Стоящий слева Каримка колол и бил по головам длинной алебардой, Олекса выдернул копье из поверженного, зацепил и вырвал крюком из седла еще одного…

Побитые люди и лошади в минуту образовали кровавую гряду перед стеной копейщиков, оттеснив ее назад, всадники шарахнулись прочь, завертелись в полусотне шагов, потекли в сторону открытого поля, в водоворот конной сечи, рассеивающий лязг, звериные крики и высверки стали.

– Слава-а! – вспыхнул торжествующий клич в середине полка.

– Можа-ай! – взревел грозный хор с левой руки Олексы.

– Р-радонеж! – грянуло в центре.

– Нар-ра! – отозвалось с левой руки.

Тысячи полка перекликались, торжествуя первый успех, клялись друг другу, что не покажут врагу спины. Снова стегнули черные стрелы по щитам и броням – степняки мстили за неудачу. Русские лучники их вызверили, копейщики – отрезвили. Теперь полоска земли, устланная ордынскими телами, как смертная пропасть отпугивала нападающих. До чего же не хочется накалываться на копье к концу похода, когда уже время поворачивать морды коней к родным кочевьям, а в запасном табуне за холмом к спине твоей лошади приторочены тугие мешки и ты уже не раз воображал, как станешь одаривать родичей и как станут чествовать тебя, добытчика, и петь в твою честь хвалебные песни!

Потоки стрел лились непрерывно – тысячи врагов усиленно опустошали колчаны, надеясь подточить пешую стену с расстояния. То один, то другой русский воин, словно в изнеможении, опускался на землю, обливая ее кровью. Стрелки снова стали выдвигаться в первые ряды. Крутящаяся волна всадников на крыле полка росла, и казалось чудом, что враг еще не обошел ратников с тыла, что русские конники продолжают упорную сечу, в которой, словно в трясине, увязло больше тысячи степняков.