Текст книги "Эхо Непрядвы"

Куремса, словно разбуженный, швырнул меч на землю, прыгнул в куст, пригибаясь, петляя по-заячьи, кинулся к лесу. Проклятая байдана, как она тяжела и хлещет железным подолом по коленям – в ней разве убежишь? Кто-то из кустов кинулся ему наперерез, от подножки Куремса со всего маху ударился оземь животом и грудью, задохнулся и не смог даже сопротивляться, когда ему заламывали и связывали руки. Потом поставили на ноги, накинули на шею чей-то аркан, потащили к костру. Куремсу шатало. Русский мед коварен – он не сразу пьянит.

Девки ревели навзрыд, хватая за полы мужиков, еще не пришедших в себя после сечи. Развязанный парень с подростками помогал перебраться к костру старому пастуху. Победители натащили целую кучу трофейного оружия, сюда же принесли заколотого сотником парня. Хромой мужик со зверским лицом оттаскивал раненого в ноги десятника на край поляны. Рыжебородый воин в кольчуге сокрушался над убитыми:

– Эх ты, Овсюха горемычный! Чего остолбенел, когда рубить надо? Догнал вражину – по башке ево, и делу конец! Нет – стал, будто повязанный, сам же на меч налетел.

– Ох, дядька Иван, непростое дело человека срубить, – пожаловался молодой мужик. – Я ноне двоих зашиб, а руки-то вон досе дрожмя дрожат.

– Это рази человек? – Окольчуженный витязь зыркнул на пленного злыми глазами. – Однако, лихо, мужики. Вшестером чертову дюжину, почитай, упокоили.

– Пятерых-то мы стрелами да сулицами добыли, остальные и ослабли от страха, – сказал подошедший Роман. – В другой раз этак не выйдет.

– Пожалуй што, – согласился Копыто.

Из крайнего балагана послышался громкий плач девок. Один из мужиков хотел войти туда, но его не впустили.

– Чего у них там? – спросил Копыто.

Подростки и парень отвели глаза, дед, сидевший у костра с перевязанной ногой, глухо ответил:

– Да што – Марью снасильничали, пакостники.

– И этот? – Воин кивнул на пленного.

– Этот – первый.

Копыто шагнул к сотнику. Куремса не носил знака, но бывший разведчик легко угадал в нем начальника.

– Ты кто? – спросил по-татарски.

Куремса выпятил грудь:

– Я начальник сотни. Мой покровитель – великий эмир Таврии оглан Кутлабуга.

– Вон даже как! Где твоя сотня?

Куремса уже не верил, что его убьют. Сотниками дорожат и враги, особенно когда они в чести у эмиров.

– Моя сотня делает, что ей велено.

– Понятно: жгет, режет и насильничает.

– Ванюша, – негромко окликнул Роман. Из балагана вышли девки, среди них стояла Марья, бледная как смерть, с искусанными в кровь губами.

– Вот он, твой обидчик, Марья! – громко сказал воин. – Приказывай: што делать с ним?

Девушка глянула на сотника, закрыла руками лицо, опустилась на землю.

– О-ох, мама родная, как мне теперь жить?

– Никита! – позвал воин парня-пастуха. – Ты все видел, Никита. Нынче ты один из нас не пролил вражьей крови. Должен пролить – не дай бог, ослабнет рука в бою, как у Овсея. Возьми топор.

Парень растерянно оглянулся, веснушки выступили на его побледневшем лице. Один из мужиков сунул ему в руки свое оружие. Куремса понял. Смуглое лицо его покрылось крупными каплями пота, он торопливо залепетал:

– Яман, яман…

Копыто сильно потянул волосяную веревку, и сотник, задыхаясь в петле, поволокся за ним. Следом медленно шел Никита, оцепенело рассматривая топор в своих руках. И тогда мужик, что недавно жаловался на дрожь в руках, взял трофейный меч, неспешно направился к раненому десятнику, который затих, запал в траве на краю поляны. Девки отвернулись, окружая сидящую Марью.

Воротясь, Копыто послал половину людей за ордынскими лошадьми, которые возвращались на поляну из леса, другую – за своими. Девки бросились к ребятишкам, маленького вынули из притороченной к седлу холщовой люльки, стали поить козьим молоком, греть воду. Мужики постепенно собрались снова, рассматривали трофейное оружие – кривые мечи, саадаки, копья с крючьями, небольшие топоры, булавы, шестоперы и джериды, разную походную оснастку степняков. Из сумок сотника и десятника вытряхнули их добычу – женские серебряные мониста и серьги, бусы дорогого разноцветного стекла, золотые бляшки со сбруи, горсть жемчуга, шелковую сорочку и два теплых повойника из легкого козьего пуха, шитую серебром плащаницу, детские сапожки из голубого сафьяна.

– Приберегите, – угрюмо сказал Копыто. – Может, еще найдутся хозяева. А нет – отдадим в монастырь, в пользу сирот.

– Топором-то, однако, способнее, нежель мечом, – заметил мужик, зарубивший десятника. – Я уж спытал.

– На земле способней, – ответил Копыто. – Но мы не в большом полку стоим. Ты, Касьян, выбери меч по руке, да и другие – тож. С Ордой воюем, может, в седлах доведется еще рубиться с погаными. На досуге стану поучивать вас.

Никита, бледный, весь опущенный, сидел поодаль, не принимая участия в разборе трофеев.

– Ровно с похмелья парень, – заметил Роман, но никто не улыбнулся. В воздухе уже заныли зеленые мясные мухи, сердито граяли вороны в кронах деревьев, обступающих вырубку.

– Чего дальше будем делать, начальник? – спросил Касьян.

– То ж самое – бить Орду, покуда она рассыпана. Искать надо грабежников и – сечь без пощады.

– Стадо, однако, перегонять.

– Зачем? Орда не ищет сгинувших, ей некогда ждать.

– Один-то ушел, – сказал пастух. – Старый, вроде меня, этакой неприметный. Толмачил он. Когда скрылся, я и не видал.

– Што ж ты молчал, Лука? – укорил Копыто. – Теперь уж не поймать. – Спохватился вдруг: – Тут бабы к вам с нашего стана не являлись?

– Нет, Ванюша.

– Вот беда! Ждать надобно Меланью, а ждать нельзя, ежели упустили вражину. Думайте, куда скот отогнать.

Притихли мужики. Лучшего места, чем это, близко не было.

– Зачем, православные, искать иного места? – вдруг подал голос Лука. – Вернутся ордынцы аль нет – то еще неведомо, а погоним скотину – как раз налетим на нечистых. Оставьте вы мне коняку посмирнее, глядишь, и на одной ноге со стадом управлюсь. Хочу я, православные, за мир пострадать, ты же, Никита, как знаешь. Случай чего, скажите бабке моей да сынку Алексею – так, мол, и так: за мир пострадал Лука.

Никита встал:

– Не оставлю я тебя одного, отец. А нагрянет татарин снова, велит показать дорогу к нашим – не откажусь. Леса темны, дороги в них узеньки, по болотам и того уже, а в Черной трясине вся Орда уместится. Дождемся Меланью да и отошлем мальцов и девок.

Долго хмурился Копыто, но лучшего не придумал.

Трофейных лошадей взяли заводными, для прокорма положили во вьюки живых баранов, и отряд направился в сторону Звонцов по той самой тропе, что привела врагов на вырубку. Копыто думал, как бы ему увеличить свой отряд. Теперь это непросто – с появлением Орды люди становятся похожими на волков, боятся друг друга. Когда уходили в лес, его догнал осиротелый Васька:

– Дяденька, возьми! Боярин сулил взять меня в дружину, я хочу бить Орду.

Копыто поднял парнишку на руки, тихо заговорил:

– Слушай, Василей. Должен ты сослужить боярину службу, прежде чем он возьмет тебя в войско. Ведь братка твой малый знаешь кто? Он боярский сын, беречь ево для дружины надо. Бабы-то, они какие? Понянчатся с чужим чуток да и кинут, а за ним догляд нужон. Будь стражем при нем до боярина. Понял, Василей, какое дело важнецкое?

– Понял, дяденька. – Парнишка серьезно смотрел на воина.

– Ступай, Василей, сполняй.

Вражеского разведчика настигли версты через две. Он понуро сидел на упавшей лесине, лошадь его общипывала листья с орешника, и шорох веток предупредил Копыто. Сквозь зеленую сеть острый взор Ивана различал лицо врага, отрешенное, похожее на потрескавшийся желтый известняк. О чем он думал? Может быть, решал: возвращаться ли к своим, где придется держать ответ за пропавших воинов, или выбрать иной путь? А может, посреди враждебного леса грезились ему родные кочевья в привольной степи, горечь кизячного дымка, лица старухи и маленьких внуков? Стрела уже легла в изложье, когда степняк насторожился, повернул голову и тем облегчил прицел.

В тот же день запах дыма навел Копыто на станицу беглых крестьян. Было их больше трех десятков, семеро – молодые мужики и парни, годные для ратного дела. Они ушли из-под самого носа грабителей, бросив на дороге обоз со всем добром, второй день голодали и зябли у костров, пробираясь на Можайск. Копыто оставил в отряде мужчин, остальных отослал на вырубку, к пастухам. Теперь в его ватаге стало двенадцать бойцов. Он самолично разведал Звонцы. Пустое село с растворенными воротами подворий манило к себе и казалось страшным. В деревянном кресте церквушки торчала длинная опереная стрела – какой-то степняк проверял свою меткость или стрелял голубей.

Под вечер устроили засаду между Звонцами и серпуховским трактом. Уже стекалась военная добыча к основному пути ордынского войска от Серпухова на Москву, и ждать пришлось недолго. Сначала прошла конная полусотня, охраняя подводы с зерном в мешках и коробах, медовыми колодами, сундуками и узлами, из которых выпирали круги воска, торчали высохшие звериные шкуры. Через час появилась новая колонна. Спереди, вольно держась в седлах, ехало четверо всадников, за ними тянулись телеги с какой-то поклажей, над бортами торчали головы детей. Привязанные к телегам веревками, брели босые, простоволосые люди: молодые мужчины и женщины. Позади торчали пики конного десятка, доносилась унылая степняцкая песня. Копыто застрекотал белкой – сигнал своим приготовиться к нападению. Стали различаться слова песни, которую выводил высокий молодой голос:

 
Когда время выдернет зубы у волка,
Старый зверь издыхает в овраге.
У седого Худай-богатура
Время вырвало тридцать зубов и один,
Но голод не стиснет арканом шею Худая –
У старого волка степей уж большие волчата,
Они – сосцы его жизни,
И Сондуг-удалец – сладчайший сосец.
Скоро великий эмир Кутлабуга
Привяжет коней к Золотому колу[15]15
  Золотой кол – Полярная звезда.


[Закрыть] в стране урусутов,
И тогда на славной охоте в богатых улусах
Сондуг-удалец теплую шубу добудет,
Красную шубу соболью.
Он добудет красную шапку бобрового меха,
Сбив ее меткой стрелой с урусутского князя.
А потом скакуна золотого эмир Кутлабуга
Снова привяжет у юрты отцовской,
И воины станут хвалиться добычей,
Жен своих милых и старых отцов одаряя.
Крикнет старый Худай сладчайшему сыну:
«Ойе, любимый волчонок!
Отдай мне красную шубу соболью,
Красную шапку отдай ты мне поскорее –
Ведь осень уже застала Худая,
Осенние реки со льдом в жилы ему пролила.
Ойе, зубастый волчонок,
Согрей-ка ты старого волка
Шубой почетной с княжеского плеча».
 

Копыто каркнул вороном: передних всадников он пропускает, их должна взять на себя пятерка, затаившаяся в кустах по другую сторону дороги. Сам он ударит замыкающих. Копыто стал осторожно отходить в глубину леса, где стояли верхами его ватажники. Песня близилась:

 
«Ойе, Худай полоумный! –
Скажет веселый волчонок. –
Тебе ли, Худаю, трясти соболями,
Если овчина не может тело твое отогреть?
Одна лишь куница согреет Худая,
Теплая и молодая, с кожей атласно-белой.
В сапфирах глаз ее цветут леса урусутов
Золотом и смарагдом.
Пересчитай ее зубы – их будет тридцать и два –
Жевать упругое мясо,
Перекусывать белые кости –
Кормить беззубого волка Худая
Сладким мозгом и растертой кониной.
Когда же она очаг твой раздует
И ложе твое застелит кошмою,
Ты пососи ее сладкие губы –
Они углей горячее.
А потом ты ее обхвати, как барс газель молодую,
И в жилах твоих заструится веселое пламя,
И белый войлок на ложе
Зацветет лазоревым маком,
Словно настало лето в юрте Худая
В середине белой зимы.
Оставь соболей ты Сондугу,
Они ведь тела не греют,
Но ослепляют юных газелей –
Тех, что пасутся в наших кочевьях,
Среди войлочных юрт.
Пусть им почаще снится ночами,
Что спят, согреваясь, они под красною шубой.
А Сондуг завернет в свою шубу одну сладкоглазую
По имени Зулея…»
 

Певец продолжал тягучую повесть о том, какими дарами, добытыми в урусутской земле, осыплет он свою возлюбленную, Копыто, слушая, зло усмехался: «Погоди, соловей, ты поспишь у меня в деревянной шубе, лучше того – в вороньем зобу». Стал слышен скрип телег и топот коней замыкающей стражи. Всадников оказалось всего шестеро, они держались в седлах так же вольно, как и передние, – вокруг хозяйничала Орда, а полоняники не опасны: они связаны, на самых крепких надеты деревянные рогатки, да и воля их раздавлена побоями и унижением в момент захвата. Ордынцы умели ломать строптивых, наступая поверженным на лица, бросая возмутившихся на дорогах с переломанными спинами, насилуя на глазах мужей и отцов их жен и дочерей, превращая грудных детей, стариков и старух в мишени для стрел.

В своих ватажников Копыто верил – испытаны в бою. И он знал, какая ненависть душит мужиков, когда перед ними прогоняют соплеменников с позорными веревками на шее. Стража поравнялась с засадой, и тогда свирепо рявкнул медведь. Кони ордынцев присели, заверялись на месте, осыпая дорогу пометом, строй смешался, ватажники, подныривая под сучья, с ревом выплеснулись на дорогу. Впереди колонны тот же рев смешался со свирепым визгом степняков. Копыто, не целясь, метнул сулицу в чью-то открытую спину, мгновенно перекинул меч в правую руку, полоснул сталью искаженное страхом лицо другого врага, отшиб торопливый встречный удар копья, грудью своего коня опрокинул малорослую лошадь вместе с наездником. Мужики втроем прижали к лесу здоровенного ордынца, он молча, свирепо отбивался, вертясь на мохнатом коньке.

– Сулицей ево! Сулицей! – Копыто оборотился на конский топот. Двое ватажников погнались за убегающим врагом, он остановил их криком: – Роман, Плехан, назад! Помогайте Касьяну! Этот – мой!

Сильный и рослый конь Ивана быстро настигал противника. Тот, оборачиваясь, вытягивал из саадака черный, лаково поблескивающий лук. Дорога шла краем поля, прижимаясь к лесу, открытое пространство скоро кончилось, дорога с поворота унырнула в сосновый бор. Копыто рывком увел скакуна на ее другую сторону, и не напрасно – степняку пришлось довернуть лук, стрела свистнула мимо и впилась в древесный ствол. Враг уже не убегал, он стоял на широкой просеке, торопливо накладывая на тетиву новую стрелу. Копыто прянул в сосны, скатился с седла, кинул через голову ремень самострела, таясь за деревьями, стал перебегать, высматривая врага. Увидел его уже вдалеке, скачущего во весь опор. В ярости послал стрелу вслед, беглец наддал.

– Черт с тобой! Все одно кому-нибудь из наших попадешься.

Когда он вернулся, суматоха на дороге уже прошла. Женщины сушили глаза, Роман вооружал освобожденных мужиков.

– Ушел, змей! – подосадовал Копыто.

– А мы ни единого не упустили, – похвастал Касьян.

– Ну да, звонцовские, оне таковские: впятером и одного валят. – Копыто быстро оглядывал прибывших людей.

– Тут девять побитых…

– Молодцы! Да убираться надо живее.

– Што делать с подводами? – спросил бородач из освобожденных.

– Бросить. Коней распрягайте – нужны. А с телег взять лишь корма да одежку. Сколько вас, мужиков-то?

– Два десятка без одного.

– И чего ж вы поддались?

– Да што, начальник? Оно ить негаданно вышло…

– А вы б на полатях спали побольше. Уж который день небо в дыму.

И в самом деле – копоть от пожаров накапливалась в недвижном воздухе, небо над всей округой посерело, и после полудня можно было смотреть на мутное солнце, едва прикрывшись ладонью.

Гвалт затих. Копыто построил свое войско на дороге. Тридцать два ратника. Пятеро пешие, вооружены оглоблями. Их оделили ножами и кистенями. Освобожденные смотрят на Ивана так, словно этот рыжий вот-вот сотворит чудо. Но чудо уже свершилось – они снова свободны и оружны, а девять их насильников лежат падалью в дорожной пыли. Поодаль сбились толпой женщины, матери не отпускают от себя детей – боятся, что снова вырвут из рук.

– Слушайте и запоминайте, – строго заговорил Копыто. – Отставших не ждем. В дороге молчать. Меня до остановки ни о чем не просить. Сказанное исполнять живо. – Обернулся к толпе: – А кто из малых станет плакать – кину водяному. Слыхали?

Женщины заулыбались.

– Ну, так с богом…

На другое утро темнику Кутлабуге донесли, что пропал сотник Куремса с десятком воинов и старым харабарчи. В трех верстах от тракта разбит обоз с трофеями, полон разбежался, убито девять воинов из той же сотни Куремсы, спасся только десятник.

– Десятник спасся, а воины погибли? – удивился Кутлабуга. – Тащите его ко мне и соберите начальников, кто близко.

Когда молодого испуганного наяна поставили перед эмиром, тот удивился еще больше:

– Храбрец Сондуг, сын старого богатура Худая? Скажи-ка нам, удалец, как ты прославился во вчерашнем бою?

– Я зарубил их наяна и еще двух поразил стрелами.

– Ты хорошо считаешь, удалец Сондуг. Может быть, ты счел и тех врагов, что поразили твои воины? Сколько их?

– Не знаю, великий эмир. Много…

– Ты даже сосчитать не мог, вот как! Я скажу тебе, почему их сосчитать нельзя: ни одного нет. Ни одного врага – там, где легло девять наших кырымчан. Весь десяток, кроме удальца Сондуга, прославленного в песнях. Почему это так, ты не знаешь?

– Наверное, русы своих утащили, – прошептал десятник.

– Лучше бы они тебя утащили, несчастный! Но, видно, догнать не могли. А еще лучше, если бы ты остался в своей юрте – варить шурпу для старого Худая, жевать ему мясо и вытряхивать войлоки. Горе мне – я уважил старого богатура, сделал сына его десятником, не испытав в боях! Какой демон ослепил мои глаза: я не разглядел женщину под одеждой мужчины!

– Я храбро сражался, эмир, но русов было много, мои воины пали. Что сделает один против пяти десятков?

– Их было пять десятков? Ой-е-е! Кто же напал на тебя: воины или мужики с топорами?

– Я не знаю, эмир. Они бросились, как звери, и ревели, как звери. Наши кони взбесились, но мы сражались…

Кутлабуга слушал внимательно, однако жестокий блеск в его глазах не смягчался.

– Чем же они дрались?

– Копьями, топорами, были у них и мечи.

Темник задумался. Потом тихо спросил:

– Ты помнишь, что говорил Повелитель Сильных о непобедимости наших воинов? Нашу непобедимость питает железный порядок, смертная порука начальников за подчиненных, простых всадников – друг за друга. Наш воин не покажет врагу спины без приказа, потому что смерть тогда грозит всему десятку, и десяток сам уничтожит труса раньше, чем это сделает враг. А за десяток своими жизнями отвечает сотня, за сотню – тысяча. Десять врагов, говорил Повелитель Сильных, конечно, одолеют одного нашего воина, но десяток наших воинов, благодаря железному порядку, способен противостоять сотне врага, а сотня ордынцев во всех случаях разгромит вражескую тысячу. Если урусутов было даже пять десятков, ты обязан был их одолеть.

– Я знаю эти слова великого кагана, эмир. Они сказаны давно – тогда Потрясатель Вселенной покорял слабые народы. Он не видел наших врагов.

Темник усмехнулся:

– Если ты задумал написать новую «Ясу», то не должен был показывать спину врагу. Мы ведь живем еще по старым заветам солнцеликого, и теперь у тебя не осталось времени. Молись, Сондуг.

Десятник неловко опустился на колени в своей кожаной броне, поднял руки к бескровному лицу, где едва пробился мужской пушок над верхней губой. Кончился срок жизни Сондуга, записанный в особой книге аллаха, и лишь молитва еще длила жизнь. Но безбожный темник не любил долгих молитв, он подал знак нукеру, стоящему за спиной юноши, тот опустил копье и вонзил в обнаженный затылок.

Не любит гордых аллах. Родившийся в прокопченной юрте, на вонючем потнике, возмечтал покрасоваться в славе и огненных соболях с княжеского плеча! Гордец, гордец, ты бы мог стать великим певцом в родной степи и прославить свой народ, но ты возмечтал о собственной славе – и вот наказание за гордыню…

А красавицу Зулею все равно кто-нибудь завернет в свою овчинную шубу, если даже и половина воинов не вернется из похода. Ведь аллах разрешает четыре жены и сколько угодно наложниц. Лишь старый Худай будет горько плакать в своей прокопченной юрте от голода, холода и унижения.

В течение двух дней крымчаки потеряли несколько своих отрядов, не меньшие потери нес и тумен Кази-бея. Кутлабуга понял: в лесах против пришельцев сражаются не княжеские воины, а разбойники из местных мужиков. Степняки начали бояться, поползли нехорошие слухи, и как ни бесился темник, пришлось распорядиться, чтобы воины ходили отрядами не меньше полусотни. Главному харабарчи тумена он приказал выслеживать разбойников, а главарей приводить к нему. На третий день вечером к темнику притащили какого-то хромого черного мужика в порванном зипуне, уверяя, что он – атаман. Добиться чего-либо от пленника оказалось невозможно; он хихикал, показывая темнику рожки и кукиш, представлялся полоумным. Его стали бить плетью, он истошно завопил: «Антихрест пришел – лупи ево!» – впился в горло нукера клешневатыми пальцами с такой силой, что разжать их удалось, когда его проткнули копьем. У нукера была сломана горловая кость, он хрипел и захлебывался кровью.

В тог же день вечером доставили приказ хана: стягивать рассыпанные отряды к дороге на Москву. Орда рвалась к покинутой князем столице, и следовало поторопиться, чтобы другие не перехватили самый жирный кусок. Хан позволил крымскому тумену сутки отдыха, но Кутлабуга решил не мешкать. Он даже не захотел той ночью осчастливить лучшую из юных полонянок, доставленных в его шатер. Слава демонам войны – зерна хватает и кони не истощились, а воины могут спать и в седлах – они должны оставаться голодными, тощими волками, чтобы неутомимо преследовать добычу. В полночь, горбясь в седле, он представлял княжеские подвалы, каменные приделы храмов и богатые ризницы, уставленные окованными ларями и железными сундуками. Глаза его загорались алчным огнем – как будто при свете дорожных факелов он уже видел переливистый блеск золота и серебра, а шорох деревьев был шорохом жемчужин, сапфиров, лалов и смарагдов, ссыпаемых из ларей в кожаные мешки. От восторга, по-заячьи, вскрикнул начальник его личной сотни, но куда он пополз, судорожно цепляясь за конскую гриву?.. Знакомый свист, шлепок в мягкое, новый вскрик – и темник очнулся. Из мрака черными лапами к нему тянулись деревья, словно пытались схватить. Крутились нукеры вокруг начальника, огненными дугами полетели на обочину факелы, высветили черные конусы елочек. Ослепшие кони несли в темноту полуслепых всадников, каждое мгновение темник мог свернуть себе шею, налетев на рогатый сук. Скользкой холодной змейкой в душу вползал страх. Когда кони перешли на шаг, Кутлабуга вдруг вспомнил, как торчала стрела в спине сотника, и догадался, что стреляли с деревьев. Он потерял второго сотника, ни разу не увидев врага в лицо.

– Десятник!.. Принимай мою сотню и передай приказ: пусть на всех перекрестках до Москвы вешают на деревьях по одному мужику из полона.

Одобрит ли его хан? – ведь пленники – это серебро. Что ж, Кутлабуга напомнит ему: Повелитель Сильных за одного убитого ордынца уничтожал целые государства, поддерживая во всем мире грозное величие Орды: в самых далеких странах тогда боялись даже дыхнуть на ханского человека. Кутлабуга прямо скажет Тохтамышу: народ, который позволяет безнаказанно убивать своих, превращается в тряпку, о которую каждый может вытереть ноги.