Текст книги "Эхо Непрядвы"

X

Месяц больших трав был в разгаре, когда Тохтамыш объявил смотр войску. Мурзы и наяны ждали этого: большая охота – хороший повод проверить военную готовность. На ковыльной равнине близ Сарая-Берке собрались многие тысячи всадников при полном походном снаряжении. Не было лишь Кутлабуги да Едигея – первый должен скоро подойти, а второй ждал ханскую охоту в своих владениях. Кутлабуга – единственный из военачальников, кто знал об истинных намерениях Тохтамыша, Едигей же, сам того не ведая, оставался поберечь ордынские тылы, чего он потом так и не простил хану Тохтамышу.

Еще до смотра в ханскую ставку был вызван Батарбек – начальник сильнейшего в Орде тумена. Третьим в шатре находился царевич Акхозя.

– Тебе, Батарбек, – заговорил хан, – знакомы все дороги на Русь, Акхозя ходил только до Нижнего Новгорода. Стань ему верным учителем. – Темник молча поклонился. – С пятью тысячами воинов вы пойдете в Казань. Там в эту пору много русских купцов. Убивать их не надо, купцов мы бережем. Отбери у них все имущество, скажи: это в счет многолетних долгов московского князя. Лучшие чамбулы эмира подчини себе, потом переправься через Итиль – лодий у тебя будет довольно. – Каменное лицо Батарбека потрескалось от удовольствия. – Пойдешь от Казани прямо на Москву, как можно быстрее и как можно незаметнее. – Хан подозвал темника к разложенному чертежу, провел ногтем, обозначая путь тумена. – Там, где пройдешь, не оставляй ничего. Вот отсюда пошли одну тысячу на Владимир, другую – на Суздаль. Тысячникам города брать изгоном, с налета. Если не удастся – уходить сразу, к Москве. Что тебе непонятно?

Батарбек поклонился всем телом, как деревянный болванчик, достал войлок лицом.

– Мы слышали – мы исполним.

– А где же будешь ты, повелитель? – изумленно спросил царевич. Тохтамыш усмехнулся:

– Об этом тебе скажет твой темник.

К тайной радости большинства мурз хан поручил им самим смотреть войска и возвращаться в улусы. Присоединив к своему тумену оставшиеся тысячи Батарбека и лучшие сотни сборного войска, он поднялся и ушел на закат. В тот же день сакмы конных тысяч дотянулись до великой реки Итиля. Под летним небом, среди зеленых берегов, текучее море сладкой воды сияло бирюзой. В глубоком и просторном заливе стояли большие торговые суда, похожие на плавучие сараи. К берегу приткнулись сотни рыбачьих лодок. Воины, однако, радовались зря – суда и челны предназначались для переправы верблюдов и снаряжения. По широким сходням Тохтамыш въехал на палубу, сошел с коня, поднялся на кормовую надстройку.

Войску Орды часто приходилось одолевать реки с ходу, и давно минули времена, когда степняку под страхом смерти запрещалось омывать в реке обнаженное тело. Спешиваясь, всадники раздевались догола, укладывали в челны одежду вместе с оружием и седлами, пробуя воду, с хохотом плескали друг на друга. Кое-кто надувал бычьи пузыри на случай, если оторвет от лошади и придется до берега выгребать самому. Вот уже первые сотни, ведя лошадей за гривы, вошли в реку. Когда конь всплывет, важно успеть схватить его за хвост, иначе придется плохо – Итиль широка и быстра, не утонешь – отстанешь, а это хуже, чем утонуть. Постепенно река очернилась тысячами человеческих и конских голов, среди них плыли челны. Тревожным бураном кружили над водой горластые чайки. Посреди реки вскинулась туша гигантской рыбы – то ли белуги, то ли осетра, – до хана долетел испуганный крик, но вода снова стала спокойной, лишь голоса чаек нарушали тишину, и хан перевел взгляд на берег.

Нечеловеческий визг внезапно прорезал голоса птиц, у хана по спине заходил мороз. Вопль человека смешался с тоскливым ржанием лошади.

– Что там, повелитель? – Побледневший тысячник Карача расширенными глазами смотрел в середину плывущих. Вода поднялась горбом и словно вскипела – какая-то неведомая сила, взбивая пену, поднимая тучи брызг, тянула в пучину одного из плывущих, он визжал, уцепившись за конский хвост, а лошадь рвалась, не в силах тащить громадную тяжесть, запрокидывалась и погружалась. Вот-вот ей зальет уши и ноздри – конец. Плывущие поспешно удалялись от места непонятной и страшной схватки. Из толчеи пены вдруг вывернулось изогнутое черное бревно в три или четыре человеческих роста, маленький голый воин торчал из усатой пасти чудовища, заглоченный по пояс, он уже не кричал, стремительно мотаясь из стороны в сторону, хватая руками пустую воду, – освободившаяся лошадь тоненько, тоскливо ржала, уплывая. Гребенчатый закругленный хвост речного гада бешено стегнул по воде, разбежались волны, исчезла пена, и снова гладкая вода бирюзой сияла под солнцем. Только лошадь звала и звала сгинувшего хозяина и старалась догнать сородичей, волокущих к берегу перепуганных насмерть людей.

– Рыба-людоед! – как ветер побежало по берегу. Сотники размахивали плетьми, но в воду никто не шел. Тохтамыш и сам бы предпочел умереть на плахе, чем оказаться проглоченным водяной тварью.

– Позови хозяина судна, – приказал он тысячнику и, когда явился седой широколицый человек, спросил: – Ты знаешь, кто похитил моего воина?

– Это старый сом, великий хан. Он, видно, охотился на осетров, но неудачно, и напал на первого попавшего. Большой рыбе трудно находить добычу по себе, а сомы живут сотни лет и бывают весом до двадцати пудов. Я сам находил больших лебедей в их животах. Детей они проглатывают нередко, но взрослого человека… Я слышал об этом, однако до сих пор не верил. Видно, эта большая рыба сильно оголодала, если вышла охотиться на осетров еще до заката.

– Они не нападут на плывущих стаей?

– Нет, великий хан. Сомы живут в одиночку, охотятся обычно ночью. И такие большие встречаются редко. Сегодняшнее можно считать чудом.

– Он снова не бросится?

– Ни за что, великий хан. Проглотив человека, сом будет спать на дне много недель. Если же подавится и исторгнет – он уже на человека не нападет никогда. Но может быть, тут другое?

– Что же? – хан сломал брови.

– В природе много чудес, но она крепко хранит свои тайны и открывает чудесное немногим из смертных. Может быть, дух реки узнал, что на берегу находится повелитель народов, и поэтому вызвал из бездны чудовищную рыбу – показать тебе?

– И скормил ей моего человека? Хороша честь! Ты, видно, язычник, а я правоверный и речных духов не признаю. Знай, мудрец: этого сома выгнал из глубокой ямы не водяной дух, а голод. Но ступай и расскажи всем о сомах, что ты рассказал мне.

Не прошло часа – переправа возобновилась. Когда отчалили суда, на другом берегу уже поднимались дымы костров – войско становилось на ночной привал. Нукеры толпились у бортов, испуганно всматриваясь в зеленую тьму реки. Карача сказал хану:

– Воины не верят, что это была рыба. Они думают: речной шайтан утащил нашего человека.

– Что они еще думают?

– Не знаю, повелитель. Но они говорят: мы еще не начали охоту, а шайтан уже охотится на нас. Плохой знак.

– Придется охоту отменить. Так и скажи всем.

Тысячник ошарашенно попятился.

Снова ночная степь соревновалась со звездным небом – мириады огней грудились в ее травяных пространствах. У одного из огней сидели Тохтамыш и главный юртджи. Вспышки пламени по временам отражались в броне часовых, отступивших в темноту. Хан долго молчал, уставясь в огонь, старый чиновник терпеливо ждал, держа в руках доску для письма, на которой лежали перья, свернутые пергаменты и стояла золотая чернильница. Наверное, хан принимал нелегкое решение, если писцом позвал одного из довереннейших людей. Он вдруг поднял глаза, блеснувшие желтым огнем, в упор глянул на юртджи, и тот вздрогнул: показалось – не человек сидит рядом, а громадная степная рысь.

– Пиши так: «Знаешь ли ты, великий князь рязанский, что одной ногой я уже стою на твоей земле? Противиться мне бесполезно, и зачем тебе противиться? Орде не нужны твои города и земли, они нужны другим. Запомни: в твоем покорстве – спасение и благополучие твоего княжества. Поспеши на встречу со мной к реке Елец, и приму тебя, как возлюбленного сына».

Хан взял пергамент, шевеля губами, прочел, обмакнул печать в пурпурную краску и приложил к листу.

– Грамоту запечатай свинцом и позови Шихомата.

Самых важных гонцов Тохтамыш отправлял в дорогу ночами, чтобы чужие глаза не проследили их путь.

Через два дня всадникам Орды открылся синий Дон. Тумен хана стал на крутобережье. В белую вежу прибыли горские князья, приглашенные на охоту. Их становища беспорядочно раскинулись далеко вверх по течению реки – в ожидании хана гости успели потешиться соколами и ястребами. В юрту входили настороженные – очень уж эта ставка не походила на лагерь охотников. Каждый называл число прибывших с ним нукеров, получал чашку кумыса и знак воинского начальника – сотника или тысячника.

– Кази-бей! – Тохтамыш отыскал взглядом знакомое лицо. – Золотой Барс правда очень быстрый конь. Будущей весной я пришлю тебе годовалого жеребенка от него.

Тучный хан, кланяясь, благодарил за великую милость.

– Но этого жеребенка надо заслужить. Назначаю тебя начальником всего тумена горских джигитов. С этого дня тумену жить по законам военного времени. Будь беспощаден. Завтра, как только встанет солнце, мы выступаем на полночь. Старых ловчих с птицами отправь домой. Мы идем за лучшей добычей.

Пораженные беки застыли с чашами в руках.

– Мы не взяли железных броней, – заговорил наконец Кази-бей. – Припасов мало, ведь рассчитывали кормиться охотой.

– Брони в этом набеге вам не нужны. Довольно мечей и луков. А пропитание воин находит сам.

– Куда мы идем, великий хан?

– Ты узнаешь, когда мы станем делить серебро и рабов. Ступайте и скажите всем: ни один не вернется с пустыми руками.

Когда удалились князья, Тохтамыш спросил юртджи:

– Сколько всего наездников у Кази-бея?

– Примерно пять тысяч – по сведению начальника харабарчи Адаша. Отборные джигиты.

Хан считал. В его тумене ровно десять тысяч. Столько же у Кутлабуги. Пять тысяч увел Батарбек. От его огромного тумена осталось еще семь тысяч, временно подчиненных Шихомату. Две тысячи Тохтамыш взял из остальных туменов Орды. Пять тысяч привел Кази-бей. Всего под сорок тысяч войска…

– С такой силой великий Субедэ покорял мир. Мне нужно мало.

Старый юртджи тревожно смотрел на хана. Тот усмехнулся:

– У меня хорошая харабарчи, Рахим-бек. Это ведь и твоя заслуга.

Да, разведке и он сам, и его ближние отдали много сил в эти два года. Но и ближайшему из сановников хан до сих пор не доверял всех мыслей. Даже в степи, когда аилы кочуют, двадцатитысячное войско не собрать за неделю. А ведь его надо не только собрать, но и приготовить к сражениям. Сейчас все решало время, а время он уже выиграл. С десятитысячным полком Димитрий против него в поле не выйдет. Но если все же случится невероятное и Москва к его подходу соберет большой полк, Тохтамыш легко уклонится от встречи. Степные тумены черным смерчем пронесутся по московским землям – попробуй их догони! Во все отряды он дал старых разведчиков, ходивших на Русь. И за кем погонятся полки Димитрия, если Орда рассыплется на тысячи? В этом случае Тохтамыш запретит брать тяжелую добычу и пленников – только драгоценности, деньги и меха, только необходимую торбу зерна для лошади. Все, что можно, – в золу и камни, чтобы вынудить князя платить дань под угрозой новых опустошительных набегов. При любом повороте событий избежать большого сражения – в этом замысел Тохтамыша, сулящий успех. В больших битвах русы побеждают всегда или почти всегда. Их надо раздергивать в мелких сражениях, не давать им возможности собирать крупные силы – не в том ли тайна неотразимых набегов Субедэ, Бурундая, Дюдени и других удачливых полководцев Орды?

На рассвете следующего дня двадцать три тысячи всадников, не отягощенных большим обозом, семейными кибитками и стадами (для прокорма гнали только молодых лошадей, дойных кобылиц и везли во вьюках баранов), стремительно двинулись против течения Дона. В одном переходе, другим берегом, шел тумен Кутлабуги. На седьмой день Тохтамыш запретил подавать сигналы дымами. На девятый приказал разводить ночью один костер на сотню. Если бы кто-то и увидел эти костры с высоких деревьев, растущих по дальним возвышенностям, он решил бы, что кочует малое племя.

Шел август – месяц зрелых трав, обильной росы, глубокого ясного неба и сытой дичи, легко попадающей под выстрел. Иногда Тохтамыш не велел ставить шатра, спал под открытым небом, положив под голову войлочное седло и укрывшись пахучей овчиной. Роса садилась ему на ресницы, холодила скулы, и хану грезились холодные моря, по которым плывут нетающие льды, белые, как шкуры диковинных медведей, привозимые с берегов тех ледяных морей. Давным-давно воины Батыя купали коней в теплых водах «последнего моря», но оказалось оно совсем не последним. Тохтамыш уже не рвался к закатным и полуночным морям, ему нужен лишь один город, носящий имя серединной русской реки.

Были частые звездопады. Однажды целый огненный дождь хлынул с ночного неба. В том месте, откуда он шел, звезды начертали фигуру женщины, идущей навстречу крылатому коню, и четыре самые яркие обозначали ее слегка наклоненный стан. Тохтамышу показалось – небесная женщина заплакала: сверкающий ливень падал из ее глаз. По ком лила звездные слезы таинственная жилица ночного неба? О чем предупреждала великого хана? Не она ли присылала минувшей весной грозную хвостатую гостью, когда Тохтамыш принял твердое решение о военном походе? Интересно бы знать, какие знаки посылало небо Мамаю, но Мамай уже ничего не расскажет. Тохтамыш загадал: если приснится хорошее – он будет продолжать задуманное, если плохое – разграбит пограничные земли Литвы, Рязани и Нижнего Новгорода, а на Москву не пойдет. Однако, проснувшись, хан ничего не помнил. С тех пор как удачи пошли Тохтамышу навстречу, он не видел снов или забывал их. Зачем сны счастливому?

На двенадцатый день, когда войско шло уже по рязанской земле, на взмыленной лошади прискакал разведчик передовой тысячи, распластался на земле перед ханом.

– Повелитель! Великий князь рязанский спешит тебе навстречу со своей дружиной.

Колючие железные муравьи бежали по спине Тохтамыша, глаза его сузились.

– Сколько войска у князя?

– Пять сотен.

Муравьи перестали кусаться, они только щекотали. Давно не было большой дневки, войско шло от зари до зари, люди и кони притомились. Тохтамыш глянул на Карачу:

– Сигналь общий привал. А ты, – оборотился к главному разведчику войска мурзе Адашу, – отвечаешь за то, чтобы ничьи чужие глаза не увидели нашего стана. Теперь мы во враждебной земле.

– Дозволяет ли повелитель разорять села урусов, брать пленников и добычу, кормить коней на хлебных полях? – спросил Адаш.

– Еще нет. Если встреча с рязанцем что-то изменит – скажу.

– Воинов будет нелегко удержать. У нас нет времени для охоты. – Видно, главному харабарчи казалось невозможным оставлять в целости редкие, беззащитные селения, куда его воины вступали первыми. Он хотел снимать сливки с добычи.

– У тебя, Адаш, и твоих наянов есть плети. Помните, что нам еще идти обратно. Деревни урусов – не кочевые кибитки.

– Слушаю, повелитель. – Адаш покорно наклонил голову и вздохнул. – Но джигиты мои отощали в походе.

– Ладно, – смилостивился Тохтамыш. – Возьми у казначея по три денги на всадника. Если приказ не отменится, разрешаю покупать мясо и хлеб у рязанских старост.

Быстро вырастали кольца юрт на донском берегу, табунщики отгоняли лошадей на обильные травы за пределы становищ, весело гудели охрипшие на ветру голоса, отряды охотников поскакали к дубравам, где были замечены табуны тарпанов.

Часа через два в полуденной степи закурилась пыль над большим конным отрядом. Тохтамыш боялся, что рязанский князь, получив его угрожающее послание, отправит гонцов к Димитрию и начнет скликать дружину. Этого не случилось – боярин Кореев не обманул в своих тайных письмах. Он неплохо отрабатывает охранные ярлыки и золотую пайзу, которая может открыть боярину Корееву дорогу в самую ставку хана. Чем-то оплатят свои серебряные пайзы нижегородские княжичи? Уговорят ли отца остаться лишь свидетелем набега? Впрочем, если удача не изменит хану Тохтамышу, в простых свидетелях не отсидеться ни рязанцам, ни их соседям.

В далекой Москве еще не знали, что два года мирной жизни, купленные для всей Руси кровью куликовских ратников, уже закончились.

КНИГА ВТОРАЯ
ВЛАДИМИР ХРАБРЫЙ

…Было ведь мужество их и желание за землю Русскую.

Задонщина

I

Стоял знойный день хлебной страды, и Николка Гридин принес в полевой шалаш жбан прохладного кваса для матери. Она вошла в сумеречный шалаш следом, тихая, бесплотная, держа на руках спеленатую грудную девочку. Потом прижала палец к губам, от чего-то предостерегая, положила сверток на солому и неслышно вышла. «Мама!» – хотел позвать Николка и не смел: кричать было опасно. Бежать следом – но крохотная сестренка? Мать не воротится – он знал. А стоит выйти из балагана – сестренка останется за неодолимой чертой – и это он знал тоже. Надвигалось страшное, неотвратимое, чего нельзя понять разумом. Николка схватил сестренку и, холодея, увидел, что это березовая чурочка, обернутая повойником. «Я – твой суседка», – сказал сухой, лающий голос. У ног Николки из прикрытой соломой земли вылез по пояс желтолицый человек в собачьем треухе, скаля зубы, смеялся.

– Мама! – заорал Николка, вскакивая. Он не сразу понял, что спал в сенях у своей холщовской хозяйки. В наружную дверь негромко стучали. Николка отбросил голик, вскочил с лежанки. В избе зашлепали босые женские ноги.

– Слышу. – Он взялся за щеколду, спросил: – Кто?

– Я это, Кузьма. – Голос старосты приглушен.

Судя по темени, до рассвета неблизко. Николка, отходя от мутного сна, зевнул, поежился. У калитки всхрапнула лошадь.

– Ты, никак, в дорогу?

Староста притворил сенную дверь.

– Беда, Микола, – ордынский хан в двадцати верстах.

– Што-о? – Дарень задохнулся. – Да в набат надо бить, а ты шепчешь.

– Не шуми. Сам как набат. Разбудишь княжьего гонца, бедолага умаялся – день и ночь скакал предостеречь от набатов. С ханом-то идет князь Ольг.

– Куда ж они?

– «Куда-куда»! Ум заспал?

Николка прислонился к стене. Этой осенью он решил уйти в Звонцы, если даже не освободят от клятвы. Вот только обеспечит Дуню с Устей припасами на зиму – без того уйти зазорно. Звал Дуню с собой, предлагал повенчаться – не соглашается: что его родные скажут? Может, еще уговорит? Коня с упряжью обещает кузнец – нынешним летом, после многих неудач, они наконец сковали булат, но тайну хранили до отъезда Николки.

И вот Кузьма среди ночи приводит лошадей – скачи до самой Москвы.

– Чё молчишь5 Пути забоялся?

Да ведь хан-то идет на Москву с войском! И как тихо ползет, змей. Ольг, значит, с ним заодно? Но Кузьма-то, Кузьма, тиун рязанского князя!

– Спасибо, отец.

– Я те кой-чево положил там в переметную суму. Но маловато, однако, ты сухарей возьми.

Прошли в избу. Хозяйка раздула огонь в печи, зажгла лучину. Не поднимая глаз, насыпала черных сухарей в холщовый мешочек.

– Побереги ты их, дядя Кузьма, – просяще сказал парень.

– Поберегу.

Николка натянул армяк, перебросил за спину ремень саадака, принес из сеней длинный сверток, размотал холст.

– Меч? – удивился староста.

– Не гневайся – тайком сковал.

Опоясавшись, Николка заглянул на полати, где спала Устя, неуверенно шагнул к хозяйке. Она ткнулась в его грудь, обхватила руками широкие Николкины плечи, всхлипнула. Хотя в селе уж не было тайной, что молодая вдова живет с постояльцем как с мужем, Кузьма засопел и отвернулся. Николка поцеловал Дуню.

– Не плачь, я ворочусь за вами.

На подворье Кузьма сказал:

– Там рогатина к седлу приторочена – сгодится.

Топот коней затих во тьме, женщина, сдерживая рыдания, посетовала:

– Хоть бы знать, куда он, соколик, направился, от какой беды молить мне защиты ему у девы святой?

Староста помолчал, как бы решаясь, вздохнул:

– Татары идут, Дуняша…

Женщина ойкнула.

– Не бойсь, орда мирная. Человек от князя велел оповестить о том деревни – вот я и послал Миколу.

– Пронеси, господи!

– Ты баба с понятием. – Староста понизил голос. – Орда – она все ж Орда. Сама соберись да с бабами потолкуй. Пущай не шумят, не мечутся, мужиков не терзают, а тихо, скоро изготовятся. Коли недобрые вести дойдут, на сборы часа не дам.

– Поняла, дядя Кузьма.

В избе Дуня достала свечу, при ее свете связала в узлы одежду, вышла в сени. Последние полпуда ржи пересыпала из ларя в короба, достала мешочек проса. Потом со ступкой на коленях уселась на лавку и стала толочь просо. Полпуда ржаного толокна да с четверть просяного – надолго ли хватит им? А поля стоят несжатые, неужто бросать? Ведь все потравят своими ненасытными табунами, дома пожгут. Не верилось рязанской женщине, что хан явился на Русь с миром. Ратники князя Ольга перехватывали малые отряды грабежников, но от большой Орды Ольг – не защита, хотя и едет рядом с ханом, как уверяет староста. На ее памяти лишь князь Донской дважды громил и выбрасывал за пределы Руси золотоордынское войско. Но где он, князь-надежа, с его неисчислимыми ратями? Знает ли, что степные кони уже топчут пределы соседней Рязани? Может быть, его дружины тоже подступают к синему Дону, заграждая врагам дорогу красными щитами и острыми копьями? Или почивает он беспечно в своем златоверхом тереме рядом с теплой княгинюшкой, не чая о горьких тревогах рязанских матерей?

Ее вдруг толкнуло в сердце: Никола! Никола-то был московским ратником, и в Холщове его держали неволей. И Кузьма ведь служил московскому князю, на Куликовом поле рубился с Ордой.

Глухие удары медного пестика погасали в углах, шелест проса казался чьим-то неразборчивым шепотом. В отрешенных глазах женщины дрожало пламя свечи, а видели глаза темную дорогу в полях и дубравах, всадника, скачущего на полуночную звезду. «Обереги его, святой Никола, заступник странствующих, от лихих татей, от зуба звериного, от черной стрелы татарской, от зыбей болотных, от цепких клешней зеленого деда, сидящего в черном омуте у речной переправы. Пусть он не возвращается ко мне – только бы доскакал…»

Дуня не замечала, что в ее молитве больше материнской жалости к парню, чем желания любовницы вернуть залетного сокола.

Утром село казалось спокойным, но никто не выехал на поля, детей не пустили по ягоды и грибы. Пастухи погнали стадо не на полдень, в степное разнотравье, – в другую сторону, к речке, за которой начинались непролазные Волчьи лога. Мужики дотошно проверяли телеги и упряжь, женщины пекли пресные лепешки, которые затвердевают и сохраняются месяцами. На дворе старосты грузили подводы кормами для дружинников. Наконец небольшой обоз потянулся на закат, в сторону Тулы. Село вздохнуло – Орда уже обошла Холщово. А вечером Касьян привез невероятную новость: в дальних деревнях побывали ордынские разъезды, торговали бычков, телок, молодых коней и платили чистым серебром.

– Неуж на Литву хан собрался? – гадали одни.

– Почто же Ольг-то с ним? – сомневались другие. – Он же со князем Ягайлой в давней дружбе.

Чесали бороды, прятали глаза друг от друга, как будто их втянули в нечистый сговор. Про себя гадали: чем же их князь так подкупил хана, что войско его не отбирает даже корма, а предлагает за них серебро? Неужто Великая Орда стала бояться рязанских мечей? Старосту расспрашивать опасались – он готов был укусить собаку. И, словно по сговору, никто не спрашивал, где Дунин постоялец. О нем напоминала лишь грустная Устя, целый день смотревшая из ворот на дорогу.

Когда совсем стемнело, в кузне сошлось десятка полтора мужиков и парней. Кузьма каждого окликнул по имени.

– Слава богу, все, кто надобен. Касьян, зажги свечу да окошко закрой – как бы кто на свет не набрел.

В сумерках, среди закопченных стен, бородатые лица казались зловещими, словно тати устроили в кузне свой сход.

– Теперича каждый даст крестное целование, што о нашем вече не обмолвится ни дома, ни на улице.

Поп обошел сход с крестом, тихо заговорил:

– Снова, братие, приспели злые времена: Орда идет на Москву. Великий князь Ольг Иванович, наставленный провидением, решил в дела Орды с Москвой не вступаться. За то хан позволил ему провести войско татарское краем рязанских владений. О наших животах грешных, о благе нашем радеет Ольг Иванович, являя пример христианского миролюбия и смирения. Тем смирением укротил он ханскую злобу, но руку на брата свово Димитрия Ивановича поднять отказался с твердостию, государя достойной. Возблагодарим же небо за спасение от нечестивых агарян, помолимся о здравии государя и жены и чад его…

Когда окончилась молитва, заговорил Кузьма:

– Истину молвил батюшка: ныне обошла нас ордынская туча. Да помнить надо: она назад покатится скоро.

Чей-то вздох пронесся, как стон.

– Такое повеление имею: хлеба сжать в неделю, в другую – обмолотить. Держать в потайных схоронах все, што есть ценного, – до сошника и лопаты. Скот отогнать на лесные пастбища – пусть к возвращению татар следы гуртов застареют. Разбегаться по лесам не будем. При первой недоброй вести уведу вас за Желтую речку, в Волчьи лога – там лучше вместе держаться. И не все им охотиться на православных – на волка тож бывают охотники. Куйте коней, готовьте рогатины и топоры. А кузнецам, часа не теряя, наделать стоячих шипов для порчи коней.

Кузьма и Касьян шли домой вместе, оба молчали, думая о Николке. Одному человеку опасно в долгом пути, если он не калика перехожая. С год после Куликовской сечи почти не было слышно о разбоях на русских дорогах, теперь снова стали шалить, особенно после всяких нехороших знамений. Неверие в лучший день толкает людей в безделье, разбои, пьянство и всякий разврат, рушит узы и в семьях, и в княжествах; силу народ теряет – тогда и является враг, беспощадный, как божий гнев.

Во тьме ночи затаилась земля. От селения к селению летела весть о движении конной орды. Не в одном Холщове точили топоры и готовились зарывать зерно.

Медведь-стервятник был стар и свиреп. Он давно не ел вдоволь тухлого мяса и, раздраженный до бешенства, начинал ненавидеть свое зеленое царство, которое в далекое, почти забытое время его звериной молодости казалось одним изобильным столом. Тогда он пробовал мясо лишь от случая к случаю, находя беспомощных птенцов или зайчат. Но после того как нашел полтуши оленя, зарезанного волками и пролежавшего с неделю на солнце, в нем проснулась страсть к охоте на больших зверей, и на долгие годы стервятник стал грозой окрестных лесов. Старость вынуждала возвращаться к забытой пище. Ему были отвратительны когда-то лакомые корешки и листья трав, пахучие черви вызывали тошноту, даже пьянящая сладкая малина и кислый сок муравьев заставляли страдальчески морщиться его поседелую морду. И вдруг – запах, сладчайший запах утомленной лошади, он и в лучшие годы кружил медвежью голову, а теперь оглушил. Стервятник распластался на земле, устланной сосновыми иглами, от волнения захлебывался ветром и слюной, вытянутый нос его шевелился, трепетал, извивался, как щупальце, хватая набегающий ветерок. Одолев голодное желание броситься на одуряющий запах, медведь пополз, припадая к земле, извиваясь в кустах, неслышно скользя по траве. Шерсть на его загривке ходила волнами, то вздыбливаясь, то опускаясь, упруго колыхалась спина, и весь он походил на толстую змею, крадущуюся к добыче. Он уже слышал фырканье и хруст скусываемой травы, звуки говорили ему, что на лесной поляне пасутся две лошади, что до них не более десяти медвежьих прыжков, но, наученный последними неудачами, он полз, полз, подбираясь как можно ближе. Его настораживал слабый запах человека, этот враждебный запах часто сопутствовал лошадям, и стервятник мирился с ним, как и со злой необходимостью терпеть укусы пчел, добираясь до меда. Лошади вдруг насторожились, нельзя было медлить, зверь сделал громадный прыжок вслепую, на запах, через плотные кусты бузины и шиповника…

Николка спал лишь урывками в дневные часы, когда пригревало, давая лошадям покормиться; спал он чутко, и это спасло его. Стреноженная кобыла, обезумев при виде зверя, метнулась к человеку, она растоптала бы спящего, но топот подбросил парня, поставил на ноги. Большой бурый медведь, хищно горбясь, сидел на крупе жеребца, ноги которого подогнулись то ли от тяжести, то ли от страха; укрепившись, зверь в любое мгновение мог ударом лапы сломать конскую шею или хребет. Николка закричал, хватая подаренную Кузьмой рогатину, но медведь уже заметил врага, и человеческий крик не вышел внезапным. Громадный бурый ком скатился с лошади, развернулся и в два прыжка оказался перед человеком, вздыбился косматой горой. Николку обдало смрадом неопрятного старого зверя, красная разинутая пасть в желтой слюне и оскаленные белые клыки дрожали от горлового стонущего рева, в злых дремучих глазах на него наступал непостижимый враждебный мир, в который человеку нельзя проникнуть ни взглядом, ни мыслью, а значит, не вызвать хотя бы тончайшую нить понимания. Перед ним был лесной зверина, и сам он для этого медведя – тоже зверь, вставший на дороге к пище: один из них по извечным законам леса должен сожрать другого, чтобы не стать сожранным. Николка еще ни разу не ходил на медведя, зато множество раз слышал рассказы медвежатников, он знал, что сделает косолапый и что надо делать ему, человеку. За медведем стояла тупая дикая сила, вооруженная зубами и когтями, идущая напролом, одним и тем же приемом, обретенным за тысячелетия, привыкшая ломать и сокрушать всякого врага. За Николкой стоял изворотливый опыт человеческого ума, который ко всякому зверю быстро подбирал свой прием и свое оружие. Рогатина – плоское копье с крюком на крепчайшей рукоятке – была лучшим оружием против медведя. Не дать промашки от волнения или испуга – тогда разъяренный топтыгин не страшнее тетерева или зайца. Словно чужими руками, держал Николка упертую в землю наклоненную рогатину, целя широкое лезвие, отточенное с обеих сторон, в косматую медвежью грудь. Еще шаг, и мишка наткнется на острие, разъяряясь от боли, ринется на врага, своей силой протаскивая сквозь себя смертоносную сталь, сам себя убивая.

Но что-то вдруг изменилось. Что?

Все так же свирепо были прижаты уши стервятника, так же яростно дрожала от рева слюнявая пасть, но в глазах, зеленых, дремучих, звериных, родился страх перед недвижным человеком.

– Што ты, Миша? – почти шепотом, неожиданно для себя самого спросил Николка, глядя на черный медвежий нос. – Што ты, Потапыч?.. Ну, чего ты озлился-то? Я ж те зла не хочу. Сам же на коней моих кинулся, как же мне-то, хозяину, не вступиться? Понимаешь, беда у нас человеческая, поспешать надобно мне, а куда ж без коней-то? Ты и малины наешься аль зверя какого словишь – вон их сколь во лесу. Ну, хошь, я те сухари мои отдам? Хошь, а?