Текст книги "Шулмусы"
Автор книги: Владимир Жуков
Жанр: Жанр неизвестен
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
ЭПИЛОГ
Круглов и Шухов как запланировали, так деньгами своими и распорядились.
Александр Петрович демобилизовался вскоре, и денежки, у корейцев на игре раздобытые, очень даже кстати ему пришлись.
Капитан Бабищев не только не обогатился за счёт ссудного дела, но и ни одной копейки не получил назад. Ровно через полгода вскрылась недостача и за то осудили его судом офицерской чести. Служит он старшим лейтенантом теперь, потому что одну звёздочку с бедолаги сняли и пятьдесят процентов получки каждый месяц на погашение растраченных денег удерживают. Как только наступает пятнадцатое число, старший лейтенант Бабищев, отрывая из расчётной книжки талончик на получение денежного довольствия, долго и смачно кроет отборным авиационно-техническим матом, проклиная тот солнечный денёк, когда на огонёк к Круглову в гараж зашёл.
Хасид бесследно исчез. Ходили слухи, будто бы в Израиль эмигрировал. Ю так и не нашёл его, как и целая армия одураченных.
А с Ю вообще такая беда стряслась, про которую даже писать не хочется. Загноилась на члене ранка. Зараженье пошло серьёзное, и пришлось отрезать его вместе с бородавочкой под корень самый. Не перенёс кореец потерю достоинства и сразу, как только домой из больницы выписался, пулю в висок загнал. А ведь как говорил правильно, когда на ту трагическую игру ехали «…карты настолько штука опасная, что в них даже дурачиться нельзя. От дьявола они, от путаника великого. Потому-то с ними в серьёзный переплёт в любой момент залететь можно и как пить дать без штанов остаться».
А Шухов и Круглов, как только число подходит, в которое они с генералом Чо в подвальчике повстречались, так обязательно идут туда и до синевы напиваются.
И вот сидят они как-то в годовщину на лавке шашлычной возле, после крепкого на грудь принятия и мгновенно протрезвели разом: смотрят дама с пекинесами двумя шагает. Так как милиционеры шли поодаль чуть, догадались – Бриллианотвна гуляет это. Опытом научена поди-ка горьким и подсуетился муженёк с охраной.
«Боже, – думают, – ожили, что ли? Мы же их пять лет назад сожрали!»
Головы встряхнули, удивлённые глядят на псин, ну и поняли, конечно, догадались, что не те собаки, что купила Бриллиантовна собачек новых.
Закрутился в голове Круглова грандиозный и опасный план. Поглядел он на товарища, и тот мгновенно понял, что задумал лучший друг за дело.
– Не мешает Ю нисколько помянуть по-царски, – прошептал.
Два кочегара, жизнь которых научила побеждать в самых невероятных ситуациях, справились с операцией блестяще.
В тот же день Чу-IV-ый как был таинственно произведён в генералы, так же и торжественно съеден. А Шухов после того, как последний кусочек мяса домашним вином запил, вздохнул и сказал печально:
Спи спокойно, друг наш Ю,
С бородавкой на…
…и приставил палец к губам указательный.
СКАЗАНИЕ О КВАДРАТЕ
О роковом круге известно уже достаточно. Штука эта, я думаю, вполне знакомая всем. Попадёт, к примеру, человек в ситуацию трагическую, когда куда ни ткнись – везде плохо, и констатирует с миною недовольной на физиономии, что в роковом круге, мол, нахожусь. Не квадрат вспоминает, не треугольник там какой-нибудь, а только круг именно. И вот это, скажу я вам, по отношению к остальным геометрическим фигурам несправедливо. В реальной жизни занимать место приличное может не только эта штука оптимальная, но и другая всякая, хотя бы квадрат тот же. А чтобы не сомневались, в подтверждение рассуждений своих поведаю я вам историю о квадрате, товарищи, и постараюсь явную несправедливость людей в отношении к четырёхугольнику этому, обиженному, исправить.
I
В одном из полков стратегической авиации, который на юге Советского Союза базировался, служил гвардии старший лейтенант Опысин Иван Николаевич, старший авиационный техник самолёта по электрооборудованию. Служба его к концу подошла. Документы вот уже неделю, как в Москву на увольнение отослали. Так что дослуживал на чемоданчиках, считай, офицер, ожидая своего приказа последнего. Процесс этот для технаря простого обычно около полугода тянется: медленно, словно тяжёлые танкеры в океане, плывут бумаги по тягучему и вязкому морю военной бюрократии. Знал то Иван Николаевич хорошо, ну и ждал себе завершения плавания того дальнего, понимая, что нельзя иначе, что всегда так было.
Оставаться в стороне, по разумению Опысина, басурманской, не хотел он: к Волге русская душа тянулась, откуда и родом был. Когда в «Новостях» Саратов – слово заветное – слышал, чувствовал старший лейтенант, как сердечко веселее стучать начинает и организма поднимается тонус. Чем ближе к концу, тем чаще Волга во снах. То рыбачит, то с девками на лодке катается, то же гул гудков пароходных слушает.
– Неужели когда-нибудь счастью этому сбыться-то суждено взаправду? – вслух подумал Иван Николаевич, когда сон вчерашний в мыслях смаковал сладко, столовую техническую после завтрака покидая.
Старший техник самолёта по авиационным двигателям, гвардии старший лейтенант Фомин, следом за Опысиным из кормушки топавший, испугался даже, что коллега сам с собой бает:
– Ты уж, Вань, потерпи, дружок, – посоветовал он Опысину, – загремишь, бедняга, в дурдом – ну, а там не лежат помалу. Там годищами психи маются: пять, десять, пятнадцать и до конца дней своих.
Почесав затылок и улыбнувшись хитро, Фомин, после плотного обеда словоблудием распираемый, керосина ещё подлил:
– А вообще-то, что тебе дурдом. Тебе он на руку. Каждый год в госпитале три процента к пенсии добавляет, пока не выберешь потолок, смело можешь лежать. Да и получка там не за хрен собачий исправно идёт. Красота, Ваня!
Опысин покраснел, но промолчал, чувствуя, что и вправду с думками своими назойливыми может сойти с ума. «Хорошо, хоть со своего экипажа человек услыхал разговоры эти с самим собою, – подумал он, – а то б стыдоба – на весь полк прославился бы, будь чужой рядом. Фомин, хоть и балаболка, но грязь из избы не вынесет, свой экипажный друг».
По мере удаления от столовой и особенно после того, как проезжающий мимо аварийный тягач с ног до головы густым солярочным дымом обдал техника, мысли в голове Опысина стали постепенно менять окраску с розово-облачной на серо-чёрную: «А вообще денёк нехороший сегодня. Дурацкий и противоречивый какой-то, – начал рассуждать он. – Вот Фомин, негодяй, кайф переломал только что. И утром, в капонире, пока вычислял в уме, сколько подъёмных дадут, в храп почти червонец продул. Нежась на чехле потом и глаза закрыв, лодку собственную представил, так за нею следом офицеры-утопленнички в мозги залезли, так сказать, явились не запылились, те, что в году прошлом, на Манычских озерах рыбача, утонули втроём. Только капитана Бабушкина, начальника группы ТЭЧ по СД, вспомнил, который демобилизовался в прошлом году и уже в Москве отхватил квартиру, как на Хрякина, майора, наткнулся, что такой страсти по поводу получения жилья нагнал: волосы дыбом встали. Четыре года уже, как человек на гражданку ушёл и в каком-то городишке невзрачном, плюгавеньком до сих пор квартиру получить не может. С семьёю по частным мается. На чемоданах, бедолага, живёт. И не обещают, что интересно ведь. Не строят, потому что в городке том жилья вообще. Знал бы мужичонка о страстях таких ужасных, лучше бы на месте остался да в квартире собственной спокойно жил, хоть на басурманской земле, ну да не бездомным ведь».
Так думал старший лейтенант Опысин, борясь с сонливостью, медленно вместе с Фоминым на стоянку родную топая. Мысли чёрные надоели ему вконец, и потому решил Иван Николаевич твёрдо: после службы, вечером, хорошо шпагой их погонять, добить половинку баночки полулитровой, бережно в загашнике гаража хранимой. И вспомнив ещё раз майора Хрякина, вновь чуть было вслух не сказал: «Лично мне плевать, сколько ждать квартиру эту, долбанную, придётся. Хоть до конца дней своих, хоть в конуре собачей вместе со всеми чадами и домочадцами, только на Волге лишь бы».
Топал Иван Николаевич, в раздумьях шагал к стоянке, а они пожирали прямо. Были думки настолько долгими и несладкими, что сравнил офицер их с реками и, улыбнувшись, кисло констатировал про себя: «Не молочные только вот, в берегах текут не кисельных!»
И когда подходил к кормильцу, то такая вот немолочная в берегах не кисельных, так ужасно кольнула в сердце, что мужчина остановился. «Не фамилия у меня, а недоразумение детское. Исключительно, скажем, наиглупейшая фамилия, – недовольно подумал он. – Опысин – это ж точно так же, как описан, звучит. Хорошо: в полку привыкли уже, а каково на новом месте-то будет? Смешки да хихиканье в кулачок, подначки да прибауточки всякие». И тут, прямо загоревав, столкнулся Иван Николаевич лоб в лоб с кочегаром Шуховым, только что из капонира вышедшим.
– Ну и рассеян ты сегодня, брат, – недовольно проворчал Шухов, ушибленный, потирая лоб. – Уж не влюбился ли на старости лет в кого?
– Да какой там влюбился. Задумался просто!
– Думки в нашем деле такие опасны очень. Под винты ты с ними, дорогой мой, зайдешь. Не хватало только нам хоронить тебя перед самым дембелем.
– Да! Поганые допекают думки, Володя, – отвечал Опысин. – Вот сам посуди, уйду на гражданку скоро, а как на месте новом с фамилией дурацкой такой примут меня? Ясное дело как: смеяться надо мной будут.
– Вот трагедия! Поменяй ты её к шутам и не мучайся. Стань каким-нибудь Орловым, Коршуновым, Красавцевым, Огоньковым, Жуковым или Чапаевым даже. Короче, по душе себе фамилию выбери. И с концом дело.
– А как же, скажи, пожалуйста, сделать мне то?
– Да просто очень: шагай в строевой отдел, а там тебе всё растолкуют. Для того они, волокитчики, там роются в теплоте.
У Опысина, как-то не думавшего о возможности такого простого решения своей архиважной и, казалось, безнадёжной проблемы, аж дыхание сперло:
– Да, конечно же, поменять, стерву, надо её, чтоб как у людей была. Как же это сам-то я, балбес, не дотумкал?
Иван Николаевич повернулся кругом резко и в строевой побежал бегом. Залетел в него, угорелый словно, и к майору Чемоданову сразу – к шефу важного заведения:
– Миша! Будь другом! Я хочу фамилию поменять!
Начальник строевого и Опысин вместе служили когда-то на самолёте одном технарями, а это здорово людей сближает. Потому снисходительно и тепло объяснил сослуживцу ясно:
– Иван! Ты к дембелю совсем, видно, плох на голову стал! Как же я могу фамилию тебе поменять, если документы в Москву ушли? Не волшебник понимаешь я, Ваня!
Опысин от удара такого чуть сознание не потерял, и из глаз его две слезинки маленькие уже было выскочить пожелали, да в ресницах запутались, видать, и замерли в них, а офицер, ошеломлённый, вновь запричитал, умоляя:
– Понимаешь, Миша, труба мне иначе. В полку уж привыкли к дурной фамилии за четверть века календаря, а на гражданке, на месте новом, напрочь подначками изведут. Сам, Миша, понимаешь, Опысин – это все равно что Описан. Смысл одинаковый абсолютно. Вспомни, как служили вместе. Как ты в люди выбился, а я вот, видишь, черножопый технарь. Помоги, Миша, уважь своего друга, пораскинь головой голубчик.
Умолк Опысин, а начстроя, взглянув исподлобья на сослуживца, заметил, как здорово в краешках глаз слезинки горят большие, прямо как алмаза солидных два, ну и сжалился над несчастным другом.
– Ладно, Иван Николаевич, ступай себе с богом, служи иди. Сделаю я всё, как положено, бедолага.
II
Вышел гвардии старший лейтенант Опысин из штаба с облегченьем большим, будто камень прямо с душеньки снял да и в баньке ещё попарился.
Строевик же документы отозвал назад, благо, что дивизию ещё не прошли. Затем в течение месяца проделал все действия, необходимые для замены фамилии, и как-то на утреннем построении начальник штаба полка зачитал приказ интересный: «…переименовать гвардии старшего лейтенанта Опысина Ивана Николаевича, старшего техника по электрооборудованию, в гвардии старшего лейтенанта Волгина Ивана Николаевича…». Волгин – по сердцу пришлась фамилия.
После того, как в полку о переименовании узнали, каждый офицер посчитал необходимым поздравить старшего лейтенанта новоиспечённого и, разумеется, улыбочкой полуехидною наградить, только вовсе не обижался тот: «Смейтесь, пожалуйста, товарищи дорогие, на здоровье, да гляжу я на вас денёчки считанные. Слава богу, в родном Саратове никто Опысиным уже не помнит меня: напрочь родственники все поумирали давно».
Сиял Иван Николаевич, пела душа его, и, принимая от своего экипажа поздравления, весь от радости вне себя, объявил довольный торжественно:
– Сегодня в девятнадцать часов экипаж наш в гараже моём собраться прошу: фамилию, значит, новую обмывать!
И хотя мероприятия плана такого и с обильной выпивкой связанные, в авиации, как правило, именно в гаражах проводят, бортовой инженер Шухов недовольную мину скорчил:
– Знаешь, Иван Николаевич, в гараже сегодня у нас никак не получится, потому что лётный экипаж в стартовый наряд уходит, да и техников половина добрая тоже распределена. По идее переносить на время другое праздник следует, но у меня предложение хорошее есть, которое даст нам возможность не откладывать гулянку: после ужина в лётной столовой фамилию твою отметить. Там, во-первых, и тех, кто в наряде, можно будет собрать, и как белым цивилизованным людям попьянствовать соответственно в залах правильных, с белой скатертью на столах, да с закуской совсем бесплатной. Только выпивка, конечно, твоя – тут же не обессудь, дорогой ты наш Волгин.
Предложение Шухова всем по душе пришлось, и после ужина экипаж самолёта в полном составе собрался в лётной столовой. Виновник торжества радостно встречал коллег своих, то и дело в улыбке тая. Отпущен-то по случаю по такому со службы пораньше был. Водку следовало прикупить и с заведующим лётной столовой Фёдором Павловичем порешать сопутствующие вопросы. Постарался Иван Николаевич и чётко мероприятие подготовил.
Расселись. Водочку по гранёным стаканам разлили, и командир корабля гвардии майор Тугой поднялся чинно и тост, как положено, произнёс:
– Дорогой Иван Николаевич! Как командир экипажа нашего доблестного хочу поздравить тебя с фамилией новой. Уважали мы тебя со старой, но и с новой, уверен, ещё более уважать будем. Тем не менее, честно говоря, грустно мне да и думаю, что всем нашим коллегам тоже не весело расставаться со старшим лейтенантом Опысиным, провожать его, так сказать, в последний путь. Но радостно зато старшего лейтенанта Волгина Ивана Николаевича приветствовать и потому прошу выпить за них стоя!
Встали авиаторы, зазвенели стаканами и выпили дружно. Фёдор Павлович вместе со всеми пил. Когда после тоста весёлого да стакана первого захорошело ему, решил кормильщик воинам подарок сделать:
– Эх, ребята! Чем сегодня я вас угощу: не то что пальцы пообгрызаете, руки оттяпаете к шутам! Валя! – крикнул официантке. – А ну-ка, принеси-ка нам хвостиков из Новой Зеландии, да пожирней выбирай гляди!
Валя-официантка, задом вильнув смазливо, ушла на кухню и показалась вскоре с большим подносом, на котором горкою хвосты лежали. Были они такими вкусными на вид, что присутствующие долго терпение испытывать не стали и, быстренько водку разлив, расхватали для закуси добрую половину деликатеса. Выпили поскорее без тоста да мягкими косточками баранов новозеландских захрустели, а Волгин Иван Николаевич глядел на коллег восторженно и умилялся прямо. Всё в розовом свете казалось ему с тех пор самых, как приказ волшебный услышал.
– Господи! Фёдор Палыч! Шельмец ты этакий! Плут! Натуральный плут! Почему ж ты раньше нас тем чудом не потчевал? – весело забрюзжал Волгин, хвост массивный наяривая, жирные куски мяса рьяно отрывая с него. – Точно! Сам ты втихаря мечешь! Видно, что подавимся, переживаешь, брат! Слава господу, хоть в честь дня моего рожденья раздобрился!
Фёдор Павлович, речью Волгина вполне довольный, пояснил на это:
– Где же я, Иван Николаевич, раньше мог втихаря хвостики те чудесные кушать, коли первый раз за всю службу свою, не короткую, мясо получил из Новой Зеландии?
Не стал Волгин далее продолжать дискуссию, а заливисто засмеялся, так уж радостно человеку было. А закончил смех, хвост разломил бараний и со смаком кушать усердно стал. А когда позвоночек один остался от хвоста необглоданый малость самую, тут и время пришло имениннику речь держать. Поднял Иван Николаевич руку с бокалом перед собой, встал и про позвонок, что во рту, в суматохе веселья забыв, громко очень сказал: «Хочу!..» А косточка бестолковая юрк в зев да и застряла в горлышке. Стала – и ни вперед ни в зад. Не тост из гортани офицера полился, а хрип, и, в ужасе вылупив глаза, задыхаясь, сунул он в рот пальцы правой руки, чтобы кость злополучную протолкнуть… Да только куда там! Стала, словно упрямый ишак обиженный!
Увеличивая частоту и амплитуду судорожных манипуляций во рту, почувствовал наконец бедный виновник торжества, что сознанье теряет. То же дошло наконец и до его не менее ошеломлённых коллег.
Как по команде с мест гости вскочили и к человеку погибающему на помощь кинулись. Два десятка мужчин, совсем не хилых, четырьмя десятками верхних конечностей своих стали одновременно мять, стукать, давить бедного офицера, пытаясь вперед или назад кость ту злополучную протолкнуть, да всё бесполезно только.
Наконец старший лейтенант Фомин на подоконнике мухобойку с деревянной ручкой увидел, схватил скорее и, изо рта слабеющего Волгина пальцы вытащив, загнал рукоятью в горло. И надо же? Кость новозеландская, безжалостная, словно испугавшись, внутрь куда-то юркнула, а Волгин потихонечку приходить стал в себя и скоро совсем очухался.
Когда оклемался Иван Николаевич, первым долгом на Фёдора Павловича виновато взглянул и опустил грустные глаза свои, а заведующий, ни поваров дежурных, ни официанток не стесняясь, в гневе бешеном задыхаясь, так авиационно-техническим матом шарахнул, что стыдно всем за него бесконечно стало.
Схватил затем Фёдор Павлович миску с хвостами недоеденными да сам бегом на кухню их поволок, продолжая в сердцах материться зло. А когда в зал назад вернулся, покачал головой только и подумал с негодованием про себя: «Вот так и выгонят с работы за мягкосердечие и простоту, уважаемый Фёдор Павлович! Коли обойдется, никаких гулянок несанкционированных больше! Амбочки!»
Несмотря на великое желание прекратить торжество, Фёдору Павловичу пришлось скрипеть зубами да естественного его окончания ждать. Потому шло мероприятие по своему обычному стандартному сценарию, но захватывающий весёлый настрой словно в небытие канул.
Волгин приумолк, будто язык ему вырвали. Не пил не ел бедолага больше. Да и гости присмирели тоже, по задумке веселье радостное в грустные поминочки превратив.
Иван Николаевич хотя и смирно сидел, но в голове его мысли бурлили неистово. Неугомонные, толкаясь, высвечивали они одну лишь идею только: «Счастье человеческое – хрупкая вещь. Вот до Волги, кажется, рукою подать, косточка же мерзкая в одночасье всё разрушить и порешить могла». И старший лейтенант Волгин до приказа на себя табу особое наложил: «До тех пор, пока Волга у ног не заплещется, тише воды да ниже травы кантоваться, чтобы никакая мелочь пузатая, такая, как вот эта кость гнусная, не могла осуществлению мечты помешать».
В то время, когда мероприятие после случая нехорошего сворачиваться постепенно стало, показалось Ивану Николаевичу, что неспроста ерунда приключилась такая, что то земля, нелюбимая, отпускать не желает просто. Но, выпив напоследок со всеми, отогнал эту думку злую.
Закончилось гулянье, и разошлись воины кто куда восвояси: кто домой, а кто наряд добивать.
III
Пришёл Иван Николаевич домой, плюхнулся под бок к супруге, но заснуть не получалось никак. А когда к утру сомкнул глаза всё-таки, сон увидел кошмарный.
Идёт он по павильону мясному на рынке, а осетин-мясник приглядываться что-то стал искоса с выражением лица злым, а потом схватил за шиворот, поднял над прилавком да повесил на крюк рядом с тушами двумя коровьими. Злится мясник, сверкает глазищами и здоровенным ножом-ятаганом, голу задницу, как арбуз, режет.
С диким воплем вскочил Иван Николаевич в поту весь, и всех домочадцев спящих перебудил, да перепугал.
– Что это с тобой, Ваня? – спросила жена, сонные глаза недовольно щуря.
– Что-что! Такая гадость приснилась, что даже страшно вспомнить: мясник на рынке ножом задницу полосовал!
– А шла кровь?
– Не помню.
– Если кровь – так это к родне, а если голый – к болезни, – пояснила благоверная, а затем, зевнув и прокашлявшись, отвернулась и заснула снова.
А Иван Николаевич до самого утра больше глаз не сомкнул, опасаясь видений страшных. На службу, так и не выспавшийся, пошёл. Промаялся день, сонный, и, домой вернувшись, хотел было спать завалиться, да сперва, как положено, туалет посетить решил, известным желанием распираемый. Сел на унитаз гвардии старший лейтенант Волгин, надулся и сразу боль почувствовал резкую. Ослабил мышцы Иван Николаевич, сделал передышку короткую и ещё раз попытку повторил, но боль дикая снова мощным ударом тока ягодицы насквозь пронзила.
Удивлению офицера предела не было. Чтобы понять и уяснить для себя причину столь невыносимой боли, надулся Иван Николаевич чуть-чуть, малость самую, и ощутил, как нечто, словно якорёк в попе застрявшее, упирается и колет очень. «Уж не осетин ли, мясник, ятаганом своим во сне что с задницей сотворил?» – пронеслось в голове, но совсем без шуток, на серьёзе полном хмурая реальность предстала во всей красе: «Ни при чём тут мясник! И якорёк ни при чём! То новозеландский позвонок, злополучный, в жопе застрял, и без того уже достаточно кровь попивший. Словно пьяный, которого менты в воронок заталкивают, иностранец упёрся хренов, сразу четырьмя конечностями в края, и не вытолкнуть никак засранца!»
Побледнел Волгин и в ночь ту, как и в предыдущую, также не сомкнул глаз, переживая и волнуясь.
На другой день самым первым Иван Николаевич на службу пришёл и, не позавтракав, после построения сразу в санчасть двинулся. Первым долгом на беду смешную свою решил Волгин старшей медсестре Жанне пожаловаться – давешней подруге, проверенной. Войдя без стука в её кабинет:
– Здравствуй, Жанночка! – сказал тихонько.
– Здорово, Описин! – ответила Жанна – массивная дебелая блондинка пенсионного возраста, которая вот уже более четверти века друга своего так шутливо звала.
Иван Николаевич не обиделся. Не до того человеку было. Знал он, что Жанна абсолютно со всеми такая. Зверь-баба. Огонь. Она не только несчастного старшего лейтенанта обхамить может, но и самого главного маршала авиации Кутахова боятся не будет. Натура у женщины такая, военная. Но решил Волгин всё-таки урезонить её чуток:
– Я, Жанночка, знаешь, не Опысин теперь, а Волгин. Так что совсем дразнишь ты несправедливо меня…
– Ты что, наставления мне явился читать? Коли так, то проваливай! И помни: для меня ты был, есть и будешь Описин! – прервала старшая медсестра жалобные переливы причитаний Ивана Николаевича, подчёркивая именно третью букву прежней его фамилии.
– Ладно, Жанночка, зови ты меня как хочешь, только выслушай. Бедою своею хочу с тобой поделиться, – снова забормотал Волгин.
– Так и не тяни за яйца кота! – вновь оборвала его Жанна. – Толком говори или дергай, пока при памяти!
– Да что говорить, Жанночка! – спокойно и монотонно продолжал Иван Николаевич. – Позвонок, мать его за ногу, от овцы новозеландской проглотить умудрился. По всему пищеводу прошёл собака, а на выходе вот застрял! Четвёртые сутки пошли, Жанночка, как нужду естественную не могу справить!
Услышав историю такую «весёлую», засмеялась старшая медсестра, так загоготала, что с электроплитки коробочка со шприцами на пол свалилась, и рассыпались они потому. В дверь Вася-фельдшер, перепуганный, заглянул. Увидев коллегу смеющейся, затворил он тихонько дверцу, зная буйный беспардонный нрав гром-бабы.
Наконец, нахохотавшись вволю, медсестра спросила уже сочувствующе:
– Четвёртые сутки говоришь, Описин?
– Правильно, Жанночка!
– Тогда – труба дело! Одной ногой ты в могиле, считай!
– Это почему же?
– А потому, Описин, что смерть твоя пришла и прими ты её достойно, не мечись, как сумасшедшая мандавошка.
– Не пойму что-то я тебя, Жанночка. Смерть ты какую-то выдумала! Не нагоняй страсти-то, и так тошно на душе! А вообще, что с дурой такой разговаривать. Лучше я к начмеду пойду. Он хоть и мужик, да человек деликатный, не такое, как вот ты, хамло.
Волгин собрался было уходить уже, но сраженная резким и искренним отпором Жанна смягчилась:
– Зря ты обижаешься, глупый. Истинную правду я тебе говорю. Никакой начмед тебе не поможет. Слушай внимательно, Описин, черножопый технарь несчастный. На заднепроходном отверстии тебе только в Ростове сделать отважатся что-нибудь, да и то неделю думать будут, потому что место это самое трудно заживаемое. Ты уж поверь мне, дуре. А до Ростова сколько езды, Описин?
– Сутки.
– Правильно, сутки. Пока примут, пока разберутся – это трое суток минимум. Три прибавить четыре – семь суток. Но это в лучшем случае. Короче, лопнешь ты от говна, Описин, и кончится на том твоя жизнь горькая.
Старшая медсестра смолкла и, с высоты эрудиции мощной на офицера дрожащего глядя, резюмировала наотмашь:
– Никто не поможет тебе, Ваня! Никто! Поздно, милок! Поражённый словами Жанны, сидел Волгин ни жив ни мёртв, чувствуя логику в них железную, и трагический образ собственной смерти, неизбежной и неминуемой, приобрёл в воспалённом воображении ясно обозначенные очертания.
– Неужели так никогда Волги, Жанночка, не увижу? – грустно прошептал Иван Николаевич. – Неужто смертью помру поганой на нелюбой басурманской земле?
И тут Жанне совсем уже беднягу жалко стало до ужаса.
– Хорошо, Описин, что не дурак ты конченый и не полностью армия тебе мозги выела, коли серьёзность ситуации понимаешь. И лишь за то только помогу я тебе, засранцу, и от смерти позорной на чужбине спасу.
У Волгина дыханье перехватило, и во рту появилась сухость, а под ложечкой засосало больно.
– Жанночка! Помоги, ради бога! – чуть не плача, забормотал. – Помоги, Жанночка! Христом богом тебя прошу! Всю оставшуюся жизнь свою богу за тебя, родная, молиться стану!
– Я помогу тебе, Описин, но не обессудь: за работу мою, нестандартную, раскошелиться тебе придётся и в военторге два флакона духов французских купить. Тридцать пять рубчиков один пузырек стоит! Так что решай!
– Да что же решать-то, Жанночка, согласен я! Только спаси ты меня, пожалуйста, за ради бога! На вот деньги возьми да купи сама за них духи французские эти. Как раз у меня с собою сумма нужная есть!
– Нет, Описин! Обижаешь! Не видишь ты, оказывается, женщину во мне! Не видишь! Не деньги мне нужны, а отношение. Короче, чтобы духи стояли вот тут, на этом столе, и пока не будет их у меня, с косточкой новозеландской в жопе шпинделяй, а сейчас, дорогой, проваливай!
Понимая, что Жанну уговаривать бесполезно, как ужаленный, сорвался Иван Николаевич с места и в военторговский магазин помчался, благо, что тот был рядом.
Пулей в него влетев, подскочил Волгин к витрине и, увидев там в рядок коробочки иностранные, дух с облегчением перевёл. Понял легко технарь по упаковке красивой с надписями буржуинскими, что это то именно: фартовое, а не советское, блёклое.
– Машенька! – выпалил Иван Николаевич. – Сделай мне духи, пожалуйста! Два флакона!
– Минуточку, товарищ старший лейтенант, – улыбнулась и вежливо успокоила его продавщица, которая в тот момент одна на весь магазин была. Она взвешивала как раз сливочное масло командиру корабля гвардии майору Балабанову, Волгину же казалось, что делает девушка то исключительно медленно. Сливочное масло по государственной цене, кстати сказать, являлось вовсе не меньшим дефицитом, чем духи французские, и выдавалось строго по полкилограмма в месяц на офицера.
Обслужив лётчика, одарила Машенька покупателей улыбкой сказочной и, обращаясь к Волгину:
– Что вам? – спросила кротко.
– Французских вот этих вот два пузырька, – прямо дрожа от нетерпения, уточнил Волгин и пальцем на зелёненькие коробочки указал, те, что красиво в рядок стояли.
Покорная воле покупателя продавщица перегнулась через витрину стеклянную за духами, а гвардии майор Балобанов – исключительно завистливый человек, пока возилась та, не удержался, чтобы коллегу не подколоть:
– Уж не керосин ли ты воруешь, Опысин, коль тебе такая цена вась-вась?
Иван Николаевич, которого слова майора достали, дать сдачи не преминул.
– Ну, во-первых, Фёдор Иванович, не Опысин я, кстати сказать, теперь, а Волгин. И, во-вторых, никто из моих товарищей не знает, куда керосин девать. Ведали б куда, так будьте уверены, не преминули бы воспользоваться возможностью стащить государственное добро. А так… – старший лейтенант безнадежно рукой махнул. – Так только одна ваша фантастика голая, товарищ майор.
Балабанов покосился на Волгина, думая, как бы это ещё технарька подкузьмить, а тот много времени на подготовку не дал и, хлопнув обеими руками по бёдрам, первым в контрнаступление перешёл.
– Вы вот, товарищ майор, судя по подначке вашей, знаете, видно, куда топливо реактивное за деньжонки определить, так наводчиком к нам, к технарям, ступайте. В долю вас, конечно, возьмём.
Затянувшийся диалог для Волгина роковым чуть было не оказался, так как откуда ни возьмись в военторговский магазин вдруг замполит полка подполковник Чебурашко зашёл и, надменно на присутствующих поглядев, пальцем на французские духи указал:
– Каждый флакон, Мария Алексеевна, строго только через меня, – отрезал.
То сказав, вышел главный гарнизонный распределитель материальных благ походкой барской, Машенька же дефицит назад спрятала и сочувственно ручками развела. Посмотрел на всякий случай с мольбой Иван Николаевич на неё, да ответ получил конкретный.
– Всё, Иван Николаевич! Всё! Коли лапку наложил Чебурашка, так и идите к нему! Я те духи, долбанные, теперь даже показывать никому не стану. Во, что он мне сделает иначе! – и ладонью девушка, словно ножиком, по изящной шее провела своей.
Понимая, что больше нечего ловить в магазине, вышел Волгин из него и к распределителю материальных благ двинулся. Подойдя к двери кабинета замполита полкового, постучал тихонечко Иван Николаевич и, услышав властное «ДА!», вошёл туда осторожно, для пользы дела всем своим существом абсолютное смирение и покорность рабскую выражая. Стал он перед вещевладельцем, социалистическим, жалкий да тщедушный такой, а хозяин кабинета удивлённо так на техника поглядел, будто тот вовсе и не к замполиту своему пришёл, а так заблудился просто.
– Чего тебе, Волгин? – не ожидая вопроса, подполковник Чебурашка спросил. – Ежели за талоном на коврик там или на мотоцикл, так это, понимаешь, не вовремя. График приёма личного состава прямо на двери моего кабинета висит, и там всё по белому чёрным писано. Где? Что? И когда? Да и не делаются вещи такие с кондачка. Мне для решения вопроса сначала с твоим непосредственным начальником переговорить следует, в карточку взысканий и поощрений заглянуть, а уж потом… А всё-таки скажи, Иван Николаевич, что же нужно тебе?
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
