Текст книги "Шулмусы"

А Потапов:

– Зря, стрелок, смеёшься, – на Питурку поглядел с укором. – Ох, как зря. У нас сержант Ваганов, механец, служил, как ты, тож мало в силу Белого Безмолвья верил. И шутник такой же был. И что же? Как-то раз приснилась девка парню белоголая. Хапок за шею, целовать, шептать давай, люблю, мол. Ну и акт затем само собою сексуально-половой с девицей. Озабочен-то всегда солдат наш, а тем более полярный воин… И на день другой мужик скончался, рассказать про сон успел и умер. До могилы довела партнёрша с голодухи половой, короче. Так что, лучше не шутить с Безмолвьем, не стряслось чего худого дабы.

– Снилась баба. А причём Безмолвье ваше Белое? – спросил Питурка. – Пацану от воздержанья может и не то ещё во сне присниться. Я, к примеру, даже чёрта видел, как на срочную призвали только. И, однако же, живым остался.

А Потапов наливая снова:

– Вы вот день всего на точке только на полярной. Не вошли в курс дела. И поэтому к святыням здешним уважения пока что нету. Дело ясное. Но коль придётся малость самую пожить, поймёте, что к чему, и уверяю больше: вряд ли будете так думать очень, опрометчиво о жизни нашей.

И по малость захмелевшим лицам лучезарные пошли улыбки. А Питурка:

– Благодарен очень вам за хохму, Николай Иваныч! Сам шутник и уважаю шутки.

– Эх, Питурка, – капитан с досадой, – эх, неверующий ты Фомище. До беды недалеко с тобою, разговорами такими можно очень запросто навлечь Шулмусы. Так нельзя не уважать Безмолвье. Может плохо быть за то, ребята.

– Это кто ещё такой – Шулмусы? – у Потапова спросил Мимонов.

– Это мишенька, мишутка белый, нет которому преград, и пуля никакая не берёт какого. Он у Белого Безмолвья служит. И, кого оно полюбит очень или очень на кого озлится, посылает до того Шулмусы.

– И зачем? – опять стрелок.

– А чтобы или съесть, или в постель к хозяйке притащить для утешенья плоти.

– Хи-хи-хи! – стрелок Питурка снова. – Ну, шутник вы, Николай Иваныч.

– Нет, как раз я не шутник, напротив, к шуткам очень отношусь с опаской и ответственно, всегда серьёзно, а иначе бы пропал давно тут.

– Это как же? Из-за шуток что ли? – в разговор вступил Мимонов, штурман.

– Привести могу пример конкретный. Я солдатиком когда на срочной под Воронежем служил в учебке, с замечательным сошёлся парнем. Просто божий человек – тихоня был солдатик, не обидит мухи. А уж слова из него худого не услышишь, не усердствуй сколько – бесполезно. Паренёк что надо. Не такой, как мы – по части большей обожатели дурного слова и любители шутить не к делу.

С тем солдатиком сдружились крепко. Почему: не понимаю даже, темпераменты у нас разнились: он сангвиник, а вот я холерик, ну, а может, так как раз и надо, то психологам судить, а мне что. Подружились, да и что ж такого.

Как-то раз почтарь принёс письмишко и шутить: «Давай танцуй, Витюха!»

Станцевал несложный танец мальчик. А потом, когда письмо отдали шутники, конверт раскрыл и ахнул: на листочке, из тетрадки, белом, на чернилах капли слёз большие. То писала про невесту мамка, утонувшую в реке случайно. Поласкала бельецо и, надо ж, поскользнулась и утопла девка.

Ну и что? И наш тихоня шваброй шутника определил: шарахнул глаз промеж его, что мочи было, да умножь ещё, возьми на нервы. И почтарь-шутник коньки отбросил. «Кони двинул», – говорить точнее.

Смолк Потапов, а стрелок Питурка не хихикнул, а Мимонов, штурман, неуверенно спросил и робко:

– Ну и что же с тем солдатом было?

– Был дисбат. Два года дали ровно. Оттянул, а после в часть вернулся. Обошлось без уголовки парню. В положение вошли солдата.

Вновь по маленькой, и вновь Потапов осторожно, исподвОль как будто:

– Я считаю, вообще нам лучше осторожнее шутить сегодня.

– Почему? – спросили с улыбкой штурман, а стрелок и кочегар взглянули, на товарища с укором даже, мол набившую оскому тему, завершать уже пора бы что ли.

– Потому что к нам совсем недавно этот самый приходил Шулмусы. Ни к кому он просто так не ходит. Ищет душеньку зверюга чью-то. Вот с Блудилиным встречался нынче, три часа всего назад каких-то, и до белых напугал сединок. Но ты зря перепугался, Коля.

– Как же зря? Возьми не сдрейфь, попробуй! – штурман выпалил, к чему то клонит инженер, не понимая вовсе.

– И потом, ну почему Шулмусы? – кочегар спросил. – Что мишек мало белых бегает в округе части.

– Отвечаю. Почему Шулмусы? Потому что, подтверди, Блудилин, высотой зверь был казармы выше.

– Точно так.

– Вот почему ребята. Не стандартный был медведь, особый. И потом. Зря почему боялся? Потому что косолапый дьявол не за ним пришёл. За ним когда бы, так сейчас не выпивали б вместе. Нафталин не отпугнул бы чёрта, как считает мой земляк, Блудилин. Что Шулмусы нафталин какой-то, коль ему по барабану пуля, и который через стены ходит, вот такие вот, гуляя будто, – инженер развёл пошире руки, демонстрируя преграды толщу. – Нет, припёрся за другим он кем-то.

– А за кем? – спросил Питурка тихо.

– А вот этого пока не знаю. Это Белого Безмолвья тайна. Но в одном вполне уверен только, коль пожаловал Шулмусы в гости, то с пустыми не уйдёт руками. Значит, быть без живота кому-то и без сердца – я за то ручаюсь. Всё увидите то сами скоро. Поглядите и тогда смеяться прекратите навсегда вот так же опрометчиво. Да-да, ребята.

– Как без сердца? – удивились разом кочегар и капитан Мимонов.

– Это как? – стрелок за ними тихо.

– А вот так, – им отвечал Потапов, – тут над «i» расставить точки может о сержантике рассказ печальный. О Дивицине послушать, братцы, не желаете? Вполне уверен: сразу много всё яснее станет.

Все согласно закивали гости. И разлив по чуть огонь-водицы, пригубили, а Потапов начал свой рассказ неторопливо, складно:

– Года два назад на точку нашу прилетел служить сержант Дивицин – шоферюжить на ТЗ на КРАЗе. Неприметный паренёк, обычный, исключительно культурный, очень исполнительный, на редкость скромный. Подружились. По моей он части шёл, по топливной. Сюда, на склад, я, приглашал его довольно часто, самогон тут выпивали вместе.

И всегда всё шито-крыто было – мой сержант болтливым не был вовсе, и ещё любил сидеть он очень там, где ты сейчас как раз Питурка.

Но из всей полярной части нашей мой сержант одну имел страстишку – шутковать любил, и в деле этом преуспел определённо парень. Так уже умел шутить красиво, задивуешься: то стульчик ловко вдруг в столовой у соседа сдвинет, тот задумает, когда садиться. Навернётся бедолага на пол, больно бедному, а вот не злится, потому как был шутник талантлив так, что все его прощали сразу

Или вот ещё, однажды как-то взял бичёвку и петлю удавкой на одном её конечке сделал, а к другому сапожок кирзовый привязал, да ту петельку ловко, аккуратненько надел солдату, мирно спящему, на член стоящий, сон который сексуальный видел. Не почувствовал служивый даже. А сапог же на подушку, рядом возле носа, положил и шепчет: «Писай, мальчик! Ссы давай, голубчик !» Ну и что ж, и тот рыбёшку ловит, а ему сержант Дивицин следом тоже на ухо уже другое: «Поцелуй меня скорее, милый! Я твоя, ну, ты, любимый, что же?!» И товарищ сладко млеет, спящий, обнимает сапожок кирзовый и впивается губами жадно… Просыпается, а вместо крали видит то, чего не станет даже извращенец целовать поддатый. Швырь сапожек от себя … Но, казус: приторочен бичевою к члену. Представляете, как больно парню, почивающему сладко, было. Умудрись – так всё обставить чётко. Повторяю, что талант здесь нужен и вдобавок не простой – от бога.

И ещё раз повторюсь: нисколько на Дивицина на нашей точке не держали зла. Прекрасно знали: не последнее совсем подспорье смех здоровый в злой тоскливой жизни.

Значит, служит мой сержант да служит. Год за три. Хороший харч, отменный. Медвежатину ешь-кушай вволю. Мягкий – бархатный режим работы: самолётов-то раз-два – обчёлся прилетает к нам на лёд садиться, отрабатывать посадки. Скучно, но нисколько не смертельно, правда. Ну, а коли ты шутник от бога, так шути же, коротая время, да ленивые души минуты. И за то тебе всегда спасибо.

Так шуткует шутничок Дивицин гениально, и никто при этом не в обиде, не посмотрит косо. Гений розыгрыша, шутки мастер, мало есть каких на свете белом.

И вот как-то опустилась ночка после долгого денька на нашу часть полярную. Ну что ж такого, вроде, кажется? Но вдруг Дивицин почему-то не проснулся утром, не будили как солдата только.

Ротный врач, хохол майор Ломайло констатировал вполне конкретно: «Летаргия! Может быть, проснётся, ну а, может быть, до смерти самой будет спать, про то никто не знает. Не изученный пока феномен. Надо срочно сообщить начальству, поскорее на Большую землю и оказиею первой самой от греха на материк отправить. На земле Большой врачей в достатке и возможностей гораздо больше».

Подготовили шифровку только, как очапался сержант Дивицин, на четвёртые проснулся сутки.

Врач Ломайло объявил «Проснулся!» И вся рота побежала скопом на товарища глазеть беднягу.

«Что такое? Отчебучил что я там ещё?» – сперва спросил Дивицин, а ему майор Ломайло:

«Спал ты трое суток, не вставал, служивый, как тебя мы не будили только. Подготовили в Москву шифровку, отправлять на материк собрались».

И вздохнув, Дивицин встал с кровати и потопал в туалет скорее. Трое суток полежи-ка эдак. А вернулся, сел на стул у койки и рассказывать подробно начал про приснившийся полярный сон свой.

«Я, ребята, – говорит, – спал сколько, хоть убей, хоть придуши, не помню. Сколько времени прошло, не знаю, с той поры, когда заснул убойно. А ведь думал, что не сплю. Казалось, в самом деле не живу – кайфую…»

И, конечно, замполит Зазулин, наш майор, и командир Серёгин – подполковник, и хохол Ломайло на макушке навострили ушки.

Замполиту надо что? Какую чтоб у воина засечь крамолу, что идёт в разрез с ученьем Маркса и с политикой Страны Советов. А врачу, хохлу Ломайло, надо сумасшествие, ума подвижки у солдатика суметь заметить. Командиру ж надо всё и вся знать, потому как он за всё в ответе. Все прислушались к солдата речи, а Дивицин продолжает: «Помню, значит, чувствую: сперва куда-то провалился и лечу как будто диким амаром в трубе широкой, что из снега, изо льда как будто. Свет в конце едва заметный бьётся. Сжался в шарик весь, не чую тела.

И летел я так довольно долго. Не могу сказать: отмерил сколько дней, часов, так как забыл в казарме вот наручные свои. Всегда их, как ложусь, так перед сном снимаю.

Прекратился вдруг полёт мгновенно. Я лежу на белой льдине, голый. Что мороз, что не на пляже, вижу, но балдею на песке как будто жарким летом на курорте южном. Слабый снег пушит тихонько с неба. Из снежинок весь больших и мягких, прямо с детский кулачок размером. Массажируют так славно тело, так балдёжно, будто милой губы прикасаются умело, сладко.

Поворачиваюсь я на спину и сияние в лиловом небе вижу чудное, каких не видел никогда ещё на точке нашей.

Что же, думаю, такое это? Где я есть, куда попал, ребята? Встал со снега, огляделся, вижу: полынья во льду бассейном круглым. Поле снежное вокруг и в небе огромадные сиянья струи. И тепло. И я подумал: вот бы мне бабёночку сейчас какую, хоть невзрачную совсем, топтыжку. Так обрыдла жизнь без баб на точке!

И мои читая мысли будто, из воды, из полыньи девчонка, симпатичная, при коже белой, вылезает да ко мне голубка. Обняла, одной рукой за шею, впилась в губы поцелуем страстным, а другою же рукой свободной, член ласкает, теребит яички. Было чуть не потерял рассудок от великого того блаженства.

Ну и я ту обнимаю фифу, прижимаю до себя плотнее, но одной рукой, другой – меж ног ей лезу нагло, убедиться чтобы в том, что прелесть не с хвостом русалка. Честь по чести – без хвоста, а значит опасаться, что с собой утянет – нет причин. И с голодухи волю дал скорее сексуальным чувствам.

И пошло. И в фейерверке ярком, сексуально-половом взметнулись, закружились в урагане славном бесконечного большого кайфа. Чувство времени посеяв напрочь, я балдел, давая радость телу. Так во сне я совершил поступок безответственный, какой не личит ОБП, но с голодухи это, повторяю, половой, полярной. Уж простите, не судите строго.

«А судить за что? – ему Зазулин, – это сон. Во сне любое может примерещиться. Такое даже, в яви сроду что не сможешь сделать. Так что смело продолжай, подробно, осуждений не боясь, взысканий».

Замполитом был Зазулин хитрым, не хухры-мухры каким, полярным. И Дивицин свой рассказ продолжил сослуживцам в тишине полнейшей. И, дыханье затаив, солдаты тихо слушали рассказ сержанта.

«Да, что вот ещё хочу отметить. Уйму, братцы, испытал оргазмов. Сколько было их – припомнить сложно. И дубиной член стоял, не падал ни на миг, чтоб отдохнуть хоть малость. Голодухой половою только, то никак не объяснить, считаю. Сверхъестественное крылось нечто несомненно в том приятном факте.

Всё играли мы в любовь, играли. Член дубиной. Фейерверк оргазмов. Только секс один великий, сладкий.

Наконец последний всплеск любови, удивительный прервал блаженство. Опустился член и вышел тихо из красавицы полярной белой. Растянулись на снегу и смотрим на сияние, держась за руки. И тепло, на пляже в Сочи, будто, да при том в разгар сезона самый.

Тут, когда легла краса-девица мне на руку, разглядел её я.

Боже правый! Красоты небесной, неестественной какой-то девка, будто сказочная нимфа прямо. Красивее никогда не видел ни в кино и ни в журналах порно, а уж в жизни – и того подавно.

Нефертити – на лицо. Фигура как, из мрамора сработал скульптор. Кожа – нежно-белый снег Безмолвья. Ну, а волос! Нет не волос это, а фантазия. До пяток вьётся анакондою по телу чудно. Завораживает змейка, тянет до себя таким гипнозом сильным, что охота бесконечно трогать прелесть чёрную на теле белом. Ту прекрасную косу я гладил, и не раз и завсегда при этом сексуально возбуждался очень. Как веду по волосам ладошкой, так сиянием они искрятся нашим северным полярной ночью. В общем, цацочка какая надо.

Ну, лежим мы, отдыхаем с нею, на сияние довольно пялим в небеса глаза. И тут я только догадался, что давно пора бы познакомиться с душой-девицей. Говорю, по сиськам цыпу гладя: «А меня зовут Дивицын Витя!»

И созданье улыбнулось мило и ответило: «Приятно очень! Замечательно, сержант Дивицын! Шоферюжечка с ТЗ! Я знаю хорошо, тебя шутник великий. А меня зовут Безмолвьем Белым, полновластная всего царица, что вокруг над Океаном Белым».

Подопешил я сперва-сначала: «Погляди-ка, – про себя подумал, – и фамилию, и имя знает, и военную работу, мымра. Ушки надо с ней востро. А то ведь разглашением военной тайны может пахнуть. Ты пойди, попробуй особистам докажи не конь что».

«Ну и как тебе со мной любилось, уважаемый сержант Дивицын?» – белоснежная спросила нимфа.

«Хорошо! – ей отвечаю чётко. – Слов таких не подобрать, какие радость выразить могли бы точно!»

«Ну и чудненько, милейший Витя! – улыбается подруга сладко. – Ты мне тоже по душе пришёлся и не только, как партнёр по сексу, но и также, как шутник весёлый, как чудило гениальный просто. Хочешь, гвардии сержант Дивицин, повязать свою судьбу со мною?»

«Так хочу! Уж так того желаю, – отвечаю, – что от пяток самых весь чешусь до головы, то слыша. На красавице такой жениться кто откажется? К тому же отпуск обязательно дадут на свадьбу. Красота. А как увидят в части офицеры, прапора, солдаты: старики да салобоны то бишь, красотенцию такую сразу, все от зависти помрут мгновенно… А в деревне-то, в деревне нашей, в Хорхординовке, такое будет…»

«Обожди, сержант! – на рот ладошку белокурая кладёт красиво. – Не спеши, не торопись, любимый. Ты в виду имей, когда со мною свяжешь жизнь, то в ней не будет больше никого: ни дембелей каких-то, солобонов там твоих, ни также прапоров да офицеров разных. Даже папу позабудешь с мамой, а не то, что из родной деревни Хорхординовки – друзей, товарок».

Призадумался тут крепко, братцы, ну, а Белое Безмолвье: «Думай веселее, – говорит, – солдатик, но в виду имей, взамен получишь вечный кайф. Одна сплошная радость, бесконечная, одни оргазмы. Представление о том, Витюша, ты как раз уже имеешь, кстати… В вечном сексе пребывать красивом, признавайся, ты не хочешь разве? В нём с тобою нам никто не нужен!»

«Нет! – вздохнув, ответил я. – Конечно, мне с тобою хорошо. Однако, мать, отца забыть, друзей, деревню, сослуживцев, то сурово слишком».

Вновь красавица на рот ладошку: «Ты, Витюшенька, не понял видно, кто с тобой крутил любовь, соколик! Повторяю, я царица, Витя! И шутить со мной нельзя, касатик! Полновластная я тут хозяйка. Бесполезно, дорогой, перечить! Не захочешь по добру, то будет по плохому, но как я желаю! Даже чуть не сомневайся в этом!»

Я взорвался: «А пошла ты на хуй, жопа белая!» – сказал, и тут вот сон закончился, а я проснулся.

Тишина. Умолк сержант Дивицин. Первым ротный врач, майор Ломайло, гробовую тишину нарушил: «Да! – сказал, – вот это «гоголь-моголь». И вздохнул, и командира части с замполитом поманил втихую. Отойдя, втроём поодаль стали. Командирам эскулап Ломайло констатировал: «Довольно сложно о психическом здоровье парня рассуждать сейчас, рассказа после. В изоляторе не лишне будет до оказии примкнуть, подальше бедолагу от греха большого. Чем не шутит чёрт, а ну чего нам откаблучит шутничок такое, за которое по полной влындят. Под замочком поспокойней будет».

И вот этак наш шутник Дивицын в изолятор угодил полярный. Кстати, в комнате как раз вот в этой находился он порою тою, выпиваем где сейчас мы с вами.

От услышанного стало как-то некомфортно кочегару очень. И Мимонов покривился, видно, от того же, а стрелок Питурка ёрзать стал, как укусило что-то.

А Потапов самогон набулькал снова каждому по чуть, и молча разом выпили его ребята. И глядят на инженера, будто на былинного певца Бояна: «Продолжай, давай, полярник дальше!»

И продолжил капитан Потапов свой рассказ:

– Ну, поместили, что же в изолятор мы сержанта, значит. Но закрылась дверь за ним лишь только, лишь замок на ней амбарный щёлкнул, как внезапно озарилось небо всё сияньем небывалой силы. Завертелись в хороводе жутком злые ленты из огня большого, будто купол загорелся неба. Словно в космосе взорвали бомбу мегатонн под восемьсот над нами.

Так красиво, так уже красиво. Восхитительно. Глядим на небо. А на нём из длинных лент, холодных, белый мишка-монстр грозит лапищей фантастически больших размеров. Сверху вниз глядит зараза злобно, жжёт глазами, выбирая жадно съесть кого, кто повкуснее будет. А клыки… Определи попробуй их размер, когда, заразы, в выси. Километр они иль сто – попробуй разбери возьми в горящем небе.

И хотя все понимали то что, в небе бесится сиянье просто, дикий ужас почему-то в души начал медленно вползать удавом. И гонимые великим страхом, ломанулись всем гуртом в казармы. На засовы, на запоры двери и сидим себе, прижухнув в страхе, всех который охватил мгновенно. И минут через десяток где-то в абсолютной тишине, полнейшей, вопль Дивицина раздался дикий.

Страх достиг апофеоза в душах. Ни живы и ни мертвы, умолкли. Ждём ужасного конца как будто, скорой гибели в Безмолвьи Белом. Но сияние утихло сразу, вопль Дивицина прервался только.

Оклемались. В изолятор дуем.

С командиром и врачом Ломайло, с замполитом. Отворили двери. В помещение заходим – Боже! На полу лежит Витёк без пуза, руки в стороны и в крови луже. Ужас бешеный в глазах раскрытых, да такой, что по спине мурашки, как подумаю, лишь вспомню только.

Вот история, друзья, какая о Дивицине, сержанте нашем, шутки мастера большого, аса.

Наступила тишина. Питурка почему-то не спешил смеяться, а Блудилин:

– Ну а дальше как же? Схоронили то хоть как солдата? Понемножечку разлил Потапов и, вздохнув, сказал:

– На базу только доложили о ЧП, так сразу на подсадке привезли чекистов. Учинили всем допрос суровый. С особистами впервой схлестнулся я тогда, и с той поры считаю то, что с ними не встречаться лучше.

И, рукою почесался правой, капитан, вздохнув:

– Давайте выпьем, добры молодцы, – сказал, – а то ведь как без водки вспоминать такое?

Самогон опять разлил Потапов. И стаканы поднесли лишь только авиаторы к губам, как ясно вдруг услышали шуршанье шерсти непосредственно за стенкой склада. И полярника рука, в которой был стакан, остановилась резко возле рта и затряслась, как будто был с великого мужик похмелья. Самогон в его стакане рябью по поверхности пошёл от дрожи. У Потапова вдруг рот раскрылся, и в испуге бесконечно диком прошептал полярник:

– Он! Шулмусы!

Страх в глазах коллег, вопросы, ужас – всё как в миксере, смешалось, мощном. А Потапов, самогон плеская от невольного руки дрожанья:

– Он припёрся за весёлым самым, – продолжал, – он за тобой, Питурка!

Волос дыбом у стрелка поднялся, а Потапов, бросив взгляд на стену:

– Это он, – пролепетал, – чертила! Через стену просочился, сука!

Обернулись все, и все внезапно обомлели, увидавши монстра, был с полуторку какой размером и который через стену только, безусловно, мог пройти в каптёрку.

– Р-р-р! – раздался грозный рык Шулмусы. – Р-р-р! – его раскрылась пасть и зубы, обнажившись, задрожали страшно.

Плюх под стол шутник, весёлый самый, и затих под ним смиренно агнцем, под щеку успев ладошку сунуть. Ну, а штурман с кочегаром хоть и не свалились, и в сознанье были, но, однако же, глаза зажмурив, обхватили животы руками и прощаться стали с жизнью в мыслях.

А Потапов, вширь пойдя улыбкой, хлоп в ладоши:

– Просыпайтесь, братцы! – штурманОв и кочегара вывел из прострации, – а как, однако, удивительно, чудесно вышло. – Всё! Отбой! – отдал приказ, – Шулмусы, заработал на огонь-водицу!

Зверь, высокой похвалой польщенный, заходил, затанцевал на месте да огромную, как льдина шкуру, сбросил с грохотом на пол каптёрки, в двух амбалов превратясь при этом.

А Потапов:

– Наговицин! Кузин! Ну-ка, братцы, уберите шкуру и к столу, пока ещё осталось выпить что, и есть пока закуска.

Ничего не понимая, стали открывать глаза несмело, робко пребывавшие в великом страхе. А увидели когда амбалов, шкуру белую, вздохнули разом. Всё всем ясно и понятно стало.

Стали шкуру убирать поспешно технари, играли что Шулмусы, а один из них, который выше, Наговицын, мех тугой комкая:

– Но, однако же, – сказал, – вы мастер, инженер, так заливать красиво. Хлестче Троцкого даёте газу. Наш полярный замполит Зозулин не сгодится вам в подмётки даже.

А второй, что был пониже ростом, этот, сматывая мех, добавил:

– В ожидании сигнала, напрочь мы, товарищ капитан, сопрели. Посиди-ка в том меху, горячем. Слово честное, уже казалось, что вот-вот и отодвинем кони, как вот этот ваш шутник Питурка.

И вот тут-то на стрелочка только обратили мужики вниманье, что полёживал себе смиренно на боку, ладонь под щёку сунув. Наклонился капитан Потапов до него, за руки взял и вскрикнул:

– Пульса нет! Ему пиздец, ребята! Блядь, холодный весь! Отходит сука!

Расстегнул комбинезон и ухом прямо к сердцу, а его не слышно.

– Умер! Ну и пошутили, братцы, – сокрушённо инженер руками в волос буйный кучерявый впился и, не плача чуть, за стол уселся.

Тут Блудилин, Наговицин, Кузин и пришедшие в себя немного первый штурман, и второй, и Шухов дружно кинулись к стрелку Петурке. Стали мять его, ломать, что силы было только в организмах крепких, всей толпой, вернуть желая к жизни. Так старались, так хотели очень оживить, что вдруг забилось сердце у весёлого стрелка Питурки.

Ободрённые успехом, жару авиаторы ещё поддали. И почувствовали запах мерзкий, от живого чуть стрелка идущий.

– Обосрался! – объясненье факту первым сделал лейтенант Блудилин, ноздри пальцами зажав, а Шухов:

– Это вовсе не беда, – добавил, – слава богу, что живой остался.

С ним Потапов согласился:

– Правда, богу слава. Мне теперь на нарах не придётся куковать лет десять.

Всё. Питурка заморгал, захлопал удивлённо, наконец, глазами, пребывая в бесконечном страхе:

– Где Шулмусы? – прошептал. – Куда он подевался, малохольный дьявол?

И Потапов:

– Всё, не дрейфь, Питурка, – подбодрил стрелка, – ушёл Шулмусы.

– Как ушёл?

– А так, шутник! Сегодня обосрался ты довольно кстати! Подошёл к тебе медведь, понюхал и убрался восвояси тут же. Раз чихнул, другой чихнул и хода через стену – как пришёл, так вышел. От хозяйки пиздюлей получит, как дать пить, и возвратится снова. Нынче ты второй за день счастливчик.

В том, что вновь за ним придёт Шулмусы, не имел стрелок сомнений даже. Но из Белого уйти Безмолвья было как? Погода есть погода. Потому, взглянув на вещи трезво, вверил Господу себя всецело, и пошёл, не торопясь, стираться в умывальник, озираясь правда.

Постирушку учинил, а после, успокоившись, заснул смиренно, под казённым одеялом, тёплым.

Остальные же актёры пили самогончик до утра на складе, до поры, пока его не стало.

А на утро разошлась погода, лишь позавтракали только-только. Солнце в небе засияло ярко, ветер стих, угомонилась вьюга. Не использовать сюрприз подобный сил природы преступленьем было. И поэтому домой сбираться авиаторы поспешно стали.

Вышла техника на лёд. Взревели очистителей турбины шумно, и работа закипела ладно.

ШтурмнОв и кочегара жутко допекало поутру похмелье. Им казалась подготовка пыткой. Но да делать что? Куда деваться?

Наконец-то от моторов рёва в океане вздрогнул лёд. Полёты долгожданные пошли успешно. Взлётов шесть со льда и пять посадок завершились без сучка, без сбоев. Оставалась в Чу одна – шестая на родной аэродром посадка.

Дозаправка, и домой скорее.

Шёл назад полёт совсем иначе. Отоспался капитан Кошёлкин и, совсем не уставая, нос свой без конца совал, куда не надо. То про топливо зачем-то спросит кочегара, то про скорость ветра штурманца, а ведь с похмелья люди. Им в покое посидеть охота. И уж так им от того вниманья исключительно погано, плохо, что тангенту то и дело давят, дабы треск в ушах стоял, но только не досужий командира голос. Но, коль честно, командир и должен быть таким как раз в полёте каждом.

Самолёт вздыхал, на муки глядя летунов, но не ворчал, ругая, в состояние войдя похмельных.

Протекал полёт вполне нормально. Но, однако, нехороший запах непонятный обитал в кабине. Нафталин остался весь в Безмолвье. Весь как есть. Зато другой, противней, заменил его и вонь в кабине доставала, допекала прямо. Разумеется, стрелок Питурка, как положено, не смог отмыться: баню раз один в неделю только затевали на полярной точке, и штанов комбинезона стирка совершенством отличалась мало.

Воздух носом потянувши, фыркнул недовольно капитан Кошёлкин:

– Ну, чего там кочегар воняет? Кочегар ему в ответ:

– Не знаю.

А когда уже снижаться стали, над своим аэродромом бросил беглый взгляд в иллюминатор Шухов и увидел в нём из тучек мишку: облаков калейдоскоп причудлив. И воскликнул кочегар, тангенту, СПУ ногой нажав:

– Питурка! Сзади, справа, погляди – Шулмусы! Вон он, вон он, косолапый дьявол! За тобой, видать, в догонку чешет!..