Текст книги "Шулмусы"

МАМОЧКА

Нина Карповна Копнуваляева штамповщицею пахала в цехе на заводе «Большевистский молот».

Отбомбила после парты школьной за кузнечным громобуйным прессом СПК-3-205-140 двадцать лет своих из жизни, лучших. Грохот жуткий, масла запах едкий, спецодежды чёрной вид, стандартный, надоели, но родными стали. В жизни каждому своё бог дарит.

А сегодня пресс кузнечный вроде бить резвее по железу начал, время стало торопиться будто. То и дело на часы смотрела Нина Карповна под гул и грохот, ожидая завершенья смены: нынче должен был зайти любовник, одинокую уважить даму, что в отъезде был неполный месяц.

Уж соскучилась. Одна, без мужа, поживала как-никак, тем паче, что в соку была хорошем баба. Ей умри как мужика хотелось.

Наконец, вздохнула сладко Нина, пресс кузнечный СПК 140 раз последний с облегченьем гукнул, содрогнувшись, и вздохнул смиренно, после боя миномёт как будто. Тихо стало наконец и как-то, я сказал бы, непривычно даже.

– Всё! Нинуленька! Конец войнухе! – улыбнулась лучезарно дама, мило очень обращаясь к прессу. – Выходные, дорогой товарищ. Предстоят два дня разлуки целых нам с тобой, ты не скучай, голубчик!

Ритуальный стих затем читала Нина Карповна всегда, с особым пролетарским юморком забавным:

До свидания! Мой пресс кузнечный!

До свидания! Дружок сердечный!

На прощание тебя уважу,

Хорошенько солидолом смажу.

Развесёлая была такая симпатюга и, прочтя творенье, исключительно своё, легонько хохотнула да с улыбкой чудной, с озорною в душ пошла купаться. Дома где? Жила в домишке старом, неказистом, без воды и газа. Печь дровами и углём топила да с ведёрком каждый день за квартАл молча топала в жару и в холод. Без воды жить не особо сладко в веке космоса, в двадцатом веке. Коммунизм, задрав штанины, строят в СССР, до пролетарки тут, что ль, Нины Карповны Капнуваляевой? Но заботу государства можно усмотреть, коль поглядеть с понятьем на вопрос: а разве плохо это – прогуляться за водой? Движенье, разумеется, на пользу только.

Но вернёмся к героине нашей. Душ бесплатный поскорее приняв, разомлевшая, из баньки вышла. В это время ветерок-проказник изумительный цветочный запах от цветочных клумб принёс галантно. Слава богу, насажали вдоволь, только можно где, цветов красивых.

«Молодец какой директор всё же! – промелькнула мысль в головке Нины. Из завода, почитай, питомник для народа трудового сделал. Замечательный какой мужчина. Обязательно ему дала бы, если б только попросил, и даже не артачась ни одной минуты…»

Только образ секретарши шефа, нагло выплывший совсем некстати из глубинок подсознанья самых, думок ход остановил приятный и в несладкое направил русло.

«Ясно, нечего ловить мне, бабе, в состязании таком неравном! Попахала бы с моё, шалава, так давно б про педикюр забыла да про блядскую свою походку!..»

И, вздохнувши, потянула носом аромат в себя цветочный Нина глубоко опять, да: «Красотища!» прошептала, и глаза большие подняла в восторге сладком к небу.

А оно в густом дыму. Курильщик беспардонный «Большевистский молот», экологию не в грош не ставя, от души на всю смолил катушку.

Покривилась, на дымок взирая недовольно, ну а тот рисует, вензелями рассыпая гадость, как художник, накативший крепко. Пригляделась, разобрать пытаясь нарисованное, и ведь, надо ж, на лоснящемся холсте лазури Брежнев, явно хорошо поддатый, улыбается и ручкой машет. Чуть попристальнее глядь – нет вроде. Не генсек то, а начальник цеха Кожемякин Николай Петрович, тоже пьяненький, хороший тоже, в дымооблачном парит химерстве. Чушь какая-то одна, короче.

И вздохнув, от синевы взгляд дама отвела, своё прервав занятье. Что таращиться, когда художник, синь малюющий, по фазе съехал.

«бог с ним, с дымом. Ну, какой рисовщик вообще-то из него быть может? – мимоходом рассуждала Нина. – Но и Маркса рисовать не просто. Нарисуй-ка хипаря попробуй, с бородищею такой вдобавок, что скрывает половину морды. Тут не всякий рисователь мурый ладу даст. А дым? Чего взять с дыма?»

Ну, а вот и проходной калитка. Ёлки-палки! Ну, ведь надо ж это! Зацепилась за вертушку юбка, только купленная – шёлк китайский – по великому, большому блату, с переплатою к тому ж хорошей. Дефицит! И разорвать богатство по дурАм вот так, да разве дело это мыслимое? Это разве хорошо? Нехорошо, конечно!

Ко всему тому, в момент конфуза поскользнулась на огрызке подлом, гнусном, яблочном, попал который под каблук как раз. И вся от гнева штамповщица затряслась, краснея.

Нина Карповна была крутого пролетарского прямого нрава, за словцом в карман не лезла жарким, допекут когда, когда расстроют. И вот тут бы ошарашить матом громобуйным, неприличным, складным и охрану, и народ, вокруг что, но когда б не Константин Иваныч, очень нравившийся ей мужчина, сам директор. Поддержал под ручку и упасть не дал в проходе узком на истоптанный, нечистый кафель. Где ругаться тут – тут плакать в пору.

– Это что же, Константин Иваныч, – укоризненно взглянула Нина на начальство, – что ж такое это?! На заводе «Большевистский молот», нашей гордости, стоят вертушки допотопные, какие даже и в колхозах неприлично ставить. Все вон ржавые – рукой не взяться. Нет на сахарном заводе даже замусоленных таких, поганых… И огрызки на полу… Охрана облегавела – мышей не ловит… Чуть ещё бы вот – прощай, обновка – шёлк китайский, с переплатой взятый.

Справедливых слов не мог оставить без внимания никак директор. На вертушку поглядел, вздыхая, и по ржавчине пройдя ладошкой, на огрызок посмотрел в проходе:

– Да, действительно, – сказал, – негоже, Нина Карповна, иметь такие на заводе «Большевистский молот» вертушенции. А ну-ка, Тоцкий, – крикнул строго, – выходи, красавчик!

Начохраны подбежал немедля, став на цирлах в ожиданье взбучки неминуемой, дрожа от страха.

– Чтоб к утру вертушек ржавых больше на дух не было! Ты понял, Тоцкий?

– Ясно понял, Константин Иваныч! Будет сделано сегодня прямо.

– И глядеть за чистотой мне в оба! А не то искать другого буду кандидата на твоё местечко. Может, должность надоела очень?

– Вовсе нет. Я признаю: виновен, несомненно, Константин Иваныч. Обязательно поправлю дело.

Нина Карповна вполне довольной взбучкой сделанной была и даже про китайский новый шёлк забыла, уцелевший-таки чудом всё же. Ей ещё поговорить хотелось с тем, кто нравился, однако, юркнул, не прощаясь, Константин Иваныч мимо в город и с людьми смешался.

– Се-ля-ви! – вздохнула тихо Нина, шёлк китайский теребя рукою, и пошла домой, досаду матом в сердце крепким погасив, ядрёным, пролетарским, про себя, конечно.

Вдруг внимание «Доска почёта» привлекла. Глядит на ней подруга – штамповщица из второго цеха, вся нахохлившись, из фотки смотрит, да надменно так, в бочок куда-то, Нефертити на картине будто. Близнецами их два пресса были, одинаково лупили бойко с диким грохотом, стоявши рядом. От чего ж несправедливость эта? Почему же только Вали фото здесь красуется? Обидно как-то!

Нина Карповна надула губки.

Но, шагая, поразмыслив малость, вдруг улыбкой озарилась чудной: «Ёлки-палки! Ведь она ж, Валюха, год как в партии уже! А это обстоятельно другое дело. Здесь какая быть обида может? И резон, и справедливость – всё тут! Гегемона авангард быть должен впереди, перед раздачей каждой дефицита как, так и почёта… А могла бы по идее тоже коммунисткой стать. Давно б квартиру получила без проблем, с водою, с отопленьем паровым и с ванной. К сороковнику хотя бы что ли не мытарствовала б в доме старом, от родителей какой остался… А всё нрав неукротимый, буйный, мерзопакостный: любому режу правду-матку в глаз – не в бровь, конкретно. А понравится кому такое? Никому: ни кобелю, ни мужу, ни парторгу никакому также. Бесшабашную такую разве станут в партию тянуть за уши. И кто жить с такою долго будет? Да никто! Вот и кукуй, Нинуха, в развалюхе, печь топи дровами… Слава богу, хоть кобель последний, восемь месяцев уже, бедняга, лямку тянет, бедолага, терпит. Не ушёл. Как не любить такого?»

И в душе вдруг шевельнулось чувство очень схожее с любовью. Нина улыбнулась вновь и вновь вздохнула: «Вот у Вальки естество другое. Валька для КПСС – находка. Потому и на «Доске почёта». Потому и при семье, при муже, и при хахале, поди, хорошем. Это точно. Не расскажет только, не поделится о том с подругой, не пытай её под мухой сколько. Вот какой быть в жизни нынче надо».

Но затем переключились думки на хорошее само собою. Стала Нина размышлять о скорой, предстоящей долгожданной встрече.

«Оторвёмся по программе полной! Без мужчины месяц можно разве? Нет, белугою завоешь эдак. Изождавшимся телам голодным ух и волюшки дадим на славу. И тем более лафа: сыночек служит в армии, мешать не будет. Дай, Господь, ему живым вернуться».

Вот и домик неказистый, старый, покосившийся, железом крытый, жёлто-розовой доской обитый. «Санаторная 128» на воротах чёрной краской ровно намалёвано, довольно толсто, а пониже чуть, уже потоньше «Нина Карповна Капнуваляева».

В дом хозяюшка вошла, разделась. Да к дивану в зал прошла скорее. Прилегла и вот заснула, надо ж. Утомилась на работе очень. Пролетарский хлеб не слишком сладок, беспартийным так и вовсе горек.

Так до самого спала рассвета проспала совсем без снов хороших, без любовника, который что-то не пришёл. Но вот под утро, правда, исключительный кошмар приснился: повстречалась с муженьком нос к носу, двадцать лет назад который бросил. Он, оскалившись, шипел ехидно, глядя зло в глаза, схватив за плечи: «Что, Нинуля, не пришёл кобель-то? Не придёт, не ожидай, подруга! На хрена ему яга-старуха молодцу, когда молодок пропасть. От красючек нет отбоя если? Ну, партийная была хотя бы…»

Этим доводом достал муж бывший, и его уже хотела Нина, негодяя, ухватить за горло и душить, душить, душить, собаку. Но проснулась и, глазами грустно посмотрев на потолка побелку, констатировала: ночь промчалась очень скверно: без любви, без ласки, без любовника, какой, наверно, как и прежние, намылил лыжи.

«Что ж, – вздохнула, – жизнь моя – жестянка, кошка чёрная!» Зевнула сладко, потянулась, и с дивана встала, да во двор посеменила молча, в туалет, на огороде был что.

Деревянный, кособокий, также неказистый как и дом, сортир сей ходуном ходил от ветра даже, и сидеть в нём было смирно надо. А недавно оторвалась дверца от петель и вот лежала рядом, о хозяине моля хозяйку.

На убожество взглянув строенья, Нина Карповна вошла да с думкой очень горькою тихонько села, не качать сооруженье чтобы.

– То-то, бабонька, корпеть без мужа, – проворчала, – не фонтан. И этот шалапутный башлобай – любовник, посещает вот уж год который, самому себе не может сделать хорошо, чтоб так как надо было. Провалился б хоть меня первее. Вот когда бы насмеялась вволю. Видно, так ему нужна, собаке. Может, нового пора настала кобеля искать? А то ж ведь это не любовь, а так, насмешка только».

Неожиданно вдруг глаз две пары Нина Карповна в плетне узрела, на меже как раз стоял который. С вожделением они, в забвенье наблюдали за толстушкой сладкой, за её великолепной попой и за местом интересным самым. А чего не посмотреть, коль двери нету если? Почему не глянуть на красавицу, когда всё видно, и платить за то не надо денег?

Рассердилась не на шутку Нина – скок с насеста в огород, да глыбу чернозёма хвать, и ею метко в место то, глаза откуда ели интересное кино бесплатно. И мгновенно, взвыв, вскочили резво за плетнём соседи: дед Бубука и внучок его дошкольник – Ваня. Хорошенько пыль в глаза набилась. Трут стоят их да руками грязью мажут лица, а зато соседка Нина Карповна вовсю смеётся: «Знай соседушку свою, хрыч старый! И дурному не учи ребёнка!» – погрозила, хохотнув, толстушка, и немножечко при этом масла подлила ещё в огонь из мата, чтоб серьёзней и яснее было. А на полную нельзя катушку: как-никак, а внук – ребёнок малый. Разойтись не позволяла совесть, а как надо бы зарядки вместо.

Успокоившись, затем на небо поглядела. Высоко сияет, видит, солнышко: за полдень время.

– Хорошенечко же я поспала, – констатировала факт приятный наступленья выходных Нинуля и затем посеменила в сени.

Там поставила на печку чайник. Газ открыла и зажгла, баллонный. А вода покуда грелась, снова в зал пошла и телевизор старый мимоходом посмотреть включила, поглядеть, что происходит в мире, что в родимой стороне творится.

Передача про Афган как раз шла. И убитых пацанов увидев, Нина выключила ящик тут же, бессердечный и такой жестокий. Сын-то в армии, а он про смерти.

Призадумалась тоскливо мама: «Слава богу, не попал сыночек воевать в Афган, проклятый, этот. Словно кот в сметане служит, пишет: в авиации какой-то дальней. Умудрился же таки, проныра, и летать пролез стрелком-радистом. Пишет: кушает в столовой лётной, где получше ресторана кормят: с соком, с фруктами, с колбаской твёрдой, с шоколадками, с хорошим сыром. Благодать-то, погляди, какая! И добавки сколько хочешь трескай. За одно переживаю только: просто так еду давать не станут ни за что, а это значит, что-то есть опасное в службине сладкой».

И на образ покрестясь, обратно Нина Карповна вернулась в сени.

Почаёвничав, опять под солнце вышла женщина во двор и видит: на ступеньках, за плетнём, у хаты, дед и внук, сопя, бутылки моют, очищая их ножами лихо от бумаги этикеток, цепкой, чтобы сдать затем в ларёк слободский: с этикетками не примут тару.

Чернозём в глаза тяжёлый помня, пребываючи за то в обиде, на соседушку Бубука старший не взглянул. Он весь ушёл в работу. А внучок, зевнув, из рук бутылку взял да выпустил на ногу деду. И та надо же попала точно узким горлышком на палец прямо, на мизинец, и взревел дедуля, мишкой поднятым из спячки зимней. От шампанского была – 0,8, тяжелее поллитровки вдвое.

– Обормот! Так кто бутылку держит!? – и по шее бац внучка рукою. От обиды, не от боли больше внук заплакал.

– Не реви, Ванюха, – успокоил старина, – бутылка, раздолбай, она же денег стоит. Хорошо ещё попал на палец, а не то бы был кердык деньжонкам. Оклемается нога, а если б ты бутылку укокошил, хлопчик, не видать нам двадцатка с тобою.

Засмеялась за забором Нина, деда выслушав. Внучок за нею. И дедок, случайный юмор поняв, свой нехитрый, захихикал тоже. Успокоившись, спросил тихонько Нину Карповну, прощая как бы ей обиду:

– А скажи, соседка, где любовничек-то твой, Серёжа? Что-то я его давно не видел. Уж не бросил ненароком что ли красотенцию, чудак, такую?

– Нет, не бросил, Дорофей Семёныч, – отвечала старикану Нина, – под Москвою он сейчас, бедняга, месяц уж в командировке пашет. Как-никак на две семьи скирдует.

– Понимаю хорошо, что трудно сразу с бабами двумя справляться, да с детьми двумя. Поди попробуй, содержи, облагородь ораву. Пуп развяжется, завоешь волком.

– Тут согласна я с тобой, Семёныч.

– Только, Ниночка, – глаза прищурив нарочито, дед опять соседке, – только, Ниночка, кого ж я видел анадысь в пивной за пивом с воблой?

– И кого?

– Да твоего Серёжу.

– Ну?

– Вот ну тебе.

– Да врёшь, наверно?

– Что мне врать?

– Так обознался, может?

– Нет, с ума пока ещё не сбрендил и при памяти хорошей тоже. Уж Серёжу на обличье помню, очень даже хорошо, неплохо.

– Это что же от меня, поганец, что ли прячется?

– Поди-ка, эдак.

– Где же?

– А пошевели мозгами.

– Догадалась, Дорофей Семёныч.

– То-то вот!

– Ну погоди, зараза!

– Ты бы бросила его, засранца, бабо-юбочника, что ли, Нина? И тем более, что кандидат я на замену есть вполне достойный. Пожелаешь как, присвистни только. Сивкой-Буркой прискачу в кроватку. Слава богу, аппарат пока что фунциклирует, тьфу-тьфу не сглазить… Так ещё ж потом в хозяйстве, Нина, пособлю и первым долгом самым растепеленый сортир поправлю, кривобокий, не пригодный к делу. И деньгами не обижу тоже. Соглашайся без раздумий, Нина!

Но не так с толстушкой надо было. Не материей давить, а чувством даму следовало бы и, может, что-нибудь у ухажёра вышло. А без этого в ответ вспылила:

– Ах ты, старый мудазвон! – ругнулась. – Денег хочешь, значит, дать, мудила? Так пойди сначала сдай бутылки, а потом уж о романе думай, косорылый, колченогий дятел!

Внук вовсю залился смехом звонким, а Бубукин, дед, мячом надулся, разобиженный ответом резким. Подзатыльник дать хотел уж было незадачливому внуку, только отвлекла вдруг невзначай соседка:

– У меня вон с полмешка бутылок. Взяли б что ль, да заодно и сдали. Мне мороженое и пивасик, остальное вам за труд оплата.

Дед вздохнул, но, пересилив гордость, и как должное, обиду приняв, за посудою послал внучонка. Тот с большим мешком вернулся вскоре, и работа закипела дальше.

Ну, а Нина, в дом вернувшись снова, на диван опять присела в зале, и как пчёлы здоровенным роем, налетели, навалились мысли: «Вот он где! А я-то маюсь, дура! Как Джульетина бегу до дома, даже к Таньке не зашла, к подруге, за помадой и компактной пудрой, редкой, импортной, такой моднячей. Вот продаст, и я останусь с носом. Ну, а он же, негодяй паршивый, бессердечный, по бабёнкам скачет да потягивает с воблой пиво. Всё, достал. Конец. Об жопу жопа. До жены ступай. Ей мОзги пудри. А с меня уже довольно, милый!..»

Вереница невесёлых думок убаюкала опять, и снова Нина Карповна вздремнула. Очень утомил её дружок сердечный СПК-3-205-140. Уморился человек рабочий. Правда, сон пришёл, хороший, кстати.

Спит, лежит одна в постели тёплой. Ухажёра стук знакомый в двери – два тире, посередине точка. Их освоенный пароль семейный. Просыпается, к дверям несётся. Открывает и глазам не верит – хахаль. Он с большим мешком, огромным, за спиной и говорит красиво: «Навсегда к тебе пришёл, Нинуля, принимай таким как есть, красавка! Ну, а чтоб не возражала очень, драгоценная моя, возьми вот, на с карпятами мешочек добрый. Здоровенные гляди какие, свиньи сущие, быки, бараны, распирает аж от жира прямо…»

Не успел раскрыть мешок Серёжа, как на самом интересном месте Нина Карповна глаза открыла и вздохнула, на реальность гневясь – ни любовника с мешком, ни рыбы.

Поднялась и подошла к окошку, распахнула половинки обе. Глядь: по улице шагает мимо корешок её дружка, Мишаня. Увидал в окне, рукою машет.

– Здравствуй, Ниночка! – кричит, в улыбке рот расширив до ушей, – как ваше драгоценное здоровье, дама?

– Ничего! – ему в ответ. – Ты, Миша, ненароком, где Сергей не знаешь? Говорят, его в пивной видали нынче утром, а ещё быть должен он в столице, по моим подсчётам.

И подумав да прикинув что-то в голове, сказал серьёзно Миша, парень хитрый и гнилой душою:

– Где милёнок твой, убей – не знаю. И намедни, как пивко сосали, почему-то о тебе ни слова.

– Значит, правду говорили люди. Где ж найти его, чтоб в морду плюнуть?

– Где найти? А не спросил. Не знаю. Вообще считаю, что бестактно продавать кентов хороших старых.

И, на лоб слегка надвинув кепку, Миша вроде как идти собрался, но, однако же, успел приметить, что обиженно поджались губки симпатичные и что зарделось личико милое, налившись кровью. Шага сделать не успел мужчина, как услышал:

– Ты давай-ка это, заворачивай ко мне, Мишаня. Побеседуем да водки выпьем. Не уважить одинокой даме ты, считаю, не имеешь права.

Михаил зашёл. Присел на кухне. А Нинуля – самогончик шустро да картошечку на стол в мундире, с сальцем свеженьким, солёным в перце.

– Наливай давай, – была команда живо подана, – смелей, Мишаня! Самогон мой подобрее пива с пересохшею вонючей воблой!

И налил тот.

– За любовь и верность! – гневно тост провозгласила Нина. Звонко чокнулись, по полстакана пропустили. Закусили молча.

И когда огонь-водица в жилах заиграла, разжигая похоть, потянулся кандидат в партнёры до источника любви-блаженства и некстати разговор при этом о любовнике затеял бывшем:

– Да, конечно, зря вот так Серёга поступил с тобой, с такой хорошей, с ладной эдакою! – и тем чувства ностальгические в Нине тронул.

– Ты скажи, вот почему, Мишаня, так неправильно бывает в жизни, – в диалог, сердясь, вступила с гостем, отодвинув осторожно руку, что к трусам ползла по ножке гладкой. – Что ни блядь, так мужики за тою табунами, а к хорошей бабе только всякая зараза липнет. Я вот чем плоха, скажи на милость? А ведь он, подлец, сейчас у Юльки, у диспетчерши, конечик точит. У профуры штампы ставить негде. Ничего, и мы не лыком шиты. Правда, Миша?

– Ну, конечно, правда! Только зря на человека гонишь ты напраслину. Не надо это.

– Это как же?

– Он сейчас не с Юлькой, не с диспетчершей. Давно он с нею разбежался, третий месяц вот уж.

– Ничего себе. А с кем теперь-то?

– С кем? – вздохнул чужой любви приемник.

– Не могу сбрехать. Брешу, как только у меня так сразу в горле шарик застревает вроде как, Нинуля. Потому всегда одну лишь только правду-матку объективно режу да не в бровь, а прямо в глаз, подруга. И всё время, понимаешь, Нина, незаслуженно терплю за это.

– Да молчи. И я сама такая. Потерпела из-за правды этой. Будь совсем уже она не ладна.

– Так мы родственные души, значит, – резюмировал Мишаня. Тут уж уступила чуть мужчине дама, и дала ему к себе прижаться, да губами обслюнявить щёку.

– Ну, так где же он? – молчанья после Нина Карповна спросила тихо, и ответил с расстановкой, с толком в предвкушение победы близкой Михаил, себя уже считая основательной персоной в доме:

– Он сейчас у Фоминой Валюхи – штамповщица на заводе вашем, есть смазливая одна такая… Кстати, в партии она, Нинуля. Обскакала, вишь, по всем статейкам беспартийную тебя красючку, гегемоночка, Нинуль, подружка.

Услыхала лишь хозяйка только, те обидные слова так сразу водородною взорвалась бомбой:

– Обскакала? Так тебе партийных может также, как Серёже, надо? Так беги, их поищи, зараза! Вон проваливай! – и матом, матом пролетарским, неприличным, хлёстким. И по шее кулаком, по шее. И массивною под зад ногою.

Испарился Дон Жуан. Фиаско потерпев, пошёл к ларьку пивному да пивка попил, покоя горе.

Вот дела! Но уж она такая, Нина Карповна Копнуваляева! С нею очень деликатно надо, осторожно, повторюсь, с подходом, не получится нахрапом с нею, безалаберно вот так, бестактно. Не учёл как раз того Мишаня. Ну, да бог с ним! Пусть пивко гоняет с корешками и разбор полётов неудачных пусть проводит с ними. Ну, а мы – опять к Нинуле с вами.

Думки пасмурные, злые думки, стали в душу лезть как змеи снова, только лишь она одна осталась.

– Да, несладко незамужней бабе, – прошептала бедолага грустно, – жить одной совсем на свете

белом…

Но что это? В двери стук знакомый: два тире, посередине точка, лишь сыночку, что известен только и проклятому ему, поганцу.

Повторился стук. И тут, давая злобе выход, накопилось коей больше некуда, сурово Нина, гневно гаркнула:

– А ты залупой постучи об дверь! Чего рукою?

За дверями тишина. Минута в ней прошла. И снова робко очень: два тире, посередине точка.

«Что долбить, когда ключи в кармане, дверь не заперта? Шутить задумал? Хочет, видимо, чтоб я Джульеттой, балериною к нему на встречу, спотыкаясь на ходу, бежала? Нет, зараза, не бывать такому. Не получится. Входи, паскуда! Заходи на разговор последний!..»

Стук утих и вновь тихонько, робко, как дразня. Тут не сдержалась Нина. Издевательство терпеть такое над собою не желая больше, закричала:

– Постучи залупой, бестолковый долбоёб! Постукай мудазвонище об дверь мудями! – и до выхода тигрицей злобной, разъярённою, к двери метнулась – мимоходом со стола каталку прихватив для долгожданной встречи.

Замахнулась, отворив ногою дверь закрытую, и, рот раскрыла, обомлев: стоял пред ней солдатик, перепуганный, казалось, насмерть. В ожидании удара сжался, в плечи голову втянув, худые. Перед казнью, перед смертью будто, в страхе, в ужасе глаза зажмурил.

Как античная статУя Нина простояла неподвижно, в шоке и очнулась лишь, когда служивый приоткрыл один глазок немного.

Тут вот только поняла в чём дело Нина Карповна и очень тихо, настороженно спросила парня:

– С Колей что?

– Да всё нормально с Колей. Вот письмишко передал. Сказал, чтоб Нине Карповне и в руки лично. Это вы?

– Да это я, конечно!

– Вот возьмите, – протянул солдатик ровно сложенный листок тетрадный и двойной, не одинарный, видно. – Шоколадки вот ещё четыре. Ну и всё. Теперь прошу прощенья. До свидания.

– Да что ты, милый! Проходи и не стесняйся

ну-ка! Будь как дома у себя! Сейчас мы разудалый пир горой закатим. Праздник сделаем с тобой чудесный и на пруд потом пойдем купаться. Так что это ты не думай даже уходить, не говори об этом.

– Не один я, – пояснил парнишка. – Ждёт на улице девчонка рядом на скамейке под берёзой вашей.

– Так веди давай сюда скорее, с нею только веселее будет.

Поспешая, побежал служивый за девчонкой со двора, но только вот уже не возвратился больше. Прождала минут пятнадцать парня Нина Карповна, но всё без толку. Поняла, что не вернётся больше, и на улицу не стала даже выходить, чтоб поглядеть солдата. А потом загоревала очень, покатились по щекам слезинки.

«Стыд! Позор! – заколотило больно в голове. – Теперь расскажет в части, что у Коленьки за дура мама! Ладно, ежели б лишь только матом шарахнула, деловая мымра, ни за что и ни про что, так надо ж чуть не вдарила по лбу каталкой… Несуразная какая всё же – и сама, и жизнь моя жестянка!..»

Вышла Нина на крыльцо и горько заревела в огород, завыла, причитая, теребя ладошку.

А сосед её дедок Бубука, тут как тут, спеша пришёл на помощь – вдруг да может и когда зачтётся.

– Кто, соседушка, тебя обидел? Признавайся, разберусь с мерзавцем!

Но в прострации ушла толстушка снова в дом, соседа слов не слыша. На диван опять легла и взглядом в штукатурку потолка упёрлась.

«Надо ж так, не накормить солдата! СтыдОба на всю Россию это! А ведь всё из-за кого? Конечно, из-за этого Серёги-гада! Как увижу – в лоб каталкой точно, укатаю, появись вот только. Укокошу наповал, чтоб больше неповадно охламону было одиноким беззащитным дамам эдак головы морочить подло».

Только, чу! Всё тот же стук! О, боже! Это с девушкой вернулся хлопчик! Возвратился вместе с кралей парень! Вот уж счастье-то! Вот богу слава!

И к дверям скорей – встречать солдата. Отворяет. бог! Отец небесный! Не испуганный солдат с подругой, а безжалостный поганец гнусный, прохиндей, которых нет, Серёжа. Улыбается, стоит нахально. Тут не выдержала больше стрессов Нина Карповна, без чувств упала, подкосились пролетарки ноги.

А пришла в себя, глядит: в постели без одежд лежит, а рядом гнусный, непутёвый, на краю кровати демонстрирует умело горе.

– Нина! Живенька! Любовь! – воскликнул, как любовницы глаза раскрылись. – Что с тобою, дорогая, это приключилось, расскажи такое?

– Рассказать? Что ж расскажу, но только ты поведай мне, дружок сердечный, из столицы-то когда вернулся?

– Как когда? Да вот московским только – и с вокзала до тебя скорее. А жене звонил, сказал, что завтра буду утром или позже может. Торопился, даже выпить пива с пацанами не зашёл в пивную при жаре такой, а ты чего-то непонятное такое гонишь.

– Ну и брешешь ты красиво, Троцкий! Нет, не брешешь, а пиздИшь точнее!

– Не пиздю. Пиздеть зачем мне надо? У тебя-то с головою, видно, драгоценная моя, неладно. Приболела знать, коль ересь мелешь несусветную одну сплошную. Выздоравливай, голубка, лучше.

– Приболела? А скажи, намедни с кем пивко лакал в пивнушке нашей, в слободскОй? Тебе напомнить, может? Я напомню.

– Ну, напомни.

– С Мишей!

– С Мишей? Ну тогда, больна ты точно, осложнение пошло в головку от болезни непонятной видно. Как же мог я быть, скажи на милость, и в Москве, и в слободе, в пивнушке?

– Не пиздИ.

– Да ты спроси у Аньки, у кумы, у спекулянтки: с нею вместе ехали в одном вагоне. Ну да господи, ну на вот что ли на билет мой погляди, Нинуля. Посмотри: на нём из дырок дата, мог я их проковырять так ровно?

Нина Карповна глядеть не стала на билет, прямоугольный, жёлтый. Поняла она: надули крепко, пошутили, сговорившись словно. И вздохнув. И покраснев, с улыбкой бесконечно виноватой ткнулась в бок любовника, а тот лёг рядом. Поцелуя после, Нина тихо прошептала:

– С головою, милый, правда видно очень плохо что-то! Так и быть уже – прости больную! Накрывай давай на стол скорее, ну, а я пока прочту письмишко.

«СОВ.СЕКРЕТНО»

Здравствуй, мамочка!

Привет сердечный шлю из Чу тебе! Такой есть город с исключительно смешным названьем, где служу, и где стрелком летаю я сейчас на самолёте мощном, на огромном, мам, ракетоносце, с керосином, двести тонн что весит, то бишь с топливом. Представить можешь?

Друг Валерка – наш земляк – со мною служит вместе. Он в ТЭЧи механик. Едет в отпуск. Я ему письмишко передал, оно не почтой чтобы, не совали дабы нос досужий между строчек особисты наши. Тут уж, в армии, такой порядок. Письма выборочно здесь вскрывают, проверяя разглашенье тайны и настрой антисоветский также. Так что глупые лишь только пишут откровенно о бытье армейском. Загреметь под трибунал за это можно запросто на срок немалый. Только я не дурачок пока что и письмо передаю с Валеркой, потому как доверяю другу. Съест его, но не отдаст, я знаю, никому, тебя, конечно, кроме. Вообще-то он со мной повязан, мама, тайною большою общей: глянь, на фоточке стоим с ним рядом у передней самолёта стойки, бортовой как раз над нами номер, номер 85 – две цыфры. Это, мамочка, секрет военный, разглашаю я тебе который. Так что фотку ты, гляди, соседям не показывай, запрячь подальше.

«Сов. Секретно» в уголочке, видишь, специально для тебя пометил. Ненароком тайн военных чтобы никому не разгласила, мамка, тех которыми делюсь с тобою.

А теперь и о себе немного.

Я живу кум королю и видно, после армии служить останусь точно здесь. А что? Малина – служба. И на пенсию уйду в тридцатник, потому как год за два на лётной чётко выслуга идёт, и надо отслужить десяток лет всего лишь, чтобы пенсию иметь. Особо тут раздумывать не вижу смысла. После срочной моментально, мама, заберу тебя к себе, ты в этом и не думай сомневаться даже.

Кормят здорово, писал об этом я уже, и шоколадки также ежедневно выдают исправно. Посылаю их тебе четыре. Сэкономил-таки вот – мужчина. Кушай и не забывай сыночка.

Вторник, пятница – у нас обычно дни полётов. А они бывают и поблизости – в районе то есть своего аэродрома это, и на разные ещё маршруты: и длиннючие и так не очень. Два часа – маршрут короткий самый. Самый длинный переплюнет сутки.

Десяти часов какие дольше, те маршруты называют «дальность». Возвращаемся из них, мамуля, исключительно с квадратной попой. Не вставая, посиди попробуй ты возьми на табуретке просто неподвижно половину суток и поймёшь, мне каково в полётах. Но привык я к ним уже, однако.

И к тому же лётный день не каждый мы на дальности, мамуля, ходим: напасись-ка керосина прорву, тонн по сто, на самолётик каждый, их в полку когда под три десятка. Во, объёмчики! Осмыслить можно только пьяной головою цифры.