Текст книги "Замечательная жизнь людей"

Поход в Сибирь

Пока происходили все эти события, заканчивался 1955 год. В Омске началось строительство нефтеперегонного завода. Вот и насобирали нас целый эшелон. В ожидании отправления на стройку, в четырехместной камере нас было набито до полутора десятка человек. Тяжко было, не хватало воздуха. Не хочется мне писать о грустном. Расскажу об интересном эпизоде. Все ребята молодые, как было принято говорить. «Все по указу, по первому разу, по 15–20 лет сразу». Все питерские, кроме одного, один из Пскова, по-народному «Скобарь». Он был постарше нас, с рябым лицом, и о себе говорил, что он красивый «просто не выкати кати». Так и прилипло к нему это прозвище, и я его так и помню, без имени и фамилии. И, между прочим, сообщил, что он в законе. Никто ему не поверил, блатных в камере не было, а спорить с ним себе дороже.

Я в их глазах с двумя судимостями, побывавший в лагере, на пересылках, о котором интересовались из других камер, как у меня дела и настроение. Представлял знаменитую фигуру и пользовался их уважением. Завязался у нас такой общий разговор о том, что нас ждет в будущем. Чтобы придать разговору больше юмора, я сказал, что мне можно не говорить, что я из Питера. Я жил в Рязани, Моршанске, даже в Киргизии. Потому что когда приходит этап, то в лагерях говорят: если из Москвы минетчики, из Питера педерасты. Посмеялись, не придали этому значение и забыли.

Но продолжение этого эпизода было еще смешнее. Этап был действительно большой. Целый эшелон. Это было новое для меня, в «Пульманах» я еще не ездил. Вагон товарный, как известно, не утепляется. А на носу новый год 1956. От дверей вправо и влево поставили буржуйки, за ними до стены сплошные двух этажные нары. Обеспечили нас углем, и в путь. Между собой организовали постоянное дежурство, на каждую буржуйку по два кочегара. В напарники мне попал «не выкати кати». Новый год мы встретили на горке Свердловск – Сортировочный. Я еще не знал, что в районе сортировок живет мой отец. Что где-то тут бегает голоногая девчонка тринадцати лет, будущая моя жена.

Мой «не выкати кати» сел играть в карты прямо у печки. Я предложил ему между делом брось пару совков, а я пойду спать. А закончишь играть, меня толкнешь, кочегарить буду я. И залез на нары спать. Проснулся от шума и холода. Разбираются, кто дежурные, одного нашли, на меня показывают: вон тот, что у стенки. Дернули меня за ноги, а я примерз бушлатом к стене. Тут давай все ржать, ну, как он мог кочегарить, когда бедолага примерз к стенке. Казалось, что напряжение спало, и все успокоились.

Но этот «скобарь», чудо в перьях, растапливая печь, на какое то замечание выдал на весь вагон: «Все вы здесь педерасты». Ой, что тут было, лупили его, как Сидорову козу, все, кому не лень. А самое интересное, лезет ко мне на нары, весь в крови.

– Ну, тебя почему они не тронули, когда ты их обзывал.

– Неужели ты не соображаешь, почему? Нужно думать, когда говоришь, кому, что, где и как. Это тебе урок.

Когда прибыли в Омск, человек сто загремели на штрафняк. К моему удовольствию попал туда я, Женя Питерский, несколько ребят знакомых и «не выкати кати».

Прощай, любовь

Вот интересное наблюдение, столько лет город носил в названии имя Ленина. А блатные упорно называли его Питер. И еще вся страна была безбожная, носили соответственно возраста октябрятскую звездочку, пионерский галстук, комсомольский значок, партийный билет, а блатные открыто носили крестик. Как будто знали и ждали, что все это временно и скоро все вернется.

По всему было видно, что мое поведение на судебном заседании добавило отрицательных черт к моей характеристике. И я не удивился, что оказался вновь на строгом режиме. И хотя с Женькой какое-то время мы теряли друг друга и в эшелоне были в разных вагонах, но здесь на штрафнике встретились вновь. Первое, о чем он спросил, написал ли я письмо домой. Конечно, не моргнув глазом, соврал я. Правда, в тот же день отправил письмо. Ответ получил, но в нем про Галю не было ни слова. В отместку я написал домой грозное письмо. Если они мне про нее не напишут, писать им больше не буду вообще.

Признаться, при всем моем бесшабашном поведении, у меня в голове что только не ворочалось: и тоска, и страх и не известность, когда это все кончится и кончится ли вообще. И мысли о Гале. Воспоминание о ней растревожили меня. Что мне еще надо было? «Лицом к лицу, лица не увидать. Большое, видится на расстоянии». Золотые слова. Вспомнилось из детского стиха слова мужика: «Такая корова нужна самому». Я уж подумал: зря я решил отдать ее Женьке. Но письмо, полученное мной, расставило все точки. Мой брат Валерий морочил мне голову в письме, всячески оправдываясь, рассказывая мне, что девиц разных на свободе много. Главное тебе вернуться. Наконец, приписал, – Галя вышла замуж за милиционера. И адреса они не знают.

– Вот видишь, – написал я ему. – Какая пара: один ловит, другая судит. Симфония.

А сам отреагировал так, что стыдно до сих пор. Умнее не придумал, как написать письмо на адрес суда:

 
Настал конец жилой глупейшей сцены.
Союза двух пылающих сердец.
Я с нетерпеньем ждал измены
И говорю с восторгом наконец.
Мне сожаленья пошлого не надо.
И было б глупо вспоминать с тоской.
Я выпил сок из кисти винограда,
А кожуру пускай жует другой.
 

Я искал ее потом, мне страшно хотелось извиниться перед ней. Но потом я решил, что письмо это она могла не получить благодаря цензуре. И успокоился. Но это все было потом.

Между прочим, в те времена к приговорам добавлялись нагрузки, в народе говорили «по рогам и по ногам» Имеется в виду поражение в правах, и 101 километр проживание от крупных (режимных) городов. Поражение озвучивали при чтении приговора. А вот про 101 километр умалчивалось. При освобождении это было сюрпризом. Мне нельзя было подъезжать к Ленинграду ближе, чем на 101 километр. Правда, мне было предоставлено место поближе – город Мга. За нарушение сажали обратно с удовольствием.

Захламино

Лагерь, видно, был приготовлен на скорую руку. Просто от огромного лагеря «фашистов». З/к ст. 58, враги народа, предатели, полицаи. Отгородили два барака. Корм привозили от них, столовой как таково не было. Была раздача. Так что рассчитывать на добавку не приходилось. Но зато прямо на улице у дверей стеллажами были сложены ящики с соленой килькой. Она была ржавая, но мужики все же брали ее на обед, вымачивали и жарили на лопатах над костром. Какая это было гадость, но выбора не было.

В баню водили тоже к ним. Процедура выглядела так. До ворот вели под конвоем, а дальше под надзором, что давало возможность убежать и общаться с врагами, что-нибудь продать или купить. Когда из бани возвращались, эти торговцы забегали в колонну. Если их ловили, они получали пять суток изолятора. Если проходило нормально, предприниматели имели 30 % от выручки. Торг не уместен, цены были стабильные, двадцать пять рублей. Все подряд: и телогрейка и сапоги и роба. Мы с новым корешем, Эдиком, решили подзаработать на этом деле. Обзавелись товаром и, дождавшись банного дня, осуществили затею, но она не удалась. Мы рванули не первыми, охрана как-то, подозрительно вяло реагировала. Мы, не разбегаясь друг от друга, забегаем за барак, а там колами полируют наших торговцев.

Увидев нас, группа товарищей (фашистов) отделилась и устремилась к нам. Ну, мы, долго не раздумывая, рванули, что есть мочи, в баню. Там в дверях менты умирают со смеху. «Бегите, – кричат, – скорей, а то они вас догонят». Тогда я и понял, что такое рыночные отношения, зарекся лезть в торговлю. Этот случай поставил под угрозу наши отношения с соседями. У воров был сходняк. Выяснили, что в предыдущий банный день один гусь свистнул у соседей хромовые сапоги. Их вернули, конфликт уладили. А Женьку выбрали «Паханом».

Сам Омск я не видел. На слуху было название района «Захламино». А строить мы будем нефтеперегонный завод. Выглядело это так. В поле огорожен участок колючей проволокой. Земля промерзла почти до двух метров. Разметили направления. Сформировали звенья по четыре человека. Выдали кирки, лопаты, ломы, клинья, кувалды. Поставили задачу, определили норму и вперед. Костры не разжигать, если увидят, так согреют, что потеть будешь очень долго, даже могут быть осложнения со здоровьем. А ветер свищет, пронизывая насквозь, одно спасение – это зарыться в землю. А для этого, ой, как нужно пахать. Но другого спасения от ветра нет.

Когда мы врубились до отметки, пришел бригадир, принес малюсенькую печурку с игрушечной трубой. Преимущество ее в том, что топить ее можно щепочками, обрывками бумаги, просто мусором, за что не карают. Я, правда, подумал, что это положено по технике безопасности, чтобы люди не обмораживались. Побродил по территории, смотрю, это чудо только у нас. Я, конечно, догадался, что это Женькина проделка. Обычно приходил я к нему редко. Когда совсем проголодаюсь или уговорят друзья, чтобы сходил в гости. Все недоеденное Женька велел мне забирать с собой. А это устраивало и радовало мою компанию. Пока не был назначен шнырь (дневальный), составили список дежурных по два человека.

Пришел из гостей, читаю, нет в нем меня и «не выкати кати».

– Меня, – говорю, – впишите, а его почему здесь нет?

– Так он в законе.

Подхожу к нему.

– Ты серьезно?

– Да вы что, ребята, просто не знал про список.

Парни его погнали помогать мыть пол. Умельцы для пользы дела решили нагреть воду. Вывернули лампочку, приспособили патрон, для самодельного, кипятильника. На стол поставили тумбочку, на нее табурет, на него бачок с водой. Наш испорченный блатной решил проверить, нагрелась ли вода. И умудрился всю эту пирамиду уронить на себя. Хохол высказался по этому поводу.

– Смеху было, як батька вмер, уси нажралысь, в корманы понапыхалы.

Побег

Запомнился мне парень лет двадцати пяти. Сидел на верхнем ярусе нар, не обращая ни на кого внимания, пел не громко, явно для себя, песню: «Говорят все, что я некрасивая, так зачем же ты ходишь за мной и в осеннюю пору дождливую провожаешь с работы домой?» Пел как будто хотел обратить на себя внимание. И вдруг на следующей день, завладев самосвалом зазевавшегося водителя, рванул, сшибая шлагбаум и ворота, помчался в сторону шоссе, ведущего в город. Менты подняли вдогонку беспорядочную стрельбу. Место пустое, степь, все, как на ладони.

Обсуждая это происшествие, мы не могли понять его поступка, на что он рассчитывал. Явное самоубийство. Но могла сыграть главную роль наступающая весна.

Вернулись с работы, глядь – он так же, как вчера, сидит на тех же нарах. Только что не поет и весь какой-то помятый и без передних зубов. Молчит. Никто его не беспокоил, с расспросами не приставали – чего лезть человеку в душу? А на следующий день, пока мы были на работе, он куда-то исчез. Решили, что доставляли его нам в назидание. А может, девать его было некуда – изолятора у нас нет.

И когда совсем потеплело, перевели меня в зону общего режима. Зона была просто огромная.

Меня назначили шнырем (дневальным). Самая низкая ступень лагерных придурков. Все теплые места в зоне занимались по блату, как на свободе. Моя обязанность была смотреть за порядком, чтобы заправляли постели, чисто было в тумбочках, основное – мыть пол. Меня это устраивало. После кувалды и лома это был курорт. Все ушли пахать, я свою работу закончил и балдею на лужайке. Даже не заметил, как подсел ко мне чеченец. Это в зоне была знаменитая личность, о нем ходили страшные легенды. Он перерезал уйму народа на свободе и здесь умудрился не меньше. Сроков ему навешали столько – так долго не живут даже черепахи. В глаза ему было страшно смотреть. По ним видно, что он видит тебя насквозь и, кажется, читает твои мысли. Он заметил мое замешательство, улыбнулся и заговорил на кавказский манер, вставляя любимое слово «дорогой».

Рассказывал про свою безмятежную жизнь на воле, как попал сюда, что сидит уже пятнадцать лет и убивал исключительно только нехороших людей. И понимает, навряд ли он освободится. Вешал он мне это все не один день. Я уже сделал для себя вывод, что не очень плохой этот человек. И ему повезло, что в то время расстрел был отменен. И хотя самый большой срок был двадцать пять лет, но за лагерные грехи добавляли без проблем. Официально пожизненных сроков не было, а то, что некоторые умирали, не досидев, так это их проблемы. Он был одинок, все его боялись Он не примыкал ни к каким группам и мастям. Смело заходил в любые зоны и никто его не трогал. И вот однажды после очередной сердечной беседы и заверений его расположения ко мне, взяв с меня клятву, что все им сказанное останется между нами, открыл мне свой план и мое участие в нем.

Там, куда Макар телят не гонял

Неожиданно ко мне на свидание приехал в Омск отец. Как он узнал про меня, не знаю до сих пор. Не виделись мы, как оставили его в Киргизии, лет восемь-девять. Живет он уже в Свердловске с новой семьей. Приехал он неожиданно – у нас не было переписки с ним. А вскоре после его отъезда я ушел на этап в Пермскую область, в г. Соликамск.

Начальный мой визит в те края был севернее, в Ныроблаг, одно из подразделений ГУЛАГа. В этот раз оказался Усольлаг.

Дорога до Соликамска не запомнилась вообще. В памяти всплывает сразу лагерь. Четыре жилых барака. Рядом поселок, лес в округе еще не вырублен. Недалеко проходит узкоколейка. Окружающая картина очень радует глаз. В красках чувствуется наступление осени. А возле столовой не ящики с ржавой килькой, как в Омске, а бочки с тухлой кетой и треской, вонь от которых чувствуется за километры на подходе к зоне. Постоянный юго-западный и западный ветры, слава богу, уносят все эти одеколоны в тайгу.

Среди прибывших с того большого этапа нас было только трое. Мы так и держались своей компанией, но моим компаньоном был Эдик. Здесь мы познакомились с земляком. Это был Вовка Репин, немногим старше нас, но шустрый не по годам. Весельчак, отличный картежник, даже можно сказать, шулер. Вокруг него, как прилипалы, крутились человек десять, дармоедов-блюдолизов, которых он кормил и даже поил.

Однажды я пришел в их компанию от нечего делать. Он собирался с кем-то играть и ждал прихода игрока. Это событие всегда вызывало интерес, народ валил, как на премьеру. При игре болельщики сторон в ситуацию не лезли. Мухлевали «честно», а если вякнет кто со стороны, схлопочет неприятности.

Увидал меня:

– Земляк, пока я играю, сходи в тот барак, в третьей секции у дальней стены стоят две тумбочки. В левой найдешь потайной гвоздик. Откроешь дверцу, и все, что там есть, все скушай.

Проделав все это, я открыл дверцу и обалдел: там полная тумбочка полукопченой колбасы. Но поразило меня не содержимое тумбочки, а то, что Вовка здесь не жил, тумбочка же находится в секции у вечно голодных «мироедов» (так зовут тех, которые работают только за пайку), но никто даже близко не подходит к ней. Пока я наедался, со всех сторон пялились на меня голодными глазами. Сказать честно, было как-то неуютно.

Как-то на кону появился костюм моряка, комплект: фланелька, тельняшка и брюки клеш. Размер прямо на меня. Вовка давай за ним охотиться. Гонялся за ним по всей зоне и все-таки выиграл и притащил его мне. Я его давай носить, чем вызывал неудовольствие играющей публики – всем хотелось его выиграть, а я не играю.

Играли в карты, как правило, по ночам. Однажды нашла коса на камень. Проиграл он все, что мог. Ночью будит меня. Я врубиться не могу. Что такое? Это Вова: «Давай морскую робу, проиграл я ее». Пришлось отдать. И так не один раз – заберет, принесет.

Когда я сам стал зарабатывать, были случаи, что прикупив с получки необходимое из продуктов, оставшиеся деньги в трудную для него минуту отдавал ему на раскрутку. Со стороны это было трудно понять. Я не обращал внимания на укоры – подкупил он меня своим добрым, отзывчивым характером и бескорыстностью. И я считал себя ему обязанным.

Новый 1957 год

Начальником лагеря был капитан Иващенко, не хищный нормальный мужик, фронтовик. Было заведено, что каждый по своему желанию выбирает бригаду, где он хочет работать. Как в любой советской конторе, были развешаны показатели всех бригад. Особо выделялась первая бригада. Процент выработки был запредельный. О их заработке ходили легенды. Все хотели работать только в этой бригаде. И мы с Эдиком не исключение. Но нас остановили бывалые ребята: поступить в бригаду не отказывают никому, но больше трех дней выдержать их темпа работы там никто не может.

В бригаде до тридцати человек. Трактора КТ-12, газогенераторные, электропилы КП-5. Они за смену валят, обрабатывают на эстакаде длинномер четырех и шести метров, по 70–80 кубометров колют и дрова складывают в штабеля по 40–50 кубометров. Короче, ежедневно на выходе у них 110–120 кубов. На их выполнении держится лагпункт. Ими хвалятся, их показывают, как редкого вида обезьян. Правда, за это они при условии выплаты государству пятидесяти процентов за питание, за робу, охрану получают оставшуюся часть зарплаты, которая составляет две-три тысячи рублей. Я на свободе получал 800–900 руб. Кроме этого, начислялись зачеты – день к трем. И мы решили не геройствовать, пойти в «мироеды».

Там, чтобы получить положенную пайку, нужно всей бригадой заготовить всего один куб. Есть разница? И с таким сроком лучше просидеть на параше – горба не наживешь. Вот мы с Эдуардом и пошли «груши околачивать».

Между прочим, он классно играл на гитаре. Начал учить меня. К Новому году у нас был готовый дуэт. Репин Вовка в карты выиграл море посылок. Пригласил нас, как музыкантов. Расстелили на полу ковры с лебедями и русалками. «Стол» ломился. И чего там только не было. И восточные сладости, и буржуйские деликатесы, и плов (правда, из собаки). Водка была зарыта на улице в снегу. И когда вохра (военизированная охрана) во главе с начальником заскочила в секцию, у нас, хоть мы и были «под мухой», все было пристойно, не придраться. Одну гитару мы переделали на гавайскую и в четыре гитары наяривали так, я в том числе, что начальники остолбенели. Хотели было сразу нас разогнать, но все мужики, которые не участвовали в пирушке, а лишь лицезрели, подняли хай и выторговали нам продолжение праздника еще на два часа. Если в прошлом году я встречал Новый год голодный и примерзший в прямом смысле к стенке, то сейчас, как говорят в Одессе, «это было что-то».

Эдик втянул меня в самодеятельность. Играя на гитаре с ним в паре, я за его счет тоже был признан за гитариста. Правда, один я не играл перед слушателями. Однажды, занимаясь на досуге в КВЧ (культурно воспитательная часть) один из местных кулибиных предложил интересную идею: если в киношных колонках что-то покрутить, переключить и подцепить к радиосети, то колонки сыграют роль микрофона. Наш концерт будут слушать по всей зоне. Если снова что-то накрутить, то все радиоприемники в бараках станут микрофонами, и мы сможем сразу слушать комментарии и отзывы о нашем искусстве. Все это проделали. И всю ночь выдавали бесцензурный концерт. Одно мы упустили, что поселок находится на одном проводе. И что весь поселок, затаив дыхание, слушал все откровенно матерные стихи и песни. К тому же все распоряжения, советы и комментарии тоже сопровождались отборным русским фольклором. Самое замечательное, что никто не пришел и не остановил нас. Правда, утром всех артистов вызвали к куму. На наш вопрос, почему никто из начальников не пришел нас остановить, сказали, бабы не пустили. Побеседовав, простили и отметили только: когда играли на гавайской гитаре, не было не одного матерного слова. Вот с них берите пример.

Беглецы

В этой зоне заканчивали службу последние самоохранники. Это заключенные, которые по договоренности служили стрелками, служили рьяно, зверея их трудно было найти. Даже Вологодский конвой в сравнении был безобидным. Хоть и считался самым строгим и надежным конвоем со своим девизом. Который декламировали каждый раз, принимая под конвой колону. «Вологодский конвой шуток не понимает, шаг влево, шаг вправо, прыжок вверх, считаю, побег. Без предупреждения стреляю. Пуля не догоняет, собаку спускаю, собака не догоняет, сапоги снимаю, сам догоняю» Правда, девиз привожу в «интертрепации» и небольшой переработке зеками. Эти стрелки вооружены были винтовками и не носили военную форму. Их боялись и ненавидели. А они, зная это, не церемонились. Может, в этом и была причина, что побегов из зоны не было давно. Но вот последний самоохранник освободился.

Прибыли настоящие военные, подтянутые, с красными погонами, а не которые с автоматами. Но один из них выделялся из всех.

И ростом минимум два метра. И поведением: вечно что-то спорил, ходил вразвалочку. Свою винтовку таскал на плече, держа ее как палку за ствол. Если старший очень надоедал, посылал его открытым текстом. Чем вызывал смех в колонне. Видно, управы на него никто не мог найти. Фамилия у него была Смычек. Трудно утверждать, что подтолкнуло к активности мироедов. Вдруг как прорвало. С рабочей зоны сбежал заключенный, как – никто не знает. Просто по окончанию смены его не оказалось. Отдохнули мы три дня, пока менты прочесывали всю оцепленную зону. Дошел слух, что где-то под Соликамском его поймали. Не успели утихнуть пересуды этого случая, как два гаврика рванули на рывок через запретку. Стрельбу подняли наши охранники, словно в день победы у Рейхстага, в белый свет, как в копеечку. И не попали. Поймали их через день. В зону не запустили, увезли прямо из изолятора.

Лето у нас было хлопотное: только одних поймают, следом бегут другие. По солдатам чувствовалось, что замаялись они бегать по тайге. Очередная компания беглецов на следующий день после побега была поймана километрах в десяти нашим уважаемым солдатом Смычком. Возвращаясь с работы, у ворот мы увидели наших беглецов. Лежали они как-то неестественно. В позах угадывалось, что их расстреливали, стоящих на коленях, в упор. Обычно в зону входят надзиратели, но не охрана. Видать, это так поразило Смычка, что он пришел в зону, ходил по баракам и рассказывал, как все это случилось. Говорил, пойдет свидетелем, что виноват «кум» (начальник спец. части). Не случайно он сержант на офицерской должности, оказывается, он был разжалован за расстрелы беглецов. Сам он из местных, сын раскулаченного, сосланного сюда попа.

– Приедет начальство разбираться, я скрывать не буду ничего. Эти ребята беглецы, сидели все трое на просеке, увидев меня, даже не попытались бежать. Мы компанией пошли к зоне и повстречали «кума». Он меня заставлял расстрелять их, я отказался. Какая в этом необходимость, потом тащить их отсюда. Мы пришли до узкоколейки, и здесь он их перестрелял сам, мотив – отказались подчиняться.

Чем кончилось? Чем сердце успокоилось? Все потенциальные беглецы прижались и бегать пока перестали. «Кум» как работал, так и остался. Комиссия, как всегда, не нашла ничего противозаконного. А Смычок куда-то пропал.