Текст книги "Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918)"

Экстремальные времена приводят к ментальным трансформациям, однако для того чтобы изучить вектор этих трансформаций, необходимо определить точку отсчета – представлять состояние умов в докризисный период. Это позволит преодолеть объективный недостаток современных историко-крестьяноведческих исследований – недостаток внимания к духовной сфере, культуре крестьянской повседневности.

П. С. Кабытов сводит изучение духовного облика крестьянина преимущественно к проблеме образования, причем отмечает, с одной стороны, тягу крестьян к знаниям, а с другой – препятствия, которые чинили им в этом представители местной губернской власти, помещики и духовенство771771
  Кабытов П. С. Русское крестьянство… С. 36.


[Закрыть]. Автор обращается к описанию языческих элементов крестьянской картины мира лишь постольку, поскольку они являются, по его мнению, следствием незнания научных законов: «Незнание законов природы порождало веру в леших, водяных, домовых, ведьм и пр.»772772
  Там же. С. 50.


[Закрыть] Неточность данной формулировки в том, что вера в леших и прочую нечистую силу являлась изначально именно формой познания природы. Передаваясь через сказки в раннем детстве, эта форма знания во многом формировала крестьянскую натуру, впоследствии же, когда крестьяне обретали рациональные знания, в их сознании могли сохраняться обе формы, и мифические представления, оставаясь на уровне архаично-мифологического пласта сознания, вполне могли соседствовать с научными знаниями и рациональной картиной мира. Крестьянское сознание было не только синкретичным, но и во многом амбивалентным, поэтому жесткая оппозиция «знание – суеверие» не всегда может адекватно описать парадоксы народного мышления.

Религиозный пласт мышления российских крестьян нашел отражение в научных исследованиях. При этом некоторые авторы – например, А. В. Буганов – явно преувеличивают степень православности русского неграмотного крестьянина. Отдавая предпочтение источникам, близким к церкви, автор приходит к выводу, что «первейшим критерием оценки монархов и крупнейших полководцев была их верность православной идее, высшим религиозным ценностям», а затем добавляет к этому «патриотический подход»773773
  Буганов А. В. Личности и события истории в массовом сознании русских крестьян XIX–ХX вв. Историко-этнографическое исследование. М., 2013. С. 278, 281.


[Закрыть]. Буганов не отрицает, что в 1914–1916 гг. в народном сознании происходила дискредитация образа Николая II, но считает это делом рук революционеров774774
  Буганов А. В. Личности и эпохи в исторической памяти русских крестьян XIX – начала ХX в. // Социология власти. 2003. № 2. С. 104.


[Закрыть]. Конечно, фактический материал периода Первой мировой войны полностью опровергает этот тезис. О. С. Поршнева также считает, что война усилила крестьянскую религиозность, полагая, что рост числа посещений крестьянами церквей свидетельствует об интеграционных процессах между народом и властью. Вместе с тем Т. Г. Леонтьева обращает внимание, что народная религиозность носила в большей степени обрядовый характер, местами доходивший до фарисейства, что выразилось в распространении всевозможных суеверий775775
  Булдаков В. П., Леонтьева Т. Г. Война, породившая революцию… С. 261.


[Закрыть]. Народная вера, настоянная частично на языческих, частично на христианско-сектантских традициях, не могла стать основой для патриотического единения народа и власти через институт православной церкви. Религиозный синкретизм крестьянского мышления отмечается большинством ученых.

Живучесть языческой ментальности российских крестьян Л. В. Милов связывает с большим значением в их жизни природно-климатического фактора776776
  Милов Л. В. Природно-климатический фактор… С. 45.


[Закрыть]. Не отрицая искренность христианской веры деревенских жителей, он считает тем не менее, что в русском крестьянине было больше язычника, чем христианина, обращает внимание, что вера в Христа совмещалась с отчуждением от официальной церкви777777
  Там же. С. 51, 53.


[Закрыть]. Зависимость от природы результатов сельскохозяйственных работ вынуждала деревенских жителей уповать на высшие силы, верить в сверхъестественное, в результате чего все важные этапы аграрного цикла ритуализировались. Крестьяне проводили обряды, по форме напоминавшие языческие мистерии. Веря в необходимость присутствия служителей культа во время проведения ритуалов для их своеобразной культовой легитимации, селяне приглашали православных священников. Тем не менее отношение самих крестьян к этим «христианизированным» обрядам оставалось прежним, шло из языческих времен. Так, например, М. М. Громыко описала «празднование на зеленя», распространенное в Орловской губернии и описанное этнографами в 1898 г. с пометкой, что «обычай этот ведется исстари». Формально он представлял собой весенний молебен в поле, когда только-только всходили озимые (зеленя). Проводил его местный священник. Однако помимо собственно молебна «празднование на зеленя» включало в себя несколько мелких обрядов, которым крестьяне давали название в соответствии с языческой традицией. Один из них назывался «поднятие богов (выделено мной. – В. А.) на зеленя» и представлял собой всего лишь обход поля с высокоподнятыми иконами Спасителя и Богоматери (иконы несли не священники, а мужики)778778
  Громыко М. М. Традиционные нормы поведения и формы общения крестьян в XIX в. М., 1986. С. 119.


[Закрыть]. Также «празднование на зеленя» предусматривало обычай «катать батюшку по зеленям» – священника бросали на землю и начинали валять по полю. Этнограф XIX в. С. В. Максимов замечал, что священника сбивали с ног, как правило, бабы и, повалив, начинали кататься рядом с ним, приговаривая: «Нивка-нивка, отдай твою силку, пусть уродится долог колос, как у нашего батюшки-попа волос»779779
  Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. СПб., 1903. С. 274.


[Закрыть]. Надо сказать, что батюшки активно сопротивлялись, и этот обряд постепенно вышел из обихода.

Однако не только аграрное производство способствовало сохранению языческих традиций. В. П. Данилов справедливо полагал, что сама организация общинной жизни требовала определенной ритуализации: «Групповое сознание крестьян-общинников идеологически закреплялось серией обрядов, обычаев, традиций и ритуалов. Важную роль в этом играло совместное проведение бытовых и религиозных праздников, пиров»780780
  Данилова Л. В., Данилов В. П. Крестьянская ментальность и община… С. 32.


[Закрыть]. Обряды русской православной церкви далеко не всегда могли удовлетворить потребности общинного сознания, в результате чего крестьяне сохраняли верность языческим ритуалам. Более подобно вопрос о трансформации религиозных представлений крестьян в годы войны будет рассмотрен в соответствующей главе, а сейчас можно заметить, соглашаясь с Миловым, что постоянное наблюдение за природой приводило крестьян к ее одушевлению, вследствие чего языческая картина мира оказывалась в сознании деревенских жителей более естественной, чем христианская. В то же время христианство давало крестьянам то, что в явной форме отсутствовало в язычестве, – систему морально-нравственных ориентиров. Британский исследователь Теодор Шанин обратил внимание, что в крестьянских наказах периода первой революции содержалось много рассуждений на моральные темы, о том, что хорошо, а что плохо, часто в библейских категориях781781
  См.: Shanin T. Defining Peasants. Essays concerning Rural Societies, Expolary Economies, and Learning from them in the Contemporary World. Oxford, 1990.


[Закрыть]. Утверждение, что «земля – Божья», кажется автору основным моральным постулатом и примером того, как религиозные представления влияли на экономические взгляды.

Однако этические нормы крестьян регламентировались не только религией, но и традиционным фольклором – преданиями, сказками, – опять-таки насыщенным языческими мотивами. Этическая система выстраивалась в процессе социализации крестьян в общине, ценностные ориентиры формировались в ходе наблюдения за природой. В этом отношении нельзя не отметить созерцательности мышления крестьянина. Размышляя, он сам находил ответы на вопросы, без помощи религиозной традиции. Это формировало определенный психотип селянина. В. В. Бабашкин, обращаясь к литературной традиции, обратил внимание на образ крестьянина-романтика, практически не изученный историками782782
  Бабашкин В. В. Крестьянин как романтик. Златовратский Н. Н. Устои. История одной деревни. М.: Гос. изд-во худ. лит., 1951 // Крестьяноведение. 2017. Т. 2. № 3. С. 152–161.


[Закрыть]. Вместе с тем обращение к дневниковым записям грамотных крестьян позволяет раскрыть такую сторону «романтической натуры», как визуальная образность мышления, вытекавшая из созерцательности783783
  Аксенов В. Б. Убить икону: визуальное мышление крестьян и функции царского портрета в период кризиса карнавальной культуры 1914–1917 гг. // Ейдос. Альманах теорії та історії історичної науки. Вип. 6. 2012. С. 386–410.


[Закрыть]. О. А. Сухова отмечает, что «основным постулатом современных исследований в сфере изучения российской ментальности все чаще называется признание за русским народом склонности больше не к рефлексии, а к верованию»784784
  Сухова О. А. Десять мифов… С. 189.


[Закрыть]. Изучение дневников грамотных крестьян способно поставить под сомнение указанный постулат. С другой стороны, жесткое противопоставление рефлексии и веры в определенных случаях кажется искусственным.

Картину мира чувств сельских жителей необходимо дополнить эмоциональностью. Уже упоминалось, что культура устного слова не предписывает эмоциональную сдержанность, наоборот, способствует эмоциональной открытости. Деревенские празднества отличаются безудержным и затяжным весельем, причем под воздействием алкогольных напитков, которые также тесно вписаны в эмоциональный ритуал, позитивные эмоции нередко мгновенно сменяются негативными, и всеобщее празднество переходит в коллективное побоище. Это не только особенность карнавальной культуры, амбивалентной, согласно М. М. Бахтину, в которой «высокое» и «низкое» находятся во взаимовращении, но и следствие того, что деревенский праздник несет в себе функцию релаксации, предписывающую выплеск как позитивных, так и негативных эмоций. Последние являются чертой тяжелого сельскохозяйственного труда, который в условиях традиционного аграрного производства не может гарантировать защиту от голода. Еще Жак Ле Гофф считал, что на умы и души людей Средневековья особенно влияла неуверенность в материальной обеспеченности и неуверенность духовная, вследствие чего страх преобладал над надеждой, и «ментальность, эмоции, поведение формировались в первую очередь в связи с потребностью в самоуспокоении»785785
  Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992. С. 302.


[Закрыть]. Американский историк Джеймс Скотт показал, что организация аграрного хозяйства в Китае во многом определялась страхом крестьян перед голодом786786
  См.: Scott J. C. Moral Economy of the Peasant: Rebellion and Subsistence in Southeast Asia. New Haven; London, 1976.


[Закрыть]. Учитывая актуальность голода для российской деревни, мы можем провести параллели и с Россией.

Однако эмоциональный режим общинной деревни характеризовался не только рациональным страхом перед голодом, но и иррациональным эсхатологическим предчувствием. Народная эсхатология, имевшая мало общего с каноническим Откровением Иоанна Богослова, была основана на народной апокрифической традиции, тесно связанной с сектантством. Е. А. Мельникова пишет, что на рубеже XIX–ХX вв. ряд российских публицистов обращает внимание на массовое распространение в деревне слухов о грядущем конце света787787
  Мельникова Е. А. Эсхатологические ожидания рубежа XIX–ХX вв.: конца света не будет? // Антропологический форум. 2004. № 1. С. 250–266.


[Закрыть]. Вероятно, это характерная черта конца столетия, так как апокалипсис был назначен на 1 ноября 1899 г. Однако масла в огонь сельских страхов подливали ученые, ожидавшие появления кометы Галлея в 1910 г. Исследователи отмечают, что столкновение Земли с кометой упоминалось чаще всего в крестьянских слухах в качестве причины апокалипсиса. Когда же комета не оправдала эсхатологических ожиданий, очередное светопреставление было назначено на 25 марта 1912 г. Для понимания природы деревенских слухов и настроений периода Первой мировой войны важно учитывать эсхатологические ожидания российских крестьян, тем более что начало войны совпало с еще одним апокалиптическим предзнаменованием: 8 августа 1914 г. в России было видно полное солнечное затмение. Внезапное наступление темноты трактовалось крестьянами как предвестие конца света, говорили, что тьма наступит, когда Земля собьется со своего пути и улетит от солнца, отсюда и восприятие войны как начала апокалипсиса. Существовали и локальные знамения на местах. Так, например, в день объявления войны в Архангельске случился ураган, сорвавший с собора крест, что также навело местное население на эсхатологические интерпретации788788
  Юров И. История моей жизни… С. 154.


[Закрыть].

К сожалению, попытки комплексного изучения крестьянского менталитета, духовной жизни деревни, практикуемые в среде этнографов и фольклористов, пока еще остаются исключением для историков. Этнографический материал не всегда удается соотнести с конкретными социально-политическими событиями и показать его связь с историческим процессом. Лучше всего это изучено на материале XVIII в., исторические повороты которого определили судьбы российского крестьянства и отразились в фольклоре. Р. Г. Пихоя исследовал отражение событий от раскола XVII в. до Пугачевского восстания в мировоззрении населения Урала, указал на языческие пережитки, влияние апокрифической литературы, на основании чего изучил такие вопросы, как представления о времени горнозаводского населения и его отличия от ощущений времени крестьянами, теологические представления уральских рабочих, отношение к богу и дьяволу, роль «тайного знания» в повседневном труде рудничных рабочих и старателей и т. д. Одним из тезисов ученого, который далее будет раскрыт на материале уголовных дел против крестьян за оскорбление представителей династии, является констатация материализации болезни, что позволяло использовать соответствующие магические практики как для лечения, так и для насылания порчи789789
  Пихоя Р. Г. Записки археографа. М., 2016. С. 215.


[Закрыть]. Следует заметить, что материализация и даже персонификация болезней, например лихорадок как дочерей царя Ирода, сохранялась и в начале ХX в. Источники показывают, что в начале ХX в. проклятия и связанные с ними «темные» обряды совершались не только колдунами, но и обычными крестьянами в адрес верховной власти, тем самым «тайное знание» растворялось в повседневных практиках, отчасти теряло свою сакральную природу и переходило в сферу профанно-политических актов.

В 1986 г. М. М. Громыко предприняла попытку системного исследования традиционного поведения крестьян в XIX в., указав на то, что в общественном сознании сельских жителей существовали устойчивые, зафиксированные нормы поведения, уходящие, с одной стороны, в давнюю традицию, регламентируемые религиозными представлениями и общиной, с другой стороны – подвижные нормы, определявшиеся актуальными, прагматическими задачами хозяйственной жизни790790
  См.: Громыко М. М. Традиционные нормы поведения и формы общения крестьян в XIX в. М., 1986.


[Закрыть]. Еще ранее К. В. Чистов показал диалектическое единство варианта (импровизации, инициативности) и инварианта (традиции, стереотипа), сохранявшееся в народной среде791791
  Чистов К. В. Традиция и вариативность // Советская этнография. 1983. № 2. С. 14–22.


[Закрыть]. По его мнению, традиция как система связей настоящего с прошлым регулирует реакции на повторяемые, типовые ситуации, однако изменчивость среды предполагает и вариативность традиции. Таким образом, вариант и инвариант, опыт стереотипного поведения и готовность к импровизации, постоянно присутствуют в народной психологии, определяя ее синкретичность и амбивалентность. Громыко при этом дополняла, что соотношение вариативности и традиционности в крестьянском сознании и поведении для тех или иных исторических периодов оказывается разным. Будет справедливым предположить, что периоды бурных реформ, войн и революций, менявшие привычную крестьянскую повседневность, характеризовались переходом от инвариантной системы к вариативной. Именно в эти моменты крестьяне демонстрировали повышенный интерес к политической жизни, начинали выписывать газеты, интересоваться государственными вопросами. Л. М. Иванов обратил внимание на повышение социально-политической активности крестьян в годы Русско-японской войны и пришел к выводу, что она «открывала глаза крестьянам на самодержавие как на виновника войны, развязанной в интересах буржуазии и помещиков» и способствовала краху монархических настроений792792
  Иванов Л. М. Дела о привлечении крестьян к ответственности по 103 и 246 статьям как источник для изучения крестьянских настроений кануна первой русской революции // Проблемы источниковедения. М., 1959. Т. VIII. С. 134.


[Закрыть]. Как известно, согласно другой концепции, крах наивного монархизма, веры в доброго царя произошел после 9 января 1905 г. Подобные поиски точки бифуркации крестьянского монархизма, вероятно, обречены на провал в силу того, что монархические представления народа нельзя изобразить в качестве нисходящей или восходящей прямой, более точным будет график, описывающий циклические колебания. С 1907 г. начался определенный «откат» крестьянской психологии к традиционному мышлению и стереотипным социальным практикам, но Первая мировая война вновь усилила вариативность мышления и поведения. Вместе с тем изучение крестьянских инициативных актов, связанных, например, с протестом против определенных действий власти, показывает их типичность относительно аналогичных периодов истории. Вариативность периода потрясений, кризиса повседневности оказывалась инвариантом народной ментальности, что является очередным примером синкретичности крестьянского менталитета.

В 1991 г. М. М. Громыко попыталась расширить круг изучаемых проблем мира крестьянской деревни и выпустила книгу, показавшуюся по ряду причин существенно менее удачной, чем монография 1986 г.793793
  См.: Громыко М. М. Мир русской деревни. М., 1991.


[Закрыть] И не только потому, что, ориентированная на широкие круги читателей, она была написана в публицистической манере, с сильно сокращенным научным аппаратом, а главным образом по причине ее тенденциозности и односторонности, приведшим к мифологизации отдельных сторон жизни российской деревни. В работе «Традиционные нормы поведения и формы общения крестьян в XIX в.» были недостатки, которые можно было бы устранить в последующих трудах. Главным образом это касается того, что, изучая нормы поведения крестьян, Громыко проигнорировала формы девиантного и делинквентного поведения сельских жителей (воровство, разбои, убийства, поджоги, сексуальные перверсии, бунтарство и пр.) и варианты реакции на них крестьян – в основном, по-видимому, из‐за того, что эти формы не получили достаточного отражения в этнографическом материале, составившем источниковую основу исследования. Вместе с тем свидетельства крестьянской преступности хорошо известны по другим источникам, которые автор оставила без внимания и в 1991 г. Кроме того, вопреки этнографическому материалу, была переоценена роль православной религиозности. В разделе «Вера» описывается ее официально-обрядовая сторона, посещение крестьянами церкви считается достаточным аргументом их православности. При этом исследовательница пытается дискутировать с некоторыми своими оппонентами: «Сейчас иногда приходится слышать утверждение о том, что неграмотные крестьяне, мол, не знали православия, так как не читали священного писания. Это представление людей, которые не бывают в церкви и не имеют понятия о том, что служба постоянно включает чтение разных мест из Евангелия, Деяний и Посланий апостолов, Ветхого Завета»794794
  Громыко М. М. Мир русской деревни. С. 112.


[Закрыть]. Аргумент Громыко малоубедителен в силу того, что она не проводит различий между устным и печатным словом. Очевидно, что у человека, читавшего священные тексты, и у того, кто только слышал отдельные места из них, при прочих равных условиях формируются разные представления о религии как системе. С таким же успехом автор могла бы добавить, что иконы с фресками рассказывают о христианстве, а потому и службу посещать необязательно. Однако исключительно визуальное изучение религии, как и исключительно устное, без культуры письменного текста, не позволяет получить адекватное и глубокое представление о предмете. Не указывает Громыко и на значение апокрифической литературы, роли русского сектантства, сохранявшихся языческих представлений в сознании народа, что не позволяет сводить проблему крестьянской веры исключительно к православной обрядности. Ссылаясь на тенденциозные работы А. В. Буганова и приводя в качестве источника народное песенное творчество, Громыко обнаруживает высокий уровень национального самосознания крестьян, пронизанного патриотизмом: «Нетрудно заметить, – пишет автор, – что исторические представления и знания крестьян буквально пронизаны патриотизмом. С позиций интересов Отечества оцениваются события, деятели, отдельные поступки»795795
  Там же. С. 229.


[Закрыть]. Как уже отмечалось, офицеры и генералы во время Первой мировой войны опровергали подобные утверждения, характерные для официальной пропаганды. Вместе с тем следует иметь в виду, что народная историческая песня – специфический жанр народно-героического эпоса, который сам по себе предполагает высокий героический пафос, оперирование абстрактными понятиями, чуждыми крестьянам в повседневной жизни. Поэтому повседневное мышление следует отделять от мышления художественного. В итоге Громыко рисует идеалистическую картину мира крестьянской деревни, в которой высокий нравственный уровень сельских жителей соседствовал с правовой сознательностью, православной религиозностью, национально-патриотическим самосознанием.

Среди комплексных исследований крестьянской ментальности, закрепленной в традициях сельской повседневности, можно отметить монографию В. Б. Безгина «Крестьянская повседневность (традиции конца XIX – начала XX века)»796796
  См.: Безгин В. Б. Крестьянская повседневность (традиции конца XIX – начала XX века). М.; Тамбов, 2004.


[Закрыть], в которой, помимо описания земледельческих традиций, взаимоотношений крестьянства с разными уровнями власти, изучаются гендерные аспекты деревенской повседневности, структура крестьянской семьи и отношения между ее членами. В главе «Сельские пороки» автор пишет о пьянстве, плотских утехах, абортах и убийстве новорожденных, показывая, что, вытекая из реалий сельской жизни, они являлись вполне типичными ее явлениями. Отмечая патерналистскую основу народного восприятия верховной власти, Безгин оспаривает тезис В. П. Данилова о том, что к 1917 г. крестьянский менталитет стал республиканским, пишет о разочарованности крестьян в царской власти в начале ХX в., подчеркивает также огромное значение православия в жизни русского крестьянина, но при этом подходит к вопросу с иной стороны: отмечает, что православность характеризовалась не знанием канонов и догм, а глубоко личной верой в бога. С одной стороны, констатируя сохранение языческих представлений и верований, а с другой – подчеркивая православную форму веры русских крестьян и считая, что она определялась не уровнем знаний о религии, а уровнем духовности (еще один абстрактный термин, затрудняющий познание предмета и уводящий исследователя в сторону), Безгин впадает в противоречие, которого можно было бы избежать, введя понятие «народное православие», которое он тем не менее сознательно отвергает. При этом автор признает, что православные традиции в процессе модернизации общества были подвергнуты сильной деформации.

О. А. Сухова, исследуя массовое сознание крестьян, также признает, что модернизация привела к его секуляризации, стала вызовом традиционализму русской поземельной общины797797
  Сухова О. А. Десять мифов… С. 179.


[Закрыть]. Она использует термин «бессознательная религиозность», которая уживалась с распространявшимися антиклерикальными настроениями, а также критикует В. Б. Безгина за то, что он считает термины «двоеверие», «бытовое православие», «обрядоверие» искусственными798798
  Там же. С. 191.


[Закрыть]. Сухова делает важное замечание о том, что образ приходского священника всегда исключался крестьянами из категории «мы», а глубокая убежденность в «бытии Божием» сочеталась с незнанием религиозных истин и догматов, молитв и заповедей. При этом если в отношении архаичных пластов мифологического сознания Безгин, признавая значимую роль языческих представлений, считает их вторичными относительно православной веры, то Сухова пишет, что «язычество не просто сосуществовало с христианством, но, пожалуй, могло поспорить с ним в степени воздействия на процесс формирования религиозных представлений крестьянства»799799
  Там же. С. 194.


[Закрыть]. Вероятно, многих противоречий в дискуссии о степени религиозности русского неграмотного крестьянина удалось бы избежать, если бы некоторые авторы не смешивали понятия «православие» и «христианство» (веру в единого бога и традицию обращения к нему в трудную минуту нередко выдают за чисто православную традицию, как будто не типичную для представителей других христианских церквей), а также не пытались доказывать глубину народной веры ритуализированными обрядовыми практиками, в некоторых случаях навязывавшимися властями. Вера, религия и церковь – разные и самостоятельные категории, к каждой из них в общественном сознании может быть свое собственное, отличное от других отношение.

О. А. Сухова затрагивает проблему соотношения сознательного и стихийного в крестьянском движении и делает очень важный вывод, показывающий искусственность оппозиции «стихийное – сознательное»: «Анализ действий повстанцев позволяет отметить, что наличие определенного алгоритма в действиях крестьян при осуществлении регулярных сверхсильных переживаний при проявлении массовых настроений не отрицает, а, наоборот, подчеркивает стихийный характер поведенческой практики»800800
  Сухова О. А. Десять мифов… С. 590.


[Закрыть]. Действительно, традиция крестьянских выступлений выработала совокупность стереотипных реакций (то, что относится к инвариантно-архаичной природе массового сознания), но она же предполагала большую роль эмоциональной составляющей, предопределявшей вариативность развития конкретных случаев бунтарства. Эмоциональный режим русской деревни, характерный для носителей устной, традиционно-архаичной культуры, приводил к причудливому симбиозу сознательного и стихийного.

Таким образом, мы видим, что вопросы крестьянской ментальности в историографии в основном поднимаются применительно к изучению народных движений, общинного уклада жизни и особенностей сельскохозяйственной деятельности, а также религиозных представлений сельских жителей. При этом говорить о комплексном изучении массового сознания крестьян как многоуровневой структуры, в которой присутствуют как рациональные, так и иррациональные элементы, не приходится. В некоторых случаях исследователи в желании понять и объяснить поведение крестьян приписывают последним шаблоны психологии человека письменной культуры, с его последовательностью и логичностью поведения, игнорируя противоречивое, амбивалентное мышление людей «устного мира». Говоря о массовом сознании, необходимо иметь в виду его структуру, в которой выделяются три пласта-уровня: архетипическо-мифологический, прагматический и теоретический. В устной культуре доминируют два первых, даже знакомство малограмотных людей с отдельными достижениями научного знания не позволяет в полной мере ими пользоваться по причине неразвитости абстрактного мышления. Мышление в устной культуре образно-метафорично и предметно-иконично, конфликт мифологической и прагматической интерпретации внешнего мира приводит к противоречивым, амбивалентным суждениям, что во многом определяет синкретическую особенность массового сознания крестьян. Отношение крестьян к основным проблемным категориям – земля, община, труд, власть, бог – во многом определяется контекстом и внешними обстоятельствами, что делает их систему ценностей подвижной, готовой к инверсиям и переходам от одной крайности к другой. Так, например, мифологический уровень сознания предполагает веру в сверхъестественное и, в частности, в бога. Война, усилившая эсхатологические предчувствия, способствовала росту страхов и тревожности населения, следствием чего стало обращение к религии, главным образом обрядовой ее стороне. Вместе с тем крестьяне, изо дня в день сталкиваясь с порожденными войной бытовыми трудностями и разочаровываясь в царской власти, начинали позволять себе богохульные высказывания. Это не означало атеизации сельских жителей, их мышление при этом оставалось мифологическим, однако вторжение прагматико-профанных проблем в область сакрального приводило к инверсии высокого и низкого. Точно так же рост оскорблений императора в годы войны нельзя рассматривать как безусловное доказательство разочарования крестьян в монархических устоях и распространения в их среде республиканских идей – патернализм оставался главной характеристикой представлений крестьян о власти, поэтому изменение социального поведения сельских жителей и новые черты их общественной психологии происходили при сохранявшихся глубинных характеристиках менталитета, что соответствует отмеченному единству варианта и инварианта, стереотипному и импровизационному поведению селян. Вместе с тем война катализировала социальные конфликты в деревне и переводила многие из них в политическую плоскость, поэтому концепция вызревания революционно-бунтарских настроений крестьянства именно в период Первой мировой войны представляется верной.