Текст книги "Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918)"

Особенности крестьянской ментальности начала ХX в. в современной историографии

Понятие ментальности было введено в научный оборот историками французской школы «Анналов», причем, как отметил Д. Филд, впервые М. Блок сформулировал проблему менталитета в выступлении перед обществом психологов в 1938 г., говоря о привязанности крестьян к рутинным методам хозяйства720720
  Филд Д. История менталитета в зарубежной исторической литературе // Менталитет и аграрное развитие России (XIX–ХX вв.) Материалы международной конференции. М., 1996. С. 10.


[Закрыть]. Из всех сословий именно крестьянство в силу наибольшей традиционности жизненного уклада и определенной инертности лучше всего годится на роль субъекта ментальности. При этом термин «ментальность» пересекается с такими родственными категориями, как массовое сознание, общественная психология, мировоззрение, мировосприятие и пр., что в известном смысле затрудняет исследовательские поиски в этом направлении неопределенностью и размытостью научного аппарата. Французские исследователи Р. Шартье, А. Баро отмечали, что история ментальности формировалась как своеобразная антитеза интеллектуальной истории или истории идей. В то время как интеллектуальная история могла похвастаться известной строгостью понятийного аппарата, структурированностью, история ментальности, наоборот, часто скрывалась за расплывчатыми формулировками и неструктурированным предметом исследования. Впрочем, Ж. Ле Гофф эту слабость пытался обернуть силой истории ментальности, указывая, что расплывчатость предмета позволяет уловить «осадок» исторического анализа, смещая исследовательский фокус с формальных общественных институтов на представления о них людей той или иной эпохи721721
  См.: История ментальностей, историческая антропология. Зарубежные исследования в обзорах и рефератах. М., 1996.


[Закрыть]. По мнению французского исследователя, менталитет характеризуется глубинными образами, предполагающими то или иное восприятие реальности. Интеллектуальная история – история преимущественно письменной культуры, в то время как история ментальности приоткрывала дверь в культуру устного слова и сопутствующих ему образов. Это обстоятельство определяло главные проблемы истории ментальности – подбор и критику источников, а также уход в сторону смежных дисциплин, одной из которых оказывалась социальная психология.

Попытки более строгого, формализованного подхода к проблеме изучения «народного духа» были предприняты в исторической психологии. Еще в 1900–1920‐х гг. немецкий психолог В. Вунд написал двадцатитомную «Психологию народов. Исследование закона развития языка, мифов и обычаев». Вунд пытался построить универсальную, фундаментальную модель развития народов, причем, как он писал, «объектом этой будущей науки должны служить не только язык, мифы, религия и нравы, но также искусство и наука, развитие культуры в общем и в ее отдельных разветвлениях, даже исторические судьбы и гибель отдельных народов, равно как и история всего человечества. Но вся область исследования должна разделяться на две части: абстрактную, которая пытается разъяснить общие условия и законы „национального духа“ (Volksgeist), оставляя в стороне отдельные народы и их историю, и конкретную, задача которой – дать характеристику духа отдельных народов и их особых форм развития. Вся область психологии народов распадается, таким образом, на „историческую психологию народов“ (Volkergeschichtliche Psychologie) и „психологическую этнологию“ (Psychologiche Ethnologie)»722722
  См.: Вундт В. Проблемы психологии народов. М., 1912.


[Закрыть]. Главная заслуга Вундта заключалась в том, что ему удалось уйти от господствовавшего в романтический период и сохранявшегося в начале ХX в. представления о «национальной душе» как независимой субстанции, сверхдуше, и перейти к изучению результатов психической деятельности человека. Несмотря на принципиальные методологические различия с более поздней историей ментальности поколения Ж. Ле Гоффа, оба направления объединял интерес к продуктам духовной жизни человеческого общества. Кроме того, на заре истории ментальности Л. Февр призывал исследовать духовный облик эпохи в статье «История и психология»723723
  См.: Февр Л. Бои за историю. М., 1981.


[Закрыть]. Таким образом, оба направления оказывались генетически связанными.

Важность изучения психологии больших общественных групп была понятна и на заре советской историографии, пытавшейся сделать предметом своих исследований не народы, а классы. Изучение классового сознания должно было объяснить политическую позицию тех или иных групп населения. В вышедшем в 1930 г. трехтомнике «Гражданская война. 1918–1921 гг.» (под редакцией А. С. Бубнова, С. С. Каменева, М. Н. Тухачевского и Р. П. Эйдемана) предпринималась попытка выстроить социально-психологическую географию эпохи; авторы описывали царившие в том или ином регионе настроения масс, связывая их с национальными, хозяйственными, социальными особенностями территории724724
  Гражданская война. 1918–1921 гг. В 3 т. / Ред. А. С. Бубнов, С. С. Каменев, М. Н. Тухачевский, Р. П. Эйдеман. Т. 3. Оперативно-стратегический очерк боевых действий красной армии. М.; Л., 1930.


[Закрыть]. Появившийся в 1938 г. «Краткий курс ВКП(б)» на долгие годы приостановил развитие психологического направления в истории, однако с конца 1960‐х гг. интерес к этой теме возрождается. На прошедшем в 1964 г. заседании секции общественных наук Президиума АН СССР ряд ученых высказался за то, что история должна отражать все проявления человеческой психики, эмоций и страстей, массовые настроения, порывы и увлечения725725
  Парыгин Б. Д. Социальное настроение как объект исторической науки // История и психология. М., 1971. С. 90–91.


[Закрыть]. Результатом стал выход исследований Б. Ф. Поршнева, Б. Д. Парыгина, Г. Л. Соболева, посвященных вопросам исторической психологии726726
  См.: Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. М., 1966; Парыгин Б. Д. Общественное настроение. М., 1966; Соболев Г. Л. Проблемы общественной психологии в исторических исследованиях // Критика новейшей буржуазной историографии. Л., 1967.


[Закрыть]. В 1971 г. под редакцией Б. Ф. Поршнева и Л. И. Анцыферовой вышел сборник «История и психология». В нем Б. Г. Литвак одним из первых в советской историографии крестьянского движения поставил задачу «изучить психологию „микромира“, дойти до ее самых первичных пластов… В этих целях необходимо совместить изучение конкретно-исторического материала крестьянских выступлений с осмыслением его в категориях социальной психологии»727727
  Литвак Б. Г. О некоторых чертах психологии русских крепостных первой половины XIX в. // История и психология. М., 1971. С. 201.


[Закрыть].

Литвак вслед за В. И. Лениным оперировал понятием «крестьянской личности»: по его мнению, наиболее примитивные виды крестьянских выступлений – акты мести и пассивное сопротивление – были связаны с процессом личностной самоидентификации крестьян, обретения ими чувства собственного достоинства (мы уже рассматривали схожую историографическую традицию объяснения конфликтов рабочих с мастерами, управляющими фабрик и заводов). В то же время в деревенской среде имели место факты социальной мимикрии, когда крестьяне старались предстать в глазах помещика беднее и неразумнее, чем были на самом деле. Литвак делает важное замечание относительно психологической особенности крестьянского движения: под давлением внешних обстоятельств оно быстро определялось с тем, против чего оно было направлено, но крайне медленно определялось с тем, за что оно728728
  Там же. С. 205.


[Закрыть]. По мнению В. И. Ленина, личностная самоидентификация крестьянства была результатом развития капиталистических отношений, которые оторвали крестьянина от крепостных уз и создали «подъем чувства личности»729729
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 434.


[Закрыть]. Ленин выстраивал схему, согласно которой развитие крестьянской личности способствовало становлению классовой сознательности и предопределяло распад общинно-патриархальных, коллективистских отношений. Однако эта гипотеза не подтверждается конкретно-историческим материалом: в начале ХX в. индивидуализм как этап личностной самоидентификации в хозяйственной сфере не был характерен для российской деревни, в которой сохранялось отрицательное отношение к единоличникам – хуторянам и отрубникам. Таким образом, было бы правильнее в центр историко-психологических исследований крестьянских конфликтов поместить не категорию «личности», а категорию «справедливости», определявшей действия крестьян. Коллективные представления о социальной справедливости выступали координирующим фактором социальной активности крестьян, формируя среди них феномен «коллективной личности», для которой было характерно сохранение традиционно-патриархального мировоззрения. В связи с этим любопытной представляется поднятая Литваком проблема «подражательности» крестьянских выступлений. Возникает вопрос, связано ли быстрое распространение протеста крестьян с ростом их политической сознательности или является примером архаичной формы бунтарства, в котором сохранялись бессознательные реакции. По крайней мере, концепция о «коллективной личности» и ее «бессознательной подражательности» заставляет пересмотреть свойственную советской историографии линейную схему развития крестьянских движений как становления классовой сознательности (тем более что основные массы крестьянства, по мнению советских историков, так и не доросли до уровня пролетариата).

Сам Литвак подошел к решению проблемы «подражательности», когда упомянул, что коллективные выступления крестьян базировались на эмоциональных состояниях, определявших их стихийность730730
  Литвак Б. Г. О некоторых чертах психологии… С. 210.


[Закрыть]. Как известно, эмоции заразительны. Вместе с тем эмоциям характерно быстрое угасание (в отличие от идей – сознательного решения). По мнению Литвака, эмоциональная составляющая массовых крестьянских движений предопределила практику «увещательного умиротворения» – по мере приближения к 1861 г. удельный вес крестьянских выступлений, подавляемых силой, снижался, и за 1857–1861 гг. 50–70% из них заканчивались «мирным увещанием»731731
  Там же.


[Закрыть].

Советская историография концентрировалась преимущественно на изучении конфликтов крестьян со своими главными классовыми антагонистами – помещиками. Вместе с тем для изучения массового сознания деревенских жителей не менее важно обратить внимание на локальные, внутриобщинные конфликты. Американский историк Стивен Фрэнк исследовал крестьянские самосуды как неотъемлемую черту культуры крестьянского мира732732
  Frank S. Popular Justice, Community and Culture among the Russian Peasantry 1870–1900 // The World of the Russian Peasant: Post-Emancipation Culture and Society / Ed. B. Eklof and St. Frank. Boston: Unwin Hyman, 1990.


[Закрыть]. Он отрицал стихийный характер самосуда как явления, выделяя три организационных формы деревенского «правосудия»: 1) ритуализированное публичное срамление без применения насилия; 2) физическое наказание за преступления против собственности; 3) физическое наказание колдунов и ворожей. По его мнению, самосуды являлись своеобразной формой самоорганизации и самозащиты общинного мира, отстаивавшего собственное право на суд перед усиливавшимся внешним вмешательством (помещика или государства в целом). Фрэнк отмечает, что в глазах крестьянского мира самосуды обладали законностью. Близкую позицию занимал Б. Г. Литвак, по мнению которого, «понятие „законности“… представляет собой причудливое сочетание действительно существовавших норм и норм, желательных для крестьян»733733
  Литвак Б. Г. О некоторых чертах психологии… С. 209.


[Закрыть].

В трудах отечественных крестьяноведов изучение массового сознания сельских жителей, как правило, происходит либо в связи с крестьянскими движениями, либо в связи с общинным хозяйствованием. В. П. Данилов и Л. В. Данилова справедливо отметили, что «ментальность крестьянства – это общинная ментальность, сформированная в рамках замкнутого локального сообщества, в сельской соседской организации»734734
  Данилова Л. В., Данилов В. П. Крестьянская ментальность и община // Менталитет и аграрное развитие России (XIX–ХX вв.): Материалы международной конференции. М., 1996. С. 22.


[Закрыть]. Причем обращается внимание на то, что община выступала гарантом семейного хозяйства и тем самым являлась оплотом патриархальности. Следует уточнить, что община сохраняла неприкосновенность большой патриархальной семьи, но при этом сдерживала развитие малой, нуклеарной. Вместе с тем на рубеже XIX–ХX вв. происходили демографические процессы, приводившие к изменениям брачного поведения, в частности к усилению конфронтации молодых женатых сыновей с отцами-большаками. Строгая иерархия патриархальной семьи создавала препятствия для самореализации ее младших членов, поэтому было бы ошибочно считать общину гарантом стабильности социального существования крестьян; оставаясь архаичной по своей форме, община не успевала за модернизационными изменениями начала ХX в. При этом в условиях крестьянского малоземелья, как пишут исследователи, общинное землевладение было единственно возможным, так как «частная собственность домохозяина на землю в глазах крестьян означала либо быстрое измельчание земельных наделов… либо введение единонаследия, что вело бы к нарушению равенства членов семьи»735735
  Там же. С. 29–30.


[Закрыть]. Так община аккумулировала противоречия между старыми и новыми формами социально-экономических отношений, становилась источником конфликтов, стихийно выливавшихся в протестные акции крестьян.

Отмеченный локализм крестьянской общинной ментальности возвращает нас к уже затронутой проблеме наличия национального самосознания деревенских жителей. Очевидно, что хотя термины «русский», «российский» присутствовали в лексиконе крестьян (при этом было бы интересно сравнить, какое прилагательное употреблялось чаще в связке с существительным «крестьяне» – русские, российские или вятские, псковские и т. д., представляется, что все-таки второй вариант был бы более распространенным), их чувство национальной идентичности не достигало уровня самосознания образованных слоев российского общества. Говоря о локализме, Данилов не считает, что крестьянский мир находился в изоляции от мира внешнего, государственного: «локальное крестьянское сообщество было вписано в макросистему, общинное сознание переносило на нее сложившиеся стереотипы управления и организации, господства и подчинения»736736
  Там же. С. 35.


[Закрыть]. При этом обнаруживаются разительные различия в понимании категории справедливости, отношении к собственности: «Мощный подъем крестьянского движения, послуживший основой всей российской революции, явился в конечном итоге проявлением и торжеством именно общинно-уравнительной ментальности. Эгалитаризм сельской общины – это не равенство современного гражданского общества, а уравнительность в распределении объективных условий хозяйствования и существования»737737
  Там же. С. 34.


[Закрыть]. Определение крестьянской общины как локального сообщества созвучно теории американского исследователя Роберта Рэдфилда о сельском «малом сообществе», которое он рассматривает как самодостаточную «экологическую систему», в которой нормы передаются из поколения в поколение738738
  См.: Redfield R. The Little Community, and Peasant Society and Culture. Chicago; London, 1960.


[Закрыть].

Изучение влияния сельскохозяйственного труда на ментальность крестьян неизбежно подводит исследователя к теме «человек и природа». Подавляющее большинство исследователей согласно с тем, что «специфические черты ментальности крестьянства связаны… с характером его производственной деятельности, с хозяйствованием на земле в тесном и непосредственном общении с природой»739739
  Данилова Л. В., Данилов В. П. Крестьянская ментальность и община… С. 22.


[Закрыть]. Л. В. Милов, указывая на исключительно тяжелые и неблагоприятные для ведения сельского хозяйства климатические условия на большей части России, которые нередко сводили на нет результаты труда крестьян, приходит к выводу, что природный фактор способствовал укоренению идеи о всемогуществе и огромной роли в жизни крестьян бога, что соответствовало архаичной языческой картине мира740740
  Милов Л. В. Природно-климатический фактор и менталитет русского крестьянства // Менталитет и аграрное развитие России (XIX–ХX вв.): Материалы международной конференции. М., 1996. С. 44.


[Закрыть]. При этом, как ни парадоксально, природа способствовала и формированию вполне рационально-прагматического мировосприятия: «Русский селянин накапливал опыт познания природы почти исключительно с точки зрения влияния ее на свою жизнь и жизнь своих домочадцев, на здоровье семьи, на свое благополучие, на судьбу своего хозяйства со всеми многочисленными его элементами»741741
  Там же.


[Закрыть]. Милов пишет, что тяжелые природные условия, «диктовавшие необходимость громадных трудовых затрат на сельскохозяйственные работы… имели своим следствием не только необычайное трудолюбие, поворотливость и проворность как важнейшие черты русского менталитета и характера, но и многие особенности, противоположные этим чертам»742742
  Там же. С. 54.


[Закрыть]. Среди последних историк перечисляет небрежность в работе, отсутствие пунктуальности, безразличие к собственному хозяйству, а также леность, обман, ложь, воровство. При этом Милов объясняет способность русских крестьян выживать в тяжелых условиях вопреки отрицательным чертам национального характера влиянием общины, которая в экстремальные времена организовывала и сплачивала селян. Американский историк Рональд Сиви писал об «этике праздности», стремлении к минимизации трудозатрат как чертах, характерных для общинной деревни743743
  См.: Seavoy R. E. Famine in Peasant Societies. New York; London, 1986.


[Закрыть]. Исследователь аргументировал тезис, в частности, тем, что в условиях Первой мировой войны Россия поддерживала производство продовольствия на довоенном уровне, хотя 40% крестьян было мобилизовано на войну, из чего сделал вывод, что по крайней мере 40% крестьянского трудового потенциала в мирное время съедает «праздность». Последний аргумент, конечно, несостоятелен ввиду некорректности сравнения мирной экономики с мобилизационной – в годы войны в отдельных губерниях вводились продовольственные реквизиции, кроме того, 1915 г. оказался урожайным – на европейской части России хлеба собрали на 10,6% больше, чем в среднем744744
  Ежегодник. Торгово-промышленный мир России. Год войны. Ч. 4. Отдел V. Пг., 1916. С. 3.


[Закрыть]. Характеризуя крестьянский мир как «культуру шаривари», Сиви не учитывал компенсационного характера деревенских празднеств, следовавших после долгого, изнурительного труда. Тем не менее само по себе обращение автора к этике или даже культуре праздности важно, так как расширяет проблемное поле истории крестьянской ментальности, которое пока еще в целом ограничивается исследованием общественной психологии в условиях революционной борьбы. Несмотря на то что «этика праздности» Сиви перекликается с отдельными высказываниями Милова, отечественный исследователь критически воспринял положения Сиви, указав, что приведенные им схемы плохо коррелируются с российской действительностью745745
  Современное крестьяноведение и аграрная история России в XX веке / Ред. В. В. Бабашкин. М., 2015. С. 448–449.


[Закрыть]. При этом В. В. Кондрашин, В. В. Бабашкин, А. П. Корелин были менее категоричны в оценках монографии американского историка746746
  Там же. С. 436–440, 444–446, 449–451.


[Закрыть].

Исследователи признают, что Первая мировая война оказалась испытанием для общины и общинного сознания крестьянства. При этом существуют два историографических направления: одни авторы считают, что война усилила архаизацию сельской жизни и общественной психологии, другие, наоборот, отмечают усиление самоорганизации крестьян, повышение уровня политической сознательности. Отправной точкой в выстраивании динамики крестьянских настроений выступает период мобилизации, по-разному характеризующийся крестьяноведами. В предыдущем разделе уже рассматривался вопрос об отношении крестьян к мобилизации, сейчас же мы кратко обозначим основные историографические позиции, связывающие отношение крестьян к войне с их ментальными особенностями. Здесь по-прежнему выделяются «патриотическая» и «скептическая» точки зрения. В рамках первого направления некоторые историки пытаются объяснить свидетельства сельского патриотизма с помощью фактора религиозности. Так, О. А. Сухова некритично воспроизводит сообщения периодической печати о литургиях и молебнах, проходивших в деревнях, якобы свидетельствовавшие о патриотическом подъеме, повторяя вслед за официальными сообщениями, что «удушающая затхлость общественной атмосферы сменилась всеобщим ликованием и радостным оживлением, а массовые манифестации по случаю объявления войны напоминали скорее масленичные народные гуляния»747747
  Сухова О. А. Десять мифов крестьянского сознания. Очерки истории социальной психологии и менталитета русского крестьянства (конец XIX – нач. ХX в.) по материалам Среднего Поволжья. М., 2008. С. 386.


[Закрыть]. Мы уже обращали внимание на то, что в основе оживления общественной жизни лежали не столько сознательная поддержка широкими слоями общества правительственной политики или внезапный подъем религиозности, сколько эмоционально-психологический фактор – известие о войне не могло оставить равнодушным ни городские, ни сельские слои, однако имевшее место массовое возбуждение нельзя трактовать исключительно в патриотическом ключе, тем более что уже приводились факты, когда от возбужденных войной обывателей доставалось «союзникам»-черносотенцам и представителям духовенства. Вместе с тем Сухова, настаивая на религиозном воодушевлении крестьян, упомянула, что в ряде мест известие о начале войны вызвало шок и слезы сельских жителей, полагая, по-видимому, что это были слезы религиозного восторга748748
  Сухова О. А. Десять мифов крестьянского сознания… С. 387.


[Закрыть].

Противоречивую картину отношения крестьян к войне рисует О. С. Поршнева. Справедливо обращая внимание на то, что война, отрывавшая крестьян от земли, мыслилась ими как зло, историк отмечает, что единственным вариантом легитимации войны в глазах крестьян могло стать приращение земли в результате войны749749
  Поршнева О. С. Крестьяне, рабочие и солдаты России… С. 90.


[Закрыть]. Однако далее Поршнева делает спорный вывод о том, что крестьянство мыслило войну в качестве «крестового похода за землю и веру, в котором присоединение новой земли означает одновременно и расширение ареала истинной веры»750750
  Там же.


[Закрыть]. Схожая концепция, действительно, навязывалась церковной печатью, среди солдат из крестьян распространялись слухи о том, что за участие в боевых действиях они будут получать землю, тем не менее нет достаточных оснований утверждать, что подобное отношение к войне было характерно для крестьянства с самого ее начала. В. П. Булдаков обращает внимание на то, что некоторые крестьяне шли на войну не за германской, а за помещичьей землей, рассуждая, что «если победит Россия – земля будет от дворян-помещиков отобрана и отдана в надел крестьянам, так как они, главным образом, являются защитниками Родины и победителями врага»751751
  Булдаков В. П., Леонтьева Т. Г. Война, породившая революцию. М., 2015. С. 322–323.


[Закрыть]. Тем самым война в представлении части крестьян вписывалась в давнишнюю борьбу за землю и ее ареал отнюдь не соответствовал геополитическим амбициям некоторых политиков. С этих позиций война мыслилась не в религиозном, а прагматическом ключе, не в качестве «крестового похода за землю и веру», а как способ выслужить себе землю, что уже имело исторические прецеденты.

Тем не менее ряд крестьяноведов не поддерживают тезис о крестьянском патриотизме. Так, А. В. Гордон пессимистически оценивает крестьянский патриотизм в период первой мобилизации, задаваясь справедливым вопросом: насколько отражает действительность утверждение, что «настроение инициированного властью, монархическими объединениями и купеческой верхушкой торжества распространилось и на деревню?»752752
  Гордон А. В. Война в крестьянском сознании: преображение традиций // Русское крестьянство и Первая мировая война: сб. научных статей. М., 2016. С. 107.


[Закрыть] Описывая восприятие войны крестьянами в 1914 г., автор использует мифологему «катастрофы», верно отмечая ее последующую трансформацию в сторону эсхатологических ожиданий. В. П. Булдаков и Т. Г. Леонтьева сообщают, что добровольческое движение крестьян было связано с желанием найти себе место в армии потеплее, так как добровольцы получали право выбора рода войск753753
  Булдаков В. П., Леонтьева Т. Г. Война, породившая революцию… С. 320.


[Закрыть].

Даже те авторы, которые пишут о крестьянском патриотизме, интуитивно сознавая противоречивость данной концепции и явные различия в понимании патриотизма крестьянами и теми, кто писал о нем в официальной прессе, делают акцент на бессознательном, стихийно-иррациональном патриотизме народа. Так, например, О. А. Сухова объясняет парадоксальную природу крестьянского патриотизма 1914 г. психологической теорией защитной реакции психики на внешний раздражитель: «Мощный всплеск стихийного крестьянского патриотизма, осознание себя в качестве жертвы… были своего рода проявлением стереотипной реакции на угрозу военной опасности. Только в этом случае участие в военных действиях приобретало сакральный смысл, что, в свою очередь, позволяло снизить психологическое напряжение»754754
  Сухова О. А. Десять мифов… С. 391.


[Закрыть]. Однако данная попытка объяснить патриотизм бессознательной психической реакцией не снимает всех противоречий. Помимо того что тезис о «мощном всплеске крестьянского патриотизма» вызывает серьезный скепсис и кажется следствием некритического подхода к официальным источникам, возникает вопрос: действительно ли война в глазах массы крестьян приобрела сакральный смысл? Проблема в том, что, как будет показано в дальнейшем, крестьянская ментальность отличалась причудливым сочетанием архаичного мифологизма (что теоретически могло стать основой для сакрализации войны, к чему стремилась церковная пропаганда) и рационального прагматизма. Представляется более вероятным, что начало войны, оторвавшее крестьян от семей, земли, лежало в рамках прагматического восприятия и вызывало злобу и раздражение, проявившиеся, в частности, в массовых беспорядках призывников, а затем женщин-солдаток. В отдельных дневниках грамотных крестьян с началом войны связывается чувство досады, вызванное необходимостью отрываться от сельхозработ755755
  Дневник тотемского крестьянина А. А. Замараева. 1906–1922 годы. М., 1995. С. 86.


[Закрыть]. Кроме того, исследование религиозно-мифологического пласта сознания крестьян и в особенности рядовых солдат обнаруживает не столько сакрализацию, сколько инфернализацию войны в русле народной эсхатологии.

Отчасти историографические парадоксы исследований крестьянской ментальности связаны с ее синкретичностью и амбивалентностью многих составных элементов. В стремлении дать непротиворечивое объяснение отношения крестьян к тому или иному объекту авторы забывают о противоречивости самого крестьянского сознания. Исследователи уже указывали на противоречия целей и средств в крестьянском мышлении. О. Г. Буховец обратил внимание на синкретизм крестьянского политического сознания, который усмотрел в нестыкуемости привнесенных и традиционных компонентов, в сочетании адекватных представлений о своих социальных целях и иллюзий относительно путей их достижения756756
  Буховец О. Г. Социальные конфликты и крестьянская ментальность в Российской империи начала XX века. М., 1996. С. 225.


[Закрыть]. О «сочетании несоединимого» в крестьянской ментальности писал А. В. Гордон757757
  Гордон А. В. Крестьянство Востока: исторический субъект, культурная традиция, социальная общность. М., 1989. С. 91, 205.


[Закрыть].

Хотя исследователи и расходятся в вопросе восприятия начала войны крестьянами, тезис о том, что в процессе войны произошли определенные ментальные сдвиги селян, в целом не подвергается сомнению. Проблема, правда, в том, в какую именно сторону были эти сдвиги направлены. Некоторые авторы полагают, что война способствовала архаизации жизни крестьян и соответствующим образом отразилась на их психологии. Н. А. Дунаева, О. А. Сухова считают, что начало мировой войны привело к возврату к истокам, «традиционному укладу» жизни деревни. Н. А. Дунаева указывает, что националистический угар начала войны в деревне «трансформировался в традиционную идею „черного передела“», а также стал сигналом для разрешения назревших противоречий внутри общины: бунта молодых общинников против «стариков», общинников против хуторян и отрубников и т. д.758758
  Дунаева Н. А. Характер общественных настроений Поволжского крестьянства в условиях Первой мировой войны // Русское крестьянство и Первая мировая война: Сб. научных статей. М., 2016. С. 127, 128.


[Закрыть] Сухова, рассматривая массовое движение крестьян в 1917 г., соглашается с позицией В. П. Булдакова и Д. И. Люкшина, отмечающих значимую роль иррационально-аффективных форм поведения759759
  См.: Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997; Люкшин Д. И. Вторая русская смута: крестьянское измерение. М., 2006.


[Закрыть], доминирование которых Сухова объясняет архаизацией массового сознания и победой в нем локализма760760
  Сухова О. А. Десять мифов… С. 602.


[Закрыть].

С этой позицией полемизирует А. В. Гордон, настаивающий на многоукладности крестьянского сознания и акцентировании в годы войны сознательных его пластов, делающих возможным крестьянскую самоорганизацию. При этом Гордон признает, что начало войны породило общую атмосферу народного бедствия, к которому «крестьянство отнеслось по вековечной традиции покорности высшим силам и приспособления к обстоятельствам», что соответствовало архаичному пласту сознания761761
  Гордон А. В. Война в крестьянском сознании: преображение традиций // Русское крестьянство и Первая мировая война: сб. научных статей. М., 2016. С. 108.


[Закрыть]. Вместе с тем сложность подобных обобщений демонстрирует вариативность крестьянских реакций на войну, например массовые погромы призывников, в которых отразились как политические (оскорбления в адрес императора, убийства представителей местной власти, требование отправки на фронт полицейских чинов и пр.), так и социальные конфликты (поджог и разгром помещичьих имений, конфликты призывников-общинников с крестьянами-единоличниками). На синкретизм и парадоксальность крестьянского мышления в годы войны указывают В. П. Булдаков и Т. Г. Леонтьева. Обращая внимание на то, что распространявшиеся по России слухи о вредителях-шпионах и спекулянтах подталкивали крестьян к правдоискательству, выработке рациональных стратегий по борьбе с внутренней изменой (правда, в примитивно-традиционном духе: спекулянтов убить, имущество конфисковать и раздать крестьянам), авторы отмечают, что подозрительность селян вкупе с поиском виновных могла вылиться в гремучую смесь762762
  Булдаков В. П., Леонтьева Т. Г. Война, породившая революцию… С. 324–325.


[Закрыть].

Многие историки отмечают кризис монархического сознания крестьян в годы мировой войны на примере дискредитации образа Николая II. П. С. Кабытов связывает это, в частности, со слухами о двусмысленной роли при дворе Г. Распутина и о вмешательстве Александры Федоровны в государственные дела763763
  Кабытов П. С. Русское крестьянство в начале XX века. Самара, 1999. С. 126


[Закрыть]. О. С. Поршнева также считает, что распространявшиеся слухи о похождениях Распутина и его влиянии на царя дискредитировали образ последнего в глазах сельских жителей764764
  Поршнева О. С. Крестьяне, рабочие и солдаты России… С. 107.


[Закрыть]. Вместе с тем эти слухи были характерны не для деревни, а для города и фронта. Из числа изученных 1474 дел по статье 103 Уголовного уложения имя Распутина ни разу не упоминалось крестьянами в оскорбительном контексте, при этом чаще всего в измене крестьянами подозревалась не Александра, а Мария Федоровна. Убеждение в том, что во дворце – разврат, было в первую очередь связано, как ни парадоксально, с известиями о благотворительной санитарной деятельности царицы и дочерей, что более подробно будет показано дальше.

Вероятно, одна из самых категоричных позиций в вопросе о степени рационализации общественного сознания крестьян принадлежит В. П. Данилову и Л. В. Даниловой, которые посчитали, что в ходе Первой мировой войны «крестьянский менталитет становится республиканским с решительным отрицанием любой возможности единовластия»765765
  Данилова Л. В., Данилов В. П. Крестьянская ментальность и община… М., 1996. С. 37.


[Закрыть]. Авторы сослались на «Примерный наказ» 1917 г. Вместе с тем этот наказ, отредактированный эсерами, отражал не только массовое сознание крестьянского сообщества, но и идеологию определенной политической группы, которая игнорировала явственные черты патернализма крестьянской ментальности, чуждые республиканским идеям. Письма крестьян во власть периода Гражданской войны также сохраняют признаки патерналистского отношения к адресатам766766
  См.: Аксенов В. Б. Массовые настроения в эпоху Гражданской войны: историографические традиции и перспективы изучения // Россия в годы Гражданской войны, 1917–1922 гг.: очерки истории и историографии. М.; СПб., 2018. С. 514.


[Закрыть]. Также следует учесть специфику политической культуры как всей эпохи, так и конкретных социальных групп: крестьяне могли вкладывать в понятие республики совсем не то значение, которое соответствует современной научной традиции. Так, известны случаи, когда, соглашаясь с республиканской формой правления, крестьяне интересовались, кто же при этом будет царем.

О распаде патриархальной психологии крестьянства и повсеместном росте революционных настроений в ходе войны пишет П. С. Кабытов767767
  Кабытов П. С. Русское крестьянство в начале XX века. Самара, 1999. С. 119.


[Закрыть]. При этом автор согласен с тем, что под воздействием правительственной пропаганды в деревне распространялись патриотические настроения, но преимущественно среди зажиточного крестьянства и середняков: «Иногда эти настроения и „добросовестные заблуждения“ крестьян в первые месяцы войны выливались в фольклорные формы, получая при этом своего рода моральную санкцию традиции»768768
  Там же. С. 120.


[Закрыть].

При всем этом не сложно заметить, что в упомянутых работах исследовались преимущественно формы активности крестьян, социально-политической или хозяйственной. Историки отмечают, что именно период исторических кризисов, трансформаций представляет особенный интерес для исследователя ментальных сфер. С этим трудно не согласиться, однако нужно иметь в виду, что менталитет относится, по выражению Ф. Броделя, к структурам большой длительности (в отличие, например, от политических настроений, которые могут меняться изо дня в день под влиянием быстро развивающихся событий). Это означает, что не менее ценным оказывается изучение ментальности в «тихие» периоды. Ю. П. Бокарев не без сарказма заметил, что, «просматривая бесконечные тома „Крестьянское движение в России“, издававшиеся в 50–60 годы под редакцией Н. М. Дружинина, можно проникнуться убеждением, что состояние непрерывного бунта было нормой крестьянской жизни»769769
  Бокарев Ю. П. «Умом Россию не понять» (поведение крестьян в революционную эпоху) // Революция и человек. М., 1996. С. 80.


[Закрыть]. Историк обращал внимание на то, что в поведении российских крестьян сочетаются периоды отчаянного бунта с временами чрезмерного смирения, причем периоды бунтарства не коррелируют с временами ухудшения материального положения крестьян. Причину этого Бокарев усматривал в ментальных особенностях сельских жителей: традиционализм крестьян сопротивлялся непонятным нововведениям, даже если они применялись властями во благо народа. По мнению исследователя, «не столько сама действительность управляла крестьянским поведением, сколько ее преломление через особенности крестьянской ментальности», в результате чего «крестьянский менталитет являл настолько искаженную, иллюзорную картину происходящего, что связь между реальными изменениями и движением крестьян оказывается очень размытой»770770
  Там же. С. 80–91.


[Закрыть]. Таким образом, изучение традиционного сознания «тихих времен», характерных для крестьян мировоззренческих категорий, является ключом к пониманию народного бунтарства. Бокарев, в частности, обращает внимание на огромную роль слухов, часто совершенно абсурдных, в крестьянских движениях, которые возникали в результате своеобразных когнитивных конфликтов: столкновения крестьянских представлений о том, как должно быть, с намерениями властей.