Текст книги "Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918)"

В ряде случаев в оскорблениях и угрозах в адрес царя звучала сильная личная неприязнь, эмоционально окрашивавшая высказывания. Народ не скрывал подробностей того, как именно следует разделаться с ненавистным императором: «Надо бы нашему государю стрелять в рот, чтобы пуля вышла в жопу», – выступал на сельском сходе крестьянин Вятской губернии Василий Фоминых 26 декабря 1914 г.924924
  РГИА. Ф. 1405. Оп. 521. Д. 476. Л. 148 об.


[Закрыть] Крестьянин Томской губернии Павел Плеханов, сына которого забрали на войну, желал не просто смерти Николаю II, а мучений: «Во всем виноват государь. Ему надо голову отрубить, но не острым топором, а тупым, чтобы подольше помучился»925925
  Там же. Л. 301 об.


[Закрыть]. Полицейские обращали внимание, что среди проходивших по статье 103 крестьян многие ранее не были судимы, но не знали или почти не знали грамоту. Повышенную экспрессивность отчасти можно объяснить недостатком образования, которое способствует выработке контроля над эмоциями. Вероятно, эмоциональнее всего в адрес Николая высказывались малограмотные женщины-крестьянки: «Когда его поймают, то я первая выколю ему глаза вилкой и чтобы его порубили на котлеты», «Если бы он мне попался, я бы его, сукина сына, так, вот так разорвала», «Взяла бы я царя и разорвала его пополам за то, что он требует недоимку», «Если бы этот царь попался мне на глаза, то я бы его зубами и руками раздернула, а если бы попало мне ружье, то я бы его из ружья застрелила», «Если бы я теперь встретила этого глупого Николашку, то вцепилась бы в него и вырвала бы ему кишки»926926
  РГИА. Ф. 1405. Оп. 521. Д. 476. Л. 77 – 77 об., 216 об., 309, 423, 506.


[Закрыть].

Данные экспрессивные заявления, конечно, не имеют ничего общего с подлинными революционными настроениями, часто произнесенные в состоянии аффекта, они свидетельствуют о внутреннем, личном отречении от императора, об исключении его из собственной картины мира, однако никак не о готовности совершить цареубийство в качестве политического акта индивидуального террора. Начальнику петроградской сыскной полиции 4 октября 1914 г. оставшаяся неизвестной женщина сообщила по телефону, что ее знакомая Мария Михайловна Яковлева, из потомственных дворян, спланировала убийство царя за то, что ее мужа забрали на фронт. Для этого она якобы собиралась 5 октября выехать в Царское Село и, совершив цареубийство, прикинуться сумасшедшей. За Яковлевой было установлено наружное наблюдение, которое выяснило, что она в действительности в Царское Село в указанный день не собиралась, более того, женщина не проявляла никакого интереса к дням высочайших приездов государя в столицу, никогда не появлялась на пути проезда царского кортежа. Постоянное наружное наблюдение было снято и впредь возобновлялось лишь в дни высочайших посещений столицы. При этом за Яковлевой было установлено негласное наблюдение полицейского надзирателя, который отметил нервозность и болезненное состояние женщины, оставшейся одной с двумя детьми 5 и 7 лет и пребывавшей в постоянной тревоге за мужа927927
  ГА РФ. Ф. 102. ДП-OO. Оп. 245. Д. 33. Т. 1. Л. 5–6.


[Закрыть].

В массовом сознании российских крестьян Николай II был не единственным антигероем. Война, которая породила противоречивые и абсурдные «земельные» версии мирового конфликта, обострила земельные отношения в деревне. Современники отмечали участившиеся случаи захвата помещичьих земель, поджогов усадеб. Также велась война с соседями-единоличниками. Начальник Симбирского жандармского управления сообщал в августе 1915 г. в департамент полиции: «Среди крестьянского населения в Сенгилеевском уезде распространялись слухи об общем переделе земли по окончании войны, благодаря которым солдатские жены враждебно относятся к работам землеустроительных комиссий по выделению из общинного пользования надельных участков»928928
  Цит. по: Кабытов П. С. Русское крестьянство… С. 124.


[Закрыть]. С мая 1915 г. власти приостановили землеустроительные работы, фактически прекратив столыпинскую реформу под давлением большинства крестьян. При этом смекалка крестьян позволяла им использовать в своих интересах развернувшуюся в обществе шпиономанию: возросло количество доносов на немцев-колонистов, что они якобы занимаются шпионажем. В доносах фигурировали какие-то механизмы, которые немцы свозят на свои хутора (крестьяне полагали, что это были аэропланы для ведения ночной разведки). Очевидно, что русские крестьяне, понимая свою низкую конкурентоспособность в сравнении с немецкими хозяйствами, пытались таким образом уравнять шансы. В это время современники, следившие за настроениями деревни, делились своими наблюдениями, отмечая усиливавшиеся тенденции к «баловству»: «Деревенские жители рассказывают, что у них, по деревням, очень „большое баловство“, т. е., другими словами, – грабежи. Очень плохой признак. Бабы говорят, что жить стало страшно», – писал в октябре 1916 г. Л. А. Тихомиров929929
  Дневник Л. А. Тихомирова. 1915–1917 гг. / Сост. А. В. Репников. М., 2008. С. 295.


[Закрыть].

Газеты писали, что в 1916 г. война уже практически не интересовала крестьян – дороговизна и дефицит отдельных продуктов переключали внимание сельских жителей на внутренние проблемы. В некоторых местностях исчезли сахар, соль, мука. Накануне революции крестьяне Гороховецкого и Вязниковского уездов Владимирской губернии были вынуждены ездить за мукой в Нижний Новгород, а нижегородские мукомолы, чтобы сберечь свои запасы от приезжих, стали продавать ее по паспортам. Корреспондент «Земледельческой газеты» описывал появившиеся поезда «мешочников» (тогда их иронично называли «пилигримами»): «В дешевом (IV класс) поезде ежедневно можно наблюдать любопытную картину, как на станции „Сейма“ входили в вагоны целые толпы женщин и подростков с пудовичками под мышкой… Это покупатели с Сеймы разъезжались домой с закупленной мукой. Железнодорожники рассказывают, что часто в проходах пассажирских вагонов получаются настоящие склады пудовичков с мукой „крупчаткой“: „пассажирское“ движение превращается в „товарно-пассажирское“, но с этим незаконным, в сущности, превращением, слава Богу, не борются. Интересно отметить, что „за мукой“ приезжают не только с ближайших к Сейме железнодорожных станций, но и верст за сто и из еще более дальних мест. Хуже обстоит дело с сахаром»930930
  Земледельческая газета. 1916. № 46. С. 1198–1199.


[Закрыть].

Таким образом, неприятие и непонимание начавшейся войны способствовало народному внутреннему отречению от царя, которое проявлялось в наделении его персональной ответственностью за все неудачи и пожеланиями смерти. При этом часть крестьян проявляла коллаборационистские настроения, заявляя, что при немцах жить будет лучше. В целом война обострила внутренние противоречия российской деревни, став фактором роста бунтарских настроений.

Сказка о царе и мировой войне, или реконструкция крестьянского мифологического дискурса

Как уже было отмечено, протоколы обвинений по статье 103 дают возможность изучить не только обстоятельства преступления и выявить непосредственные характеристики объекта критики, но и понять мировоззрение субъекта – коллективные настроения, образы, запечатленные в народном сознании. Указанная роль фольклорных мотивов в крестьянских высказываниях позволяет предположить, что фольклор (мифы, сказки, легенды) преломлялся в политических слухах и вырабатывал стереотипные реакции крестьян, заставляя их действовать определенным образом. В этом отношении мифологическо-архетипический пласт сознания нес в себе скрытый механизм крестьянских реакций. Кроме того, учитывая формально-функциональную структуру мифа и сказки, представляется актуальным в рамках реконструкции массового крестьянского сознания провести реконструкцию «сказки о царе и мировой войне», которая существовала в народном сознании в виде множества разрозненных сюжетов, которые тем не менее в соответствии с морфологией волшебной сказки, изученной В. Я. Проппом, могут быть сложены в единый нарратив.

Изучение вопросов социальной истории невозможно без учета ментальных особенностей тех или иных групп общества. Политические идеологии, религиозные верования, научная картина мира – все это в совокупности влияет на социальную динамику, во многом определяя те или иные исторические события. Длительное время в советских и российских научных исследованиях, посвященных крестьянскому общественному сознанию, недооценивалась роль мифологии, не говоря о том, что сама проблема изучения ментальности была крайне бедно представлена в историографии931931
  См.: Филд Д. История менталитета в зарубежной исторической литературе // Менталитет и аграрное развитие России. XIX–XX вв. М., 1996. С. 7–22.


[Закрыть]. Даже те немногие работы, в которых поднимались вопросы общественной психологии, преимущественно уделяли внимание росту классового сознания народа, хотя их авторы и не могли игнорировать «религиозно-мистические лохмотья», в которые были обернуты крестьянские идеи932932
  Литвак Б. Г. О некоторых чертах психологии русских крепостных крестьян первой половины XIX в. // История и психология. М., 1971. С. 199–214.


[Закрыть]. В то же время англоязычная историография обращала внимание на религиозные мотивы политической активности сельских жителей933933
  См.: Field D. Rebels in the Name of Tsar. Boston, 1976.


[Закрыть]. В последние десятилетия эта тема вызывает новую волну интереса. Значимая роль религиозных представлений в политическом сознании народа отмечается в монографиях В. П. Кожевникова, Г. В. Лобачевой, А. В. Буганова934934
  Кожевников В. П. Менталитет российской цивилизации: история и методология исследования. М., 1998; Лобачева Г. В. Самодержавец и Россия: образ царя в массовом сознания россиян (конец XIX – начало XX в.). Саратов, 1999; Буганов А. В. Личности и события истории в массовом сознании русских крестьян XIX–XX вв. Историко-этнографическое исследование. М., 2013.


[Закрыть]. Вместе с тем нередко обнаруживается иная крайность: преувеличение православной религиозности в жизни крестьян, в то время как в более специализированных исследованиях, например в работах Л. А. Тульцевой, А. А. Панченко, отмечается наличие архетипических пластов крестьянской речи, хранящих древние мифологические представления, народную демонологию, которые вступают в противоречие с православными канонами935935
  Тульцева Л. А. Божий мир православного крестьянина // Менталитет и аграрное развитие… С. 304; Панченко А. А. Исследования в области народного православия. Деревенские святыни Северо-Запада России. СПб., 1998.


[Закрыть].

Непосредственным проявлением специфики массового сознания крестьян является большое влияние слухов на политическую активность сельских жителей. Хотя ряд исследователей и обращают внимание на рационализацию крестьянской жизни в начале ХX в., усиливавшуюся благодаря деятельности земского движения, традиционный уклад деревни сохранялся. Японский исследователь К. Мацузато, изучая рациональные изменения крестьянской жизни благодаря деятельности агрономов, фельдшеров, вместе с тем указывает на постоянную текучесть кадров и эпизодичность появления земских деятелей в удаленных от уездных центров деревнях936936
  Matsuzato K. The Fate of Agronomists in Russia: Their Quantitative Dynamicsfrom 1911 to 1916 // The Russian Review. 1996. April. Vol. 55. P. 174–180.


[Закрыть].

Однако едва ли даже длительное проживание агронома или фельдшера могло в рамках одного поколения привести к существенным ментальным сдвигам. В связи с этим примечательны отчеты корреспондентов Этнографического бюро князя В. Н. Тенишева: в ряде из них отмечалось, что, несмотря на распространение земской медицины, сельское население предпочитало ходить к колдунам и знахарям, а не к врачам и фельдшерам, некоторые же болезни, например лихорадку, и вовсе считало порчей, перед которой наука бессильна937937
  Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы. Материалы «этнографического бюро» кн. В. Н. Тенишева. Т. 1. Костромская и Тверская губернии. СПб., 2004. С. 48, 87, 415.


[Закрыть]. Проникавшее в деревню научное знание, даже если оно и приживалось, вступало в довольно причудливые симбиотические сплетения с народными традициями: крестьяне конца XIX в. в своем большинстве уже не считали небо хрустальным шаром, допускали, что никакого загробного мира нет, но были уверены, что падающая звезда – это свержение черта с неба, звезды вообще – глаза ангелов, а загоревшийся от молнии дом нельзя тушить водой, но только молоком, так как молнии – это стрелы, которыми Бог гоняет чертей938938
  Там же. С. 67, 438, 441.


[Закрыть].

Чрезвычайную инертность традиционного сознания иллюстрирует тот факт, что даже в 1917 г. в психологии пролетариата, порвавшего со своим крестьянским прошлым, проявлялись пережитки народной мифологии, на что обратили внимание М. Стейнберг и Е. Бетехина, анализируя революционный рабочий фольклор и обнаруживая в нем сказочные образы (например, жар-птицу)939939
  Betekhina E. Style in Lower-Class Writing in 1917 // Steinberg M. Voices of Revolution, 1917. New Heaven; London: Yale University Press, 2001. P. 331–333.


[Закрыть]. В собственно крестьянской среде мистический пласт сознания продолжал играть значительную роль и в 1920–1930‐е гг., что показали исследования Л. Вайолы, С. Смита, отмечавших распространенность апокалиптических настроений и суеверий в советской деревне940940
  Viola L. The Peasant Nightmare: Visions of Apocalypse in the Soviet Countryside // The Journal of Modern History. 1990. Vol. 62. Is. 4. P. 747–770; Смит C. Небесные письма и рассказы о лесе: «суеверия» против большевизма // Антропологический форум. 2005. № 3. С. 280–306.


[Закрыть]. Е. Мельникова обращает внимание на две историографические традиции подхода к народной эсхатологии: согласно одной, всплеск ожиданий конца света свидетельствует об «эсхатологическом кризисе»; согласно другой, апокалиптические ожидания являются своеобразным пластом народной культуры, постоянно живут в сознании части населения941941
  Мельникова Е. Эсхатологические ожидания рубежа XIX–XX веков: конца света не будет? // Антропологический форум. 2004. № 1. С. 250–251.


[Закрыть]. Вероятно, следует признать правоту обоих подходов, которые на самом деле описывают лишь разные циклы народной эсхатологии. Так, А. Панченко, отмечая значительное влияние апокалиптических ожиданий на формирование фольклора и связывая эсхатологию с процессами аккультурации, выделяет в ней два типа эсхатологического поведения: «эсхатологические ожидания» и «эсхатологические движения»; и если первый тип не исключает привычных моделей поведения своих носителей, то второй характеризуется определенными формами девиации – от массовых самоубийств до революций942942
  Панченко А. А. Христовщина и скопчество: фольклор и традиционная культура русских мистических сект. М., 2002. С. 352–354.


[Закрыть].

В связи со сказанным выше период 1914–1916 гг. можно считать переходной фазой от «эсхатологического ожидания» к «эсхатологическому действию» революции 1917 г. и последовавшей Гражданской войны, охватившей широкие крестьянские массы России. Обращение к поиску сказочных форм в народных высказываниях во время Первой мировой войны не случайно. Сказка вобрала в себя предельно широкий круг сюжетов народной мифологии, в том числе и ее эсхатологического пласта, а потому в ряде случаев интерпретация крестьянами современных политических событий посредством сказочных форм, как будет показано в дальнейшем, являлась отражением представлений о «последних временах» – заключительном перед Страшным судом этапе борьбы Христа и Антихриста.

Далее будет предпринята попытка реконструкции сказочно-мифологического пласта крестьянских политических представлений периода Первой мировой войны. Отталкиваясь от исследований В. Я. Проппа, изучившего морфологическую структуру сказки, мы рассмотрим те сказочные формы и сюжеты, с помощью которых крестьяне интерпретировали политическую обстановку в империи, и попытаемся связать их в онтологически последовательное повествование. Ограничение сказочной интерпретации устными высказываниями и отсутствие их в форме аутентичного письменного текста обусловливает необходимость использования дискурсивного подхода.

Беглый взгляд на контекст употребления понятия «дискурс» в исторических работах обнаруживает известную противоречивость: он используется в значениях индивидуального мировоззрения, социальной фразеологии, политической идеологии, национальной ментальности943943
  См.: Suny R. G. The Making of the Georgian Nation. Indiana University Press, 1994; Suny R. G. The Revenge of the Past: Nationalism, Revolution and The Collapse of the Soviet Union. Stanford, 1993; Edith W. Clowes The Limits of Discourse: Solov’ev’s Language of Syzygy and the Project of Thinking Total-Unity // Slavic Review. 1996. Fall. Vol. 55. № 3; Krylova A. Reginald E. Zelnik, and Igal Halfin Discussion of Anna Krylova’s «Beyond the Spontaneity-Consciousness Paradigm: „Class Instinct“ as a Promising Category of Historical Analysis» // Slavic Review. Vol. 62. № 1; Smith S. A. Citizenship and the Russian Nation during World War I // Slavic Review. Vol. 59. № 2; Achim Landwehr Historische Diskursanalyse. Frankfurt/Main, 2008 etc.


[Закрыть]. Нельзя не согласиться с Ф. Эдером, что неопределенное употребление термина «дискурс», а также отсутствие методологии дискурсивного анализа девальвируют его значение в современной исторической науке944944
  Franz X. Eder Historische Diskursanalysen. Genealogie, Theorie, Anwendungen. Wiesbaden: Verlag für Sozialwissenschaften, 2006. S. 11.


[Закрыть]. Однако в работах М. Бахтина, Р. Барта, М. Фуко, Ю. Кристевой отмечаются характерные признаки дискурса, важным из которых в свете поднимаемых в настоящей главе вопросов выступает полидискурсивность, исследуемая сегодня в рамках французской школы анализа дискурса и когнитивной лингвистики945945
  См.: Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1965; Barthes R. The Discourse of History // Comparative Criticism. 3. 1981; Фуко М. Археология знаний. Киев, 1996; Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог, роман // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1993. № 4; Пеше М. Прописные истины. Лингвистика, семантика, философия // Квадратура смысла. Французская школа анализа дискурса. М., 1999. С. 266–270; Чернявская В. Е. Интертекст и интердискурс как реализация текстовой открытости // Вопросы когнитивной лингвистики. 2004. № 1. С. 106–111; Тубалова И. В. Фольклор как прототекстовая среда полифонического текста бытовой культуры: к проблеме полидискурсивности // Вопросы когнитивной лингвистики. 2009. № 1. С. 96–102; Белоглазова Е. В. Полидискурсность в контексте идей о дискурсной гетерогенности // Актуальные проблемы современной лингвистики. Вып. 2. СПб., 2010. С. 105–111; Link J., Link-Heer U. Diskurs / Interdiskurs und Literaturanalyse // Zeitschrift für Literaturwissenschaft und Linguistik. 1990. № 2. S. 88–99.


[Закрыть]. Полидискурсивная структура может содержать такие элементы, как интердискурс (внешние по отношению к дискурсу «источники», «преконструкт», «прототекст»), дискурсивные практики (формы непосредственных высказываний по предмету), интрадискурс (внутренние формы дискурса, дискурс по отношению к самому себе) и метадискурс (рожденная в результате диалога новая форма высказывания о первоначальном предмете).

Под крестьянским политическим дискурсом будет пониматься совокупность высказываний на определенную тему (власть в период Первой мировой войны), обнаруживающих интертекстуальные связи (текст в широком смысле этого слова, не ограниченный только письменной практикой). Учитывая, что интертекстуальность (полифонизм) дискурса свидетельствует о некоторых общих особенностях коллективного мышления, заставляющих ряд индивидов схожим образом высказываться по отношению к событию, можно предположить, что структура дискурса находится в известной корреляции со структурой общественного сознания.

Архаичное мышление во многом формировалось под воздействием постоянного, длительного наблюдения человека за природой, в результате которого происходило выстраивание универсальной модели – мифа, направленного, как отметил К. Леви-Стросс, «в равной мере, как на прошлое, так и настоящее и будущее»946946
  Леви-Стросс К. Структурная антропология. М., 2001. С. 217.


[Закрыть]. Р. Барт определял миф прежде всего как коммуникативную систему, создающую свои способы означивания, формирующую определенный метаязык, в котором значение объекта сменяется его образом, а рассудочность переходит в форму смутных ассоциаций947947
  Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1989. С. 72–88.


[Закрыть]. По существу, это означает синкретичную структуру мифологического сознания, сочетающую как рациональные, так и иррациональные пласты, которые, по мнению французского семиотика, находятся в состоянии вращения948948
  Там же. С. 88.


[Закрыть]. Специфика мифа и мифологического дискурса во многом определяется его образно-архетипической природой, в результате чего мифологизированному сознанию свойствен поиск знаков-символов.

Последнее мы обнаруживаем, в частности, в различных списках Повести временных лет. Так, летописцы уделили внимание трем предзнаменованиям, случившимся в 1065 г., – появлению кометы, рождению больного ребенка и солнечному затмению: «В эти времена было знаменье, на западе явилась звезда великая… Звезда эта была как бы кровавая и предвещала кровопролитие. В это же время в речку Сетомль был выброшен ребенок. Этого ребенка вытащили рыбаки в неводе, рассматривали его до вечера и снова бросили его в воду. Был же он таков: на лице у него были срамные уды, об ином и сказать нельзя срама ради. Пред этим и солнце изменилось, и не было светлым, но как луна стало»949949
  Полное собрание русских летописей. Т. 1. Лаврентьевская летопись. Вып. 1. Повесть временных лет. Л., 1926. С. 164.


[Закрыть]. Спустя без малого девятьсот лет К. С. Петров-Водкин в автобиографической повести «Хлыновск» описал схожее поведение крестьян, узнавших о врожденном уродстве ребенка: «В средине поста в слободке у одной женщины родился урод-младенец: без ног, вместо рук – маленькие крылышки, и только головка как есть человеческая. Много перебывало любопытных в слободке, и на уродышка медяков надавали немало… Успокаивались уже и тем, что на младенце ни когтей, ни шерсти, словом, никаких животных отличий не было»950950
  Петров-Водкин К. С. Хлыновск. Моя повесть. М., 2008.


[Закрыть]. Очевидно, что поиск «животных отличий» обусловливался эсхатологическими представлениями, сохранявшимися в сознании крестьян в ХX в. Концу света должно было предшествовать рождение дьявола-антихриста, которого традиционно изображали с животными атрибутами (шерсть, копыта, рога), вот эти признаки и искало архаичное сознание крестьян.

Мифологизированность крестьянского массового сознания во многом обусловливалась, с одной стороны, характером хозяйствования – длительная работа на земле развивала визуальное мышление, вырабатывала привычку созерцания-наблюдения за природой, уделяла внимание знакам-приметам, с другой же – невовлеченностью в рациональную «текстовую культуру» по причине неграмотности большинства сельских жителей. В итоге между субъектами разных дискурсов, основанных на различиях массового сознания, возникало непонимание, столкновение дискурсов приводило к когнитивному диссонансу. Чаще всего у деревенского населения подобные конфликты возникали с сельскими священниками – носителями «текстовой культуры», – порождая насмешливо-пренебрежительное отношение к последним, выразившееся, в частности, в употреблении просторечного слова «поп» и создании серии сатирических сказок про попов, а также распространенной в деревнях примете, согласно которой встретить по дороге священника – к беде951951
  Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы. Материалы «этнографического бюро» кн. В. Н. Тенишева. Т. 1. Костромская и Тверская губернии. СПб., 2004. С. 94, 443.


[Закрыть]. Примером диссонанса крестьянского и священнического дискурсов может послужить конфликт, произошедший в марте 1917 г. между священником села Турищева Елецкой епархии и его прихожанами, когда священник решил объяснить крестьянам значение революции 1917 г., прибегнув к притче-аллегории, в которой были следующие слова: «Выпущенная из клетки на свободу птичка часто не имеет сил жить на свободе и погибает. Часто она вновь стучится в окно, в клетку, спасаясь от холода и голода; часто она, неразумная, вновь попадает в расставленную сеть птицелова. Братья мои! Как бы не случилось и с нами, когда мы освободимся от немецкого ига… Как бы нам опять не попасть под немцев»952952
  РГИА. Ф. 797. Оп. 86. 3 отд. 5 ст. Д. 22. Л. 197 – 197 об.


[Закрыть]. Однако крестьяне расценили слова своего попа как пронемецкую агитацию за сохранение старого строя, по поводу чего отправили донос елецкому епископу. Подобные случаи когнитивных конфликтов были характерны для разных мест953953
  Там же. Л. 290 об. – 291.


[Закрыть].

С точки зрения особенностей крестьянской психологии главная причина того, что притча сработала не так, как мыслил священник, заключалась в использовании аллегории, в которой семантика птицы не соответствовала крестьянской традиции, в силу чего возник определенный когнитивный диссонанс. В русском фольклоре птица ассоциировалась с существом из другого мира, часто обеспечивавшим переход туда главного героя954954
  Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986. С. 292.


[Закрыть]. В христианской символике обнаруживается схожая семантика образа: душа умершего человека или святой дух. Согласно народным приметам, птица в доме – знак смерти: «Дятел мох долбит в избе – к покойнику», «Нетопырь залетает в дом – к беде», «Ласточка в окно влетит – к покойнику»955955
  Даль В. И. Пословицы и поговорки русского народа. М., 2009. С. 461.


[Закрыть]. Если птица залетала в избу, ее следовало поймать и свернуть шею, приговаривая: «Прилетела на свою голову». Правда, та же ласточка или голубь на воле обретали уже иное символическое значение: «Голубь и ласточка – любимые богом птицы»956956
  Там же. С. 463.


[Закрыть]. Таким образом, птица в клетке в избе – явление чуждое крестьянской повседневности. Освобождение ее из клетки могло интерпретироваться крестьянским мифологизированным сознанием в качестве метафоры смерти, а попытка возвращения обратно в клетку и вовсе в качестве какого-то мистического ритуала.

Помимо поговорок, важным фольклорным вместилищем мифического сознания крестьян в начале ХX в. выступала русская сказка. К. Леви-Стросс, рассматривая миф как логическую модель, призванную разрешать мировоззренческие противоречия архаичного сознания, не находил структурных различий между мифом и сказкой; В. Я. Пропп различия между мифом и сказкой усматривал в их социальных функциях. Развивая эти мысли, Е. М. Мелетинский обратил внимание на десакрализацию мифического героя в сказке, более четкую территориальную и временную локализацию сюжета, в силу чего сказка обретала дидактический характер957957
  См.: Мелетинский Е. М. Миф и сказка // Фольклор и этнография. М., 1970.


[Закрыть].

Рассказывая детям сказки, родители знакомили их с моделями социального поведения, морально-нравственными и этическими ценностями. В результате сказочные сюжеты иногда даже взрослыми воспринимались как практические рекомендации по поведению в конкретных ситуациях. Любопытный пример попытки практического применения сказки сохранился в рассказе солдата о том, как он, заблудившись, набрел на дорожный указатель: «Стоит столб, на ем слова, а прочесть я не в силах. Дороги за столбом разошлись, вот и иди куда знаешь. Сел, стал сказку вспоминать. А по сказке-то той, куда ни кинь – все клин, куда ни глянь – все дрянь. Я и пошел без пути, посередке, да еле из трясины и выбрался. Чем сказки-то сказывать, лучше бы грамоте выучили»958958
  Федорченко С. Народ на войне. М., 1990. С. 27.


[Закрыть].

Последняя фраза солдата иллюстрирует рационализацию массового сознания крестьян в начале ХX в. Однако противопоставлять волшебную сказку рациональному знанию нельзя. Вобрав в себя элементы разных структур мышления, сказка отреагировала на вызовы времени, дополнив мифологическую морфологию новым второстепенным сюжетом о спасительной и социализирующей функциях знания. Первая из них представлена в группе сказок, легших в основу гоголевского «Вия»: солдат выстоял ночью против одолевавших его демонов только благодаря тому, что не переставал читать книгу; вторая функция отразилась в идее сословно-культурного равенства: «скоро они научились грамоте, и боярских и купеческих детей за пояс заткнули»959959
  Народные русские сказки А. Н. Афанасьева: В 3 т. Т. 2. М., 1957. № 273, 275; Т. 1. № 155.


[Закрыть]. Присутствовал в сказках и важный педагогический момент в том, что атрибутом истинной мудрости называлось обучение грамоте собственных детей960960
  Там же. Т. 2. № 180.


[Закрыть].

Сказка относилась к устному народному творчеству, но иногда проникала в крестьянскую жизнь и в качестве письменного знания. Крестьянин Иван Юров вспоминал, что в детстве читать ему особенно было нечего: в доме были только Псалтырь, Евангелие и Часослов, но торговцы мелочью продавали и книжки. Однажды его отправили на богомолье в соседнюю деревню и дали 10 копеек на молебен и свечки, которые он все потратил на книжки, преимущественно сказки: «Были у меня сказки и о Еруслане Лазаревиче, и о Бове-королевиче»961961
  Юров И. История моей жизни… С. 20.


[Закрыть]. При этом отец Ивана предпочитал средневековый рыцарский роман, в частности «Историю о храбром рыцаре Францыле Венциане и о прекрасной королеве Ренцывене».

Выучившиеся грамоте, крестьянские дети не забывали о «сказочном дискурсе». Так, вызывают интерес сочинения деревенских детей о войне, написанные в 1914–1915 гг.: нередко увиденная, вполне реалистичная история облекается в сказочную форму и снабжается сказочной фразеологией. Приведем в качестве примера сочинение, написанное ученицей II класса сельской школы: «У одних угнали отца, и они были очень бедны. А отца угнали, они и вовсе стали бедны, а у них было шестеро детей. Один раз сидели они за чаем. Мать и говорит: „Эх! Вы детки-сиротки, кто вам будет доставать хлеб?“ Один самый большой мальчик и говорит: „Мама, я пойду в пастухи, в лето заработаю рублей пятьдесят, а вы пятеро небось прокормитесь“. А самый маленький мальчик и говорит: „А я пойду в город в пекаря, буду носить хлеб мамке“. Мать и говорит: „Все вы работники, а отца у вас нету“. Одна девочка сказала: „Я пойду в няньки, поработаю месяца три и принесу на хлеб“. Мать сказала: „Все вы уйдете, а меня одну оставите“. Все закричали: „Не оставим!“»962962
  Потемкин И. Е. Отражение войны в детской психике // Вестник воспитания. 1915. № 8. С. 200.


[Закрыть] В данном случае признаками сказочной интертекстуальности выступают: структура повествования (текст разбит на характерные три части, каждой из которых присуща своя функция), наличие трех главных героев и связанных с ними вариантов действий (дети и их предложения), фольклорная фразеология, типичные для народной сказки обороты речи (собирательный образ персонажей и времени действия – «у одних», «один раз», – обороты «мать и говорит», «мальчик и говорит»), а также морально-дидактическая направленность.

Метафорическая иносказательность сказки, свобода интерпретации заложенного в ней сообщения помогали крестьянам, чье массовое сознание формировалось под воздействием в большей степени устной, архетипической, нежели письменной, логической традиции, избежать трудностей формулировок. Хотя в деревнях были распространены коллективные чтения светской и духовной литературы, литературный слог романа или Священного писания казался народу чуждым, непонятным, в результате чего корреспонденты Этнографического бюро писали: «Если кто возьмет книгу, Историю Ветхого или Нового завета, будет читать вслух, сначала слушают, и то нехотя, а другой мужик, пожалуй, скажет: „Ты бы прочитал нам лучше сказку, и то, какую посмешнее“»963963
  Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы… С. 96.


[Закрыть]. В итоге крестьяне признавались: «Дела никакого простыми словами не объясним, а сказками про что хошь расскажем»964964
  Федорченко С. Народ на войне… С. 148.


[Закрыть].

Учитель народной школы вспоминал, что народное неприятие духовенства было закреплено в сказках, которые крестьяне рассказывали друг другу осенне-зимними вечерами: «Еще в то время, когда я не был в семинарии и все время находился среди деревенской жизни, я замечал, как недоверчиво, с каким пренебрежением относится мужик к духовенству. Часто в осенние и зимние вечера, собравшись у кого-либо в избе, мы слушали сказки. Много было сказок про богатырей, про Кощеев, но немало их существует и про попов. И что это за сказки! Даже наше не стесняющееся ничем крестьянство рассказывало их там, где баб поменьше, а тем паче девиц. И надо сказать правду, сказки про попов слушались со вниманием»965965
  Книга и читатель, 1900–1917: Воспоминания и дневники современников / Сост. А. И. Рейтблат. М., 1999. С. 15.


[Закрыть]. Таким образом, мифологичность крестьянского мышления, связанная с известными стереотипными представлениями, была закреплена в фольклоре, предписывавшем определенные отношения и модели поведения в ситуациях, которые могли быть интерпретированы в качестве знаково-архетипических.

Нельзя не отметить еще один фактор дидактической значимости сказки – народническую традицию пропаганды революционных идей в сказочной форме. Дебора Перл именно в народнической сказке усматривает истоки революционной культуры рабочего класса начала ХX в.966966
  См.: Pearl D. Creating a Culture of Revolution. Workers and the revolutionary movement in Late Imperial Russia. Bloomington, Indiana, 2015.


[Закрыть] Среди наиболее популярных революционных сказок исследовательница отмечает «Хитрую механику» экономиста В. Варзара, «Сказку о четырех братьях» в те годы еще революционера Л. Тихомирова, «О правде и кривде» С. Степняка-Кравчинского. Патриотическая пропаганда Первой мировой войны также воспользовалась сказочной формой. В газетах и журналах в форме лубка издавались сказки на тему борьбы русских героев с немецкими злодеями. Одна из сказок под названием «Сказ про мужика лукавого Василия Федорова, что в земле немецкой царем сидел», рассказывала о том, как Илья Муромец победил Вильгельма II (ил. 15). «За горами, за лесами, в земле немецкой басурманской, жил был царь, что Василием Федоровым прозывался, а по ихнему, по поганому просто Вильгельмом», – так начинался рассказ.

Сказка обладала низкой степенью актуальной информативности, поэтому, оставаясь мировоззренческим фундаментом, как источник информации она уступала место такому явлению, как народная молва, слух. Последний нередко облачался в фольклорные формы, что значительно повышало степень его информативности и объективности в глазах крестьян. Как отметил на материалах XIX в. Ю. П. Бокарев, не столько объективное ухудшение условий деревенской жизни, сколько сбивавшие с толку крестьян слухи вызывали волнения и бунты967967
  Бокарев Ю. П. Бунт и смирение (крестьянский менталитет и его роль в крестьянских движениях) // Менталитет и аграрное развитие России XIX–XX вв. М., 1996. С. 170.


[Закрыть]. Связь слуха со сказкой, фольклором, усиливала его достоверность, создавая полидискурсивную структуру, в которой аллюзии на различные «источники» считались достаточной доказательной базой.

Б. И. Колоницкий, пытаясь выяснить природу политических слухов периода Первой мировой войны, последовательно разбирает такие версии, как салонное происхождение, фабрикация как социалистическими, так и монархическими партиями, либеральной интеллигенцией, а также рассматривает их как результат германской пропаганды968968
  Колоницкий Б. И. «Трагическая эротика»… М., 2010. С. 530–551.


[Закрыть]. Однако ни одна из версий не может объяснить то количество образов, интерпретаций политических событий, которое обнаруживается в крестьянском политическом дискурсе. Более того, слухи, циркулировавшие среди крестьян, имели некоторые существенные отличия от тех, что были распространены в городской среде: например, крестьяне, в отличие от горожан, не упоминали имени Г. Распутина, а также часть своей ненависти адресовали не «немке» императрице Александре Федоровне, а датчанке, вдовствующей императрице Марии Федоровне. Кроме того, деревенский дискурс был наполнен отсылками к фольклорным сюжетам. Все это говорит о том, что крестьянский политический дискурс складывался как синтез архетипическо-мировоззренческой и политико-идеологической картин мира, являлся примером дискурсивной полифоничности.

Питательной средой для слухов выступал общинный уклад русской деревни, благодаря которому массовое сознание, мнение мира превалировало над индивидуальным, наделялось почти сакральным смыслом, что отражается в паремиологическом материале: «что мир порядил, то бог рассудил», «мир никем не судится, одним богом», «что миром положено, тому быть так»969969
  См.: Даль В. И. Пословицы и поговорки русского народа. М., 2009.


[Закрыть]. На сельских сходах решению прагматических вопросов хозяйствования нередко сопутствовало обсуждение известий, принесенных народной молвой. Показательно, что когда сельский сход должен был разобрать дискуссионный вопрос, окончательное решение всегда принималось единогласно, но не в силу найденного консенсуса, а по причине подчинения индивидуального мнения коллективному – несогласные присоединялись к мнению большинства970970
  Безгин В. Б. Крестьянская повседневность. Традиции конца XIX – начала XX века. М.; Тамбов, 2004. С. 49.


[Закрыть].