Текст книги "Сполошный колокол"

Горе

Пелагея видела со стены неудачу сына. Видела и мать Доната, как убит был под Донатом конь, как ускакал он на чужой лошади.

– О Господи! – молила она Бога. – Пронеси!

Пелагея не молилась.

– Какой был хлебник! – только и сказала она о Гавриле. – Потомственный.

Хованский сидел на Снетной горе ни жив ни мертв. Даже победы над Максимом Ягой и Сорокоумом его не обрадовали.

Когда же псковичи повернули, князь запретил их преследовать. Избави Бог рассердить такую силу.

Приказ его не достиг острожка перед Власьевскими воротами. Здесь, после таких удивительных побед, московские казаки и стрельцы чувствовали себя героями. На радостях подкатили они отобранные у Сорокоума пушки под самые стены города и стали бить по зубцам.

– Пойдем отсюда! – испугалась мать Доната.

– Погоди. Дай испить позор сына до конца. Дай…

И не договорила. Ядро ударилось о зубец, под которым они стояли. Вспыхнуло розовое пламя.

– Убили! – закричали женщины. – Мать Гаврилы убили и сваху ее.

– Мать Гаврилы убили! – понеслось по городу.

Донат услышал эти слова. Спрыгнул с коня. Схватил первую встречную женщину за плечи:

– Кого убили?

Перепачканный чужой кровью, покрытый пылью и пороховой гарью, с глазами, остановившимися в одной точке, он был страшен и жалок. Руки у него тряслись.

Женщина рванулась из его рук и убежала.

– Кого убили? – спросил он другую женщину, протягивая руки к ней, как за подаянием.

Женщины Пскова бежали прочь со стен, и все шарахались от Доната, будто от чумы.

«Уж не знают ли они, что их предал я?» – пронеслась в голове дикая мысль.

Навстречу шла Евдокия, та Евдокия, которую он когда-то повстречал у Прокофия Козы. Донат рухнул перед нею на колени:

– Кого убили?

Евдокия остановилась:

– Матушку твою убили, Донат.

– Ты не ошиблась? – спросил он ее тихо и с удивлением увидел, что руки у него перестали дрожать.

– Я не ошиблась, Донат. Их обеих убило, одним ядром.

– Матушку и Варю?

– Какую Варю? Нет, не Варю. Пелагею, матушку Гаврилы-старосты.

– Вон оно что! – Донат скорбно покачал головой, словно разговор шел о чьей-то посторонней смерти. – Вон оно что!

Евдокия помогла ему подняться. Привела ему коня.

– Я не заберусь в седло, – сказал ей Донат.

– Ногами идти дольше. Я помогу, подсажу. Конь сам принесет тебя ко двору твоей полячки.

Донату хотелось попросить эту девушку, чтобы она взяла его к себе, чтоб она научила его жить по-новому.

– Ногу давай! – повторила Евдокия.

«Поздно, – сказал себе Донат. – Поздно проситься под твое крыло, девушка!»

Он ухватился за гриву коня, и Евдокия подтолкнула его в седло.

– А как же матушка? – спросил он. – Как же я оставлю ее?

– Когда будут отпевать, за тобой придут… А сейчас ее не надо видеть. В них – ядром…

Донат наклонился к Евдокии с седла и сказал ей шепотом:

– Это я во всем виноват. Поняла? – И прижал палец к губам.

Евдокия взяла коня за повод и пошла к дому Пани.

Казнь

Тот страшный день длился бесконечно. Ревел медногласно во все колокола град Псков.

Перед народом на дщан поставили архиепископа Макария.

Ему выговаривал Томила Слепой:

– Ты, Макарий, владеешь в Троицком дому многими запасами, лошадьми и людьми. Но ты городу ни в чем не помощник. Запасами не делишься с бедными и маломочными людьми. Лошадей для ратного дела не даешь. Не пустил нынче в бой своих детей боярских и дворян…[22]22
  Дети боярские и дворяне – были светские и духовные. Духовные находились на службе у Церкви.


[Закрыть] Знаешь, с начальными людьми у нас плохо. Все мы в ратном деле неискусны, и от твоих ратных людей нам была бы великая польза. Где же ты был, Макарий, когда нынче под стенами били наших людей и брали в плен и Никиту Сорокоума, дворянами брошенного, пленили? Где ты был, Макарий, со своим словом и со своими людьми?

– Я вашему воровству не помощник! – сердито крикнул в ответ Макарий.

Эх, как взметнулась площадь, будто огонь из-под крыши горящего дома вымахнул.

– Смерть!

– Нет! – возразил народу Томила. – Мы попов не трогаем. Но отныне тебе, Макарий, в Троицком дому до людей, и до лошадей, и до хлеба, и до денег – впредь тебе дела нет ни до чего. То все надобно городу.

– На цепь его! – приказала толпа.

И тут же палач заковал Макария в цепи, и отправили его в тюрьму.

Навстречу ему вели дворян, предавших Сорокоума.

Донат вошел в дом.

Спотыкаясь, стал подниматься по лестнице вверх. Ноги подламывались. Сел на порог. Его бил озноб, рубаха взмокла от пота.

К нему вышла Пани.

– Донат, Боже мой! Что случилось? Ранен?

Донат отстранил ее:

– Я не ранен. Пришли служанку с водой. Я умоюсь и приду к тебе.

Ему казалось, что он спокоен и похож на льдину, но голос его дрожал и ноги слушались плохо.

Служанка принесла таз с теплой водой. Помогла ему расстегнуть ремни доспехов.

– Теперь я сам. Уходи.

Умывался Донат не торопясь. Надел свежее белье, легкое простое платье. Он знал, что сделает через минуту и что должен сделать через час. Теперь он и вправду был как льдина.

Пани сидела за пяльцами.

– Донат мой! Ты напугал меня! – сказала она, быстро накрывая платком вышивку.

Он посмотрел мимо нее, на ковер над постелью. Там висел его пояс с талерами. Много ли их осталось?

– Донат! – позвала Пани.

Он не смотрел на нее.

– По твоей милости, Пани, я убил сегодня своего друга Максима Ягу. Я предал Никиту Сорокоума – он в плену. Я расстрелял из пушек свою мать.

– Не надо! – закричала Пани. Она видела, как рука Доната потянулась к сабле. – Ты страшен. Я ли виновата в том, чего ты хотел сам?

– За свою вину я найду себе палача. За твою вину я казню тебя сам.

Он медленно вытянул саблю из ножен. Пани рухнула на колени, схватилась обеими руками за лезвие сабли и целовала, целовала его сапоги.

– Вот видишь… у меня… кровь…

Она и вправду порезалась. Лицо в пыли его сапог. Прикажи ей вылизать их – вылижет. Доната затошнило.

Он бросил саблю, сорвал со стены свой пояс и пошел вон из комнаты.

Взгляд упал на пяльцы. Донат приподнял покрывало. На бархате золотом и серебром был вышит его портрет: красивый болван с капризными губами. На правом глазу лежала пушинка. Донат сдул ее, закрыл портрет покрывалом и быстро сбежал по лестнице вниз.

Он не хлопнул дверью, но ушел из этого дома навсегда.

Агриппина и Дохтуров бежали-таки. Когда в ворота заходили последние войска, Агриппина и «подружка» ее, высоченная красавица, пошли за город.

– Куда?! – крикнули стрельцы-воротники. Агриппина глянула на них глазами бешеными, страдальческими. Сказала глухо:

– Что-то мы своих мужей среди вернувшихся с поля не приметили! Пойдем на поле поищем.

– Нельзя! К Хованскому попадете.

– Хованский с бабами не воюет. Ну а коли кто сунется, у меня на таких вот что есть.

Агриппина выхватила вдруг из узла пистолет и ткнула им в грудь ближайшему стрельцу.

– Фу-ты, черт! Напугала! – шарахнулся он в сторону. – Ступайте! Бог с вами! А все ж поглядывайте.

– Поглядим. Не бойся, – сказала Агриппина, взяла за руку «подружку», и они пошли в сторону Власьевского острожка. Там все еще не убраны были убитые псковичи.

– Какие бабы! – тряхнул восхищенно головою стрелец. – Ради такой верности я бы из мертвых воскрес.

На Рыбницких воротах ударили в сполошный колокол.

– Чего там? – удивился стрелец.

– Дворян казнить будут, – ответили ему.

Стрелец посмотрел вслед уходящим «бабам» и удивился. Бабы, подхватив подолы, бежали что есть мочи к острожку. Теперь уже не бойкая тащила за руку длинную, а длинная волокла за собой бойкую. Ноги вскидывала под юбками по-чудному.

– Куда они бегут? – испугался стрелец. И вдруг он все понял: – Длинная-то мужик. Мужик и есть. Бегунов, изменщиков проморгали.

– Может, из пушки по ним шарахнуть? – спросил воротника пушкарь.

– По мужику бы можно, да ведь с ним баба.

– Баба ли?

– Баба! Да еще какая!

– Воскрес бы для такой-то из мертвых?

– Воскрес! – исто повторил стрелец. – Для дружка-то как старалась. Говорила со мной – бровью не повела. А чать страшно ей было!

А на Троицкой площади не шумели.

– Афанасий Вельяминов! – прозвенел голос Томилы Слепого.

На дщан взошел седой воин.

Томила Слепой сказал ему:

– За предательство городу Пскову – казнить тебя смертью!

– Я служил государю и Русскому государству честно! А потому гляжу вам, люди, в глаза перед смертью прямо.

Подошел к плахе, положил голову.

Сверкнул топор палача.

– Самсон Тюльнев!

Вторая голова покатилась.

– Воин Всеславин с сыном. Матвей Тимашов с сыном. Кирилл Горышкин, Петр Сумороцкий, Федор Нащокин, Богдан Чиркин.

Десять голов слетело с дворянских плеч.

Постояли люди, помолчали и тихо пошли с залитой кровью площади.

На дщан быстро поднялся Гаврила Демидов:

– Стойте, псковичи!

Остановились.

– Скажите, как будем дальше биться с князем Хованским? Нет среди нас больших воевод, нет! А дворяне, которые ратному делу обучены, воевать против князя не хотят. Что будем делать?

Молчали.

– Тогда послушайте то, о чем мы во Всегородней избе с ближними моими людьми думали… Выход у нас один – просить помощи в Литве. У нас заготовлена грамота к литовскому королю. Томила Слепой сейчас прочтет вам ее.

– Нет! – глухо сказала площадь.

Гаврила вздрогнул. Это был не крик, не шум, каждый человек на площади сказал «нет» будто бы про себя.

– Почему же нет? – в отчаянии спросил у народа староста.

– Нет! – громко сказали люди. – Не бывать Пскову под Литвой!

– Никто о том и не помышляет! – крикнул Гаврила. – Мы хотим нанять обученных строю иноземных солдат и офицеров. Мы…

– Нет! – взревела площадь. – Порвите грамоту свою!

Гаврила склонил голову перед народом. Взял у Томилы лист с письмом, разорвал его на восемь частей.

Поединок

Донат постучал в дом Прокофия Козы.

Тот обрадовался гостю:

– Заходи. Щец пустых похлебаем.

– Спасибо. Чего хмурый-то?

Прокофий Коза рукой махнул:

– О радостях ли думать?.. Беда за бедой.

– Тяжелое время…

– Тяжелое!.. Больно поздно у Гаврилы в мозгах прояснилось… Хотел воевать, никого не обижая. Все на дворян наших надеялся. Они ведь псковичи. Невдомек, что Хованский пришел под стены на защиту не нас с тобой, а этих самых дворян. Вон и моя жена, как узнала, что дворян казнили, «Злодеи!» – говорит, и к соседке убежала слезы лить… Не пожалела, – у Прокофия вдруг губы покривились, всхлипнул вдруг, – не пожалела Никиту Сорокоума, которого эти дворянчики на погибель кинули. Максимушку не пожалела… А, что там! Всех их надо извести, всех купцов, всех дворян, если победить хотим. Всех! А не то – они нас.

Донат остановил его:

– Погоди! Я к тебе за делом пришел.

– Похлебаем щец, тогда и порешим все дела.

– Я пришел к тебе, чтобы ты свел меня к Зюссу.

– В тюрьму?

– В тюрьму… Он мне должен жизнь отца. Я его вызову на поединок и разочтусь.

– У Гаврилы спрашивал дозволения?

– Его теперь без пользы спрашивать. Молчит. Думает.

– Пусть думает. Может, не поздно еще. Одолеешь немца-то?

– Одолею.

– Я буду сражаться на шпагах! – сказал Зюсс, когда ему предложили выбрать оружие.

Донат владел саблей, шпагу держал один раз в жизни, в ту ночь, на меже.

– Шпага так шпага! – пожал он плечами.

Донат сник. Приготовления к поединку закончились, а он уже ничего не хотел. Он не хотел даже убивать этого немца. Бились на людях. Дело честное.

Зюсс дрался великолепно. Не прошло и минуты, как у Доната появились царапины на левом плече и на кисти правой руки.

«Нужно быть внимательным!» – приказал себе Донат и тут же получил удар в грудь.

Донат упал. К нему подбежали. Он оперся на чьи-то руки и, прежде чем потерять сознание, попросил:

– Немца не трогать! Он мой! Я его вызываю, как только поправлюсь.

Донат сказал это громко и ясно. Потом наступила для него тьма. Целый месяц он никого не узнавал.

Ночью Гаврила был на чердаке Томилы Слепого. Томила писал грамоту.

– Кому? – спросил Гаврила.

– Анкудинову.

– Тимошке? – Гаврила потянул у Томилы грамоту из рук и, не читая, порвал. – Народ запретил нам обращаться за помощью к чужеземцам.

– Нам нужна всего тысяча солдат. Мы купим их через Анкудинова. Они придут, не заходя в город, но с нашей помощью разобьют Хованского, мы с ними расплатимся. И – до свидания!

– Народ нельзя обманывать, – сказал Гаврила твердо. – Его и не обмануть. Все тайное становится явным…

– Гаврила, сегодня все были против нас. Молчуны подняли головы. Недолго и до предательства. Подкупят стрельцов, впустят Хованского…

– Потому и пришел к тебе. Народ недоволен нами. Нужно сделать так, чтоб нам опять доверяли.

– Коровы дохнут от голода, – сказал мрачно Томила, – какое тут доверие.

– Может, в поле под охраной косарей выпустить?

В окошке мелькнула красная зарница.

– Что это? – удивился Гаврила.

– Пожар! Наши враги не дремлют.

– Пойду посмотрю. Горит в той стороне, куда мне нужно по делу.

– Ты один?

– Один.

– А телохранители где? Ночь на дворе.

– Оттого и хожу свободно. Ночью все кошки серые… О косарях подумай.

Гаврила ушел. Он собирался побывать у Пани, сказать ей, что Донат, раненный в грудь Зюссом, лежит у него, Гаврилы. В себя не приходил, но жив.

Пожар был сильный.

Гаврила прибавил шагу. И пришел он туда, куда собирался пойти с пожара, – пришел на пожарище: горел дом Пани.

– Сама подожгла! – говорили в толпе. – Приживальщик побил ее, а она – полячка, гордая. От злости дом свой и сожгла.

– Изменница она! – говорили другие. – Как узнала, что дворяне под казнь подведены, испугалась – и бежать. А дом зажгла, чтоб никто про тайны ее не узнал.

Пожар соседним домам не угрожал. А то, что дом подожгли, сомнения быть не могло. Горел со всех сторон. И внутри горело, и крыша, всё разом. Такой дом от огня не спасешь.

Вернулся Гаврила домой поздно.

Варя сидела у изголовья бредящего Доната. В уголке, свернувшись, как котята, спали три девушки.

– Это сестры пришли! – сказала Варя. – Агриппина бросила их и бежала с Дохтуровым из города. О Господи!

Нет, не зарыдала.

«Великая моя!» – У Гаврилы навернулись на глаза слезы: мать и свекровь погибли, брат еле жив, а ее хватило и на то, чтоб сестер меньших приголубить.

Гавриле хотелось погладить жену по щеке, да побоялся. Тут и нежностью надломить можно. И – поцеловал!

Посмотрела она на него: через все горе – любовь в глазах.

– Поспи, – сказал он ей, – я погляжу за ним.

Она послушно положила ему голову на колени и заснула.

Московские дела

Псков напугал Москву. Вот уже пять месяцев, как город вышел из повиновения и жил своими законами, своим умом. Да не это было самое страшное. Глядя на Псков, встрепенулись мятежные люди в Орле и Курске, в Царево-Алексееве-городе, в Переяславле Рязанском. Только-только притих Новгород, псковские уездные города все еще стояли на стороне мятежа. Тревожно было в северных городах. Тревожно было в самой Москве.

Хованский одерживал мелкие победы и писал слезливые челобитные. Он не мог взять Пскова и не мечтал об этом, боялся наступления осени.

Боялась осени и Москва. Развезет дороги – тогда Хованский будет бит. В распутицу помощи ему не окажешь. Ни людьми, ни продовольствием. Псковский и Новгородский края пришли в упадок. Крестьяне, занятые войной, разорились. Лошадей достать негде. В Новгороде собралось три тысячи солдат, которых нужно было отправить под Псков. Но на чем? Обыкновенная крестьянская подвода стоила безумных денег. Просили ни много ни мало десять рублей. И ни копейки не сбавляли.

Не падет Псков до осени, – значит, осенью его не взять, зимой и подавно. И тогда… Тогда, глядишь, Псков получит помощь из Польши. А он ее получит. И тогда… Тогда придет на Русскую землю большая война.

Алексей Михайлович, царь всея Руси, приказал пригласить в Москву представителей сословий на Собор.

Первое собрание земства прошло четвертого июля. На собрании выбрали людей, коим тотчас пришлось покинуть столовую избу Кремля, сесть в возки и спешно ехать во Псков.

Вести переговоры с псковичами, уговаривая их выдать зачинщиков бунта и впустить в город Хованского, должен был епископ Коломенский и Каширский Рафаил. С ним ехал архимандрит Андроникова монастыря Селиверст, черниговский протопоп Михаил, от дворян – воевода города Козлова стольник Иван Васильев сын Олферьев, московский дворянин Иван Еропкин, стряпчий Федор Рчинов, а с ними еще десять человек. Люди все в государстве известные. Все были на Соборе 1649 года, все подписались под Уложением[23]23
  Соборное уложение – сборник законов Русского государства.


[Закрыть].

Ехали выборные быстро, да чем ближе ко Пскову, тем меньше у них было прыти.

Убежавший из города дьяк Дохтуров такое порассказал о новых псковских порядках, что Рафаил остановился в селе Медном и начал переписку с Москвой.

Псковичи к грамотам придирчивы, а в патриаршей грамоте, которую вез во Псков Рафаил, было написано, чтоб город выдал пятерых или четверых заводчиков.

«Сколько же требовать на выдачу, – спрашивал Рафаил, – пятерых или все-таки четверых?»

Узнав об этой переписке, митрополит Новгородский Никон, натерпевшийся от своих бунтарей, стал уговаривать государя отказаться от наказаний. Написал он Алексею Михайловичу пространную челобитную. «Мне, богомольцу твоему, ведомо учинилось, что у псковичей учинено укрепленье великое и крестное целование было, чтоб друг друга не подать, а те четыре человека, которых велят им выдать, во Пскове владетельны, и во всем их псковичи слушают. А если псковские воры за этих четырех человек станут, и для четырех человек твоя вотчина около Пскова, и в Новгородском уезде, в Шелонской и Воцкой пятинах, и в Луцком уезде, и в Пустой Ржеве разорится. Многие люди, дворяне и дети боярские, их жены и дети посечены и животы их пограблены, села и деревни пожжены, а иные всяких чинов люди подо Псковом и на дорогах побиты, а я с архимандритами, игуменами и с новгородцами посадскими людьми и крестьянами, подводы нанимая дорогою ценою под ратных людей и под запасы, вконец погибли. Твоя отчина пустеет, посадские людишки и крестьянешки бредут врознь. Вели, государь, и тем четырем человекам, пущим ворам, вместо смерти живот дать, чтоб Великому Новгороду и его уезду в копеечном разоренье не быть. А тем промыслом Пскова не взять…»

Алексей Михайлович верил Никону, и вскоре Рафаил получил от государя ответ на запрос. Сначала пришло письмо из приказа требовать выдачи четырех заводчиков, а потом письмо от государя, где прощение получали все псковские бунтари, если только они согласятся быть на крестоцеловании и принесут вину свою.

В эти дни к Хованскому в стан прибыл из Пскова хлебный обоз. С промедлением, а прислал-таки староста Михаил Мошницын то, что потребовал от него Ордин-Нащокин.

Без подлости не обошлось.

Хлеб Мошницын собрал для отряда Ивана Сергушкина. Только вот охрану обозу дать забыл и не забыл послать на Снетную гору верного человека с известием: по такой-то дороге в такой-то час ждите десять телег, груженных мукой и пшеном.

Хованский от удивления головой качал. Хоть и ненавистен был ему Ордин-Нащокин, а нельзя не признать: ловок, полезен и предан. Написал Хованский похвальное слово о нем самому государю.

Донат

Была тьма, но Донат знал, что он жив. Если ты жив, надо жить. Во тьме? Тьма – для смерти. Для жизни – свет! Но как вернуть солнце и день? Сделать этого Донат не умел, и тогда он приказал себе: будь жив и жди!

Стоило сказать эти магические слова, как тьма ушла, и вместо нее явилось синее вечернее небо, и на нем большая красная звезда.

– Это я! – сказал Донат звезде. И она ему поверила.

Огненный палец чиркнул по небу, звезда упала в высокую июльскую траву, полежала, остыла, и вот из нее вышли и потянулись в землю, к сокам, корни. Звезда начала расти, бутон ее цветка созрел и должен был лопнуть. Он раскрылся утром. Тихо и нежно. Но родился не цветок. Родился Донат. Да, это был он. И он был прекрасен, и все знали это, и все любили его наперегонки.

Сначала он не понимал, за что его любят. И не понял, но он привык к любви.

И тогда…

И тогда лица людей стали расплываться, сплющиваться, налезать одно на другое. Это были уже не люди, это был ад. Донат догадался, куда он попал. Ему улыбались, а он видел клыки. На него глядели с нежностью, а он видел глаза, налитые кровью. Его обступил хоровод, но хоровод все сужал и сужал круги. И в улыбках уже не было любви, а только ненависть и злорадство. Все ближе, ближе. Он чувствовал горячее дыхание. Он догадался: его хотят разорвать на части.

И тогда Донат выхватил из ножен саблю и стал рубить морды. Он рубил их день, и другой, и третий, а конца им не было. Пробился на холм, с которого можно было оглядеться, и увидел, что погиб. Морды заполнили всю землю до самого неба со всех четырех сторон. Он понял: ему не одолеть их в одиночку, всех ведь не убьешь. И тогда руки опустились, и сабля выпала…

Он увидел вдруг, что ранен, что в груди его торчит пробка, которая закрывает страшную рану.

Неужели никто не придет на помощь?

И он увидал: на краю земли – Варя. Она идет к нему, но так медленно. Ей не успеть. И она плачет.

«Боже мой! – воскликнул Донат. – Я мучаю лучших и любимейших людей. Как стыдно!»

И он вцепился в пробку, затыкающую грудь, и вырвал ее. Черная кровь хлынула из груди, будто из бочки ударила струя вина.

«Вот и все», – сказал он себе и всем.

Но тут явился Гаврила. Он вырвал у Доната из рук пробку, закрыл рану и ударил его по щекам, приводя в чувство.

Донат открыл глаза.

У постели сидел Гаврила.

– Спасибо, – сказал ему Донат и заснул без сновидений.

С этого дня Донат пошел на поправку.

Когда силы начали возвращаться и качающийся мир стал прочен, Донат узнал о переменах, случившихся во Пскове.

Донат лежал у Гаврилы в доме. За ним ухаживала Варя и сам Гаврила. Он так часто был дома, что Донат в конце концов не выдержал и спросил Варю:

– Почему Гаврила больше бывает дома, чем во Всегородней избе? Он охладел к делам?

– Гаврила больше не староста, – ответила Варя.

– Как так?! – Донат сел на постели. И вдруг обрадовался: – У меня не кружится голова… Но что ты сказала?

– Гаврилу отстранили от дел. И Томилу Слепого. Теперь во Всегородней избе старостой сидит Михайло Русинов.

– Дворянин?

– Дворянин.

– Почему же Хованский не в городе?

– Хованского пока нет, но в городе с почетом встречен и живет на подворье Печорского монастыря царский посланник – коломенский епископ Рафаил.

– Подожди! – остановил сестру Донат. – Давай по порядку.

– Отдохни. Гаврила тебе лучше расскажет.

Донат лег.

– И вправду устал…

Опять сел.

– Но почему вы с Гаврилой в городе? Надо бежать!

– Гаврила о том и слышать не хочет.

– А ты?

– Как он, так и я, – сказала Варя, уходя к печи.