Текст книги "Сполошный колокол"

Гаврила идет по городу

Утром Варя сказала Гавриле шепотом:

– А ведь, кажись, и вправду у нас будет дите.

Екнуло у Гаврилы сердце, глаза слезами застлало. Смахнуть слезы стыдно, гоже ли мужику плакать, а не смахнуть – не видать ничего.

Проглотил Гаврила кружку кваса – и вон из-за стола. Варя испугалась:

– Куда же ты?

А он обнял ее, поцеловал – и на порог, с порога и ответил:

– Для сыночка нашего пойду потружусь, Варюша! – И убежал.

Правду мать говорила: холостой парень того не разумеет, чего знает отец семейства. Будто кто Гавриле глаза подменил. Идет, на детишек поглядывает: все хороши; и вдруг куча мусора, а в мусоре человек пять мал мала копошатся, чего-то выбирают и едят. Горло горечью забило. Увидел Гаврила оборванных, бледненьких, как рассвет зимний, серых, как сумерки. Вспомнилось Гавриле, как, придя во Всегороднюю избу, Ульян Фадеев – душа человек – требовал забрать у дворян всю одежду лишнюю, все деньги и все продовольствие, а все забранное бедным отдать.

После той речи полюбили во Пскове простые люди Ульяна. Только тогда ни Гаврила, ни Томила Слепой, ни тем боле степенный Максим Яга не поддержали Ульяна. Дворян да богатых посадских людей в городе было много. Тронешь их – огромную силу против себя направишь. Не решился Гаврила на ссору с дворянством. Но нужно, нужно помочь бедным людям.

Едва подумал об этом, выкатился из-за угла, из переулочка, чернец – и к Гавриле. Как только успел заметить! Из-под рясы, целя в живот, вытащил длинный, тонкого лезвия нож. Чернец-то, сволочь, глазами в глаза, чтоб отвести взгляд старосте, а Гаврила увидал-таки подколодную змею. Рукой за лезвие схватил. Разрезая ладонь, выдернул у монаха нож. Другою рукой татя за шиворот, да рванулся кормленый пес бешено. Остались у Гаврилы в левой руке – изрезанной – нож, в правой – широкая полоса черной рясы. Этой рясой перемотал Гаврила руку. Сунул ее за пазуху, чтоб глаза людям не мозолить, чтоб кого ненароком не напугать.

Нож спрятал в сапог. И первый раз в жизни не перекрестил Гаврила лба в благодарность Всевышнему за избавление.

Быстро шел он по городу. Посмотрел, как раздают людям хлеб на неделю. Спросил, есть ли недовольные. Ответили благодарностью. Никогда, мол, еще так о людях меньших в городе не помнили, как теперь.

Прошелся Гаврила по стене. Посты проверил. Все было в порядке. У Мирона Емельянова пушку осмотрел. Как самовар чищена, глядись, коль хорош собой. Похвалил Мирона Гаврила, а тот рад, схватил тут же бархата кусок и давай ядра тереть. Гаврила его не остановил. О Мироне пушкари говорили с уважением: дурак дураком, а работящ и меток на диво, никого во Пскове метче его не сыщешь.

Со стены было видно, как возле Снетной горы на реке Великой шла работа: Хованский наводил мост. Между Любятинским и Снетогорским монастырями вместо одного, подожженного Донатом, острожка стояло теперь два. Еще один острожек Хованский поставил под самым Псковом, напротив Власьевских ворот.

Пора!

Ждать – себе вредить. Нужно расправиться с полком Хованского. Хованский засылает во Псков соглядатаев, дворяне шушукаются. А сегодня вон оно! – из Троицкого дома, от самого архиепископа, весточка. Ноет рука, нож в сапоге ноге мешает. Почтовые голуби летают над городом. Спроста ли? Вон опять идет. Высоко.

Гаврила, следя за почтарем глазами, подозвал Мирона:

– Из пищали стрелять умеешь?

– Умею.

– А из лука?

– Умею.

– Голубя видишь?

– А как же!

– Вот как еще полетит, сбей мне почтаря.

– Из лука или из пищали?

– Чем придется.

– Собью, – сказал Мирон твердо. – Стрелой возьму.

Во всегородней избе

Ах, как Гавриле недоставало Томилы Слепого! Староста собирался принять очень важное решение, а посоветоваться было не с кем. Михаил Мошницын, второй староста, только место занимал во Всегородней избе. Ни в какие дела он не вмешивался. Ничего не решал. Мол, выбрали меня, вот я и сижу. Только за все тутошние дела я не ответчик! Гаврила, глядя на молчаливых попов и дворян, прежде чем говорить, похрустел пальцами – волновался.

– Все, кто не помогает городу, – сказал наконец Гаврила, держа пылающую руку на груди, – все, кто не помогает нам стоять против князя Хованского, стоят за князя. Максим Яга, готовы ли стрельцы и ополчение выйти за город на решительный бой?

– Мы готовы! – сказал Максим Яга, тяжело поднимаясь с места.

– Хоть сегодня в бой! – крикнул Прокофий Коза.

– Сегодня не к чему идти, – возразил Максим. – Нужно обождать Доната с отрядом. У него три сотни конницы. Большая сила.

– Хованский строит мост. Хованский строит острожки под самыми стенами города, а мы чего-то ждем, – сказал с укором Гаврила стрелецким начальникам. – Хватит ждать!

– Верно, хватит, – поддержал Гаврилу поп Яков.

Поднялся Ульян Фадеев:

– Позволь мне, Гаврила, нынче сделать вылазку и разорить острожек против Власьевских ворот. Он нам помешает, когда всем городом пойдем на Хованского.

– Ты пойдешь и спалишь острожек, – сказал Ульяну Гаврила, – но не тотчас. Теперь мы должны решить большое дело.

– Не томи, – засмеялся Ульян. – Ты сегодня руку за пазухой держишь, на кого?

Гаврила побледнел, вытащил свою окровавленную, куском рясы замотанную руку.

– Видите? – Вытащил нож из-за голенища. – Этим ножом, в этой вот рясе, – Гаврила покрутил раненой рукой, – неизвестный мне человек нынче утром хотел убить меня.

Прошка Коза очутился рядом со старостой.

– Смерть! – крикнул он. – Смерть!

– Кому? – спросил Гаврила.

Максим Яга встал:

– Наш староста до сих пор ходит по городу в одиночку, его дом без охраны, а враги наши не дремлют.

Прокофий Коза тут же вызвал в избу стрельцов. Двоих отправил охранять дом Гаврилы. Двое должны были постоянно быть при Гавриле. Даже теперь, во Всегородней избе.

– Спасибо. – Гаврила поклонился собранию. – Хоть и не по праву мне этот почет, этот караул, а без него, видно, не обойтись. Особенно теперь… Слушайте, что я вам скажу, и решайте, как быть. Бедные меньшие люди стоят за город стеной, а ведь многие из них голодно живут… Ходил я по городу, смотрел. Детишки в бросовых кучах роются, еду ищут, как собачата бездомные. Не бывать этому в свободном городе во Пскове!.. У всех богатых посадских людей, у всех дворян сегодня же надо отобрать лишки и поделить между людьми многодетными, бедными, вдовам раздать и детям их.

Дворяне и посадские из богатых промолчали, а все остальные сказали:

– Так и будет!

– Давно пора! – воскликнул с порога Томила Слепой.

– Вернулись? – обрадовался Гаврила.

– Я – с победой! – выступил из-за спины Томилы Донат. – Отряды воеводы Татищева разбиты и отступили от Острова. Пленные дворяне во дворе.

– Вы ко времени пришли. Завтра идем на Хованского всем городом, – сказал Максим Яга.

Гаврила поднял свою больную руку, требуя тишины. Он обратился к дворянам:

– Я надеюсь, что вы не затаите на город обиды. У нас одна беда, и нам надо пережить ее вместе, делясь друг с другом последним. Завтра я жду дворянское ополчение в седле. Если вас не будет, то всем вам быть в тюрьме. Вы лишены будете не только избытков ваших, но и всего имущества и домов своих. Я сам поведу завтра войско на Снетную гору.

Донат был мрачен. Он ждал похвал за победу, а ее даже не заметили.

Подошел к Гавриле:

– Я выполнил твой наказ. Теперь позволь мне поединок с врагом моим Зюссом.

– Сегодня не позволю. – Гаврила обнял его. – Вот побьем завтра Хованского, тогда с Богом.

– Хорошо, – согласился Донат. – Я могу идти?

– Нет. Сейчас будем думать о завтрашней битве. – Увидел, что Ульян усаживается на лавке поудобнее, спросил его: – Ульян, а почему ты еще здесь?

– А где же мне быть? – удивился Ульян.

– Как – где? Возле острожка перед Власьевскими воротами.

– Иду! – Ульян встал. Подошел к Гавриле, замялся.

– Что у тебя?

– Дело одно! Отойдем в сторону.

Отошли. Ульян положил Гавриле незаметно от других в здоровую руку грамотку, полученную от Пани.

– Велено передать тайно, – сказал Ульян и быстро ушел.

Гаврила не удивился. Сегодня его разучили удивляться. Разжал ладонь. Грамотка была мала. Развернуть грамотку не успел. Стрельцы-телохранители подвели к нему Мирона.

– Вот, староста, к тебе рвется.

– Что случилось, Мирон? – спросил Гаврила.

– Да то и случилось. Убил я голубя. Вот он. – Вытащил мертвую птицу из сумки.

Гаврила спрятал грамотку в зепь, взял птицу. Так и есть. На ноге торбочка. И не пустая. Гаврила достал из нее клочок бумаги.

Старосту окружили все, кто остались во Всегородней избе решать судьбу завтрашнего сражения. Гаврила развернул голубиное письмо. Читать не стал, вспомнил о Мироне.

– За меткость твою, – сказал ему, – за большое радение в службе награждаю тебя, Мирон, саблей с дорогим камнем.

Такая сабля была в кладовой Всегородней избы. Ее отобрали у Собакина.

Счастливый возвращался Мирон к своей пушке на Гремячей башне, а Гаврила тем временем читал странную грамотку, добытую в небе. Неизвестный писал неизвестному: «Пришло два гусака, привели своих гусят да с ними сорок белых ворон горемычных».

– Вот тебе и на́! – крякнул Максим Яга. – Загадка.

– Два гусака, гусята, белые вороны, – задумчиво проговорил Томила. – Пожалуй, загадка не больно-то хитрая…

Его перебил Донат:

– Два гусака: это я и Томила. Гусята – мой отряд. Белые вороны горемычные – пленные дворяне, которых мы привели.

– Все как будто сходится, – согласился Гаврила.

А Донат вдруг покраснел как рак: он вспомнил клетку с голубями.

– Ты что розой рдеешь? – спросил его Гаврила.

– А это ему стыдно, что он старому человеку слова не дал сказать, – усмехнулся Томила Слепой. – Впрочем, я давно не видел его краснеющим. Мы ведь и на пленных катались, как фараоны египетские.

– О всех делах забыть! – приказал Гаврила. – Думайте об одном – как согнать Хованского со Снетной горы.

Пока знатные стрельцы раскидывали мозгами, Гаврила прочитал и вторую грамотку, которую получил от Ульяна.

Прочитал и глазам своим не поверил. Вскочил резво на ноги:

– Задержать Ульяна! Доставить его немедля к нам во Всегороднюю избу!

Все всполошились, но Гаврила приказал думать о предстоящей битве и на вопросы отвечать не пожелал.

Гонец вскоре вернулся один. Взмокший, красный.

– Ульян Фадеев бросил отряд, с которым ходил на приступ острожка, и бежал к Хованскому.

– Измена за одним столом с нами сидела, – горько сказал Гаврила и бросил на стол тайную грамотку. – Именем государя без всякой совести ищут новых предательств.

Томила Слепой взял Ульянов «подарочек», прочитал вслух. Сам государь просил старосту Всегородней псковской избы принести ему, государю, свою вину, уйти из города в полк к Хованскому, и за то Гавриле Демидову была обещана государева милость.

Гаврила вдруг весело засмеялся:

– Чего насупились?! Ну, сбежал еще один подлец: стало быть, тайных врагов у нас поубавилось, а явный враг нам не страшен. – Взял грамотку у Томилы, смял, раскрыл ладонь и сдунул ее к порогу. – Князь Хованский на силу уже не надеется. Одна у него надежда: на подлость… А Ульяна Фадеева поймать надо. Поймать и повесить на колокольне Троицкого дома кое-кому в назидание.

Холодно стало от этих слов Донату, но он глядел на Гаврилу во все глаза: какая правда и сила в хлебнике! Царь ему в ножки поклонился, а он – фу! фу! – на царскую милость.

Решила Всегородняя изба: ударить наутро по Снетной горе всей силой, какая была во Пскове.

Глядя на Гаврилу, клялся Донат себе стоять за него стеной, за дружбу такого человека живота не жалко.

Но стоило распрощаться с Гаврилой, другие мысли заполнили голову.

Медленно ехал он через Псков домой.

Что же все-таки творится на белом свете? Ульян был во Пскове рядом с Гаврилой, Прошкой Козой, Томилкой и сбежал. Пани клянется в любви, а сама посылает голубка в стан Хованского с известием, что любимый ее «гусак» возвратился из похода. Готовьте и на него силу. И сам он, Донат, герой Острова и герой Пскова – кому еще полковника удалось пленить? – сам он все чаще и чаще вспоминает Ордина-Нащокина, единственную свою лазейку из мятежного города.

Гавриле-то легко честным быть – он за свое держится… А почему Донат должен за чужой этот город положить голову? За город, который дважды бросал его в тюрьму?

Сколько уже раз думано об этом и ничего не придумано.

Остановил Донат коня над Псковой-рекой, поглядел на купола Троицкого собора. На одном из этих крестов обещана виселица Ульяну Фадееву. А на другом, глядишь, ему, Донату, болтаться. Голубки-то летают из-под крыши его дома.

К Варе броситься? Да разве поймет она его теперь, верная жена Гаврилы! К матери? Старушка, пожалуй, от страха помрет.

Закрыть бы глаза… Разбудят!

Коли не умел тихо жить, пенять не на кого.

Пани

– Донат, я уже стала забывать твое лицо. Не покидай меня никогда!

Пани опустилась перед ним на пол и обхватила руками его пыльные высокие сапоги. Он посмотрел на нее сверху, устало снял шляпу и перчатки.

– Пойду умоюсь. С дороги сразу попал на совет.

– Нет, не уходи! – Пани вскочила, обвила руками. – Я боюсь, ты выйдешь из комнаты и вновь исчезнешь на долгие дни и ночи.

Донат с легким усилием снял ее руки, но отпустил их не сразу, чтоб не обидеть.

– Пани, дорогая! Я только, умоюсь. Неделю в седле, спал у костров.

– Донат, ты меня разлюбил! – У Пани опустились плечи.

– Глупости говоришь!

– Почему ты кричишь на меня?

– Потому что устал. От битвы, дороги, от сумасшедшего Пскова. Только что сбежал к Хованскому Ульян Фадеев. Мой двоюродный братец, дурачок Мирон, подстрелил голубя. На голубе нашли тайную грамотку. Мирону в награду – сабля с камнем, а у меня сердце в пятки. Чей голубок-то? А завтра весь Псков пойдет на Снетную гору с полным нарядом. И неизвестно, чем вся эта затея кончится.

Пани стояла белая как снег. И Донату было не жалко ее. Глядя в потолок, громко сказал:

– Пришло два гуся, привели своих гусят да с ними сорок белых ворон горемычных.

– Ты и вправду устал, бедный мой мальчик! Иди умойся. Я тоже стала несносная. Так скучаю по тебе, что совершенно поглупела.

– Ты мне о гусаках расскажи! – заорал Донат.

– Я приготовлю тебе поесть. За едой и поговорим.

Они сидели друг против друга. Донат молча, жадно ел. Пани смотрела, как он ест, и вдруг на глазах у нее навернулись слезы, она попыталась скрыть их и безудержно расплакалась.

Донат сразу стал беспомощным.

– Ну подожди! Ну зачем ты? Не плачь, ради Бога!

– Я… я… я… – всхлипывала Пани. – Я боюсь потерять тебя.

– И для этого ты посылаешь голубя с сообщением, что мой отряд вернулся?

– Я посылаю голубей Ордину-Нащокину, чтобы он знал: мы работаем на него. Только… только… Только он требует знака от тебя самого… Донат, ради Бога, ради меня, ради нашей любви, ради самого себя! Сделай для Ордина-Нащокина какую-то самую малую малость.

Перед Донатом возникло вдруг яростное лицо Гаврилы: «А Ульяна Фадеева поймать и повесить на колокольне Троицкого дома кой-кому в назидание». «Я пленил Зюсса, – думал Донат, наливаясь гневом, – я разбил дворянское ополчение под Островом. Я сжег острожек. И после этого за дурацких голубей Пани я должен с ужасом посматривать на колокольню Троицкого собора?»

Донат уставился на Пани.

– Что-нибудь с моим лицом? Уж не пожелтела ли я? Такое солнце! В тени загораешь.

– Мне смешно, что ты, моя любовь, самая умная женщина на земле, занимаешься чепухой. Охотница за секретами. Секреты! Как ни таись, они будто вода на песке – не держатся.

– Ты о чем?

– О сплетнях, которые ходят по городу. Сидели мы сегодня на совете, от всех таились. Но с кем угодно могу поспорить, через день-другой наш разговор будет известен всему свету.

У Пани едва заметно дрогнуло веко – вся внимание. А у Доната уши запылали и сердце колотилось в груди, будто он бежал без передыху десяток верст, будто он собирался прыгнуть в полынью между льдинами. Донат знал, что он собирается рассказать сейчас и для кого. Но ему хотелось сделать это. Назло Гавриле, который пугает, Прошке Козе, который никому не верит, Томиле Слепому – самой неподкупности…

– Все болтуны и шуты! – почти кричал Донат. – Максим Яга распушил усы, будто кот: «Я пойду на Снетную со всем ополчением и пушками, я задавлю Хованского». Прокофий Коза руки в боки: «Давайте всем войском ударим на Любятинский монастырь, Хованский пойдет на выручку. Мы его заманим в битву, а потом ударим из города и разобьем!» А после Козы разбивал Хованского сам Гаврила: «Мы ударим большим отрядом на Любятинский монастырь. Князь пошлет ему в помощь часть своего полка. Тогда мы через Власьевские ворота по мосту пойдем на Снетогорский монастырь. Князю придется часть полка и сюда бросить, и вот тогда-то мы и двинем основное наше войско через Варлаамовские ворота на Снетную гору. На Любятин поведет отряд Прокофий Коза, на мост – Максим Яга, острожек осадит у Власьевских ворот Никита Сорокоум. Основное войско поведу я сам. В городе будет сидеть Томила Слепой. Завтра осаде конец. Хованский будет разбит».

Донат выпалил все это единым духом, потом закрыл глаза и сквозь зубы процедил:

– А теперь уйди, Пани, с глаз долой. Ненавижу я вас всех.

Она встала и вышла.

В груди Доната было пусто. Налил вина, выпил. В груди не прибавилось. Пусто было там. Может быть, уже на всю жизнь пусто. Подошел к зеркалу. Долго смотрел самому себе в глаза.

– Лучше жить для себя, чем умереть за кого-то.

– Верно! – сказала Пани. Она была тут как тут. – Донат, милый, ты молод. Тебе жить и жить…

Битва

Гаврила Демидов, всегородний староста Пскова, втиснутый первый раз в жизни в боевые латы, неестественно, будто кукла, сидел на коне, увешанном защитными бляхами и пластинами. Гаврила думал о том страшном, нечеловеческом деле, которое должно случиться по сигналу трубача, а трубач тот должен был трубить, завидя, как он, Гаврила, поднимает вверх десницу с саблей.

Почему эти несколько тысяч человек готовы послушаться его и пойти за ворота, чтобы их там убили? Или им не страшно?

Страшно. Вон какие острые лица у всех.

Эх, люди! Нет бы бросить все эти железки, пойти по домам, к детишкам и женам! В хозяйстве столько дел непеределанных.

Никто не уходил. И Гаврила знал, что вот сей миг поднимет он правую руку с саблей, трубач заиграет, и Прокофии Коза помчится со своими людьми на Любятинский монастырь, занятый ратными людьми князя Хованского, людьми, которые и не знают другой жизни, как только ту, где надо ходить в походы за своей погибелью.

– Не пора ли? – тихо спросил Гаврилу Донат.

В мыслях он был в битве. Уже колол, рубил.

У него дрожало веко. С плеч по спине бежали струйки дрожи, явственные, как ручейки пота. Конь чуял это и тоже дрожал. Не страх это был – лихорадка нетерпения.

В чужой, во вражеской крови собирался Донат утопить намять о вчерашнем постыдном, лживом, низком дне.

Стоило Донату увидеть Гаврилу, и он опять был с ним. Он опять был готов умереть за него, за его Псков, за его правду. Донат настолько приготовил себя к смерти, что видел себя прорубившимся через ряды врагов, чувствовал, как пика врага прошла сквозь его сердце, верил – Гаврила отыскал его на поле боя, склонился над ним и поцеловал в мертвые холодные, но все еще алые губы.

Донату и в смерти хотелось производить впечатление.

– Не пора ли? – еще раз спросил Донат.

– Рано, – ответил Гаврила громко, с тем чтобы внушить людям веру в себя. Староста, мол, знает, когда нужно отворять ворота и бежать в бой, чтоб не прозевать победу.

О нет, Гаврила не понимал, что на войне такой счастливый миг и вправду есть, миг перелома и удачи, о котором гадают полководцы, который извлекают из моря случайностей построениями конницы и пехоты, формулами и цифирью, чтобы схватить его, этот счастливый миг, и оставить при себе, для себя, своего народа и государства на веки вечные. Гаврила не только не понимал этого, он не знал, что ему делать в следующую минуту после того, как он поднимет руку и все придет в движение. Но зато он знал другое. Он знал, что на войне все обязаны верить одному. Безверие – гибель. И еще знал Гаврила-староста страшную псковскую тайну, о которой догадывались немногие. У города был хлеб для осады на годы, было хорошее войско, были мирные люди, готовые воевать, было много ядер и пороха, стрел и свинца. Не было во Пскове одного: человека, который мог бы повести в бой не сотню, не две сотни и не три, а все эти тысячи людей, конных и пеших… Во Пскове не было полководца.

И все-таки Гаврила медлил неспроста. Он должен был вот сейчас, чуя за спиной дыхание трех тысяч людей, решить для себя еще раз тот простой и важный вопрос: «А ради чего эти люди пойдут умирать?»

И он вспомнил счастливую очередь псковичей, которая пришла ко Всегородней избе, чтобы получить хорошую одежду и сытную еду. Да, он, Демидов, накормил досыта сразу всех, всех, никого не прогоняя от стола!

А Хованский пришел, чтобы восстановить несправедливость. Чтоб у одних было много, у других – ничего.

И нужно было драться за волю!

Хованский пришел, чтобы установить в городе всевластье окольничих, которые дела вершили не по разуму, а по прихоти, суд – не по совести, по капризу. Люди Пскова хотели быть судимы за вины свои, а не по деньгам своим.

И нужно было драться за правду!

Пусть, по делам государственным, но Москва согласилась на то, чтобы город голодал. За такое хозяйствование – по морде бы думным дьякам. По морде!

И Гаврила рванул из ножен саблю. Сабля застряла. Он вытянул ее двумя руками, взял в правую и поднял над головой.

Труба запела. Ворота распахнулись, и Прокофий Коза с пятью сотнями конницы поскакал к Любятинскому монастырю.

Все пошло так, как и предвидел Гаврила. Из Снетогорского монастыря вышел отряд конницы и кинулся на помощь монастырю. Гаврила выждал, пока отряд этот пройдет больше полпути, и выпустил через Власьевские ворота тысячу конников Максима Яги. Максим Яга решительно миновал острожек и устремился к мосту, построенному Хованским. Путь ему преградила сотня охранения, но, увидев, что враг превосходит ее силы вдесятеро, отступила по мосту к монастырю и приготовилась к обороне.

– Пора! – сказал Гаврила.

И по знаку его все конные и пешие вышли за ворота. Впереди со своими тремя сотнями шел Донат. Позади него – пехота. За пехотою – конный отряд Гаврилы. По флангам – еще два отряда конницы. Армия была столь внушительна, что у Доната сердце билось вприпрыжку, гордая радость захлестывала. О своем вчерашнем деле он, конечно, не забыл, но вчерашнее казалось ему детской игрой в прятки. Голубки, записочки, голубые-зеленые ленты… Вот она идет – сила, и никакие голубки не помогут тому, на кого обрушится удар. Донат подумал, что он уже сегодня, после битвы, расскажет обо всем Гавриле, и камень спадет с его души, жизнь станет ясной. Как мыльные пузыри, лопнут лживо-радужные хитрости, и он, Донат, станет тем, кем он был на самом деле: нежным сыном, рубахой-парнем, товарищем, вселюбящим и любимым всеми.

Гаврила поймет и простит. Он гений доброй воли. Даже псковские дворяне покорились ему. Прибыли с оружием и на конях. Дворян Гаврила определил под руку Никиты Сорокоума. У Никиты было своих полста стрельцов. Этот отряд староста, выйдя из крепости, послал к острожку против Власьевских ворот. Гаврила и пушки с собой взял, и фальконеты. Часть пушек он послал с Никитой – острожек громить.

Псковитянки стояли на стенах. Поднялись на стену против Власьевского острожка мать Гаврилы Пелагея и мать Доната.

Варя не пошла на эти страшные смотрины.

А вот Агриппина времени не теряла, поняла она – пришел ее час. Переодела дьяка Дохтурова в женское платье, пистолет, подаренный Донатом, в узел сунула – и на стену, поближе к воротам. Глядишь, и за ворота можно будет выйти, а там как Бог укажет.

Беда пришла сразу же после первого успеха. Максим Яга, увлеченный погоней, собирался захватить мост и по мосту с ходу ударить на Снетную гору.

Его конница шла рысью. Передовой отряд выскочил на мост – по нему только-только отступили люди Хованского, – вдруг бревна разъехались, и лошади вместе со всадниками стали падать в воду. Остановить мчащуюся конницу удалось не сразу. Такое получилось месиво…

А тут из острожка в спину Максиму Яге ударил сильный конный отряд.

– Нас больше! – кричал Максим Яга, пытаясь остановить бегущих, собрать и повести в бой.

Куда там – бежали вдоль реки, подальше от конницы Хованского.

Максим Яга все же сколотил вокруг себя отрядик и, надеясь, что пример его образумит потерявших голову, бросился на конницу. И может быть, видя его успех, псковичи опамятовались бы, но Максим и саблю в крови не успел обагрить.

Когда до конной лавы оставалось не больше двух десятков саженей, в него выстрелили и попали. Максим Яга был старым воином. Он знал: вылетишь из седла – затопчут. Он удержался на лошади, и она принесла его под чужие сабли.

Ударный отряд псковичей – отборная конница была разбита и рассеяна.

Видел Гаврила Демидов, как рушится здание битвы, им самим построенное. Только теперь понял – ошибся. Нельзя было оставлять в тылу укрепленный острожек.

Как в шахматах. Ход назад – полное благополучие. Одна ошибка – и проиграна вся партия. А ведь понимал Гаврила значение острожка. Послал же он к нему Никиту Сорокоума.

Послал, да поздно. А знал бы, зачем посылает, отменил бы приказ. Эх, кабы наперед умным быть!

Никита Сорокоум подошел к острожку и повел своих людей на приступ.

В острожке народу мало было, но уже возвращался назад победивший Максима Ягу отряд.

Нужно было опередить его, до прихода взять крепостенку.

Резво бросился вперед Сорокоум. Втянулся в бой и только тут посмотрел назад и ахнул. Дворяне за ним не пошли.

Они стояли в двухстах саженях и смотрели, как полсотню Сорокоума окружают. Как Сорокоум отбивается. Как выпало у него из рук оружие. И как больше половины из его людей попали в плен.

Конный отряд Хованского, решавший сегодня битву, теперь двинулся на псковских дворян. Дворяне сразу отошли под стены города, бросив неприятелю пушки. Эти пушки тут же были повернуты на Псков.

Понял Донат, сколько они стоят, невинные загадочки, переданные неприятелю. Донат видел, как рассыпался отряд Максима Яги. Не спрашиваясь у Гаврилы, повернул он своих людей налево, на помощь Яге, но никого не спас.

Максим Яга был убит, отряд его рассеян. Донат видел предательство дворян, видел, как стрельцы Хованского брали в плен Сорокоума и его людей.

Когда Донат, опоздав, прискакал к острожку, по нему ударили из пушек. Под Донатом убило коня, он вылетел из седла, упал наземь.

«Пропал!» – подумал он и закрыл глаза. Нет, он был жив, разжал веки. Перед ним казак. Пикой к нему с лошади тянется. Донат схватился за пику, дернул на себя с такой силой, что казак слетел с лошади. Донат вскочил, прыгнул в седло.

Прискакал к Гавриле. Хотелось крикнуть: «Это я вас предал! Убейте!»

Но крикнул он другое:

– Дворяне предали Сорокоума!

Гаврила приказал остановить войска.

Ему стало ясно: псковичи разбиты. Битва, которой не было, проиграна. Но не проиграно дело.

У Хованского нет сил, чтобы взять город приступом. Псковские уездные города – на стороне Пскова. Люди Хованского голодают. С кормами для лошадей плохо. Нет, дело не проиграно.

– В город! – приказал староста.