Текст книги "Сполошный колокол"

Сговор

Донат плохо знал Псков, а Пани столько раз сворачивала вправо, влево, что Донат уже не представлял, где они.

Пани шла впереди, закутавшись в черный плащ, лицо ее скрывал глубокий капюшон.

Остановились у каменного забора.

– Мне нужно туда, – шепнула Пани, указывая на ограду.

– Я готов.

– Там нужно быть мне, а не тебе. Закрой глаза.

Донат закрыл глаза.

– Подставляй спину.

Донат нагнулся. Пани шепнула ему в ухо:

– Если что случится, я крикну: «Ко мне!» Тогда спеши на выручку. А пока твое дело ждать. Позволь, я обопрусь на твое колено.

Донат в ответ и слова молвить не успел. Пани наступила ему на колено, вспрыгнула на спину, плащ упал на Доната, закрыв ему голову. Шорох на стене. И тишина.

Донат распрямился. Снял с головы плащ Пани. Поцеловал капюшон. И – прислушался. Тихо. Подождал. Тихо. Показалось, снег где-то скрипит. Затаился – не слыхать. Подпрыгнул, уцепился за край стены, подтянулся.

Двор просторный. С погребами и конюшнями. В окнах свет. Жареным мясом пахнет.

«Да ведь это кабак!» – осенило Доната.

Похолодел парень.

«Неужто Пани в кабак пошла?»

Скатал плащ, сунул в сугроб. Через забор перелез – и к окошку.

Донат угадал. Да, это был один из псковских кабаков. Здесь, наверху, в каморке, жил Томила Васильев. Слепой. Своими челобитными Томила мог пронять кого угодно, хоть князя, хоть дурня, скупца и гуляку. Иной раз и на его писания ответ приходил жестокий, несговорчивый, да ведь сама челобитная врачевала сердце тому, кто ее заказывал.

Томила Слепой был обыкновенным площадным подьячим, для простых людей челобитья составлял, но когда дело касалось города, город шел к нему: «Томила, Васильев сын, выручай! Отпиши про всех нас слезную нашу правду!»

Вот и опять пробил час, когда город вспомнил Томилу Слепого.

Площадный подьячий сидел в углу. На его стол поставили с десяток свечей, глядишь – и мысли на свету придут светлые; в каламарь опущено свежеотточенное перо, но лист перед Томилой был пуст.

В кабаке – как на курином шестке. Гвалт, теснота.

Никто не молчал, кроме Томилы.

Тут к нему и протиснулся молоденький половой с кружкой браги.

– Хозяин прислал! – крикнул половой Томиле на ухо.

Томила глянул на полового. «Нового, что ли, взяли? Молоденький, красивый, будто девица». Глянул на кружку, покачал головой:

– Сегодня я пьян без питья! – И указал на яростных людей.

– Псков пробудился, слава Богу! – кричал старик, поднимая руки к потолку. – Псковичи вспомнили наконец, что их деды были сами себе хозяева! Они сами себе были судьи… Ужели нам до конца дней своих довольствоваться дедовской славой?

– Не туда гнешь! – взревел Максим Яга. – То, что свершилось, – свершилось: Псков – русский город русского царя. Или тебе хочется, чтобы кровь псковичей обагрила Псковскую землю? Чтобы снова русские шли на русских на радость врагам?

– Довольно умничать! – завопил Прошка Коза и вскочил на стол. – Челобитную надо писать, гонца надо гнать в Москву. Или кору осиновую давно не глодали вместо хлеба-то?

– Твоя правда, Прошка. Не москалей нужно бить – немцев! От них вся напасть!

– И немцев! И защитника их Федьку Емельянова!

– И Нащокина! Афоньку Нащокина! Он и сам как немец! И весь дом свой на немецкий лад держит!

Теперь говорили все разом, махали кулаками, пихались, а Томила сидел, согнувшись над чистым листом бумаги, пил брагу и ронял с губ на бумагу хмельные капли.

Донат, глядя в запотевшее окно, никак не мог понять, что творится в кабаке. Он совсем уже забыл о таинственности своего похода, как вдруг его схватили за плечи в четыре руки:

– Подглядываешь, воеводский пес!

И не успел Донат сообразить, как и что, – за спиной хрястнуло, охнуло, и он почувствовал: его не держат.

Оглянулся. Один лежит на снегу, другой валится. Тот, кто бил, огромный, черный, уже на заборе… И нет его.

Туда же, к забору, метнулся и Донат. И вовремя. Двор заполнился толпой вооруженных горожан. Это пришли на тайный сход люди всегородних старост Семена Меньшикова и Ивана Подреза.

Спрятавшись в тень под стеной, Донат никак не мог прийти в себя: кто же его спаситель? Кто его таинственный друг в этом чужом городе? Второй раз выручает из беды. И всегда приходит в тяжкое время, словно не спуская с Доната глаз.

Где же тут догадаться? Да ведь и подумать некогда.

Зашуршало на стене. Вниз, в снег, скользнула легкая фигурка.

– Пани?

– Донат!

Пани в мужской одежде. Но спрашивать он не смеет. Подает ей плащ, встряхнув от снега, и они быстро идут прочь-прочь от заговора, заговорщиков, длинных кинжалов, коротких на расправу.

Шли по городу крадучись, но очень спешили. Скоро Донат понял, что идут они опять в сторону от дома.

Куда?

Пани схватила Доната за руку, и они прижались к забору. На темной площади, среди темных домов, слюдяные окна которых едва золотились от слабого света одинокой свечи или лучины, стоял высокий, островерхий, как замок, нездешний дом. Многоокий, сияющий – уж никак не меньше сорока свечей горело в нем сразу.

Перед этим домом, на золотом снегу, человек двадцать пьяных стрельцов кобенились что есть мочи. Они скорее дразнили, чем угрожали, но ведь дразнили не Вантюху с Мантюхой, а дворянина, человека во Пскове видного, человека государственного – самого Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина.

– Пошли в обход! – шепнула Пани Донату.

Они бросились петлять переулками, очутились перед глухим забором, а в заборе том случилась тайная дверца. По условному сигналу дверца отворилась.

И вот стоит Донат, щуря глаза от непривычно яркого света, в просторной зале, где узорчатый пол, собранный из дорогих пород дерева, был копией потолка!

Слуги в ловких немецких и польских одеждах, бриты, мыты, холены. Не то что с хозяином – с ними заговорить страшно. Повернется к тебе – и будто носом глаза норовит тебе выклюнуть. Веки опущены, глаза из-под них не на тебя, а на собственный нос: высок ли, не поник ли по недосмотру?

Донату, человеку зарубежному, от этой русской заграницы нехорошо стало. Сробел.

Ордин-Нащокин долго ждать себя не заставил. Подошел к Пани вплотную, спросил одними губами по-польски:

– Почему вы здесь?

– Я была там… Они решили убить вас.

– Эти? – Ордин-Нащокин презрительно кивнул на окно.

– Нет, не эти. Но те, кто это решил, скоро будут.

– А для чего вы притащили мальчишку?

– Он смел, как настоящий воин, и предан мне, как паж…

– Гм…

– Я была бы счастлива, если бы вы обратили на него внимание. Он знает немецкий, шведский и, кажется, татарский…

– А польский?

– Польского не знает, я проверила.

Ордин-Нащокин покосился на Доната:

– Красивый парень.

– Да, он красив, наивен, у него хорошие манеры. Он умен, порядочен…

– Ба! Уж не влюблены ли вы?

– Я? В этого мальчика? Я? Пани?

Она повернулась к Донату и рассмеялась… Чуть деланно, но Донат не заметил этого. Он был красен и не знал, как ему теперь побледнеть.

Шагнул вперед.

– Довольно! – крикнул по-польски. – Довольно! Я никому не позволю смеяться надо мной!

И Пани побледнела, но тут же нашлась:

– Даже Даме?

– Позвольте мне уйти.

– Нет, уж позвольте не отпустить вас, – сказал Ордин-Нащокин и подошел к Донату, улыбаясь. – Значит, вы знаете польский так же хорошо, как русский, немецкий и шведский. Вы человек для нашего царства редкий и нужный.

– Я вырос за границей. Мой отец был купцом.

– Хотите служить у меня?

– Я служу русскому царю! Я верен…

– Я тоже служу государю, и я тоже верен ему до последнего своего вздоха.

– Но…

– Что «но»?

И тут в залу вбежал Ульян Фадеев:

– Афанасий Лаврентьевич, они идут сюда…

– Мы еще встретимся с тобой и поговорим, – сказал Ордин-Нащокин Донату. – Пани, берегите его… Я скоро дам о себе знать… Иди за мной! – кивнул Ульяну.

Зала опустела. Пани схватила Доната за руку и потащила к запасному выходу: улица ревела, как в осеннюю непогоду. Псковичи пришли расправиться с защитником «немцев».

В ту ночь Ордин-Нащокин спал в десяти верстах от Пскова, в маленькой своей деревушке.

Воевода гневается

Триста человек без галдежа, без озорства протиснулись сквозь калитку – ворот не распахивали! – и чинно, тихо встали перед окнами дома псковского архиепископа Макария.

Из этой большой толпы вытекло несколько ручейков, ручейки собрались в озерко, и это озерко – десятая часть толпы, тридцать человек, – перелилось на высокое крыльцо архиепископского дома, одолело его и встало в сенцах.

Макарий вышел к псковичам.

Едва в дверях показалась архиепископская, лилового бархата мантия, как все тридцать посланцев стали на колени, прося благословения.

Макарий благословил горожан.

– С чем вы пришли ко мне? – спросил.

Псковичи поднялись с колен, из толпы выступили всегородние старосты, люди богатые и благонамеренные, истые отцы города Пскова, Семен Меньшиков и Иван Подрез.

– Владыко, молим тебя, уговори воеводу окольничего Никифора Сергеевича, чтобы он не отдавал хлеба в Свейскую землю, пока от государя не придет ответ на челобитье псковичей.

Это сказал Семен Меньшиков, а Иван Подрез добавил:

– Владыко, нам, всегородним старостам, пока удалось отвести беду от города. Смилуйся, пошли за окольничим и порадей ради Пскова, умоляя воеводу исполнить народный глас.

Перед Макарием тридцать послушных, богобоязненных, напуганных псковичей. У крыльца толпа. Люди здесь тоже не из последних, тоже послушны и богобоязненны – богатенькие. А вот которые по городу мечутся, те удержу не знают. Терять им нечего, потому что нет у них ничего. И Макарий, кроткий пастырь неистовых псковичей, смиренно исполнил челобитье горожан: послал за воеводой.

Воевода явился тотчас.

Окруженный десятком телохранителей, на конях – от палат воеводы до палат архиепископа рукой подать – мчался Собакин на толпу. Расступилась толпа. Осадил Никифор Сергеевич коня у самого крыльца, сошел с седла лениво, покряхтывая, поднялся на крыльцо неторопко. Не глядя на челобитчиков, будто их не было в сенцах, подошел к Макарию принять благословение, а уж потом только повернулся к Меньшикову и Подрезу, уставясь на них с удивлением: а вы, мол, тут зачем?

Запинаясь, Иван Подрез выложил воеводе просьбу псковичей – не отдавать хлеб в Свейскую землю до ответа из Москвы на челобитье.

– Я должен исполнить государев указ так, как мне велено, – ответил Собакин, глядя перед собой. – А велено мне отдать хлеб шведам без промедления. Челобитчиков ваших я не принял и не приму. Посылайте их к государю мимо меня.

Воевода смолк и воззрился на принарядившихся ради важного дела горожан: что ж, мол, вы стоите, как бараны, разговор окончен. Но челобитчики с места не трогались. Тогда по лицу воеводы поползла удивленная улыбка: брови вверх, нос вверх, уголки губ вверх. Ползла-ползла улыбка да сломалась, на носу аж хрящик побелел.

– А чего это вы в государственные дела суетесь? – крикнул. – Вашего ли ума дело? Зачем толпою ввалились на двор архиепископа? Защиты от воеводы искать? По-вашему, лишь бы Псков жил безбедно, а Русь – Бог с ней. Пропадай! Голодай! Мы за всех не ответчики. Так, что ли?

Воевода орал на сытых псковичей, а к Макарию-то и вправду одни сытые явились.

– Господин наш… – заикнулся Семен Меньшиков.

Воевода ногой топнул:

– Кликуны!

Потемнели псковичи лицами. Весь страх соскочил. «Кликуны».

Кликунов в Смутное время на воротах вешали. И сказал тут Максим Яга:

– Ты, Никифор Сергеевич, ругаешь нас, что нос суем не в наше дело… Мы бы не совали, если бы ты все делал так, как государь указал.

– Что?!

– Не кричи, Никифор Сергеевич! Скажи лучше, зачем пускаешь немцев в город на пиры к Федору Емельянову? В крепости иноземцам быть не велено.

– Ну так что ж, что пускаю? Пускаю! Не запираюсь. А велел я купца Армана пустить к Емельянову потому, что Федор болен, из двора не выходит. Федором у немцев заторговано на государя знаете сколько золотых?

– Сколько?

– Много.

– Ты, воевода, умен, – начал говорить Семен Меньшиков, – тебе и положено быть умным. Ты больше нашего знаешь, так тебе надобно больше знать. Но коли ты один государев запрет нарушил, люди могут подумать, что и хлебное дело…

– Молчать! – крикнул Собакин. – Вы что, государю не верите?

– Государю верим! – криком ответили псковичи.

– Мне не верите, государеву человеку, государем на место посланному?

– Так ведь то государь, а то воевода.

– Подьячего ко мне! – приказал Собакин.

Архиепископ Макарий стоял потупясь, не зная, как вмешаться в дело. Успокоить воеводу было нелегко. Скажешь ему слово, а он вгорячах отбреет и тебя, служителя Господа Бога. Тогда совсем хлопот не оберешься. Псковичи истолкуют это по-своему: Церковь за них. И что тогда будет, лучше не угадывать. Молчал Макарий, псковичи шумели, наседали на воеводу, а он опять будто и не видел их.

Явился подьячий.

– Перепиши имена всех, кто здесь был! – приказал ему Никифор Сергеевич.

Псковичи, давясь в дверях, бросились вон.

Толпа перед домом архиепископа колыхнулась, забродила. Сначала в гуд, а потом в шум, а там и в крик:

– Эй, воевода! Хлеба отдать не позволим!

– Сам жрешь, а у нас брюхо к спине липнет!

– Окольничий, покажись! Мы тебя побреем под немца.

Никифор Сергеевич переглянулся с Макарием и побледнел.

Псковичи не испугались.

На крыльцо, размахивая руками, поднялся Иван Подрез, закричал на толпу:

– Вы нас привели бить челом. А окольничий за то велел переписать всех нас и пошлет отписку к государю. И нам за то, что шумом приходили, опала будет от государя.

– Делать что, говори!

– Приходите завтра, миром, к Всегородней избе! Горячка соскочит, вот и подумаем вместе, как быть.

– Завтра так завтра, а воеводе хлеба отдать не позволим!

На том и разошлись.

Нежданная милость

Донату снилось, что мчится он с Пани на тройке. Серебряные колокольцы звенят. Кони все быстрей, колокольцы – звонче.

Донат открыл глаза. Немая служанка звонила в колокольчик над ухом.

– Что случилось?

Немая замычала. Показала на таз с водой: мол, вставай, умывайся, ждут.

Донат улыбнулся, но тут он вспомнил вчерашнее и помрачнел. И как это он не сдержался? Ишь, поляк! Ну, да слово не воробей, а двум смертям не бывать. Видно, Пани зовет его к себе, чтобы прогнать из дому. Поделом. Вчера ни слова не сказала, как ушли от Ордина-Нащокина.

Донат трахнул кулаком по голове.

Немая засмеялась и, смеясь, ушла.

Донат вскочил, подбежал к тазику, погрузил в воду руки: вода была теплая. А ведь он теплой воды не просил. К чему вдруг такие нежности? Напоследок?

В один миг умылся, оделся, пошел к Пани.

Пани, с оголенными плечами, в платье пышном, усыпанном жемчугом и каменьями, сидела на стульчике. При виде Доната вспыхнула, торопливо протянула ему для поцелуя руки. Донат опустился перед нею на колени, поцеловал бережно обе руки поочередно, а встать боялся, боялся поглядеть ей в глаза. И вдруг почувствовал – Пани коснулась рукою его волос.

– Доброе утро, мой рыцарь! Будь любезен, веди меня к столу, – сказала по-польски.

Донат вскочил, взял Пани за руку, усадил за стол.

– Садись напротив меня.

Донат исполнил приказание. Глаза Пани сияли. Господи, что же это? Не гонят?

– Доброе утро, Пани! – решился заговорить по-польски.

Пани улыбнулась:

– Ешь, мой рыцарь! Псков сошел с ума. Тебе нужно быть сильным.

Пани была ласкова, и Донат не мог понять почему.

Знал бы он, как плакала Пани ночью! Ее, хитрую из хитрых, провел мальчишка. Поставил в глупое положение перед самим Ординым-Нащокиным. Но разве Ордин-Нащокин рассердился?

Он обрадовался! Обрадовался тому, что у Пани такой удивительный паж. Он далеко пойдет, этот несдержанный мальчик. И как хорошо, что он открылся вчера! Ведь у Пани не один хозяин. Не один! Знал бы Ордин-Нащокин, где теперь пан Гулыга! А ведь Донат, ее хитрый мальчик, прекрасен. Он – как бог! Как греческий бог!

И Пани с удовольствием призналась себе в том, что Донат ей не безразличен. Да разве можно кого-либо поставить рядом с ним из псковских мужланов?

Пани прикрыла глаза, вспоминая тех, кто когда-то не где-нибудь, а в Польше благословенной домогался ее любви. Их было много. Но разве можно хоть кого-то поставить рядом с ним?

И тут Пани возмутилась. Не слишком ли она увлечена? Как девчонка… И сказала про себя: «Да, как девчонка, я его люблю!»

О, если бы Донат знал об этих мыслях Пани!

Возмущение

Между реками Исковой да Великой, за стенами высокими, за башнями круглыми, стоит Кром, Кремль псковский. В день двадцать восьмого февраля 1650 года разлилось по Крому то, что бури бурливее, то, что вод текучее, – море человеческое: псковичи пришли миром думу думать.

Один кричит – всем слышно, ну, а как все кричать возьмутся?

Покричали.

Умный глотку драть не будет. Умный подождет, когда крикуны, покричав, уморятся.

Уморились.

Смолкла площадь. Пришел черед умникам говорить.

Говорил Томила Слепой:

– Не дадим воеводе псковский хлеб на сторону отдавать. Своих едунов вон сколько. Все бы нам думывать, как перед заграницей в грязь не ляпнуться. А кто о нас, сирых, подумает? Когда черед до нашей бедности у царя московского дойдет? Забыты мы! А коли так, мы сами о себе вспомним! Кукиш тебе, Никифор Сергеевич, кукиш тебе, а не хлебушек!

Толпа, предовольная сказанным, на руки подняла Томилу, да ведь говорил-то он первым. А вторым говорил Максим Яга, а третьим Семен Меньшиков, а четвертым Иван Подрез, пятым Никита Сорокоум. Говорили, что самовольством жить – беду нажить. Говорили, что государеву указу противиться – не токмо земных владык прогневить, но и самого Господа Бога. По закону надо жить. Коли случилась скудость в хлебе, надобно челом государю ударить. Государь детей своих, народ свой, в беде не оставит. Только надо к самому Алексею Михайловичу с челобитьем пробраться, бояре, что вокруг него, грамоту спрячут.

Подержали на руках псковичи Томилу, опустили на землю, а потом и головы опустили, а потом, опустивши головы, домой было пошли.

Тут и бунту конец.

Вдруг крик:

– Люди!

Остановились.

От Петровских ворот прибежал Прошка Коза.

– Немец[9]9
  Немец – в старину русские всех чужестранцев из Европы называли немцами.


[Закрыть] едет! Везет казну из Москвы!

Швед Логин Нумменс в сопровождении десяти стрельцов и пристава Тимашева, подъехав ко Пскову московской дорогой, не нарушая правила, писанного для иностранцев, в город не поехал, а поехал вокруг, в Завеличье, на Немецкий гостиный двор.

Погода в тот день была солнечная, мороз стоял легкий. Снег блестел, дышалось вольно. Логин Нумменс, вполне счастливый, в мехах, в славе и богатстве – не каждому поручат везти из казны одного государства в казну другого двадцать тысяч рублей, – напевал песенку, у которой слов не было, но это была веселая песенка.

Последний русский город, последняя остановка, последние серьезные государственные дела – предстояло договориться окончательно с купцом Федором Емельяновым о покупке хлеба, – и домой. Домой, домой! До дому – по московским понятиям – рукой подать.

Не знал Нумменс, что его приезда ждал весь Псков. Одни ждали в страхе – спровадить бы шведа потихоньку, другие ждали его, как ждет возле норы кошка мышку.

Всеведущая Москва о том ожидании томительном и думать не думала.

Весело катил санный поезд Нумменса вокруг Пскова, и вдруг – стоп! Возле Власьевских ворот выскочила наперерез лошадям толпа. Коней – под уздцы, шведа – за шиворот.

Быстрый на ногу Прошка Коза наперехват успел.

Без лишних слов уперлись в грудь охранникам царевой казны бердыши. Толпа, оттеснив Прокофия Козу, тащила Логина Нумменса под мышки из возка долой.

Орали дико.

– Топи его, проклятого! Топи его! В прорубь его кунай! В прорубь!

Нумменс от страха все слова русские забыл. Лопочет по-своему, а стрельцы рады стараться. Из возка выдернули, кулаками в бока ему тычут, пинками в зад норовят. Упирается Нумменс, под горою-то, на реке, черных птах-прорубей насажалось одна к одной: бабы дуры, чистюли, рук своих не жалеючи, постарались.

Прорвался к Нумменсу Прокофий Коза, стрельцов своих по шее. Отнял немца. Тут какой-то балда потянулся к Нумменсу через головы стрельцов, ослопом[10]10
  Ослоп – окованная дубина.


[Закрыть] хотел его достать. Не достал, своего задел. А тот вгорячах вырвал у товарища ослоп да и трах ответную. Проломил длиннорукому голову.

Прибежал Семен Меньшиков с людьми.

Да и Нумменс наконец пришел в себя. Обратился к всегороднему старосте:

– Бога ради, объясните мне, что все это значит?

– Это значит, – ответили ему, – что мы хотим знать, как это тебе, немцу, казну на Москве дали.

– Я везу деньги королеве Швеции Кристине. Это выкуп Московского государства за людей, перешедших из наших земель в русские земли… Позвольте мне свидеться с гостем Федором Емельяновым. У меня к нему письма от государя. Емельянов все вам объяснит…

Не знал швед, как ненавистно имя, через которое он искал себе защиты.

– К Федору захотел?

– Пытать немца!

– Заодно они!

– И Федора пытать!

– Пошли к Федору!

– Прошка, веди!

И, не раздумывая, Прошка Коза бросился со своими стрельцами к дому Емельянова.

Оставшиеся окружили Нумменса и повели к Съезжей избе[11]11
  В Съезжей избе находилась администрация воеводы, во Всегородней – заседало выборное руководство города.


[Закрыть].. Туда же пригнали санный поезд с казной.