Текст книги "Приключения Дюма и Миледи в России"

После всего только что прочитанного, Вы, уважаемый читатель, вправе судить, насколько Дюма выступает как строгий историк, насколько – как свободный писатель-романтик. И все же при любой оценке этот роман остается выдающимся произведением, только акценты будут при этом значительно смещены, и те, для кого важна историческая точность, здесь не найдут ее, а те, кто захочет насладиться безграничной фантазией и опьяняющей, головокружительной романтикой, найдут ее в «Трех мушкетерах» даже с избытком.

Однако сделанные комментарии и дополнения к предыдущей главе этой книги сделаны не только для того, чтобы Вы, уважаемый читатель, просто расширили свой литературоведческий кругозор, узнав то, чего не рассказал Дюма, нет, отнюдь не для этого. Хотелось бы, чтобы эти комментарии и дополнения стали своеобразным мостиком к следующей – шестой главе книги – «Ожерелье королевы», в которой не будет д’Артаньяна и трех мушкетеров, но останется сильно видоизмененная внешне, но внутренне очень похожая на Миледи, новая героиня – графиня Жанна де Ламотт, урожденная герцогиня де Валуа.

Глава 6
«Ожерелье королевы»

Историчность и «вольная романтика» нового романа. Знакомство с Калиостро. Посещение бедной герцогини Валуа неизвестными ей дамами-благотворительницами. Рассказ Жанны о ее происхождении и жизни. Встреча дам-благотворительниц с графом де Шарни. Уловка ревнивого короля и ее бесполезность. Появление ожерелья и отказ королевы от его приобретения. Адмирал Гоффрен и лейтенант Шарни. Визит кардинала к Жанне и посещение ею дома доктора Месрера. Вовлечение Оливы и ее любовника Базира в некую авантюру, которой надлежало произойти на маскараде в Опере. Вторжение карточных шулеров в европейскую дипломатию. Сцены в редакции газеты и в доме графа Калиостро. Барон Таверней и граф Шарни – благородные соперники и дуэлянты, становятся невольными свидетелями появления королевы в Опере. Из постели графини – в мастерскую придворных ювелиров. Метаморфозы, происходящие в португальском посольстве. Дома на улице Сен-Клод. Жанна – ходатай Рогана у Марии-Антуанетты: вопрос с ожерельем решен. Бред раненого лейтенанта Шарни и его выздоровление. Встречи Жанны, Рогана, королевы и Калиостро в связи с ожерельем и кредитом за него. План дерзкой аферы. Знакомство Жанны и Оливы. Тайные наблюдения Шарни за королевой. Таверней покидает Париж, поверив в измену ему Марии-Антуанетты. Крушение планов Жанны: Оливу похищают в день назначенного бегства. Афера с ожерельем начинает обретать первые, еще не совсем ясные контуры. Ювелиры, королева и кардинал. Парижские сплетни и слухи о Марии-Антуанетте, Оливе Шарни, де Рогане и Людовике XVI. Узел интриги затягивается. Неожиданное сватовство. Возвращение к сюжету об ожерелье. Диалог Жанны и королевы, приведший графиню в Бастилию. Арест мадемуазель Оливы агентами де Крона. Аудиенция Калиостро с де Кроном. Первые допросы арестованных, начало судебного процесса и неожиданный поворот дела с демонстрацией Оливы. Базир – счастливый отец. Суд удалился на совещание, а обвиняемых увезли в тюрьму Консьержери, с которой мы еще встретимся. Сладкие грезы и ужасная действительность графини де Ламотт

После выхода в свет в 1844 году «Трех мушкетеров» и обретения книгой невероятного успеха во многих странах, через пять лет на прилавках книжных магазинов появился новый роман Дюма «Ожерелье королевы». Однако, в отличие от «Трех мушкетеров», новый роман не вызвал восторга у читателей, да и у серьезных литературоведов, и сразу же получил единодушную оценку как одно из самых ужасных произведений Дюма. И популярность его оказалась несравнимо ниже многих других произведений великого романиста.

Первая оценка оказалась традиционной и была поддержана критиками других стран. В России, как и повсюду, ученые отдавали должное выбору сюжета, ибо его историческую основу составляло раскрытие аферы с самым дорогим бриллиантовым колье в мире, кража которого, по мнению многих знаменитых современников, повлекла за собою взрыв общественного негодования, приведшего в конце концов к великой исторической драме, названной впоследствии Великой Французской революцией.

Наиболее типичной оценкой романа «Ожерелье королевы» в российском литературоведении можно считать отзыв о нем Л. О. Мошенской, помещенный в «Вестнике Московского университета» в 1998 году, № 11, в статье: «Непривычный Дюма (Цикл романов А. Дюма о Великой Французской революции)», где дается такая характеристика роману: «Из длинной череды произведений Дюма, посвященных Великой Французской революции и эпохе, ей предшествовавшей, был переведен до последнего времени лишь роман „Ожерелье королевы“ – весьма слабый, ничего кроме подробного описания громкой дворцовой интриги, получившей в свое время широкую огласку, из него не вычитаешь». И хотя роман ценен «подробным описанием громкой дворцовой интриги», как пишет Мошенская, она же замечает, что «В сфере с ожерельем („Ожерелье королевы“) дыхания истории тоже особенно не ощущалось». Попробуем восстановить это «дыхание истории», рассказав Вам, уважаемый читатель, фабулу этого романа, так как читали его гораздо меньше людей, чем «Трех мушкетеров», и пересказ его гораздо более необходим, нежели изложение знаменитого романа о д’Артаньяне и Миледи.

Воспроизведем и этот роман, подобно тому, как это было проделано с книгой о «Трех мушкетерах».

Так же, как и «Три мушкетера», «Ожерелье королевы» имеет строго определенные хронологические рамки, и читатель идет от даты к дате, что создает впечатление исторической точности и достоверности.

Вспомните, уважаемый читатель, как начинался роман «Три мушкетера»: «В первый понедельник апреля 1625 года…», а теперь посмотрите, как начинается роман «Ожерелье королевы»: «В первых числах апреля 1784 года, приблизительно в четверть четвертого пополудни…» восьмидесятивосьмилетний маршал Франции герцог Ришелье вызвал своего дворецкого и обсудил с ним многие вопросы, относящиеся к предстоящему обеду, на который были приглашены всего восемь гостей и среди них шведский король Густав IV, скрывающийся под именем графа Гага, великий мореплаватель Лаперуз, знаменитая версальская куртизанка графиня Дюбарри, комендант Бастилии граф де Лоне, всемирно известный маг граф Калиостро и два старых друга маршала – де Таверней и де Фавра Кондорсе. Сначала Калиостро стал рассказывать истории о самом себе, из коих явствовало, что он живет уже около трех тысяч лет. Потом он налил тридцать пять капель чудодейственного эликсира старику Тавернею и он мгновенно, на глазах у всех, как по волшебству, сказочно помолодел, но через тридцать пять минут вновь стал старым и дряхлым. «Все с восторгом следили за волшебством, творившимся у них на глазах, но более всех восхищалась происходившим мадам Дюбарри, попросившая у Калиостро чудесных омолаживающих капель.

– Я давал их вам, мадам, – ответил чародей. – Это капли моего друга, доктора Бальзамо и, мне кажется, вы пользуетесь ими.

– Ах, – ответила Дюбарри, – и в самом деле, но они скоро у меня закончатся.

Калиостро пообещал помочь».

И все же, уважаемый читатель, автор просит Вас еще раз перечитать несколько страниц романа «Ожерелье королевы», где Дюма устами ясновидца и прорицателя Калиостро рассказывает о судьбе гостей, собравшихся за столом маршала Ришелье.

Дюма нетрудно было точно напророчить их будущее, так как жизнь каждого из них стала ко времени написания романа уже достоянием истории, и писателю было совсем нетрудно совершенно безошибочно «предсказать» то, что уже давно свершилось…

Итак, первым из гостей ушел Лаперуз. Перед тем как попрощаться с теми, кто оставался за столом, он радостно улыбался и непрерывно шутил, будто намеренно демонстрируя воплощенную жизнерадостность. Но как только он ушел, Калиостро сказал, что никто больше никогда не увидит великого мореплавателя в живых: Лаперуз погибнет во время путешествия.

Предсказание ясновидца привело всех в ужас, но вместе с тем заставило полюбопытствовать и о своей собственной судьбе.

Первым об ожидающей его кончине спросил Калиостро шведский король Густав, приехавший во Францию под псевдонимом «граф Гага».

А вот теперь предоставим слово Дюма. «Скажите мне, что Вы желаете знать, Ваше Величество, – начал Калиостро, – я готов отвечать Вам.

– Скажите мне, какой смертью я умру?

– От выстрела, Ваше Величество.

Чело Густава прояснилось.

– А, в сражении! – сказал он. – Смертью солдата. Благодарю вас, господин де Калиостро, тысячу раз благодарю! О, я предвижу сражения, а Густав-Адольф с Карлом XII показали мне, как должен умирать шведский король.

Калиостро молча опустил голову.

Граф Гага нахмурил брови.

– О-о, – сказал он, – разве этот выстрел будет произведен не в сражении?

– Нет, Ваше Величество.

– Во время возмущения? Да, это также возможно.

– Нет, не во время возмущения.

– Так где же?

– На балу, Ваше Величество.

Король погрузился в раздумье.

Калиостро, который говорил стоя, опустился на свое место и закрыл себе лицо руками.

Все окружавшие пророка и того, кому было сказано пророчество, побледнев, хранили молчание.

Кондорсе взял стакан воды, в котором пророк прочел свое зловещее предсказание, приподнял его за ножку, поднес к глазам и внимательно осмотрел его сверкавшую грань и таинственное содержимое.

Его умный взгляд, взгляд строгого исследователя, казалось, искал в этом хрустале и в кристально чистой воде разрешение задачи, которую его разум низводил до уровня чисто физического явления…

Но, без сомнения, он не нашел разрешения этой задачи, так как перестал разглядывать стакан и поставил его на стол.

– Со своей стороны, – обратился он к Калиостро среди общего молчания, вызванного последним предсказанием – я также попрошу нашего славного пророка спросить свое волшебное зеркало относительно меня. К счастью, – прибавил он, – я не могущественный государь, никем не повелеваю, и моя ничтожная жизнь не принадлежит миллионам людей.

– Сударь, – заметил граф Гага, – вы повелеваете во имя науки, и ваша жизнь важна не для одного какого-нибудь народа, а для всего человечества.

– Благодарю вас, граф, но, может быть, господин де Калиостро не разделяет ваше мнение относительно этого вопроса.

Калиостро поднял голову, как лихой скакун, почувствовавший шпоры.

– Как же, маркиз, – сказал он с закипавшей в нем нервной раздражительностью, которую в древние времена приписали бы действию волновавшего его бога, – вы несомненно могущественный повелитель в царстве мышления. Взгляните мне в глаза… Вы серьезно желаете услыхать от меня предсказание?

– Совершенно серьезно, клянусь честью! – отвечал Кондорсе. – Невозможно желать этого серьезнее.

– Маркиз, – начал Калиостро глухим голосом, полузакрыв глаза, неподвижно устремленные в одну точку, – вы умрете от яда, заключенного в кольце, которое вы носите на руке. Вы умрете…

– А если я его брошу? – прервал его Кондорсе.

– Бросьте.

– Но ведь вы признаете, что это очень легко сделать.

– Так бросьте ж его, говорю вам, – вмешалась графиня.

– Графиня права, – сказал граф Гага.

– Браво, графиня! – заметил Ришелье. – Ну же, маркиз, бросьте этот яд; а не то теперь, когда я знаю, что вы носите на руке смерть человека, я буду дрожать всякий раз, как мне придется чокаться с вами. Кольцо может открыться само… Э-э!..

– А стаканы, когда чокаешься, так близки друг от друга, – продолжал Таверней. – Бросайте, маркиз, бросайте.

– Это бесполезно, – спокойно заметил Калиостро, – господин де Кондорсе не бросит его.

– Нет, – сказал маркиз, – не брошу… Но не потому, чтобы я хотел помогать судьбе, а потому, что Кобанес составил для меня этот единственный в своем роде яд, представляющий затвердевшую, благодаря игре случая, субстанцию, а этот случай, быть может, и не встретится ему вторично. Вот почему я не брошу яд. Торжествуйте, если хотите, господин де Калиостро.

– Судьба, – заметил последний, – всегда находит верных пособников, помогающих ей приводить в исполнение ее приговоры.

– Итак, я умру отравленным, – сказал маркиз. – Ну что же, пусть так. Не всякий, кто хочет, может умереть таким образом. Вы мне предсказываете чудную смерть: немного яду на кончике языка, и я перестану существовать. Это уже не смерть, это минус жизнь, как говорится у нас в алгебре.

– Мне вовсе не нужно, чтобы вы страдали, сударь, – холодно отвечал Калиостро.

И он знаком показал, что не хочет пускаться в дальнейшие подробности, по крайней мере, относительно Кондорсе.

– Сударь, – сказал тогда маркиз де Фавра, перегибаясь всем туловищем через стол и точно желая сделать шаг вперед навстречу Калиостро, – я уже слышал о крушении, ружейном выстреле и отравлении, и все это очень разохотило меня. Не сделаете ли вы мне одолжение предсказать и мне какой-нибудь миленький конец в таком же роде?

– О, маркиз, – сказал Калиостро, который начинал волноваться под влиянием иронии, – вы напрасно стали бы завидовать этим господам, так как, клянусь честью дворянина, вам предстоит нечто лучшее…

– Лучшее! – воскликнул со смехом де Фавра. – Берегитесь, вы берете на себя слишком много: лучше моря, выстрела и яда! Это трудно.

– Еще остается веревка, маркиз, – любезно заметил Калиостро.

– Веревка! О, что вы такое говорите!

– Я говорю, что вы будете повешены, – отвечал Калиостро в припадке какого-то пророческого экстаза, с которым он не мог более совладать.

– Повешен! – повторили все присутствующие. – Черт возьми!

– Вы забываете, что я дворянин, – сказал несколько охлажденный от своего пыла де Фавра. – И если вы случайно говорите о самоубийстве, то я предупреждаю вас, что надеюсь до последней минуты сохранить настолько самоуважение, чтобы не пользоваться веревкой, пока у меня будет шпага.

– Я говорю не о самоубийстве, сударь.

– Значит, о казни?

– Да.

– Вы иностранец, сударь, и в качестве такового я извиняю вас.

– За что?

– За ваше невежество. Во Франции дворянам отрубают голову.

– Вы об этом договоритесь с палачом, сударь, – отвечал Калиостро, уничтожив своего собеседника этим грубым ответом.

Все присутствующие замолчали; казалось, ими овладела некоторая нерешительность.

– Знаете, я трепещу, – сказал господин де Лоне, – мои предшественники вынули такой печальный жребий, что я не жду для себя ничего хорошего, если стану шарить в том же мешке, как и они.

– В таком случае, вы благоразумнее их и не хотите знать будущего. Вы правы: хороша ли она или дурна, будем чтить тайну создателя.

– О, господин де Лоне, – заметила госпожа Дюбарри, – я надеюсь, что вы будете не менее мужественны, чем эти господа.

– Я также надеюсь, – склоняясь перед графиней, сказал де Лоне. – Итак, сударь, – продолжал он, обращаясь к Калиостро, – прошу вас одарить и меня гороскопом.

– Это не трудно, – ответил Калиостро, – удар топором по голове, и все будет кончено.

Столовую огласил крик ужаса. Ришелье и Таверней умоляли Калиостро не продолжать далее, но женское любопытство одержало верх.

– Право, если послушать вас, граф, – сказала госпожа Дюбарри, – человечество должно покончить жизнь насильственной смертью. Нас здесь восемь человек, и из восьми уже пятеро осуждены вами!

– О, как же вы не понимаете, что это предвзятое намерение, мы все смеемся над ним, – сказал господин де Фавра, силясь, действительно, рассмеяться.

– Конечно, смеемся, – подтвердил граф Гага, – будь то правда или ложь.

– Я тоже желала бы посмеяться, – сказала госпожа Дюбарри, – так как мне не хотелось бы своей трусостью опозорить все наше общество. Но, увы, я только женщина и не могу надеяться на честь стать наряду с вами относительно трагического конца жизни. Женщины умирают в своей постели. Увы, моя смерть, смерть старой женщины, печальной, всеми забытой, будет худшей из всех смертей, не правда ли, господин де Калиостро?

– Эшафот, сударыня, – отвечал зловещий предсказатель.

– Это шутка, не правда ли, сударь? – пробормотала графиня, устремляя на Калиостро молящий взор.

Но Калиостро был доведен до крайности и не заметил этого взгляда.

– А почему бы это должно было быть шуткой? – спросил он.

– Потому что для того, чтобы взойти на эшафот, надо убить, зарезать кого-нибудь, вообще совершить какое-нибудь преступление, а я по всем вероятиям никогда никакого преступления не совершу. Так это шутка, не правда ли?

– Э, боже мой, да, – сказал Калиостро, – это шутка, как и все предсказанное мною.

Графиня разразилась смехом, который опытному наблюдателю показался бы слишком громким и резким для искреннего смеха.

– Ну, господин де Фавра, – сказала она, – закажем себе траурные кареты.

– О, это было бы для вас бесполезно, графиня, – заметил Калиостро.

– Почему?

– Потому что вы поедете на эшафот в повозке.

– Фи, какой ужас! – воскликнула госпожа Дюбарри. – О, ужасный человек! Маршал, другой раз выбирайте себе гостей в другом духе или больше не увидите меня здесь.

– Извините меня, сударыня, – сказал Калиостро. – Вы сами, как и другие, пожелали этого.

– Да, как и все другие. Но по крайней мере вы дадите мне время выбрать себе духовника?

– Это был бы излишний труд, графиня, – сказал Калиостро.

– Как так?

– Последний, кто взойдет на эшафот с духовником, будет…

– Будет?.. – спросили все присутствующие.

– Французский король.

И Калиостро произнес последние слова таким глухим и зловещим голосом, что присутствующие точно почувствовали над собой дуновение смерти, и мертвящий холод оледенил все сердца».

Отрывок из романа «Ожерелье королевы» типичен для описания Калиостро в трактовке Дюма. Автор этого романа придерживается совершенно противоположной оценки и интерпретации самозванного графа; но не будем забегать вперед: Вы, уважаемый читатель, сами увидите это, прочитав те же главы книги, где будет идти речь о Джузеппе Бальзамо. (Таким было подлинное имя проходимца и шарлатана, поставленного восхищенным идеалистом Дюма на высокие котурны романтического героя и наделенного восторженным его поклонником сонмом выдающихся свойств, абсолютно не присущих откровенному жулику.) Автор не побоится повториться, ибо это важно.

Повторим еще раз, что Дюма легко было сделать Калиостро великим ясновидцем, так как ко времени написания романа «Ожерелье королевы» было известно, как и когда умерли все его действующие лица. Однако прекрасный писатель Дюма не был столь же хорошим историком, и в угоду интриге, в угоду сюжетной занимательности и остроте фабулы часто позволял себе весьма сильно отходить от исторической правды.

* * *

Когда Ришелье принимал гостей, Францию сковали небывалые морозы, сопровождавшиеся ужасным голодом: только в Париже и его окрестностях от голода и холода зимой 1784 года умерло почти триста тысяч человек. Богачи были глухи к стенаниям умирающих, а королевских субсидий недоставало. С самого начала зима была необычайно лютой: уже в конце ноября 1783 года груды снега и льда заслонили лавки и загромоздили все улицы и переулки. В конце марта началась оттепель, и Сена, из-за множества побежавших к ней ручьев, вышла из берегов. Но в середине апреля вновь нагрянули морозы, и богачи пересели в сани из карет, безжалостно сбивая с ног пешеходов.

В середине апреля в Париж въехало четверо саней: в первых санях сидели двое мужчин, во вторых – две женщины. Одна из них была средних лет, другая – немного моложе. В двух последних санях кучеры везли разнообразную поклажу. Вскоре после въезда в Париж мужчины куда-то скрылись, а женщины отыскали полусгоревший пятиэтажный отель, на самом верхнем этаже которого светились два окна. Живущие по соседству люди знали, что этот полусгоревший дом принадлежал известному чернокнижнику и колдуну доктору Бальзамо, исчезнувшему неизвестно куда сразу после того, как случился пожар. А в доме остались жить лишь те, кому некуда было деваться. Подъехавшие к дому дамы поднялись на пятый этаж, где горели два окна, и оказались в бедной маленькой квартирке, принадлежавшей молодой черноглазой графине Жанне де Ламотт де Валуа. Войдя в комнату, где их ожидала графиня, посетительницы увидели на стене портрет короля Генриха III Валуа и портрет графини Жанны Валуа – обитательницы этой квартиры.

Дамы представились распорядительницами некоего благотворительного общества, готового оказать помощь, но для этого сначала уяснить кое-какие вопросы. Задавая их, дамы выяснили, что перед ними – жена графа де Ламотт, что король Генрих III Валуа был братом герцога Валуа, одного из предков по отцовской линии и, таким образом, Жанна де Ламотт приходилась покойному королю хотя и довольно дальней, но, безусловно, кровной родственницей. А вот на вопрос о том, кем была ее мать, Жанна откровенно ответила, что ее мать была простолюдинкой и служила привратницей, что звали ее Марией Жоссель, но она была женщиной редкой красоты и герцог не только влюбился в нее, но и обвенчался с нею. Отец дал ей титул герцогини и свою фамилию – Сен-Реми де Валуа, так как он был прямым потомком некогда царствующего дома Валуа. Но корона Франции перешла из дома Валуа в дом Бурбонов и все отпрыски дома Валуа – а их было четверо – трагически погибли. Все Валуа, оставшиеся в живых, переменили свою фамилию на Реми, а ее отец – Сен-Реми – снова переменил фамилию на Валуа, считая, что не должен лишаться своего единственного достояния. Умирая, отец оставил Жанне все документы, подтверждающие ее родословную. А умер он от болезней и нищеты в парижской больнице для бедных.

Здесь Дюма замечает: «Обе женщины испустили возглас удивления, походивший на крик ужаса. Жанна, довольная эффектом, произведенным ее словами, эффектом, искусно подготовленным ею постепенно, ловкой подтасовкой и подбором фактов, осталась неподвижной, с опущенными глазами и замершими в одном положении руками». Затем Жанна сказала, что как ни кощунственно это звучит, но она рада, что отец ее умер, так как смерть избавила его от позора, когда потомок королей должен был просить подаяния.

Что же касается ее еще живой матери, то Жанна жалеет, что мать не умерла, потому что она разорила отца своими неумеренными требованиями и настояла на том, чтобы он поехал в Париж, требуя вернуть права, связанные с именем Валуа. Отец ничего не добился, возвратился в свой дом и тяжело заболел, а мать сделала из Жанны нищенку, научив ее побираться, говоря при этом: «Сжальтесь над бедной сироткой, происходящей по прямой линии от Генриха Валуа». Наконец мать ушла из дома со своим любовником, простым солдатом, отец умер в богадельне, а Жанна осталась со своим братом. Однажды она встретила молодую аристократку и та, узнав кто она такая, устроила брата в полк, а Жанну определила на учение к швее.

«– Эта дама была госпожа Булэнвиль?

– Да. Она умерла, и я снова впала в прежнее ужасное положение.

– Но ведь ее муж жив и богат?

– Жив, сударыня, но ему я обязана также большими страданиями. Я имела несчастье ему понравиться, и он потребовал платы за свои благодеяния: я отказала. В это самое время умерла госпожа Булэнвиль. Человека, за которого она выдала меня замуж, честного и храброго де Ламотта, не было здесь, так что со смертью моей благодетельницы я больше осиротела, чем по смерти отца. Вот моя жизнь…»

В заключение Жанна сказала, что ее муж служит в жандармерии, в одной из провинций, но, не имея связей при дворе, не может сделать карьеры, а она, хотя и неоднократно обращалась с просьбами к королю, королеве и к министрам, по той же причине ни разу не получила ответа ни на одну из просьб.

Перед уходом старшая дама попросила показать ей родословные документы и, оставшись весьма удовлетворенной их осмотром, протянула сверток золота. Но, уходя из дома, старшая дама случайно и совершено нечаянно уронила маленькую золотую коробочку с изображением внутри знатной особы в немецком парике и с вензелем из букв «М. и Т.», а в свертке оказалось сто луидоров – несметное состояние! – и Жанна решила непременно отыскать своих сказочно богатых благотворительниц.

А дамы поехали через весь Париж к Версалю и по дороге вынуждены были пересесть из своего кабриолета в обыкновенную извозчичью карету, попросив сопровождать их оказавшего им любезность морского офицера, назвавшегося графом де Шарни. Офицер заплатил извозчику, так как ни у одной из дам не оказалось ни сантима, и в ответ на их просьбу назвал свой адрес, по которому его спутницы пообещали возвратить возникший долг. Дамы сошли в Версале и направились во дворец, а Шарни поехал в Париж, к себе в отель.

Подойдя к двери, через которую дамы всегда проходили во дворец, они обнаружили, что за дверью стоит новый, незнакомый им часовой, которому было приказано после одиннадцати часов никого не пускать внутрь.

Дамы по какой-то причине не могли назвать себя и, страшно волнуясь, остались возле дворца, на морозе. Как вдруг они услышали веселое пение идущего неподалеку молодого человека, и старшая из них сказала младшей: «Это он, Андрэ, он нас спасет!» Она подошла к молодому человеку, тронув его за плечо и проговорила:

– Брат мой!

И в ответ удивленный молодой человек отозвался, сорвав с головы шляпу:

– Королева!

Это был брат Людовика XVI, шурин Марии-Антуанетты, королевы Франции, граф д’Артуа. Он тоже стал требовать пропустить его во дворец и тоже получил отказ: приказ отдал лично король, и приказ должен выполняться беспрекословно. Граф д’Артуа сказал дамам, что ревнивый король узнал, что Мария-Антуанетта уехала в Париж и специально распорядился никого не пускать во дворец, чтобы, таким образом, скомпрометировать и опорочить ее.

Меж тем д’Артуа привел королеву и Андрэ де Таверней, – такова была фамилия спутницы Марии-Антуанетты – в свой холостяцкий дом и оставил их до утра, сказав, что в шесть часов все двери во дворце будут уже открыты.

В половине седьмого утра Людовик XVI прошел в спальню своей жены и был поражен, увидев ее в постели. Королева рассказала мужу, где она была вчерашним вечером и передала ему то, о чем поведала ей графиня де Ламотт. Она попросила короля дать ей пенсию, а ее мужу – полк.

В ответ Людовик проявил полную осведомленность в этом деле, назвав Жанну интриганкой, и сказал: «Она перевертывает вверх дном небо и землю, надоедает министрам, пристает к моим теткам, закидывает меня прошениями, ходатайствами, доказательствами своей генеалогии… Маленькая Валуа выщиплет у меня достаточно перьев; у нее цепкий клюв! Полк этому жандармишке, который вздумал устроить спекуляцию из брака с особой из дома Валуа! Да у меня нет больше полков для раздачи!.. Эта маленькая Валуа… право, я вам не могу и пересказать всего, что знаю о ней. Ваше доброе сердце попалось в ловушку…»

Отказ короля обидел и рассердил Марию-Антуанетту и она, считая, что и Людовик тоже злится на нее за происшествия минувшей ночи, попросила мужа не гневаться на нее. Людовик ответил, что и не думал сердиться, и добавил:

«– О, это нетрудно доказать, это доказательство у меня в кармане, – и вынул из кармана футляр.

– Как это прелестно! Боже мой! Как это восхитительно! – воскликнула она, открыв крышку, ослепленная и очарованная… Она вынула из футляра ожерелье из таких крупных, таких чистых, сверкающих и так искусно подобранных бриллиантов, что по ее красивым рукам, казалось, потекли волны фосфора и пламени.

Ожерелье все струилось и переливалось, точно свернувшаяся кольцом змея с молниевидной чешуей.

– Какое великолепие! – сказала, наконец, королева, к которой вернулся дар речи. Ее глаза разгорелись, быть может, от прикосновения к этим чудным бриллиантам, а быть может, от мысли, что ни одна женщина на свете не могла бы иметь такого ожерелья».

И все же одумавшись, Мария-Антуанетта отказалась от ожерелья, считая, что оно слишком дорого. «Я отказываюсь повесить на шею полтора миллиона, – сказала она, – когда казна пуста, когда король вынужден рассчитывать, раздавая пособия бедным и говорить им: „У меня нет больше денег, Бог вам подаст!“ Знаете государь, господин де Сертин мне как-то говорил, что на полтора миллиона можно построить линейный корабль, и, поистине, государь, французскому королю он нужнее, чем ожерелье королеве».

В тот же вечер, во время карточной игры королевской четы, принцев и принцесс крови, за которой наблюдали сотни, столпившихся вокруг царедворцев, королю доложили, что в Версаль прибыл капитан де Сюффрен, семикратный победитель англичан в морских сражениях, живая легенда Франции и гордость всего ее военного флота.

И когда Сюффрен подошел к играющим, король расцеловал его, а королева сказала: «Сударь. Знайте, что вы не сделали ни одного пушечного выстрела во славу Франции без того, чтобы мое сердце не забилось от восхищения и признательности к вам».

А когда король спросил у де Сюффрена, какой милости он ждет от него, моряк попросил простить его племянника, морского офицера, нарушившего дисциплину. Людовик спросил о том, что произошло и какое нарушение дисциплины совершил племянник командующего флотом?

Де Сюффрен ответил, что во время боя с англичанами капитан фрегата «Севэр» приказал спустить флаг и сдаться неприятелю. Флаг был спущен. И английский адмирал Хьюг послал шлюпку, чтобы корабль был пленен. Однако его племянник, лейтенант, служивший на фрегате, ослушался приказа капитана, поднял флаг и приказал возобновить огонь. Корабль был спасен, но дисциплина была нарушена перед всем экипажем.

Король назвал поведение лейтенанта прекрасным деянием, а королева – храбрым поступком. Августейшая чета попросила представить им лейтенанта и, когда он появился, Мария-Антуанетта узнала в нем морского офицера, который довез ее и Андрэ де Таверней из Парижа в Версаль, назвавшись графом де Шарни. Король, похвалив молодого моряка, ушел с де Сюффреном в свой кабинет, а королева, сильно смутившись, стала скрывать свое лицо веером. Как вдруг в зал вошел кардинал Франции, принц Людовик де Роган и произнес изысканно любезное приветствие перед королевой, но Мария-Антуанетта едва повернула голову, отделавшись двумя-тремя холодно-официальными словами. Придворные знали о ненависти, которую питала королева к кардиналу, но сходились на том, что это дело – чисто политическое, называя разные причины международного характера. Впрочем, кардинал вскоре ушел, и Мария-Антуанетта заметно повеселела и велела привести к ней графа Шарни для того, чтобы он сам с подробностями рассказал о своем подвиге. Однако лейтенант, сделав вид, что впервые видит королеву, сказал, что если бы не он поднял флаг, то это сделал бы любой из офицеров «Севэра».

После этого королева рассказала всем о благородном поступке графа Шарни, пришедшего на помощь двум дамам, оказавшимся в бедственном положении, не назвав, впрочем, по имени ни себя, ни Андрэ, сделав его всеобщим любимцем экзальтированных придворных дам.