Текст книги "Приключения Дюма и Миледи в России"

Глава 2
Путешествие от Кизляра до Поти

Краткая история кавказской войны. Кизляр – начало Азии. Станица Червленная и Терское линейное казачество. Стычка с немирными чеченцами и освобождение пленницы. Интерес Дюма к Хаджи-Мураду. Поле боя под деревней Геллы. Баку и святилище огня Атешгах. Горящее море под Баку. Шемаха, Нуха и замки царицы Тамар. Тифлис. Барон Фино – французский консул в Тифлисе. Местный театр, базары и бани. «Горы – убежище ненависти». Неудачное путешествие во Владикавказ. Гори, Сурамский перевал, Кутаиси; Гелетский монастырь. Поти и Батуми – последние города империи. Дюма – романист и историк. Соотношение того и другого. Некоторые сюжеты русской истории, записанные Дюма

Продвигаясь к Кизляру, Дюма знал, что именно там начинается враждебная России территория, где и сейчас идет давняя и беспощадная война немирных горцев Кавказа с русскими войсками. Как ни коротка была подготовка Дюма к путешествию по России, он был в курсе того, что практически вот уже три века почти все народы Кавказа сопротивляются нашествию царских войск, а передышки между походами и войнами бывают очень короткими и ненадежными.

Последняя большая война на Кавказе началась сорок лет назад, когда в 1817 году генерал Ермолов – герой войны с Наполеоном Бонапартом – начал окружать горные районы тесным кольцом кордонов. Его солдаты прорубали просеки в непроходимых лесах, жгли аулы, переселяя горцев в низменные места, где уже стояли сильные русские гарнизоны.

Через десять лет генерала Ермолова сменил на посту главнокомандующего Светлейший князь и фельдмаршал Паскевич, и завоевание Кавказа продолжилось. Русские выиграли две войны – русско-иранскую и вслед за нею – русско-турецкую, подписав два мирных договора, по которым Россия железной ногой ступила на весь Кавказ, разгромив непокорные ханства. Однако в 1828 году в Чечне и Дагестане появился первый имам – верховный правитель исламского государства, объединяющий духовную и светскую власть, – по имени Гази-Магомед. Он пробыл имамом всего четыре года, погибнув в борьбе с русскими войсками, но идея имамата пережила Гази-Магомеда, и на смену ему пришел второй имам – Гамзат-бек, а вслед за ним, – последний имам – Шамиль, сподвижник двух первых имамов. Он возглавлял борьбу народов Чечни и Дагестана в течение четверти века, став легендарной личностью не только на Кавказе.

Еще находясь в Астрахани, но уже зная, что ему предстоит поездка на Кавказ, Дюма расспрашивал всех, знавших историю завоевания Кавказа, о многих городах и крепостях, которые должны были попасться на его пути от Каспийского моря до моря Черного.

В числе интересовавших Дюма пунктов был и Кизляр.

Адмирал Машин, по долгу службы, – ведь он был военным губернатором Астрахани, – рассказал Дюма об истории завоевания Кавказа. И хотя его французский язык был далеко не столь хорош, как того хотелось бы, но при помощи истого француза Курно, о котором уже говорилось выше, Дюма узнал от Машина много полезного и интересного. Кое-что узнал он и о Кизляре.

Крепость Кизляр начали строить в 1735 году и она оказалась первой русской крепостью в системе кавказских укрепленных линий. Эти линии состояли из укреплений и казачьих станиц, которых было более двух десятков. Между ними через каждые двадцать пять – тридцать верст расположены были редуты, а через каждые три-пять верст – пикеты, – сторожевые посты, с которых велось наблюдение за местностью и передвигающимися враждебными бандами и отрядами. Уже находясь неподалеку от Кавказа, Дюма узнал, что укрепленные линии продолжают строиться и в последние годы возникают по реке Белая – левому притоку Кубани, что совсем недавно заложили крепость Майкоп, и по реке Уруп – еще одному притоку Кубани, на берегах которого крепости начали появляться раньше, чем на Белой, но продвижение вперед все же шло не так быстро, как того хотели царские генералы.

Когда Дюма приехал в Кизляр, движение Шамиля доживало месяцы: он был осажден сначала войсками генерала Граббе, с сыном которого Дюма довелось познакомиться в станице Червленной, но несмотря на то, что аул Ахульго, где оборонялся Шамиль, был взят войсками Граббе, сам Шамиль сумел скрыться. Сейчас он засел в своем родном ауле Гуниб совсем неподалеку от Кизляра, который более всего поразил Дюма почти неприкрытым постоянным, ставшим неотъемлемой частью повседневной жизни, откровенным бандитизмом, беспрерывными разбоями, грабежами и убийствами. Каждый день происходили убийства и грабежи не только богатых купцов, но и бедняков, у которых отбирали по нескольку копеек, а, кроме того, широко практиковались кражи людей, за которых потом брали выкуп. Местные казаки, родившиеся на Тереке, вызывали у Дюма полный восторг. Он писал о них так: «Линейный казак, родившийся в этой местности, постоянно соприкасающийся с неприятелем, с которым он неминуемо должен рано или поздно столкнуться в кровавой схватке, с детства сдружившийся с опасностью, – солдат с двенадцатилетнего возраста, живущий только три месяца в году в своей станице, а остальное время до пятидесяти лет на поле и под ружьем, – это единственный воин, который сражается, как артист, и находит удовольствие в опасности.

Из этих линейных казаков, сформированных Екатериной и впоследствии слившихся с чеченцами и лезгинами, у которых они похищали женщин, – подобно римлянам, смешавшимся с сабинянками, – выросло племя пылкое, воинственное, веселое, ловкое, всегда смеющееся, поющее, сражающееся. Рассказывают о невероятной храбрости этих людей. Впрочем, мы увидим их в деле».

Все это неоднократно подтвердилось, как и предрекал Дюма. «Все путники, которых мы встретили на дороге, – писал Дюма, – были вооружены с головы до ног… Каждый смотрел на нас тем гордым взглядом, который придает человеку сознание храбрости. Какая разница между этими суровыми татарами (так Дюма называл горцев. – В. Б.) и смиренными крестьянами, которых мы встречали от Твери до Астрахани!

На какой-то станции Калино (переводчик Дюма с русского языка на французский. – В. Б.) поднял плеть на замешкавшегося ямщика.

– Берегись, – сказал тот, схватившись за кинжал, – ведь ты не в России!»

Сменяя на каждой станции конвой, наши путники ехали на запад по направлению к Тифлису, проезжая пункты, названия которых говорили сами за себя: «Лес крови», «Ров воров», «Скала убийства».

Первым большим поселением после Кизляра была станица Шелковая, которую Дюма по ошибке назвал «Щуковой». От нее на полтораста верст не было ни одной станции, «ибо, – как писал Дюма, – ни один станционный смотритель не хочет, чтобы каждую ночь воровали у него лошадей и чтобы самому лишиться головы».

С дюжиной конных казаков Дюма поехал в станицу Червленную и по дороге столкнулся с группой чеченцев, среди которых оказался абрек, вызвавший на поединок любого казака, согласившегося драться с ним. Такой храбрец нашелся, но абрек в рукопашной схватке отрубил ему голову. Тогда еще один из казаков помчался на поединок с абреком. Казак выстрелом из ружья убил врага и кинжалом отрезал ему голову. Казаки забрали с собою тело своего товарища, а чеченцы – обезглавленное тело абрека, чтобы похоронить каждого из них.

Червленная – самая старая из всех гребенских станиц Терского казачьего войска, основанная одним из соратников Ермака Тимофеевича. Казачки из станицы Червленная – сплошь красавицы, в которых прелесть русских и горянок переплелись очень тесно. Когда казаки отправляются в поход, казачки встают на стремя, и обхватив казака за шею, держат в другой руке бутылку вина, угощая им всадника на всем скаку, и так мчатся три или четыре версты, а потом пешком возвращаются в станицу. Когда поход бывает окончен, они так же встречают казаков и возвращаются таким образом обратно в Червленную.

Когда путешественники приехали в Червленную, там должна была состояться казнь казака-изменника. Два года он пробыл в плену у чеченцев и был отпущен на свободу красавицей-чеченкой. Он возвратился в станицу, где его ждала жена и двое маленьких сыновей. Он прожил дома недолго и бежал обратно в горы, принял там магометанство и женился на красавице, освободившей его. В схватках со своими православными земляками он был смел и беспощаден.

Однажды он пообещал чеченцам пробраться в Червленную и ночью отворить ворота станицы, окруженной со всех сторон рвом и забором. Он пробрался внутрь, перелез через забор к себе во двор и увидел через окно, как его жена моется у иконы Богоматери. Он вошел в дом, обнял ее и попросил показать ему сыновей. Потом заплакал и велел привести в хату сотника – его старого друга. Жена привела сотника в дом и казак рассказал ему, что ночью чеченцы нападут на станицу. Казаки приготовились и нападение отвели, а изменника судил военный суд и приговорил его к расстрелу. Дюма и его спутники видели, как стоял он на коленях перед земляками и смиренно просил у них прощения.

Священник исповедал его и отпустил ему грехи.

«После отпущения грехов станичный атаман подошел к осужденному и сказал:

– Григорий Григорьевич ты жил, как вероотступник и разбойник, умри, как христианин и храбрый человек, и Бог простит твое вероотступничество, а твои братья – измену.

Подняв голову и поклонившись своим товарищам, казак сказал:

– Братья мои, я уже просил у Господа прощения, и Господь простил меня; прошу прощения и у вас, – простите и вы.

Тогда началась сцена величественная и вместе с тем трогательная. Все те, которые имели что-либо против осужденного, по очереди подходили к нему.

Первым приблизился старший и сказал:

– Григорий Григорьевич, ты убил моего единственного сына, опору моей старости, но Бог простил тебя, и я тебя прощаю. Умри с миром. – И старик обнял его».

Потом подходили вдовы и сироты, братья и сестры, убитых им людей и все прощали его. Последней подошла его жена с двумя сыновьями и он видел ее уже вдовой, а детей – сиротами.

Дюма не стал ждать, когда раздастся ружейный залп и услышал его, уже отъехав от места казни.

На следующий день Дюма и его спутники выехали из станицы Червленной и вскоре прибыли в Хасав-Юрт, находившийся в пяти милях от резиденции Шамиля. На этом отрезке пути Дюма был поражен красотой горцев и горянок, а также и еще одним обстоятельством. Предоставим слово Дюма. Он писал: «Нигде столько не пьют, сколько в России, кроме разве еще в Грузии. Было бы очень интересно увидеть состязание между русским и грузинским бражниками. Держу пари, что число выпитых бутылок будет по дюжине на человека, но я не берусь сказать заранее за кем останется победа».

Такого рода размышления посетили Дюма, когда он и его спутники – Муане и Калино – ужинали в клубе у офицеров Кабардинского полка. Пир удался на славу, и Дюма договорился с тремя солдатами-охотниками ночью пойти в секрет, чтобы сражаться с чеченцами один на один, когда противников и с той и с другой стороны будет строго одинаковое число. Они пошли после полуночи, переходя вброд речушки, слушая казаков, идя по вражеской земле – Дюма, Муане, Калино и трое русских солдат.

На берегу реки Аксай они заметили чеченца, который вел в гору пленницу с ребенком. Солдат по фамилии Баженюк прыгнул в реку и вскоре вышел из воды с женщиной на плече и с отрезанной головой чеченца в руке.

– Братцы, водочки бы, – проговорил он без малейшего волнения, причем просил он «водочку» не для себя, а для женщины.

На другой день подполковник Коньяр – русский офицер, но чистокровный француз, – поехал вместе с Дюма и вскоре им встретился местный князь – Али-Султан, со свитой в шестьдесят всадников. Он пригласил путешественников к себе в гости, удивив тем, что в его ауле жили лучшие на Кавказе оружейники. После пира и прогулки по аулу Дюма выехал в недалекий Чир-Юрт, где стоял полк городских драгун, командиром которых был князь Дондуков-Корсаков.

Как раз в это время князь стал генералом и передал свой полк полковнику графу Ностицу, приехавшему в Чир-Юрт из Тифлиса.

Граф привез с собою множество живописных полотен и в том числе картину, на которой был изображен знаменитый Хаджи-Мурад. Дюма многое слышал об этом легендарном наибе Шамиля и при всяком удобном случае старался получить какой-нибудь сувенир, имеющий отношение к нему. Так, находясь в Чир-Юрте, Дюма получил из рук Дондукова-Корсакова и Ностица лоскут знамени Хаджи-Мурада, которое было с ним в последнем бою. В Тифлисе, через несколько недель после Чир-Юрта, Дюма получил от фельдмаршала князя Барятинского орден Хаджи-Мурада – звезду, которой наградил его Шамиль. Наконец, Дюма попросил Муане сделать рисунок с отрубленной головы Хаджи-Мурада, которая была помещена в банку со спиртом и отвезена из Закатал, где Хаджи-Мурада убили, в Тифлис, а оттуда – в Петербург. Там-то Муане и сделал этот рисунок для Дюма, разумеется, когда были они еще в Санкт-Петербурге.

После Чир-Юрта путешественники проехали Темир-Хан-Шуру и большую деревню Гелли, в которой бросилось им в глаза какое-то нервное возбуждение и изрядная сутолока. Оказалось, что жители деревни уже третьи сутки ждут нападения лезгин, которые, по слухам, должны были совершить набег на Гелли. Местный есаул Магомет-Иман Газальев тут же собрал две сотни своих милиционеров и быстро вышел навстречу злоумышленникам. Дюма и его спутники выехали в том же направлении, но вскоре им навстречу попался конный отряд Газальева, возвращавшийся с победой после уже произошедшей стычки с лезгинами.

Дюма увидел, как победители везут пять отрубленных голов и еще больше отрезанных ушей, вздетых на ногайки, а потом, проехав вперед, он увидел и поле боя, на котором лежали убитые. «Страшно было смотреть на раны, вызванные ударами кинжалов. Пуля проходит насквозь, или остается в теле, образуя рану, в которую можно просунуть только мизинец, – она посинеет вокруг – и только. Но кинжальные раны – это настоящая бойня: у некоторых были раскроены черепа, руки почти отделены от туловища, груди поражены так глубоко, что даже виднелись сердца.

Почему, – писал Дюма, – ужасное имеет такую странную притягательную силу, что, начав смотреть на него, хочешь видеть все?»

Когда путешественники, продолжая поездку, приехали в Карабалакент, им сказали, что ими интересовался проезжающий в Буйнаки князь Иван Романович Багратион, командир Дагестанского конно-иррегулярного полка, состоявший из казачьих сотен и эскадронов дагестанской милиции. Когда путешественники приехали в Буйнаки, где стоял штаб полка, князь ожидал их и предложил вернуться на сорок верст назад, на гору Каракент, которую называют еще и ее старинным именем «Каранай», и насладиться необыкновенной панорамой, открывающейся с ее вершины. Гора была высотою в семь тысяч футов – более двух верст. И столь же глубокой была пропасть, разверзшаяся у ног путешественников, когда они поднялись на ее вершину. «Примерно час мы пробыли на вершине Караная. Постепенно я мало-помалу пригляделся к этому страшному величию природы и признаюсь, что ничего не видел подобного. Сознаюсь, однако, что я испытал невыразимое чувство удовольствия, когда отвернулся от этой великолепной пропасти», – писал Дюма.

На следующий день Дюма увидел Каспийское море – море Ирканик, как называли его древние греки, и почему-то написал: «Ничего не казалось мне более величественным и печальным».

А далее лежал Дербент. «Трудно найти город, который по происшествиям, в нем совершавшимся, полностью соответствовал идее его возникновения. Дербент был действительно таков; это город с железными воротами; это большая стена, призванная отделять Азию от Европы и остановить своим гранитом и своей мощью вторжение скифов, название которых заимствовано от свиста их стрел». Крепость Дербент издавна называли «Дербентским проходом», или «Железными Каспийскими воротами», ибо крепость стояла на пути с Северного Кавказа в Закавказье и на Ближний Восток. Дербент был построен в V веке по повелению персидского царя Нездигерда II. Арабы называли Дербент «ворота ворот». Со временем мощная стена, опоясывающая город, достигла сорока километров.

За двенадцать лет до приезда сюда Дюма Дербент стал губернским городом, а к югу от цитадели Нарын-Кала, стоящей на неприступной горе, строился современный регулярный город, спланированный на европейский манер, занимая приморскую часть – от цитадели до набережной Каспийского моря. Дюма совсем недолго пробыл здесь, и современный Дербент не произвел на писателя особого впечатления.

После Дербента Дюма проехал через центр бывшего кубинского ханства – Кубу, – прославленный центр ковроткачества и изготовления кинжалов, потом, проехав через Сумганит, преодолел последние отроги Кавказа и увидел долину, на которой зеленели хлеба, мирно паслись стада и безбоязненно шли и ехали жители видневшихся вокруг деревень.

– Завершили ли мы самую живописную и самую опасную часть путешествия? – спросил Дюма у ямщика, и тот согласно кивнул.

А вскоре после этого наши путешественники увидели раскинувшийся на берегу моря город: это был Баку. Он состоял из Черного города – старинной части, где находился ханский дворец, минареты мечетей и крепостные стены, окружающие этот персидский город, и новое предместье, построенное после захвата Баку русскими в конце 1806 года и названное «Белый город».

Конечно же, в честь приезда Дюма был дан обед. Хозяином оказался полицмейстер Баку Пигулевский, принявший путешественников в своем доме, в кругу семьи и гостей. Среди гостей оказался полковник, князь Хасай Уцягнев, хороший знакомый приятеля Дюма, путешественника и писателя Мармте, поразивший Дюма прекрасным французским языком. Шестнадцатилетняя красавица – дочь полицмейстера – оказалась великолепной переводчицей, что также отметил в позднее вышедшей в Париже книге Дюма. По окончании обеда все поехали смотреть на бакинские огни – точнее, святилище огня Атешгах, находящееся в двадцати шести верстах от Баку, где обитали огнепоклонники – парсы, гебры и мадхиз – добрые, кроткие, покорные и человеколюбивые люди.

«К этим-то людям, – писал чуть позже Дюма, – мы и отправились, чтобы посетить их в священном месте, – в святилище огня Атешгах. После двухчасовой езды мы прибыли на вершину холма, откуда нашим взорам представилось море огней. Вообразите себе равнину почти в квадратную милю, откуда через сотню неправильных отверстий вылетают снопы пламени. Ветер развевает их, разбрасывает, сгибает, выпрямляет, нагибает до земли, уносит в небо и никогда не в состоянии погасить. Средь островков огня выделяется квадратное здание, освещенное колышущимся пламенем. Оно покрыто белой известью, окружено зубцами, из коих каждый горит, как огромный газовый рожок. Позади зубцов возвышался купол, в четырех углах которого пылает огонь.

Мы прибыли с западной стороны и потому вынуждены были объехать кругом монастырь, в который можно войти только с востока. Зрелище было неописуемым, захватывающим, такая иллюминация бывает только в самые праздничные дни».

Чистый и спокойный священный огонь горел две тысячи лет, скрытый в земле нефти, и был неугасимым. Однако, когда Дюма приехал в Атешгах, где их религию, религию зороастризма, не преследовали, жрецы показали внутреннее строение храма, в центре которого стоял алтарь с куполом, под которым и горел священный огонь. В четырех углах алтаря пылали еще четыре гигантских пламени, а вокруг располагалось множество глубоких колодцев, над которыми также вставало священное пламя.

Из Атешгаха Дюма и его спутники возвратились в Баку. На следующий день Дюма обошел базары и лавки Баку, интересуясь более всего коврами, персидскими тканями и разного рода оружием. Он убедился, что «Восток, – это благовония, драгоценности, оружие, грязь и пыль», но это, по его же словам, – «чаши, какие можно видеть в „Тысяче и одной ночи“, головные уборы султанш, пояса райских красавиц».

А вечером на небольшом паруснике Дюма вышел в море и стал очевидцем такой картины: «Матрос взял в обе руки по пучку пакли, зажег их от фонаря и бросил в море. В ту же самую минуту море вокруг нас воспламенилось на четверть версты, как огромная пуншевая чаша. Мы плавали буквально посреди пламени… Море горело островками, более или менее обширными. Мы плавали в проливах, хотя иногда гребцы перевозили нас по этим горящим островкам. Это было, конечно, самое любопытное и самое магическое зрелище, какое только можно себе представить и какого, я думаю, не найдешь нигде, разве что только в этом уголке света».

Поднявшийся сильный ветер погасил все огни и Дюма со своими спутниками вернулся на берег.

Побывав в последующие дни на мусульманском празднике в честь Шаха-Хусейна, осмотрев дворец Шаха-Аббаса II, совершенно заброшенный и пустынный, некогда считавшийся шедевром арабской архитектуры XVII столетия, и осмотрев Волчьи ворота – «странное отверстие, образовавшееся в скале и выходящее на долину», 11 ноября 1858 года наши путешественники покинули Баку и двинулись к Шемахе. По дороге они встретили офицера, выехавшего навстречу Дюма из Шемахи по приказу местного вице-губернатора. К полуночи они приехали в Шемаху, где им был приготовлен уютный особняк с ужином, ожидавшим их на столе.

На следующий день Дюма, конечно же, обошел базар, полюбовался на немногочисленные шелковичные деревья и был приглашен на танцы трех местных гурий, которые, впрочем, не произвели на него впечатления.

Следующим городом, где остановились путешественники, была Нуха. Город напоминал Кизляр по бесконечным бесчинствам, творившимся круглые сутки. Вечером Дюма и Муане, побывав на народном празднике, увидели человеческую голову, нанизанную на палку. Эту голову принес нукер, по приказанию офицера Бадридзе, высланного с группой милиционеров охранять порядок на празднике. Убит был лезгин, и его-то голову и прислал Бадридзе, докладывая, что он хорошо несет службу.

Из Нухи путешественники поехали к Царским Колодцам – русскому военному лагерю, где начальником был полковник граф Толь – командир Переяславского полка. Графу Дюма рекомендовал генерал князь Дондуков-Корсаков, прося показать замок царицы Тамар, и Толь, конечно же, выполнил просьбу генерала – своего начальника. Однако, как достаточно скептически и резонно заметил Дюма, «как в Нормандии все древние замки приписываются Роберту Дьяволу, так в Грузии все подобные древности приписываются царице Тамар. Таким образом, в Грузии можно насчитать до полутора сотен царских замков, которые превратились в наши дни в жилища орлов и шакалов… Замки царицы Тамар встречались нам чуть ли не на каждой версте».

Через двое суток, миновав виселицы с трупами двух повешенных в мешках, наши путешественники «вдруг вскрикнули от радости: на краю дороги, в глубине пропасти бушевала Кура; сам же город, расположенный ярусами по склонам горы, спускался до дна пропасти с домами, похожими на стаю распуганных птиц, которые расселись где и как попало… Наконец, мы были в Тифлисе».

Французский консул в Тифлисе барон Фино сразу же выступил в роли гостеприимного хозяина. Дюма отправился с ним в первый же вечер в театр, поразивший писателя своею отделкой. «Начиная с самого вестибюля, – писал Дюма, – я был поражен простотой и в то же время характерностью орнаментов: можно было подумать, что входишь в коридор театра Помпеи. Наконец, мы вошли в зрительный зал. Зал – это дворец волшебниц – не по богатству, но по вкусу; в нем, может быть, нет и на сто рублей позолоты, но он – один из самых прелестных залов, какие я когда-либо видел за мою жизнь».

Дюма восхитился театральным занавесом, который был сотворен прекрасным художником князем Гагариным, чей талант по мнению Дюма не уступал Рафаэлю или Рубенсу. Увидев росписи Гагарина в Сионском соборе, Дюма вновь назвал художника «великим».

На следующее утро Фино заехал за Дюма и, забрав его из гостеприимного дома Зурабова, где писатель остановился, отправился на знаменитый тифлисский базар, а оттуда к наместнику на Кавказе, генералу от инфантерии, князю Александру Барятинскому. Князь вручил Дюма два письма к нему от Евдокии Ростопчиной, которая в 1841 году провожала на Кавказ Лермонтова, описала это в письмах и прислала их в Тифлис, для передачи Дюма. Там содержались любопытные сведения о дуэли Лермонтова с Мартыновым и приводилась такая оценка его: «Пистолетный выстрел похитил у России – во второй раз – одну из самых дорогих ее национальных знаменитостей. Всего прискорбнее было то, что смертельный удар был нанесен на этот раз дружеской рукой… Напрасно свидетели пытались уладить дело: в него вмешалось предопределение. Лермонтов не хотел верить, что сражается с Мартыновым. „Неужели, – сказал он свидетелям, когда они передавали ему заряженный пистолет, – я должен целиться в этого молодого человека?“

Целился ли он или нет, но… последовало два выстрела, и пуля противника смертельно поразила Лермонтова. Так кончил в возрасте 28 лет, и одинаковой смертью, поэт, который один мог вознаградить нас за безмерную потерю, понесенную нами в Пушкине. Странная вещь! Дантес и Мартынов оба служили в Кавалергардском полку…»

А вечером Фино повез Дюма в персидскую баню, где омовение на восточный лад закончилось курением кальяна, что тоже весьма понравилось Дюма, и он на протяжении шести недель, проведенных в Тифлисе, через каждые три дня посещал персидскую баню. Когда же Дюма начинал размышлять над тем, что происходит на Кавказе, то из-под его пера вырвались такие строки: «Если народ однажды добровольно покорился, а потом восстал, значит, причина тут – дурное управление, на которое он было согласился, а потом осознал, что оно душит народ. Огромным несчастьем России на Кавказе было отсутствие единой политической линии, направленной к строго определенной цели. Каждый новый наместник прибывал с новым планом, никак не согласующимся с предыдущим и зависящим лишь от фантазии очередного начальника. Иными словами, в реальных кавказских проблемах России существует столько же анархии и безалаберщины, что и в кавказской природе… Надо бы написать целую историю Кавказа, или, точнее сказать, правителей Кавказа, от князя Цицианова до князя Барятинского, чтобы дать объяснение той бедственной войне, которую Россия поддерживает безо всякого результата на протяжении шестидесяти лет… Здесь могло быть куда больше промышленности, чем ныне, ведь промышленность, создавая благосостояние, ведет за собою цивилизацию, а вслед за ней и мир. Составить программу было легко, но следовать ей – трудно.

Легче убивать людей, чем просвещать их: чтобы убивать их, надо иметь только порох и свинец; чтобы просвещать их, нужна некоторая социальная философия, которая не всем правительствам доступна. Покорение равнин было совершено за короткое время, но равнина не смирилась, а просто приняла иго, оставаясь враждебной по своей сущности. Ненависть, бессильная на плоскости, нашла неприступное убежище в горах; тайна сопротивления гор служит в утешении равнины; война горцев – только отголосок вздохов и ропота жителей равнины».

Живя в Тифлисе, Дюма захотел пересечь Кавказ поперек и решил потратить неделю на то, чтобы добраться до Владикавказа. С ним поехал и его русский переводчик – Калино. Проехав через Мцхету и Душети, в следующий полдень путники прибыли в Ананури – крепость на левом берегу Арагви. После того они доехали до Пасанаури, откуда дорога вывела их к подножью Казбека.

Из-за густого снега, пошедшего впервые за все путешествие, путники остановились на станции Кайшаури у подножия Крестовой горы, дорога на которую была засыпана снегом, толщиною не менее метра. За Крестовой начиналась уже земля Осетии и ингушей. Дюма писал, что и у того, и у другого народа, религия представляет собою смесь христианства с магометанством и в обычаях и у ингушей и у осетин нет строго выдержанных законов, кроме одного – закона кровной мести, который один дает уверенность в безопасности собственной жизни «среди этих диких народов, повинующихся только влечению собственных страстей».

На склоне Крестовой горы началась такая метель, пошел такой густой снег и поднялся такой сильный ветер, что было решено не ехать дальше, а возвратиться в Тифлис.

Через трое суток они добрались до Тифлиса. Это произошло в самый канун нового, 1859 года.

А Новый год Дюма и Муане встретили у князя Барятинского, принимавшего всю тифлисскую знать с царской роскошью. Две сотни гостей разместились за шестьюдесятью столами и столиками, как кому было угодно, занимая стол на двоих, на троих, или на девять-пятнадцать человек, что также очень понравилось Дюма.

Но еще более нравилась ему в Тифлисе прекрасная возможность – работать. «Я жил, работая и ожидая Крещения. Я за всю мою жизнь нигде так приятно не трудился, как здесь. Какое прекрасное, какое увлекательное занятие работа! Я подвергался многим лишениям во время путешествия; иногда я имел недостаток во всем, даже в хлебе, но самым трудным для меня лишением всегда было лишение работы».

11 января 1958 года Дюма и Муане выехали из Тифлиса в Поти, отправив в Москву Калино и взяв с собою в Париж восемнадцатилетнего юношу – армянина по имени Григорий, который попросился поехать с ними во Францию, чтобы изучить там комиссионную торговлю. Юноша знал французский, немецкий и русский языки, а также армянский, грузинский, персидский и турецкий. Дюма взял его с собой, полагая, что в дальнейшем от него будет немалая польза.

Через два дня наши путешественники прибыли в Гори, который Дюма описал, как сборище деревянных лачужек, столпившихся вокруг неприступной скалы с развалинами прекрасного старого замка на вершине. После Гори экипаж, тарантас и телега, в которых ехали Дюма, Муане и Григорий, а также перевозилось множество вещей, купленных в России и на Кавказе, и вещей, необходимых в дороге, с трудом преодолевали нелегкий путь. Все эти сундуки, коробки и ящики много раз подвергались опасности, переворачиваясь в бурные, холодные реки; да и сама жизнь путешественников не раз подвергалась опасности. Ночами за ними шли волчьи стаи, пока, наконец, достигли они Сурамского перевала, а спустившись вниз, поняли, что дальше пути нет.

Из всего путешествия по России и Кавказу предстоящие два десятка верст были, кажется, самыми трудными: снег валил стеной, ветер сбивал с ног, взбесившиеся реки преграждали путь бурными потоками.

Замерзшие, усталые и голодные добрались наши путники еле живыми до станции Молит, где и переждали бурю. Но хотя буря и улеглась, но непогода продолжалась до самого Кутаиси – древней столицы Колхиды, куда за тридцать пять лет до начала Троянской войны прибыл со своими воинами Ясон, приплывший сюда с уже обретенным Золотым Руном.

Дюма полагал, что Кутаиси существовал более чем за тысячу двести лет до Рождества Христова. Кутаиси был и столицей Имеретинского царства, и резиденцией грузинских царей, а с 1846 года стал главным городом Кутаисской губернии, однако, более напоминал очень большую деревню, чем губернский город, утопая в огромных садах, окружавших каждый его дом, – преимущественно саманный и лишь изредка – деревянный.