Текст книги "Орлеанская девственница. Философские повести (сборник)"

Песнь пятая

Монах Грибурдон, пытавшийся обесчестить Иоанну, по заслугам попадает в ад. Он рассказывает о своем приключении чертям.

 
Друзья мои, пора, поверьте мне,
Остепениться и зажить вполне,
Как истые, прямые христиане!
Среди гуляк, рабов своих желаний,
Я молодости проводил года
В трактирах вечно, в церкви никогда.
Мы пьянствовали, ночевали с девкой
И провожали пастыря с издевкой.
И что же? Смерть, которой не уйти,
С косою острой стала на пути
Весельчаков, курносая, седая,
И лихорадка, вестница хромая,
Рассыльная Атропы, Стикса дочь,
Терзает их умы и день и ночь;
Сиделка иль нотариус свободно
Им сообщают: «Вы умрете, да;
Скажите же, где вам лежать угодно».
И позднее раскаянье тогда
Слетает с уст: печальная картина.
Ждут помощи блаженного Мартина,
Святой Митуш[78]78
  Раньше говорили: «Sainte n’y touche» (Буквально: «Святая недотрога» (франц.), и говорили правильно. Ясно было, что это женщина, которая не позволяет до себя дотронуться, а теперь, забыв о смысле, говорят: «Sainte Mitouche». Язык с каждым днем вырождается. Я бы желал, чтобы автор имел смелость сказать «Sainte n’y touche», – как говорили наши отцы.


[Закрыть] великих благостынь,
Поют псалмы, коверкают латынь,
Святой водою их кропят, но тщетно:
Лукавый притаился незаметно
У ног постели, когти распустил.
Летит душа, но он ее схватил
И увлекает в подземелья ада,
Где грешных ждет достойная награда.
 
 
Читатель мой! Однажды Сатана,[79]79
  «Сатана» – слово халдейское, которое означает приблизительно то же, что «Ариман» у персов, «Тифон» у египтян, «Плутон» у греков, а у нас диавол. Только у нас его изображают с рогами. (См. седьмой том: «De forma diaboli» («Об облике дьявола» (лат.) достопочтенного отца Тамбурини.)


[Закрыть]
Которому принадлежит страна
Большая, с населением немалым,
Блестящий пир давал своим вассалам.
Народ в те дни без счета прибывал,
И демоны гостей встречали славно:
Какой-то папа, жирный кардинал,
Король, что правил Севером недавно,
Три интенданта, двадцать черных ряс,
Четырнадцать каноников. Богатый
Улов, как видите, был в этот раз.
И черной сволочи король рогатый
В кругу своих придворных и друзей
Нектар бесовский пил, весьма довольный,
И песенке подтягивал застольной.
Вдруг страшный шум раздался у дверей:
«Эй, здравствуйте! Вы здесь! Вы к нам, почтенный!
Ба! Это Грибурдон, наш неизменный,
Наш верный друг! Входите же сюда,
Святой отец! Вниманье, господа!
Прекрасный Грибурдон, апостол ада,
Ученый муж! Таких-то нам и надо!
Сын черта, несравненный по уму!»
Его целуют, руку жмут ему
И быстро увлекают в подземелье,
Где слышно пира шумное веселье.
 
 
Встал Сатана и говорит: «Сынок,
Драчун,[80]80
  «Драчун» – дружеское обращение францисканцев в XV веке. Ученые расходятся насчет этимологии этого слова; очевидно, оно означает крепкого детину, здорового забияку.


[Закрыть] кого давно оставил бог,
Так рано я тебя не ждал; жалею,
Что голову свою ты не берег.
Духовной Академией моею
Ты сделал Францию в короткий срок:
В тебе я видел лучшую подмогу.
Но спорить нечего с судьбой! Садись
Со мною рядом, пей и веселись!»
В священном ужасе целует ногу
У господина своего монах,
Потом глядит с унынием в глазах
На пламенем объятое пространство,
Где обитают в огненных стенах
Смерть, вечные мученья, окаянство,
Где восседает зла нечистый дух,
Где дремлет прах классического мира,
Ум, красота, любовь, наука, лира, –
Все, что пленяет глаз и нежит слух,
Неисчислимый сонм сынов господних,
На радость черту сотворенных встарь!
Ведь здесь, читатель, в муках преисподних,
Горит тиран и рядом лучший царь.
Здесь Антонин и Марк Аврелий, оба
Катона, бичевавшие разврат,
Кротчайший Тит, всех угнетенных брат,
Траян, прославленный еще до гроба,
И Сципион, чья пламенная власть
Преодолела Карфаген и страсть.
Мы видим в этом пекле Цицерона,
Гомера и премудрого Платона.
За истину принявший смерть Сократ,
Солон к Аристид в смоле кипят.
Что доблести их, что благодеянья,
Раз умерли они без покаянья!
 
 
Но Грибурдон был крайне удивлен,
Когда в большом котле заметил он
Святых и королей, которых ране
Себе примером чтили христиане.
Одним из первых был король Хлодвиг.[81]81
  Это осуждение Хлодвига и многих других следует рассматривать лишь как поэтический вымысле. Впрочем, в нравственном смысле можно сказать, что Хлодвиг мог быть наказан за убийство нескольких соседних правителей и некоторых своих родных, что не вполне по-христиански.


[Закрыть]
Я вижу, мой читатель не постиг,
Как может статься, что король великий,
Который в рай открыл дорогу нам,
В аду кромешном оказался сам.
Я признаюсь, бесспорно, случай дикий.
Но объясняю это без труда:
Не может освященная вода
Очистить душу легким омовеньем,
Когда она погибла навсегда.
Хлодвиг же был ходячим преступленьем,
Всех кровожадней слыл он меж людьми;
Не мог очистить и святой Реми
Монарха Франции с душой вампира.
 
 
Меж этих гордых властелинов мира,
Блуждавших в сумраке глухих долин,
Был также знаменитый Константин.
«Как так? – воскликнул францисканец серый, –
Ужель настолько промысел суров,
Что основатель церкви, всех богов
Языческих преодолевший верой,
Последовал за нами в эту тьму?»
Но Константин ответствовал ему:[82]82
  Константин отнял жизнь у своего тестя, своего зятя, племянника, жены и сына и был самый честолюбивый, тщеславный и сластолюбивый из людей; впрочем, хороший католик; но умер он арианином, крещенный арианским епископом.


[Закрыть]
«Да, я низвергнул идолов, без счета
Моей рукою капищ сожжено.
Я богу сил кадил куренья, но
О вере истинной моя забота
Была лишь лестницей. По ней взошел
Я на блестящий кесарский престол,
И видел в каждом алтаре ступень я.
Я чтил величье, мощь и наслажденья
И жертвы приносил им вновь и вновь.
Одни интриги, золото и кровь
Мне дали власть; она была непрочной;
Стремясь ее незыблемо вознесть,
Я приказал, чтоб был убит мой тесть.
Жестокий, слабосильный и порочный,
В кровавые утехи погружен,
Отравлен страстью, ревностью сожжен,
Я предал смерти и жену и сына.
Итак, не удивляйся, Грибурдон,
Что пред собою видишь Константина!»
 
 
Но тот дивиться каждый миг готов,
Встречая в сумраке ущелий диких
Повсюду казуистов, докторов,
Прелатов, проповедников великих,
Монахов всяческих монастырей,
Духовников различных королей,
Наставников красавиц горделивых,
В земном раю – увы! – таких счастливых!
Вдруг он заметил в рясе двух цветов
Монашка от себя довольно близко,
Так, одного из набожных скотов,
С густою гривой, с ряшкою, как миска,
И, улыбаясь: «Эй, кто ты таков? –
Спросил наш францисканец у монашка. –
Наверное, изрядный озорник!»[83]83
  Францисканцы всегда были врагами доминиканцев.


[Закрыть]
Но тень ответила, вздыхая тяжко:
«Увы, я преподобный Доминик».[84]84
  По-видимому, автор здесь только шутит. Впрочем, Гусман, изобретатель инквизиции, которого мы зовем Домиником, был действительно гонителем. Известно, что жители Лангедока, так называемые альбигойцы, хранили верность своему государю и что с ними вели самую бесчеловечную войну единственно из-за их учения. Что может быть ужаснее, чем истребление железом и огнем властителя и всех его подданых под тем лишь предлогом, что они думают не так, как мы?


[Закрыть]
 
 
Услышав это, точно оглушенный,
Наш Грибурдон попятился назад.
Он стал креститься, крайне пораженный.
«Как, – он воскликнул, – вы попали в ад?
Святой апостол, божий собеседник,
Евангелья бесстрашный проповедник,
Ученый муж, которым мир велик,
В вертепе черном, словно еретик!
Коль так – мне жаль мою земную братью,
Обманутую лживой благодатью.
Подумать только: за обедней им
Велят молиться этаким святым!»
 
 
Тогда испанец в рясе бело-черной
Унылым голосом сказал в ответ:
«Мне до людских ошибок дела нет.
Их болтовне я не внимаю вздорной.
Несчастные, мы изнываем тут,
А люди нам акафисты поют.
Иному церковь строится до смерти,
А здесь его поджаривают черти.
Другого же осудит целый свет,
А он в раю, где воздыханий нет.
Что до меня, то вечные мученья
Я по заслугам на себя навлек.
На альбигойцев я воздвиг гоненья,
А в мир был послан не для разрушенья,
И вот горю за то, что сам их жег».
О, если б я имел язык железный,
Я б говорил, покуда время есть,
И не успел бы – подвиг бесполезный –
Святых, в аду горящих, перечесть.
 
 
Когда сынка Ассизского Франциска
Вся эта публика довольно близко
С судьбою познакомила своей,
Они заговорили без затей.
«Милейший Грибурдон, скорей, не мучай,
Скажи, какой необычайный случай
Подстроил так, что в адские края
Безвременно сошла душа твоя?»
«Извольте, господа, к чему ломаться;
Я расскажу престранный случай мой.
Вы будете, конечно, удивляться,
Но в истине ручаюсь головой:
Не лжет мой рот, засыпанный землей!
 
 
Когда еще я не был в этом месте,
Для чести рясы и для вашей чести
Любовный подвиг был исполнен мной,
Какого не запомнит шар земной.
Погонщик мой, соперник содостойный,[85]85
  Содостойный (condigne) – от латинского «condignus»; это слово встречается у писателей XVI века.


[Закрыть]
Великий муж и доблестный осел,
Погонщик мой, усердный и спокойный,
Мечты Гермафродита превзошел.
И я для самки-чудища все знанья
Собрал и все способности напряг;
И сын Алисы, оценив старанья,
Иоанну дал нам, как доверья знак,
И Девственница, гордость королевства,
Спустя мгновенье потеряла б девство:
Погонщик мой обхватывал ей зад,
Я крепко заключил ее в объятья;
Гермафродит был чрезвычайно рад.
 
 
Но тут, не знаю, как и передать, я,
Разверзлась твердь, и вдруг из синевы
(Из царства, где я никогда не буду,
Не будете, друзья мои, и вы)
Спустилось – как не подивиться чуду!
Известное по пребольшим ушам
Животное, с которым Валаам
Беседовал, когда всходил на гору.
Ужаснейший осел явился взору!
Он был оседлан. У луки блестел
Палаш с изображением трех лилий.
Стремительнее ветра он летел
При помощи остроконечных крылий.
Иоанна тут воскликнула: «Хвала
Творцу: я вижу моего осла!»
Услыша эту речь, я содрогнулся.
Крылатый зверь, колени преклоня
И хвост задрав, пред Дюнуа согнулся,
Как будто говоря: «Сядь на меня!»
Садится Дюнуа, и тот взлетает,
Своими побрякушками звеня,
И Дюнуа внезапно на меня,
Мечом размахивая, нападает.
Мой господин, владыка адских сил,
Тебе война подобная знакома;
Так на тебя когда-то Михаил
Напал по манию владыки грома,[86]86
  Об этой войне говорится только в апокрифической книге Еноха; ни в одной другой древнееврейской книге о ней ничего не сказано. Предводителем небесного воинства был действительно Михаил, как говорит наш автор; но вождем злых ангелов был не Сатана, а Семехиах; такая оплошность извинительна в длинной поэме.


[Закрыть]
Которого ты тяжко оскорбил.
 
 
Тогда, глубокого исполнен страха,
Я к волшебству прибегнул поскорей:
Я бросил облик рослого монаха,
Надменное лицо с дугой бровей,
И принял вид прелестный, безмятежный
Красавицы невинной, стройной, нежной.
Играла по плечам кудрей волна,
И грудь высокая была видна
Сквозь легкое прикрытье полотна.
Я перенял все женские повадки,
Все обаянье юной красоты,
Испуга и наивности черты,
Которые всегда милы и сладки.
Сияньем глаз и прелестью лица
Я мог очаровать и мудреца,
Смутил бы сердце, будь оно из стали;
Так дивно прелести мои блистали.
Мой паладин был очарован мной.
Я был у края гибели: герой
Занес палаш[87]87
  Палаш – старинное слово, означающее саблю.


[Закрыть] неумолимый свой
И руку опустил наполовину.
Минута – и мне не было б помину.
Но Дюнуа, взглянув, застыл на миг.
 
 
Кто видел в древности Медузы лик,
Тот превращался в равнодушный камень.
А рыцаря я так сумел привлечь,
Что он почувствовал, напротив, пламень,
Вздохнул и выпустил ужасный меч.
И, на него взглянув, я понял ясно,
Что он влюбился преданно и страстно.
Я победил, казалось. Кто б постиг
То, что случилось в следующий миг?
Погонщик, плотные красы Иоанны
Сжимавший крепко, тяжело дыша,
Узрев, как я мила и хороша,
В меня влюбился, олух окаянный.
Увы, не знал я, что способен он
Быть утонченной прелестью пленен!
О, род людской, о, род непостоянный!
И вот, ко мне воспламенившись вдруг,
Дурак Иоанну выпустил из рук.
Как только та свободу ощутила,
Блестящий меч, забытый Дюнуа,
Увидев на земле, она схватила
И с грозною отвагой занесла;
И в миг, когда погонщик мой – о, горе! –
Спешил ко мне с желаньями во взоре,
Иоанна за косы меня взяла.
Ужасный взмах меча – я погибаю
И больше ничего с тех пор не знаю
Про Дюнуа, погонщика, осла,
Гермафродита, Девственницу злую.
Пусть все они погибнут на колу!
Пусть небо им пошлет судьбу худую,
Отправит всех в кипящую смолу!»
Так изливал монах свою досаду,
Вздыхая горько на потеху аду.
 

Конец песни пятой

Песнь шестая

Приключение Агнесы и Монроза. Храм Молвы. Трагическое приключение Доротеи.

 
Покинем грязное ущелье, ад,
Где Грибурдон и Люцифер горят,
Раскроем крылья в небесах пошире
И поглядим, что происходит в мире.
Увы, такой же ад и белый свет,
И здесь невинности покою нет.
Здесь добродетель топчут лицемеры;
Ум, вкус, искусство, славные дела
Умчались прочь, в заоблачные сферы;
Политика – труслива и подла –
Над всем главенствует, все заменяет;
Исподтишка святоша направляет
Оружье дураков на мудреца;
И Выгода, чьей власти нет конца,
Чей слух не режет гром сражений гулкий,
Разлегшись возле денежной шкатулки,
Сильнейшему слабейших продает.
О люди! Жалкий и виновный род!
К чему все это? Что за наважденье?
Вам ведомо распутство, но, увы,
Без удовольствия! Познайте вы,
Коль так, хоть прелести грехопаденья.
И если адский пламень – доля всех,
Пусть нас туда приводит сладкий грех.
 
 
Сорель Агнеса это понимала.
Одно поставить можно ей в упрек:
Любовь ее сверх меры донимала.
Но кто бы оправдать ее не мог?
К ней, верю, будет милостивым бог.
Святой – и то порою не без пятен;
Но кающийся – господу приятен.
 
 
Спасала Девственница честь свою,
И Грибурдон, в кощунстве виноватый,
Сказал «прости» земному бытию.
В тот миг задумал наш осел крылатый,
Который рыцаря столь дивно спас,
Невероятнейшую из проказ:
Его с Иоанной разлучить. Какая
Была причина этому? Любовь,
Любовь, неодолимая, слепая,
Таинственно волнующая кровь.
Когда-нибудь узнаешь, друг читатель,
Отважный план священного осла.
Он был дитя Аркадии, мечтатель.
Итак, ему фантазия пришла
Лететь в Ломбардию и, не случайно:
Ему Денис внушил все это тайно,
Когда он Дюнуа на крыльях нес.
Но для чего? – предчувствую вопрос.
В душе бастарда и в душе ослиной
Денис огонь почувствовал единый,
Который рано или поздно мог
Разрушить план его, сорвать цветок,
И Францию унизить и Иоанну.
Он верил, что разлука и года
Любовь в сердцах изгладят навсегда.
Я упрекать за то его не стану,
И вы, надеюсь, тоже, господа.
Святитель наш к тому же в этом деле
Преследовал еще другие цели.
Итак, осел, которому Денис
Доверил честь, и рыцарь, взмыв высоко
Над берегом Луары, унеслись
К верховьям Роны во мгновенье ока,
И Дюнуа глядел издалека
На Девственницу. Совершенно голой
Она шагала, вся в крови. Рука
Сжимала яростно булат тяжелый.
Напрасно силится Гермафродит
Остановить шаги ее святые,
Над ней напрасно реют духи злые, –
Иоанна их с презрением разит.
Так улей иногда в тени ракит
Увидит юноша и с удивленьем
Любуется диковинным строеньем,
Но вдруг жужжащий рой со всех сторон
Отважно на зеваку нападает.
Крылатой армией облеплен, он
Беснуется, танцует, приседает,
Но быстро оправляется и вот
Всю эту дрянь немилосердно бьет
И дерзких побеждает неизменно.
Так Девственница гордая надменно
Справлялась с легкой армией высот.
 
 
Погонщик же, дрожащий от испуга,
Боясь лишиться головы, взывал:
«О Девственница, о моя подруга,
Тебе я на конюшне помогал.
Яви же милосердье на примере
И сохрани мне жизнь, по крайней мере.
О, сжалься, сжалься и не убивай!»
 
 
Иоанна отвечает: «Негодяй,
Я милую тебя: меч богоданный
Не хочется марать в крови поганой!
Но пошевеливайся! Видно, мне
Придется ехать на твоей спине.
Кудесничество – дело не девичье,
Но каково ни есть твое обличье,
Ты мне сейчас заменишь лошака.
Осел мой улетел за облака.
Беру тебя, чтоб не было заминки;
Нагнись же», – говорит она, и тот
Склоняет лысину, на четвереньки
Становится, и вздохи издает,
И рысью Девственницу мчит вперед.
Взбешенный гений поклялся сурово
Французам пакостить по мере сил;
Он Англию с досады полюбил
И, справедливо рассердясь, дал слово
У шутников отбить к проделкам вкус.
Чтоб каждый легкомысленный француз
Достойное изведал наказанье,
Он строить приказал большое зданье,
Ловушку, лабиринт, где месть его
Поймала бы, потомкам в назиданье,
Героев Франции – до одного.[88]88
  См. песнь семнадцатую.


[Закрыть]
 
 
Но что произошло с Агнесой милой?
Вы помните испуг ее, когда
Она, полуживая от стыда,
Была готова уступить пред силой.
Мгновенно выпустив ее из рук,
Умчался Жан Шандос на бранный звук.
Из затрудненья выпутавшись вдруг,
Агнеса тут же начала божиться,
Еще недавним страхом смущена,
Что впредь такого с нею не случится.
И Карлу мысленно клялась она,
Что будет одному ему верна,
Что с королем своим не разлучится,
Что не изменит и умрет скорей.
Увы, не следовало клясться ей!
 
 
В той сутолоке, грохоте, смятенье,
Когда врасплох военный лагерь взят,
Когда и полководец и солдат –
Один бежит, другой спешит в сраженье,
Когда сопровождающие стан
Мошенники спешат набить карман
И крики слышатся сквозь дым зловонный, –
Вдруг очутившись вовсе обнаженной,
В Шандосов гардероб она идет,
Рубашку, туфли и халат берет,
Не позабыв и колпака ночного.
Все впору ей: она одета снова!
На счастье, конь огромный вороной,
Шандоса ожидая у палатки,
Оседланный, с блестящею уздой,
Стоял, и, погруженный в отдых сладкий,
Спал конюх-пьяница, держа его,
Вокруг не замечая ничего.
Агнеса боязлива, как овечка,
Но вот уже в ее руках уздечка;
Какое-то бревно ей помогло
Взобраться на высокое седло,
И, шпоры дав, она летит мгновенно,
Страшась и радуясь одновременно!
Толстяк Бонно брел пеший средь полей
И брюхо проклинал свое, а вместе
Агнесу, англичан, и королей,
И путешествие, и поле чести.
 
 
В то время паж, по имени Монроз,[89]89
  Это тот самый паж, на заду которого Иоанна нарисовала три лилии.


[Закрыть]
Которого с собой возил Шандос,
Спешил домой, исполнив порученье;
Увидев издали все приключенье,
Коня, летящего в лесной овраг,
Халат Шандоса и ночной колпак,
Он все не мог понять, что за причина
В таком наряде мчит, как на рожон,
Его возлюбленного господина.
Испуган юноша и поражен,
Летит галопом, крик его отчаян:
«О господин! О дорогой хозяин!
Куда вы мчитесь? Кто кого сразил?
Сдержите же неистовый свой пыл,
Постойте! Я умру в разлуке с вами».
Так сыпал он тревожными словами,
И только ветер крики разносил.
 
 
Пажом преследуемая Агнеса,
Рискуя жизнью, мчится в чащу леса.
Она летит как ветер, но туда ж,
Еще стремительней, несется паж.
Конь спотыкается, и в чаще темной
Красавица растерянная томный,
Упав на землю, испускает крик.
И тотчас же Монроз ее настиг.
Над чувствами мгновенно власть утратя,
Глядел Монроз, не смея и вздохнуть,
На белоснежную, как жемчуг, грудь,
Рубашкою прикрытую чуть-чуть,
На все, что было видно из-под платья.
 
 
Ты удивлен был милый Адонис,[90]90
  Адонис, или Адони – сын Кинира и Мирры, финикийский бог, возлюбленный Венеры_Астарты. Финикияне ежегодно оплакивали его смерть, а затем радовались его воскресению.


[Закрыть]
Когда любовница, чьей красотою
Владели Марс суровый и Анхиз,
В лесной глуши явилась пред тобою.
Был на Венере не такой наряд,
На кудрях не колпак, ручаюсь смело,
И с лошади божественное тело,
Лишаясь сил, на землю не летело,
Не расцарапан был лилейный зад:
Но выбрал бы наш Адонис прелестный
Венеру иль Агнесу – неизвестно.
Была взволнована душа пажа
Боязнью, состраданьем и любовью.
Он руку ей поцеловал, дрожа.
«Увы, – сказал он, – вашему здоровью
Не повредило ль это?» И она,
Подъемля взор, в котором скорбь видна,
Ответствует, томна и смущена:
«Преследователь мой, во имя неба,
Когда хоть капля милосердья есть
В твоей душе – любви моей не требуй.
О, пощади! О, сохрани мне честь!
Будь избавителем моим, опорой».
И большего не в силах произнесть,
Она, заплакав, опустила взоры,
Смущенным сердцем небеса моля
Взять под защиту счастье короля.
Монроз безмолвно постоял немного,
Потом сказал ей с нежной теплотой:
«Чудеснейшее из созданий бога,
Прелестней вас не видел мир земной!
Я – ваш вполне, располагайте мной,
Вся жизнь моя, отвага, кровь, именье
У ваших ног. Имейте снисхожденье
Принять все это. Я служить вам рад,
Не ожидая никаких наград.
Быть вам слугою – сердцу упоенье!»
И склянку с кармелитскою водой
Он проливает робкою рукой
На прелести оттенка роз и лилий,
Что скачка и паденье повредили.
Красавица румянцем залилась,
Но приняла услуги без опаски.
Быть верной королю она клялась,
Монрозу в то же время строя глазки.
Когда же из бутылки пролилась
До капли влага, несшая целенье,
Сказал Монроз: «О дивная краса,
Отправимтесь в соседнее селенье;
Нам не грозит дорогой нападенье,
И мы там будем через полчаса.
Есть деньги у меня. Для вас из платья,
Наверно, что-нибудь смогу достать я,
Чтоб не стыдилась наготы своей
Красавица, достойная царей».
 
 
Агнеса соглашается с советом.
Монроз был так почтителен при этом
И так красив, так чуток ко всему,
Что трудно было возразить ему.
 
 
Повествованья прерывая нити,
Мне возразят, пожалуй: «Но, простите,
Возможно ли, чтоб ветреный юнец
Так нравствен был, что даже под конец
Не допустил игривого движенья?»
Оставьте, сударь, ваши возраженья.
Мой паж влюбился. Дерзостна рука
У сладострастья, а любовь робка.
 
 
Итак, они пошли дорогой вместе,
Беседуя о доблести и чести,
О пользе верности, вреде измен,
О старых книгах, полных нежных сцен.
Паж, приближаясь, целовал порою
Агнесе руки, замедляя шаг,
Но так почтительно и нежно так,
Как будто бы он шел с родной сестрою;
И все. Желаний целый мир носил
Он в сердце, но подачек не просил!
Вот наконец они достигли цели.
Усталую Агнесу паж ведет
В укромный дом. На пуховой постели
Меж двух простынь она покой найдет.
Монроз бежит и, запыхавшись, всюду
Одежду, гребешки, еду, посуду
Без устали разыскивает он,
Красавицею нежною пленен.
О милый мальчик, сам Амур – свидетель,
Что, охраняя честь любви своей,
Ты проявил такую добродетель.
Какую редко сыщешь меж людей.
 
 
Но в этом доме – отрицать не стану –
Жил духовник Шандоса, а смелей
В делах любви носящие сутану.
Наш негодяй, проведавший уже
О путешественнице и паже
И зная, что находится так близко
Заветное сокровище любви,
Не видя в этом приключенье риска,
С горящим взором, с пламенем в крови,
С душой, исполненной отваги низкой,
Ругаясь гнусно, похотлив, как зверь,
Вбежал в покой и крепко запер дверь.
Но поглядим, читатель мой, теперь,
Куда умчался наш осел летучий;
Прекрасный Дюнуа, где ныне он?
Альпийских гор величественный склон
Вершинами пронизывает тучи,
И вот утес, для римлян роковой,
Где Ганнибал прошел стопой железной,[91]91
  Полагают, что Ганнибал прошел через Савойю; таким образом, храм Молвы находится у савойцев.


[Закрыть]
У ног его провал, над головой
Холодный свод, то солнечный, то звездный.
Там есть дворец из драгоценных плит,
Без крыши и дверей, всегда открыт;
Внутри же зеркала без искаженья
Любого отражают, кто войдет:
Старик, дитя, красавица, урод
Вернейшее находят отраженье.
 
 
И множество дорог туда ведет,
В страну, где мы себя увидим ясно,
Но путешествие весьма опасно
Среди непроходимых пропастей.
Подчас дойти иному удается,
Не замечая гибельных путей,
Но все-таки, пока один взберется,
Другие сто не соберут костей.
 
 
Там есть хозяйка, пожилая дама,
Болтушка, по прозванию Молва;
Она горда, капризна и упряма,
Но каждый признает ее права.
Пускай мудрец налево и направо
Вещает нам, что побрякушка слава,
Что в ней он не находит ничего, –
Он глуп иль врет: не слушайте его.
 
 
Итак, Молва на этих склонах горных
Живет в кругу блистательных придворных.
Ученый, принц, священник и солдат,
Отведавшие сладостной отравы,
Вокруг нее толпятся и твердят:
«Молва, могучая богиня славы,
Мы так вас любим! Хоть единый раз
Промолвите словечко и про нас!»
 
 
Для этих обожателей нескромных
Молва имеет две трубы огромных:
В ее устах находится одна –
О славных подвигах гласит она.
Другая – в заднице, – прошу прощенья, –
Назначенная для оповещенья
О тысяче вновь изданных томов,
О пачкотне продажных болтунов,
О насекомых нашего Парнаса,
Блистающих в теченье получаса,
Чтобы мгновенно превратиться в прах,
О ворохах бумаги истребленной,
В коллегиях навек похороненной,
О всех бездарностях, о дураках,
О гнусных и тупых клеветниках,
О Саватье, орудии подлога,
Который рад оклеветать и бога,
О лицемерной шайке пустомель,
Зовущихся Гийон, Фрерон, Бомель.
 
 
Торгующие смрадом и позором,
Они гурьбой преследуют Молву,
Заглядывая в очи божеству
Подобострастным и тщеславным взором.
Но та их гонит плеткою назад,
Не дав и заглянуть ей даже в зад.[92]92
  Этот сброд, действительно, отвратителен. Вышеупомянутые люди, как известно, изрыгали потоки клеветы на автора, не сделавшего им никакого зла. Они печатали, что он плагиатор, что не верит в бога, что благодетель Корнелева рода – враг Корнеля; что он сын мужика. Они приписывали ему небывалые приключения. Они двадцать раз повторяли, что он наконец изгнал всю эту сволочь из святилища Молвы, куда они надеялись проникнуть, подобно ворам, крадущимся ночью в церковь, чтобы похитить утварь.


[Закрыть]
 
 
Перенесенным в этот замок-диво
Себя узрел ты, славный Дюнуа.
О подвигах твоих – и справедливо –
Провозгласила первая труба.
И сердце застучало горделиво,
Когда в те зеркала ты поглядел,
Увидев отраженье смелых дел,
Картины добродетелей и славы;
И не одни геройские забавы
Там отражались – гордость юных дней,
А многое, что совершить трудней.
Обманутые, нищие, сироты,
Все обездоленные, чьи заботы
Ты приносил к престолу короля,
Шептали «Ave», за тебя моля.
Пока наш рыцарь, доблестями гордый,
Свою историю обозревал,
Его осел с величественной мордой
Гляделся тоже в глубину зеркал.
 
 
Но вот раскаты трубного напева
Рокочут о другом, и весть слышна:
«Сейчас в Милане Доротея-дева
По приговору будет сожжена.
Ужасный день! Пролей слезу, влюбленный,
О красоте ее испепеленной!»
Воскликнул рыцарь: «В чем она грешна?
Какую ставят ей в вину измену?
Добро б дурнушкою была она,
Но красоту – приравнивать к полену!
Ей-богу, если это не обман,
Должно быть, помешался весь Милан».
Пока он говорил, труба запела:
«О Доротея, бедная сестра,
Твое прекрасное погибнет тело,
Коль паладин, в котором сердце смело,
Тебя не снимет с грозного костра».
 
 
Услышав это, Дюнуа, во гневе,
Решил лететь на помощь юной деве;
Вы знаете, как только находил
Герой наш случай выказать отвагу,
Не рассуждая, он вперед спешил
И обнажал за угнетенных шпагу.
Он жаждал на осла скорее сесть:
«Лети в Милан, куда зовет нас честь».
Осел, раскинув крылья, в небе реет;
За ним и херувим[93]93
  Херувим – небесный дух или ангел второй степени первой иерархии. Это слово происходит от еврейского «херуб», множественное число от которого – «херубим». Херувимы имели четыре крыла, четыре лика и ноги быка.


[Закрыть] едва ль поспеет.
Вот виден город, где суровый суд
Уже творит приготовленья к казни.
Для страшного костра дрова несут.
Полны жестокосердья и боязни,
Стрелки, любители чужой беды,
Теснят толпу и строятся в ряды.
На площади все окна растворились.
Собралась знать. Иные прослезились.
С довольным видом, свитой окружен,
и Архиепископ вышел на балкон.
 
 
Вот Доротею, бледную, без силы,
В одной рубашке, тащат альгвасилы.[94]94
  Альгвасил: «guazil» по-арабски значит «привратник»; отчюда «alguazil» – «испанский лучник».


[Закрыть]
Отчаянье, смятенье и позор
Ей затуманили прекрасный взор,
И заливается она слезами,
Ужасный столб увидев пред глазами.
Ее веревкой прикрутивши тут,
Тюремщики уже солому жгут.
И восклицает дева молодая:
«О мой любимый, даже в этот час
В моей душе твой образ не погас!..»
Но умолкает, горестно рыдая,
Возлюбленное имя повторяя,
И падает, безмолвная, без сил.
Смертельный цвет ланиты ей покрыл,
Но все же вид ее прекрасен был.
 
 
Боец[95]95
  Боец: Champion, происходит от «champ», «pion de champ»; «pion» – индийское слово, заимствованное арабами и означающее – «воин».


[Закрыть] архиепископа бесчестный,
Скот, называвшийся Сакрогоргон,
Толпою зрителей проходит тесной,
Мечом и наглостью вооружен,
И говорит направо и налево:
«Клянусь, что еретичка эта дева.
Пусть скажет кто-нибудь, что я не прав.
Будь он простолюдин иль знатный граф,
Но моего отведает он гнева,
И я с большой охотой смельчаку
Мечом вот этим проломлю башку».
Так говоря, идет он, горделиво
Напыжась, губы поджимает криво
И палашом[96]96
  Палаш: braquemart, от греческого «brachi – makera», короткая сабля.


[Закрыть] отточенным грозит.
И все дрожат, никто не возразит.
Желающего нет подставить шею
Под саблю, защищая Доротею.
Сакрогоргон, ужасный, как палач,
Всех запугал. Был слышен только плач.
 
 
И своего подбадривал клеврета
Прелат надменный, наблюдая это.
 
 
Над площадью витавший Дюнуа
Не мог стерпеть такого хвастовства.
А Доротея так была прекрасна
В слезах, дрожащая в тенетах зла,
Такою трогательною была,
Что понял он, что жгут ее напрасно.
Он спрыгнул наземь, гнева не тая,
И громким голосом сказал: «Вот я
Пришел поведать храбростью своею,
Что ложно обвинили Доротею.
А ты – не что иное, как хвастун,
Сообщник низости и гнусный лгун.
Но я хочу у Доротеи ране
Узнать подробно, в чем ее позор
И почему возводят на костер
Подобную красавицу в Милане».
Он кончил, и восторженный народ
Крик радостной надежды издает,
Сакрогоргон, от страха умирая,
Пытается держаться храбрецом.
Прелат надменный, злобы не скрывая,
Стоит с перекосившимся лицом.
 
 
А Дюнуа стал слушать Доротею,
Почтительно склоняясь перед нею.
Красавица, не поднимая глаз,
Вздохнув, печальный повела рассказ.
Осел, расположившись на соборе,
Внимательно вникал в девичье горе;
И был доволен набожный Милан,
Что знак господня милосердья дан.
 

Конец песни шестой