Текст книги "Орлеанская девственница. Философские повести (сборник)"

Песнь седьмая

Как Дюнуа спас Доротею, приговоренную к смерти Инквизицией.

 
Когда однажды на рассвете дней
Я брошен был подругою моей,
Так был я опечален, что, признаться,
Решил навек от страсти отказаться.
Но даже в голову мне не пришло
Обиду нанести иль сделать зло,
Изменнице доставить огорченье,
Неудовольствие или мученье,
Стеснять желанья не по мне, друзья.
Раз я зову к неверным снисхожденье,
То, ясно, к женщинам жестоким я
Могу питать одно лишь уваженье.
Нельзя терзать преследованьем ту,
Чье сердце осаждали вы напрасно.
И если молодую красоту
Желанье ваше покорить не властно –
Не может сердце быть всегда несчастно:
Нежнейших уз ищите у другой
Иль пейте, это тоже путь благой.
Когда б такую мысль внушил создатель
Влюбленному прелату одному
И красоты столь редкой угнетатель
Последовал совету моему!
 
 
Уж Дюнуа, величественный в гневе,
Внушил надежду осужденной деве.
Но прежде надо знать, за что она
Была к сожженью приговорена.
 
 
«О сын небес, – потупившись прелестно,
Она сказала, – раз своим мечом
Меня вы защитили, вам известно,
Что обвинить меня нельзя ни в чем!»
«Не ангел я – ответил рыцарь, – верьте;
Я очень рад, что случай мне помог
Избавить вас от столь жестокой смерти,
Но ваше сердце видит только бог.
Оно, я верю, голубю подобно,
Но расскажите обо всем подробно».
 
 
И отвечает на его вопрос
Красавица, не сдерживая слез:
«Любовь – причина всей моей печали.
Сеньора Ла Тримуйль вы не встречали?»
«Он лучший друг мой, – Дюнуа в ответ, –
Души смелей и благородней нет.
У короля нет воина вернее,
У англичан соперника страшнее.
Его любить для всех красавиц честь!»
«Да, – дева молвит, – это он и есть!
Лишь год, как он уехал из Милана.
О господин! Он был в меня влюблен.
В моей груди горит разлуки рана,
Но верю я, что вновь вернется он.
Он клятву дал, когда пришел проститься.
Я так его люблю! Он возвратится!»
 
 
«Не сомневайтесь, – Дюнуа сказал. –
Кто красоты подобной не оценит?
Он слову никогда не изменял,
И если поклялся, то не изменит».
 
 
Она ответила: «Я верю вам.
О, день счастливый нашей первой встречи!
Как были сладостны моим ушам
Его благовоспитанные речи,
Иных бесед чудесные предтечи!
Его я полюбила без ума,
Еще не зная этого сама.
 
 
Ах! У архиепископа в столовой
Произошло все это! Сладкий сон!
Он, рыцарь знаменитый и суровый,
Сказал, что без ума в меня влюблен.
Почувствовав блаженное томленье,
Я разом потеряла слух и зренье,
Не зная, что за муки сердце ждут!
От счастья я простилась с аппетитом!
Наутро он пришел ко мне с визитом,
Но пробыл только несколько минут,
Ушел – и, полная любовным бредом,
Моя душа за ним помчалась следом.
На следующий день пришел он вновь
И вел беседу про свою любовь.
Зато на следующий день в награду
Похитил он два поцелуя кряду.
На следующий день наедине
Он обещал, что женится на мне.
На следующий день просил так тонко,
На следующий сделал мне ребенка.
Но что я говорю! Увы! Увы!
Я вам открыла весь мой стыд и горе,
А я еще не ведаю, кто вы,
Узнавший ныне о моем позоре!»
 
 
Герой ответил скромно: «Дюнуа».
Он не хвалил себя самодовольно,
Но было имени его довольно.
Вскричала дева: «Господу хвала!
О, неужели воля провиденья
Меня рукою Дюнуа спасла!
Сколь ваше явственно происхожденье,
Бастард прекрасный, победитель зла!
Любовь меня мученью обрекла, –
Дитя Любви несет мне исцеленье.
Надежда вновь овладевает мной!
 
 
Так слушайте же дальше, о герой!
С возлюбленным я прожила недолго.
Его к оружью призвала война,
И он покорствует веленью долга.
О, Англия, будь проклята она!
Я слезы лить была принуждена.
Вы понимаете, сеньор достойный,
Перенести все это каково?
Ах, я изнемогала без него,
Чудовищные проклиная войны.
Меня лишил всего ужасный рок,
Но я не жаловалась, видит бог.
Он подарил, со мною расставаясь,
Сплетенный из волос его браслет.
Я приняла, слезами обливаясь,
Из рук любимого его портрет.
Оставил он еще письмо большое,
Где нежность, в каждом завитке дыша,
Свидетельствует, что с его душою
Навеки скована моя душа.
Он говорит там: «Одержав победу,
Без промедленья я в Милан приеду
И, послужив, как должно, королю,
Женюсь на той, которую люблю!»
Но до сих пор он бьется в Орлеане,
Разит врагов, наносит им урон.
Он верен долгу, но моих страданий,
Моей судьбы, увы, не знает он.
Когда б он видел, как меня карает
Любовь! Нет, хорошо, что он не знает.
 
 
Итак, уехал он на долгий срок,
А я уединилась в уголок,
Который был от города далек.
Вдали от света, посреди просторов,
Переносила я разлуки гнет,
Томленье сердца, тяготу забот
И прятала от любопытных взоров
И слезы горькие, и свой живот.
Но я, увы, племянница родная
Архиепископа. О, доля злая!»
Тут слезы начали сильнее течь
Из глаз ее, и, горестно рыдая,
Так Доротея продолжала речь:
«В уединенье рощ, под солнцем юга,
Я плод своей любви произвела
И, утешаясь им, ждала я друга.
Как вдруг архиепископу пришла
Фантазия узнать, как поживает
Его племянница в глуши полей.
Дворец он для деревни оставляет
И… там пленяется красой моей.
О красота, подарок злобных фей,
Зачем пронзила ты, к моей досаде,
Опаснейшей стрелою сердце дяди!
Он объяснился. Я пыталась тут
О долге говорить, о чести, сане,
О незаконности его желаний
И святости родства. Напрасный труд!
Он, оскорбляя церковь и природу,
Мне не давал решительно проходу
И возражений слушать не желал.
Ах, заблуждаясь, он предполагал,
Что, сохранив сердечную свободу,
Я никого на свете не люблю,
Он был уверен, что я уступлю
Его мольбам, его заботам скучным,
Желаниям упорным и докучным.
 
 
Но ах! когда однажды в сотый раз
Я пробегала дорогие строки
И лились слезы у меня из глаз,
Меня настиг мой опекун жестокий.
Враждебною рукою он схватил
Листок, что мне дороже жизни был,
И, прочитав его, увидел ясно,
Что я люблю, что я любима страстно.
Тогда, отравлен ревностью и зол,
Он сам себя в упрямстве превзошел.
Он окружил меня продажной дворней;
Ему сказали про мое дитя.
Другой отстал бы. Но, напротив, мстя,
Архиепископ стал еще упорней
И, превосходством пользуясь своим,
Сказал: «Уж не со мною ли одним
Вы щепетильны? Ласки вертопраха,
Обманщика вам не внушали страха,
Вы до сих пор тоскуете по ним.
Так перестаньте же сопротивляться,
Примите незаслуженную честь.
Я вас люблю! Вы мне должны отдаться
Сейчас же, или вас постигнет месть».
Я, вся в слезах, ему упала в ноги,
Напоминая о родстве и боге,
Но в этом виде, к горю моему,
Еще сильней понравилась ему.
Он повалил меня, срывая платье.
Принуждена была на помощь звать я.
Тогда, любовь на ненависть сменя, –
О, тяжелее нету оскорбленья! –
Он бьет рукою по лицу меня.
Вбегают люди. Дядя без смущенья
Свои удваивает преступленья.
Он молвит: «Христиане, вот моя
Племянница, отныне дщерь злодейства;
Ее от церкви отлучаю я
И с нею плод ее прелюбодейства.
Да покарает господа рука
Отродье подлого еретика!
Их проклинаю я, служитель бога.
Пусть Инквизиция их судит строго».
 
 
То не были слова пустых угроз.
Едва успев в Милане очутиться,
Он тотчас Инквизиции донес.
И вот мой дом – унылая темница,
Где пленнице, безмолвной от стыда,
Терзанья – пища, реки слез – вода;
Подземная тюрьма черна, уныла,
Обитель смерти, для живых могила!
Через четыре дня на белый свет
Меня выводят, но – о, доля злая! –
Затем лишь, чтоб на плахе, в двадцать лет,
Сожженная безвинно, умерла я.
Вот ложе смерти для моей тоски!
Здесь, здесь, без вашей мстительной руки
И жизнь и честь мою бы схоронили!
Я знаю, что нашлись бы смельчаки,
Которые меня бы защитили;
Но смелость их поработил прелат, –
Все перед церковью они дрожат.
Ах, итальянец обречен бессилью,
Затем, что устрашен епатрахилью.[97]97
  Епатрахиль, стóла – облачение священнослужителей, надеваемой поверх рясы. Это слово происходит от греческого «στоλἠ», что означает «длинное платье». Теперь стола – повязка шириною в четыре пальца. Стола древних была иной; иногда она представляла собой торжественную одежду, которую цари дарили тем, кого хотели отличить; отсюда изречение в Писании:
  Stolam gloriae induit eum, etc. (Облек его в одежду славы (лат.).


[Закрыть]
Француз же не боится ничего,
Он нападет на папу самого».
 
 
Герой, задетый за живое девой,
Исполнен жалости глубокой к ней,
К архиепископу исполнен гнева,
Решил дать волю доблести своей,
В победе скорой убежденный твердо,
Как вдруг заметил, что, подкравшись гордо,
Не спереди, а сзади, сто солдат
Отважно в тыл ему напасть хотят.
Какой-то черный чин с душой чернильной
Гнусавил, словно пел псалом умильный:
«Во имя церкви объявляем мы,
Да радуются верные умы
Во славу бога: по распоряженью
Его преосвященства, решено
С ослом его проклятым заодно
Богоотступника предать сожженью.
Как еретик и чернокнижник, он
Да будет вместе с грешницей сожжен».
 
 
Бузирис[98]98
  Бузурис – имя египетского властителя, известного своим тиранством.


[Закрыть] хитрый в образе прелата,
Страшась, что приближается расплата,
Ты свой прием обычный применил:
В согласье с Инквизицией ты был,
И ждал вердикт суровый супостата,
Который вздумал бы сорвать покров
С твоих неописуемых грехов.
 
 
Немедля отвратительная свора,
Святейшей Инквизиции опора,
Идет на Дюнуа, построясь в ряд,
Шаг делая вперед, а два назад.
Горланят, топчутся, творят молитву.
Сакрогоргон, дрожа, ведет их в битву.
Он щелкает зубами и орет:
«Смелей! Хватайте колдуна! Вперед!»
За ними вслед, блистая стихарями,
Плетутся дьяконы с пономарями:
Один с кропилом[99]99
  Кропило – орудие, со всех сторон снабженное щетиной, вделанной в проволочные нити, вставленные в деревянную или же металлическую ручку. Оно служит для кропления святой водой и т. п. Это орудие употреблялось и в древности; им пользовались, чтобы окроплять очистительной водою посвященных.


[Закрыть] и с крестом другой,
Они своей соленою водой
Кропят смиренно верующих братью,
Отца лукавства предают проклятью;
И, все еще взволнованный, прелат
Им шлет благословение стократ.
 
 
Чтоб доказать, что он не сын геенны,
Великий Дюнуа спешит извлечь
Могучею рукой громадный меч,
Другою четки, инструмент священный,
Являемый порукой несомненной,
Что он ничем не связан с духом зла.
«Ко мне!» – зовет он своего осла.
Тот подлетает, и герой, проворно
Вскочив на зверя, сыплет, точно зерна,
В толпу врагов удары без числа.
Здесь изувечен стернум[100]100
  Стернум – греческий термин, как почти все анатомические термины. Это передняя часть грудной клетки, к которой прикреплены ребра. Она состоит из семи костей, так хорошо составленных, что они кажутся одной. Это – броня, данная природой сердцу и легким.


[Закрыть] или шея,
Тот, поражен в атлант[101]101
  Атлант – первый шейный позвонок. Он поддерживает все тяжести, возлагаемые на голову, которая вращается на этом «атланте», как на стержне.


[Закрыть], упал, немея;
Кто челюсть потерял, кто глаз, кто нос,
Кто еле-еле голову унес
И удирает, бормоча молитвы,
Кто удаляется навек во тьму.
И, вторя господину своему,
Осел в сумятице кровавой битвы
Не устает лягать, топтать, кусать
Мошенников испуганную рать.
Сакрогоргон утратил облик бравый
И пятится, бледнея, как мертвец,
Но вот настигнут он, и меч кровавый,
Войдя в лобок[102]102
  Лобковая кость, соединяющаяся с бедренными, os pubis, os pectinis.


[Закрыть], выходит сквозь крестец.[103]103
  Крестец: Coccis, κόκκυξ, хвостовая кость, непосредственно находящася под os sacrum. Быть в нее раненным – постыдно.


[Закрыть]
Он падает, и весь народ, сияя,
Кричит: «Виват! Издох Сакрогоргон!»
 
 
Еще в предсмертных корчах бился он
И сердце трепетало, замирая,
Когда герой сказал ему: «Подлец,
Тебя ждет ад; признайся наконец,
Что твой архиепископ – плут, негодник,
Предатель в митре, низкий греховодник,
Что Доротея, чести образец,
Любовницей и католичкой верной
Всегда была, а сам ты – олух скверный!»
«Да, храбрый рыцарь! – отвечает он. –
Да, олух я, вы совершенно правы.
В том доказательство ваш меч кровавый».
Сказавши это, испускает стон
И умирает злой Сакрогоргон.
 
 
В тот самый миг, когда, покинув тело,
Душа злодея к дьяволу летела,
На городскую площадь въехал смело
Оруженосец с шлемом золотым.[104]104
  Шлем: Salade, следовало бы говорить «сélade» от «celata»; но неправильные речения одолевают всегда.


[Закрыть]
В ливреях ярко-желтых перед ним
Шли два гонца. И стало всем понятно,
Что близится какой-то рыцарь знатный.
Обрадована и изумлена
Была, увидев это, Доротея.
«Ах, боже мой! – воскликнула она. –
Ужели радость свыше мне дана?
Ужели он? Ужели не во сне я?»
 
 
В Милане любопытны стар и млад;
Все устремили на прибывших взгляд.
 
 
Читатель дорогой, мы с вами тоже
На этот ветреный народ похожи:
Миланским происшествием умы
Уж слишком долго занимали мы!
Но разве в этом замысел романа?
Подумаем о стенах Орлеана,
О добром Карле, о тебе, Иоанна,
Которая, прославив слабый пол,
За Францию отмщаешь и престол,
Которая, без лат и без одежды,
Кентавром скачешь, в поле пыль клубя,
И возлагаешь бо́льшие надежды
На всемогущего, чем на себя;
И о тебе, святой Денис, предстатель
За Галлию, который в этот миг
Георгию сплетаешь сеть интриг.
 
 
Но главное – не позабудь, читатель,
Сорель Агнесу. Чары красоты
Приятны смертным. Это всем известно.
И, будь хоть черный меланхолик ты,
Тебе судьба Агнесы интересна.
 
 
И то сказать, без лести небесам:
Ведь если сожигают Доротею
И с горней высоты создатель сам
Ее спасает, сжалившись над нею,
То это – случай, близкий к чудесам.
Но если та, чье сердце – ваша плаха,
По ком вы слезы точите ручьем,
Увлечена молоденьким пажом
Или в объятьях грузного монаха, –
Такими случаями полон свет:
Чудесного, пожалуй, в них и нет.
Скажу, что приключенья в этом роде
Понятней человеческой природе:
Я человек, и в том я вижу честь,
Что мне не чужды немощи людские;
Я сам ласкал красавиц в дни былые,
И у меня, как прежде, сердце есть.
 

Конец песни седьмой

Песнь восьмая

Как прекрасный Ла Тримуйль встретил англичанина у храма Лоретской богоматери и что затем случилось с его Доротеей.

 
Как наш рассказ возвышен и приятен,
Как ум и сердце образует он,
Как в нем отражены без всяких пятен
И доблесть, храбрых рыцарей закон,
И право королей, и верность жен!
Имеет сходство он с богатым садом,
Который доставляет радость взглядам.
В нем целомудрие всего видней,
Цветок, затмивший все цветы собою,
Как лилия, в невинности своей
Блистающая дивной белизною.
 
 
О девы, юноши, прошу я вас,
Прочтите сей божественный рассказ.
Принадлежит он мудрому Тритему;[105]105
  Аббат Тритем был вовсе не из Пикардии, а из Тревской епархии; он умер в 1516 году. Однако мы не станем утверждать, что его род не происходил из Пикардии; в этом мы полагаемся на ученого автора, который, вероятно, видел рукопись «Деувственницы» в каком-нибудь бенедиктинском аббатстве.


[Закрыть]
Ученый пикардиец и аббат
Иоанну и Агнесу взял как тему.
Как я его ценю, и как я рад,
Что явно отдавал он предпочтенье
Тебе, полезное, простое чтенье,
Пред хламом современных повестей,
Которые живут так мало дней,
Безвкусный плод фантазии туманной!
Правдивая история Иоанны
Переживет и зависть и года.
Так торжествует истина всегда.
 
 
Однако об Иоанне д'Арк тебе я,
Читатель мой, не расскажу сейчас,
Затем что ныне занимают нас
Лишь Дюнуа, Тримуйль и Доротея,
На то причины веские имея.
Мы с полным основаньем знать хотим,
Что с ними сталось, как живется им.
 
 
Вы помните, как, защищая славу
Французского монарха, весь в поту,
Тримуйль отважный, гордость Пуату,
Близ Орлеанских стен попал в канаву.
Оруженосцами был наш герой
Из грязной ямы поднят еле-еле,
Помятый, с поврежденною рукой,
С кровоподтеками на нежном теле.
Его хотели в город отнести,
Но тут явилась новая забота:
Закрыты были в Орлеан пути
Усилиями дерзкого Тальбота.
Тогда решили, в страхе пред врагом,
Тримуйля кружным отнести путем
В Тур, город твердый в вере и законе,
Покорный христианнейшей короне.
Здесь из Венеции заезжий плут
Ему довольно ловко руку вправил,
Кость лучевую к плечевой[106]106
  Radius и ulna – две кости, отходящие от локтя и примыкающие к кисти; humerus – кость руки, примыкающая к плечу.


[Закрыть] приставил.
Оруженосцы же понять дают,
Что к королю вернуться он не может,
Что враг везде теснит нас и тревожит.
«Что ж, если так, – наш рыцарь молвил тут, –
Раз мне не суждено решать победу,
Я хоть к любовнице своей поеду».
 
 
Итак, превратностям теряя счет,
В Ломбардию свершает он поход.
Там перед городскими воротами
Был окружен и сдавлен наш герой
Бесчисленной и глупою толпой,
В Милан спешащей, хлопая глазами,
Стуча подкованными башмаками.
Купцы, крестьяне, дети, всякий сброд,
Бенедиктинцы, горожане; в ход
Пускают кулаки, всем душно, тесно,
Бегут, кричат: «Скорей, пустите нас!
Такие зрелища не каждый час!»
 
 
Тут паладину сделалось известно,
Какого празднества так жадно ждет
Ломбардский добрый и простой народ.
«О Доротея! Страшное известье!» –
Кричит он и, пришпорив вдруг коня,
Всех опрокидывая и тесня,
Несется через людное предместье,
Вдоль узких улиц к площади, туда,
Где бьется благородный Дюнуа,
Где растерявшаяся Доротея
Глядит, поверить истине не смея.
Не мог бы и Тритем картины той
Нам передать, со всем своим искусством,
Дать имена разнообразным чувствам,
Возникшим в сердце девы молодой,
Возлюбленного встретившей, как в сказке.
Какие кисти, ах, какие краски
Живописать могли бы этот вид,
Где все смешалось: боль былых обид,
И исчезающая безнадежность,
И радость, и смущение, и стыд
И где растет, все поглощая, нежность?
Освобожденная от козней зла,
Она лишь слезы сладкие лила
В его руках, а рыцарь благородный
От счастья целовал поочередно
То Дюнуа, то деву, то осла.
 
 
Прекрасный пол, по окнам и балконам.
Рукоплескал, сочувствуя влюбленным;
Монахи убегали прочь. Вдали
Костра полуразрушенного балки
Имели вид необычайно жалкий.
С его развалин медленно сошли
Красавица и Дюнуа. Он видом
Соперничать бы мог с самим Алкидом,
Который, победив в стране могил
Тройного пса, тройную Эвмениду,
Алкесту мужу гордо возвратил,
Ревнуя, но не подавая виду.
 
 
Была домой в носилках снесена
Красавица. За ней скакали следом
Два рыцаря, привыкшие к победам.
Наутро благородный Дюнуа,
Прекрасную чету застав в кровати,
Сказал: «Мне кажется, здесь лишний я!
Не буду нарушать часы объятий.
Пора мне бросить этот край; меня
Зовут мой повелитель и Иоанна;
Я к ним вернусь. Я знаю, постоянно
Тоскует Дева о своем осле.
Денис, заботливый к родной земле,
Явился мне сегодняшнею ночью.
Поверьте мне, я зрел его воочью.
Божественного зверя он мне дал,
Чтоб дам и королей я защищал:
Теперь он требует меня обратно.
Я Доротее послужил. И мной
Располагает ныне Карл Седьмой.
Вкушайте же плоды любви приятной.
В моей руке нуждается престол.
Не терпит время, ждет меня осел».
 
 
«Я на коне последую за вами», –
Любезный Ла Тримуйль сказал в ответ.
И Доротея говорит: «Мой свет,
Я тоже еду – знаете вы сами,
Уж я давно хочу утешить взор,
Увидеть пышный королевский двор,
Агнесу, отличенную владыкой,
Иоанну, славную душой великой.
Вы – мой спаситель, вы – любовь моя,
За вами я последую хоть в битву.
Но на костре, когда читала я
Марии-деве тайную молитву,
Я ей дала торжественный обет
Паломницей отправиться в Лорет,
Коль уцелею случаем чудесным.
Святая дева, услыхав меня,
Вас ниспослала на осле небесном,
И спасена была я из огня.
Я вновь живу: обет свершить должна я,
А то меня накажет пресвятая».
 
 
«Мне по сердцу такая речь, – в ответ
Ей молвил добрый Ла Триймуль. – Обет,
По-моему, свершить необходимо.
Позвольте вас сопровождать. Лорет
Давно уж ждет меня как пилигрима.
Летите, благородный Дюнуа,
Полями звездными к стенам Блуа.
Нагоним мы чрез месяц вас, не боле.
А вы, сударыня, господней воле
Покорная, направьте путь в Лорет.
Достойный вас даю и я обет:
Доказывать везде, во всяком месте,
Кому угодно, шпагой и копьем,
Что вы пример являете во всем
Любой замужней и любой невесте,
Как высший образ красоты и чести».
Она зарделась. Между тем осел
Ногою топнул, крыльями повел
И, быстро исчезая с небосклона,
Мчит Дюнуа туда, где плещет Рона.
 
 
Цель Ла Тримуйля – славная Анкона;[107]107
  Дом девы Марии, принесенный ангелами из Назарета, находится в Анконской марке. Сначала они в продолжение трех лет и семи месяцев охраняли его в Далмации, а затем поместили близ Реканати. Статуя девы Марии вышиною в четыре фута, лицо – черное; на ней такая же тиара, как у папы; известны ее чудеса и сокровища.


[Закрыть]
Идет он с дамой, с посохом в руках
И в страннической шляпе. Божий страх
Их речи наполняет, взоры кротки,
Висят на их широких поясах
Жемчужные и золотые четки.
Перебирал их часто паладин,
Читая тихо «Ave». Доротея
Молилась тоже, глаз поднять не смея,
И «я люблю вас» был припев один
Молитв, несущихся среди равнин.
Они проходят Парму и Модену,
Идут в Урбино, видят и Чезену,
Открыт им всюду ряд прекрасных зал,
Их чествует то князь, то кардинал.
Наш паладин, день ото дня вернее,
Свершая благородный свой обет,
Везде твердил, что в целом мире нет
Прекрасней женщины, чем Доротея,
И, прекословить рыцарю не смея,
Никто не спорил: вежливость всегда
Поддерживали эти господа.
 
 
Но наконец на берегах Музоны,
Близ Реканати, в округе Анконы,
Блеснул вдруг пилигримам, как звезда,
Хранимый небом дом святой мадонны,
Обитель благодати и труда;
Корсаров эти стены отразили,
И некогда их ангелы носили
По беспредельным облачным полям,
Как бы корабль, плывущий по волнам.
В Лорето ангелы остановились,[108]108
  Они не сразу остановились в Лорето; это неточность нашего автора: «Non ego paucis offender maculis» (Не сержусь я, когда… несколько пятен мелькнут… (лат.). Впрочем, в его защиту можно сказать, что под конец ангелы все же остановились в Лорето вместе с домом, испытав сначала несколько других стран, не понравившихся святой деве. Произошло это в понтификат Бонифация VIII, о котором говорят, что местом своим он завладел, как лиса, вел себя на нем, как волк, а умер, как собака. Историки, говорившие так о Бонифации, не получали пенсии от римской курии.


[Закрыть]
И там же стены сами водрузились.
Все, что искусства составляет честь
И что великолепного в нем есть,
Наместники небес, владыки света,
Чтоб отличить святое место это,
Рассыпали здесь в щедрости своей.
Любовники спешат, сойдя с коней,
Колена преклонить в священном страхе
И сделать вклад. От них берут монахи
Дары на украшение церквей,
И пилигримов наших благосклонно
Устами их благодарит мадонна.
 
 
Любовников в харчевне ждет обед.
Был за столом ближайший их сосед
Какой-то англичанин, злой, надменный,
Приехавший сюда издалека
И втайне насмехавшийся слегка
Над этою обителью священной.
Британец истинный, не знал он сам,
Зачем скитается. Платил он вдвое,
Как за антики, за поддельный хлам
И презирал святых и все святое.
Он в жизни признавал одну лишь цель –
Вредить французам; звался – д'Арондель.
Теперь он путешествовал, скучая.
Любовница была с ним молодая,
В дороге развлекавшая его,
Еще надменней друга своего,
Еще заносчивей, еще грубее,
Но хороша и телом и лицом,
Прелестна ночью, нестерпима днем,
Порывиста в кровати, за столом, –
Во всем она несхожа с Доротеей.
Барон прекрасный, гордость Пуату,
Сначала ограничился приветом,
Затем упомянул про местность ту,
Потом сказал о том, как он обетом
Себя связал, тому немного дней,
Доказывать везде, пред целым светом,
Достоинства любовницы своей,
А после заявил британцу прямо:
«Я верю, благородна ваша дама;
Она прекрасна и притом скромна
И, хоть молчит все время, несомненно,
Блистательным умом одарена.
Но Доротея с нею несравненна.
Признайте это; я отдать готов
Второе место ей без дальних слов».
 
 
Британец гордый, с ним сидевший рядом,
Тримуйля смерил леденящим взглядом
И вымолвил: «Поймете вы иль нет,
Что безразличны мне и ваш обет,
И то, что ваша милая подруга
Из знатного или простого круга?
Пусть каждый удовольствуется тем,
Что он имеет, не хвалясь ничем.
Но так как вы, столь дерзко и столь ложно,
Предположили, что хоть раз возможно
Перед британцем первенство занять,
Я должен вам сейчас же доказать,
Что нас, британцев, и в подобном деле
Затмить еще французы не успели
И что моя любовница лицом,
Плечами, грудью, крупом, животом
И даже, я сказал бы, чувством чести,
Конечно, вашей не чета невесте.
А мой король (хоть толку мало в нем)
Прикончит вашего одним щелчком,
С его мясистой героиней вместе».
«Ну, что же! – Ла Тримуйль ответил, встав. –
Идем, узнаем, кто из нас не прав.
Мне кажется, я защитить сумею
Французов, короля и Доротею.
Но я намерен, как заведено,
Вам предоставить выбрать род дуэли,
Верхом иль на ногах – мне все равно,
Исполню все, чего б вы ни хотели».
«Нет, на ногах! – ответил грубый бритт. –
Не думаю коню предоставлять я
Плоды и труд подобного занятья,
И к черту все – нагрудник, панцирь, щит!
Не признаю их даже на войне я.
Сегодня жарко, и удобней нам
Сражаться голыми за наших дам:
Наш поединок будет им виднее».
«Извольте, сударь! Как угодно вам!» –
Француз любезно молвил. Доротея,
От страха за любовника бледнея,
Была в душе, однако, польщена,
Что возбудила этот спор – она;
Но страшно ей, как бы суровый бритт
Не проколол Тримуйля милой кожи,
Которую тайком и не без дрожи
Она слезами нежными кропит.
А д'Арондель был занят англичанкой.
Всегда спокойна, с гордою осанкой,
Вовек не проливала слез она;
Ей нравились тревога и война,
И петушиный бой в ее отчизне
Служил ей главным развлеченьем в жизни.
Она звалась Юдифь де Розамор,
Цвет Кембриджа, честь Бристольских контор.[109]109
  Бристоль и Кембридж, два города, знаменитых первый – своею торговлею, второй – университетом, где блистали многие великие люди.


[Закрыть]
 
 
Вот ваши доблестные паладины
Готовы к бою посреди равнины,
Обрадованы оба, что пришел
Час битвы за красавиц и престол.
Подняв высоко головы, всем телом
Вполоборота встав движеньем смелым,
Врагу не уступая ни на шаг,
Они скрестили сталь блестящих шпаг.
Не наслажденье ль наблюдать за ними,
Их взмахи различая, их прыжки,
Следить за их движеньями крутыми,
За тем, как сыплют искры их клинки!
Так созерцал в восторге иногда я
На юге где-нибудь, под ясным Псом,
Весь горизонт, от края и до края
Горящий ослепительным огнем:
За молнией другая чередом.
 
 
Пуатевинцу удалось, не целя,
Царапнуть подбородок д'Аронделя,
И тотчас же он прыгает назад
И ждет атаки. Англичанин гордый,
На забияку бросив гневный взгляд,
Ему наносит вдруг рукою твердой
Удар в бедро; и, нежное, оно
Горячей кровью вмиг обагрено.
 
 
Они, в пылу воинственной забавы,
Желали умереть во имя славы
Своих любезных, чтоб узнать скорей,
Которая прекрасней и милей;
Но в это время путь держал в обитель
Земель его святейшества грабитель,
Искавший отпущения грехов.
 
 
Носил разбойник имя Мартингера,
На преступленье был всегда готов,
Но в нем горела истинная вера,
И, в покаянье не жалея сил,
Быть начисто прощенным он любил.
Он на лугу заметил двух красоток,
Перебиравших крупный жемчуг четок,
Их лошадей, их вьюченных ослов;
Увидел их – и с ними был таков.
Он англичанку вместе с Доротеей
Захватывает, их добро берет
И исчезает, молнии быстрее.
 
 
А поединок между тем идет.
Бойцы сражаются, тверды, упрямы,
За честь французской и британской дамы.
Наш добрый Ла Тримуйль заметил вдруг
Любовницы своей исчезновенье.
Он быстро озирается вокруг:
Его оруженосец через луг
Куда-то убегает в отдаленье.
Британец тоже замер и стоит.
Окаменев, они не знали сами.
Что предпринять, и хлопают глазами
Друг против друга. «О! – воскликнул бритт, –
Нас обокрали, бог меня простит!
Сражаясь, мы покрылись только срамом;
Бежим скорей на помощь нашим дамам,
Сперва освободим их, а потом
Единоборство наново начнем».
Наш Ла Тримуйль сошелся с ним во мненье,
И, как друзья, идут они в смущенье
На поиски. Но, сделав два шага,
Один кричит: «Ах, шея! Ах, нога!»
Другой за лоб хватается рукою;
И, не имея более в груди
Огня, необходимого герою,
Когда готовится он храбро к бою,
Оставив пыл и ярость позади,
Едва дыша, не в силах двигать ноги,
Они упали посреди дороги,
И кровь их заалела на песке.
Оруженосцы были вдалеке,
Идя по следу дерзостного вора.
Герои же, без денег, без призора
И без одежд, покинуты, одни,
Считали, что окончены их дни.
Куда-то проходившая старуха,
Увидев их, лежащих на пути,
И христианского исполнясь духа,
В свой дом их приказала отнести,
Дала лекарства, привела в сознанье
И в прежнее вернула состоянье.
 
 
Старуху эту все в округе той
Считали мудрой, чуть ли не святой:
В окрестностях Анконы мы б едва ли
Кого-нибудь почтенней увидали,
В ком явственней была бы благодать.
Не стоило труда ей предсказать
И засуху, и дождевую влагу,
Она больных умела врачевать
И обращала грешников ко благу.
 
 
Герои наши, ей поведав все,
Совета испросили у нее.
Задумалась старуха, помолчала,
Открыла рот и наконец сказала:
«Бог милостив! Любите дам своих,
Но дайте мне навеки обещанье
Не убивать себя во имя их.
Узнать суровейшие испытанья
Подругам вашим ныне пробил час;
Поверьте, я жалею их и вас.
Скорей оденьтесь, на коней садитесь,
Смотрите же, в пути не заблудитесь;
Мне богом вам поручено сказать:
«Чтоб их найти, вам надо их искать».
 
 
Был восхищен столь бодрыми словами
Наш Ла Тримуйль, а бритт, пожав плечами,
Задумчиво сказал: «Я верю вам.
Мы тотчас же поедем по следам
Разбойника. Но только для погони
Нужны вооруженье, платье, кони».
Она в ответ: «Все это вам дадут».
По счастью, некий очутился тут
Потомок Исааков и Иуд,
Обрезанного люда украшенье,
Всегда готовый сделать одолженье.
Израильтянин, видя случай их,
Деньгами их ссудил, как все евреи,
И, как велось еще при Моисее,
Из сорока процентов годовых;
Нажитой этим способом полушкой
Он поделился со святой старушкой.
 

Конец песни восьмой