Текст книги "Эра счастливой охоты"

– Василич, – полная!

Знакомое ружьё

Как короток всё-таки человеческий век! Многие любимые при жизни вещи и предметы переживают своего хозяина, служат потом другим людям. Из поколения в поколение передаются в семьях фамильные драгоценности и украшения, редкая посуда, картины. Завещая, оставляют детям или родственникам дачи, машины. Сложнее с охотничьим, а тем паче с боевым именным оружием. И хорошо, когда есть чьи-то добрые и надёжные руки, в которые можно передать своё самое дорогое и любимое. Да только в нашей стране завещания раньше были не очень-то приняты. Ушёл из жизни человек, – родственники сами разберутся, что делать с наследством. Так и попадали иногда бережно хранимые старым хозяином вещи не в те руки…

В Поморском селе, где я живу уже много лет, знают о моих возможностях и интересе починять редкие различные предметы обихода, и несут в ремонт всякую всячину, иногда даже ружья, – заржавелые старые «тулки» или «ижевские» одностволки с разболтанными курками. Но однажды принесли интересное, когда-то хорошее и дорогое импортное ружьё. Принёс выросший на моих глазах парень, никакой не охотник, а так – стрелец, знающий только куда вставлять патроны и где нажимать на курок.

Ружьё сразу показалось мне знакомым, и я с каким-то непонятным волнением взял его в руки. Даже грязное и неухоженное, оно всё равно выглядело породистым. Состояние его было ужасным. Воронение потускнело, везде проступала ржавая сыпь Изящная «английская» ложа треснула в шейке и в тех местах, где была вточена в колодку. Трещины обмотаны сверху грязной изолентой. На фоне ржавчины строгая гравировка выглядела, как дьявольская усмешка. Клейма и надписи читались с трудом, и лишь хорошо ещё виднелись знаменитые «три кольца». Отто Райф в Зулле, – с трудом прочитал я. Это был «штучник» всемирно известной фирмы «Зауэр и сыновья», сработанный одним из его мастеров, имеющих своё личное клеймо.

«Откуда оно у тебя?» – удивлённо спросил я.

«Да так, от родственника осталось» – небрежно ответил он и назвал фамилию. И тут я вспомнил всё…

Они приходили всегда вдвоём: старый, даже очень старый человек и такая же старая собака. Человек приходил потому, что, сидя дома, не мог спокойно слушать призывные крики пролетающих неподалёку гусиных стай Собака, наверное, уже плохо слышала эти крики и с большим удовольствием лежала бы у тёплой печки. Но человек брал в руки ружьё, и голос крови командовал ей, что надо идти с ним. А в её расширенных от многолетней беготни сосудах текла кровь породистой карельской лайки.

Они приходили очень медленно по тропе, пробитой рыбаками к местам постановки убегов. Впереди – хозяин, не забывший своих счастливых давних охот, а сзади собака, не забывшая своего хозяина и собачьего долга. А может, она помнила что-то ещё? Когда хозяин останавливался передохнуть, собака выходила немного вперёд, стараясь не наступать на мокрое и спотыкаясь в высоких травяных кочках. Когда из-под собачьей морды или чуть впереди срывался гаршнеп или бекас, – собака напрягалась, как перед броском, коротко глухо взлаивала и, обернувшись, виновато глядела на хозяина. А он, ласково улыбаясь, говорил дружелюбно:

– Да ладно, Джек, – это же бекас… Концом их пути всегда было устье «Медвежьего» ручья. Здесь, на мыске, росло несколько невысоких сосёнок, молодые берёзки и большой можжевеловый куст, внутрь которого был затащен принесённый морем чурбак. Это был его охотничий рубеж, его засидка, его «пограничный пост». Молодые, сильные на ногу охотники, ставили скрадки ближе к морю у кормных ляг, где было трудно ходить, но чаще садилась или пролётали птичьи стаи. Можжевеловый куст был, наверное, таким же старым, как тот охотник и, вероятно, когда-то находился ближе к кромке медленно отступающей с годами воды. Может быть, он напоминал ему что-то давнее и счастливое, – это был его куст…

Держа в руках принесённое ружьё, я прикинул, что прошло с тех пор полтора десятка лет. В ту пору я был в этом краю новичком, ещё только осваивал охотничьи угодья вблизи села и на побережье. И хотя по возрасту разменял уже свой «полтинник», был ещё здоров, крепок и энергичен. И, видимо, не так остро, как сейчас, мог понимать душевное состояние старого охотника. Тем не менее, появление этой пары всегда привлекало моё внимание. Старик никогда не сидел в скрадке подолгу. Стрелял редко, хотя мне казалось, что возможностей у него для этого было больше. При встречах мы почти не разговаривали, предпочитая приветствовать друг друга просто взмахом руки.

Но однажды случился разговор. Я проходил мимо и увидел, что его скрадок должен на развороте «накрыть» небольшой табунок уток. Чтобы не мешать ему я юркнул за ближайший куст, показывая ему рукой в сторону налетающей стаи. Он всё понял, и над можжевеловым кустом показались стволы. Он целился слишком долго и выстрелил только один раз. Одна из птиц дёрнулась в полёте, стала отставать от других, но выправилась, и стайка ушла без потерь. Он приподнялся, провожая её взглядом, и мне хорошо было видно его лицо. Я ожидал увидеть в нём досаду, разочарование, но увидел лишь застенчивую улыбку и радость в глазах. Не было досады! Он был счастлив в эту минуту… Потому что победил усталость и старость, был на охоте, держал птицу на прицеле. Даже стрелял! Так разве важен был теперь для него результат… Я поравнялся с ним, замешкался, сказал, как бы утешая:

«Далековато прошли»… И вдруг, он заговорил:

«Да нет, нормально. И у ружья бой хороший, вот только сам-то я теперь не стрелок, вижу плохо…» Его только что светящиеся глаза помрачнели.

«А у вас, я вижу, «двадцатка» – продолжил он, – Надо бы и мне что-нибудь полегче, да вот, – привык, люблю».

Он каким-то материнским жестом прижал ружьё к груди. Добротное, красивое, оно в его руках матово отсвечивало чистотой и смазанными стволами. В сравнении с его ружьём моя, забрызганная глиной, с потёртой ложей «ижевка» выглядела просто дурнушкой. Перехватив мой взгляд, он улыбнулся, говоря:

«Наши ружья грязи не боятся, а моё, немецкое, на солёных ветрах краснеет, как девица от бранного слова. Всегда промасленную тряпочку ношу с собой в латунной гильзе, – берегу…» И он погладил рукой стволы.

Я не встречал больше этого старого охотника, но в случайном разговоре выяснилось, что он из местных, бывший моряк, живёт в Мурманске. А сюда приезжает иногда к родственникам, – навестить, побродить немного с ружьём и собакой по любимым с детства местам.

На следующий год, а может позже, теперь уж не помню, я заметил, что чурбак из можжевелового куста перенесли в другой, новый скрадок, поближе к морю. И вскоре узнал, что старого охотника не стало, и что принадлежащая ему старая собака пережила его всего на несколько дней… Наверное, я надолго задумался и когда, наконец, поднял на парня глаза, то увидел, что он смотрит на меня с недоумением, даже со страхом. Стряхнув с себя воспоминания, я суровым голосом спросил:

«Что же ты, Федя, ружьё-то так запустил»?

«А что ему будет, оно всё равно плохо бьёт, – оторопело ответил он, – А ложа треснула, – так это я на льду поскользнулся и так хряснулся, что бок потом целую неделю болел, а ему, – он кивнул на ружьё, – Не больно». В это время в кухню вошёл гостивший у меня в ту пору Леонид. Раздеваясь, он, видимо, слышал из сеней наш разговор и, зная Фёдора, сразу взял в руки ружьё и подключился к нашей беседе.

«Напраслину на него возводишь! – строгим голосом проговорил он, – И боль оно чувствует, и плохое отношение, а бьёт так потому, что патроны неправильно заряжаешь, не подобрал заряд». Федя задумался, а он продолжал, но теперь придав голосу доверительные интонации:

«Родственника-то как звали?»

«Александром Ильичём» – он смотрел на него недоумённо.

«А кем он тебе приходится?»

«Дядей».

«Хорошо к тебе относился?»

«Хорошо, да только он редко здесь бывал, он давно в Мурманске живёт. Ну да, – жил» – поправился он, потупясь.

Но Леонид не отставал:

«Скажи, ведь у тебя матери, помнится, уже нет»? – совсем по-отечески молвил он.

«Нету» – грустно ответил он», – кажется, Лёня попал ему по больному месту.

«Ну, а её фотография у тебя есть?»

«Как же, – оживился он, – Висит в передней комнате».

«Грязная?» Фёдор аж вскинулся, и я подумал, – не «перебрал» ли» Леонид.

«С чего бы ей быть грязной?» – глухо ответил он.

«Да так, бывает, – как можно мягче сказал я, – Пыль, мухи. Он молчал. – «Значит, иногда протираешь», – как бы про себя промолвил я. Фёдор угрюмо молчал. Мы понимали, что этот разговор ему надоел, но всё-таки, решили его «дожать».

«Вот, ты представь, – сказал Лёня вкрадчиво, – Что это ружьё – большая и красивая фотография Александра Ильича, и его даже можно повесить на стенку, на ковёр… В таком виде повесишь?» Но парень продолжал молчать… Чтобы не мучить его больше, я сказал, что берусь отремонтировать и привести в порядок это ружьё, назвал цену, и мы расстались.

Прошло какое-то время, и мы встретились с ним на деревенской улице. Я с ружьём, и он с ружьём, – тем самым. Шутливым тоном я поинтересовался, – как ружьё после ремонта, не доломал ли? Он понял шутку, улыбнулся:

– Нет, Васильевич, всё в порядке. Пока не доломал, берегу – и, помедлив, добавил: – А ведь вы правы были тогда, про бой. Пороху я сыпал много, думал подальше достанет. А оно только «дралось», да дробь по кустам рассыпало. Стал нормально заряд взвешивать, оно и драться перестало и кладёт хорошо, – кучно и резко.

Я не стал спрашивать больше ни о чём, поскольку заметил, хотя и стемнело уже, что ружьё мягко отсвечивает ухоженным металлом.

Горелая берёза под Нюхчей

Если пойти на восток от устья реки Нюхчи, что впадает в Белое море с южного, Поморского берега и двигаться вдоль него, то неискушённому в охоте путнику места покажутся унылыми и не интересными. Слева – море, набегающее приливной волной на отлогий глинистый берег, окаймлённый валом выброшенных штормом морских остро пахнущих водорослей и редкой щёткой растущего кое-где тростника. От него – на сто-двести метров, а иногда и более, простирается открытое пространство, поросшее низкорослыми растениями-солянками с полупресными лужами, отдельными куртинами тростника, осоки и неярких северных цветов. Ноги, даже в надёжных резиновых сапогах с хорошим протектором, то разъезжаются на выбросах гниющих водорослей, то увязают по щиколотку в няше. И повсюду – множество больших и малых камней, окатанных ледником и морем и очень скользких в сырую погоду. А справа – это нелёгкое для передвижения пространство ограничивает полоса ивового кустарника, переходящего в чахлый, угнетённый жёсткими северными ветрами лесок, представленный худосочными сосенками, елями и корявыми, закрученными берёзами. Однако, опытному, внимательному охотнику эти никчёмные на вид места приглянутся сразу.

Его зоркий взгляд отметит крестики птичьих следов на илистой кромке луж, недоеденные, вырванные из земли корешки растений на гусиных покопках, разбросанный птичий помёт, пух и мелкие пёрышки, оставшиеся от утиного «туалета». Заметит он и оброненное журавлём красивое маховое перо, и цепочку лисьего следа вдоль воды, и отпечатки когтистой, в две ладони шириной, медвежьей лапы.

Четыре-пять немерянных поморских километров, и однообразная местность чуть-чуть изменится. Лесок справа как будто приподнимется на цыпочки, отряхнется от серого лишайника и станет более приглядным. Словно в стремлении добраться до воды он потянется к берегу, но, не добежав до него, остановится, образуя приятный глазу приподнятый над общей поверхностью мыс. На нём прижились, изолированные от болотной сырости и холода: раскидистые можжевеловые кусты, побрызганные синевой поспевающих ягод, пышные рябинки и почти по-российски стройные, хотя и невысокие берёзки. И только одна гордячка, перещеголяв подруг красотой и ростом, отбежала в сторону, на самый край и стоит приметная, как ориентир, за что и прозвал Леонид это место – «У берёзы».

Это его маяк, пароль, место встречи, как бывает в юности скамейка в парке, возле которой встречаешься с любимой девушкой. На мысу в густом можжевельнике под старыми пнями он «лобазит» гусиные профиля, оставшиеся от охоты продукты и патроны, чтобы не таскать их в деревню.

Но останавливается Леонид не здесь, хотя «у берёзы» всё идеально для лагеря: посуше, чем в лесу, кусты защищают от морских ветров, и есть сушняк для костра. Подобные места на побережье наперечёт. Именно такие он будет потом отыскивать и обживать с друзьями, продолжая знакомство с Поморьем.

Но это позже, когда он начнёт брать с собой в заветные места счастливчиков – новичков, жаждущих попасть к нему в компанию, чтобы насладиться отличной охотой, красотой беломорских зорь и видом многочисленных стай непуганой ещё перелётной птицы. А пока что он один, поскольку те, кто когда-то привёли его сюда, уже не в силах разделять с ним и прелести, и трудности непростой охоты в этих местах, а новых компаньонов он подбирать не торопится. И его лозунг – «каждая минута на охоте». Этому подчинено всё, но главное – место стоянки…

Глядя на фотографию тех лет, я вспоминаю и мысленно пытаюсь дорисовать невидимые на ней детали и, как наяву, вижу такую «картину»…

Широкая, метров пятьсот, по-весеннему раскисшая ляга. В кромке берегового леса, в тени, ещё дотаивают остатки снежных наносов. Вокруг поблескивают многочисленные лужи, рыжеет полёгшая прошлогодняя трава и треста. На кромке моря лежит серый, ноздреватый, протаявший местами до грунта береговой припай, дни которого сочтены. Время отлива. Где-то лениво галдят чайки, свистит кроншнеп, и изредка доносится треск льда, ломающегося при отходе воды. Солнце прогнало ночной холод, и в небе пробуют голоса первые жаворонки. Серьёзных, охотничьих птиц не слышно, они сейчас кто где: утки на речных разливах или далеко в море на открытой воде, гуси на болотных мшагах склёвывают сладкую перезимовавшую клюкву. Насытившись, они улетают дневать на большие ледяные поля, оставшиеся кое-где у берегов или между островами. Но ночью, а может быть утром, они были здесь, об этом свидетельствуют многочисленные следы.

В центре ляги, и это хорошо видно на снимке, крохотный островок человеческого бытия – Лёнин бивак. Всё просто, но надёжно и практично. Палатка низко поставлена на толстый слой прошлогоднего тростника, из плавниковых брёвен углом сложена стенка, защищающая от господствующих ветров. Снаружи всё замаскировано трестой и выброшенными водорослями. Экономный костерок горит на плотике из толстых сырых плах. К крестовине из палок, поддерживающих крышу палатки, пристроен длинный шест. На ночь на него накидывается кусок полиэтилена, прикрывающий вход в палатку, а сейчас к нему прислонен Лёнин любимый «Браунинг» и висит внушительная связка гусей гуменников. Рядом – задумчивое, лицо молодого охотника, как будто решающего трудную проблему… Его портрет немного портит вид очков с большими толстыми стёклами, закрывающими глаза, но он ещё не знает, что скоро и они будут бесполезны…

Этот снимок, сделанный им когда-то самим с помощью автоспуска, висит теперь у меня над диваном. В траурной рамке…

Я стараюсь смотреть на него поменьше, это больно. Но когда кто-то из гостей, не знавших его, спрашивает о нём, мне приходится рассказывать, и тогда я невольно вспоминаю всё…

Однажды, много лет назад, моя мать попросила меня съездить с ней к её приятельнице и помочь выполнить одно деликатное поручение – вытащить из квартиры и куда-нибудь деть… – шкуру белого медведя. Меня это заинтриговало, и я с удовольствием согласился.

Встретила нас высокая, пожилая, с манерами истинной петербурженки, женщина. Объяснила, что её сын Лёка привёз с полярной станции шкуру убитого им медведя, прибил её на стенку и уехал опять куда-то дрейфовать. В шкуре завелась моль, летает по всей квартире, и она не знает, как эту шкуру снять и как от неё избавиться. Будет очень благодарна, если мы её от этого рассадника моли освободим. Что мы и сделали. Мне даже удалось сохранить от шкуры всю спину, где моль ещё не успела «состричь» всю шерсть.

Впоследствии этот остаток от огромной шкуры служил мне много лет ковриком у дивана, а с Лёкой, то есть с Леонидом, мы вскоре познакомились. К этому времени он был уже опытным полярником, побывал на многих зимовках, работал океанологом и комсоргом на станции Северный полюс-8, а затем руководителем молодёжной СП-12, после чего у него и начались неприятности со зрением. Но главное, на чём укрепилось наше знакомство, – он, как и я, с детства был увлечён охотой и преуспел на этом поприще значительно больше меня, – ведь он стрелял в Арктике даже медведей! К тому же был ещё и постарше меня.

Неожиданно для обоих мы как-то встретились, охотясь на Верхнесвирском водохранилище и, кажется, там я впервые услышал от него про его охоты с компанией на Белом море. Но тогда меня это не очень взволновало, – ведь у меня уже несколько лет был в распоряжении любимый Ивинский разлив, как называли ещё это водохранилище. И я не собирался пока его покидать.

В его беломорскую охотничью компанию я попал не сразу. Он был разборчив, осторожен, брал с собой только надёжных друзей, как мог, старался оберегать, хранить в тайне богатейшие в ту пору охотничьи угодья, которые помог ему открыть Ефим Николаевич Пермитин. С его сыном, Юрием, Леонид познакомился раньше, ещё будучи курсантом ЛВИМУ, в вагоне поезда «Москва – Владивосток», увозившего двух молодых специалистов – океанолога и ихтиолога в одну и ту же экспедицию на судно «Витязь». Дружбе, зародившейся между этими двумя романтиками, суждено было продлиться всю жизнь, и до последнего дня Леонид считал Юру своим самым близким человеком, что стало взаимным, и что Юрий не перестаёт повторять до сих пор с душевной болью.

Обоих друзей, страстно влюблённых в охотничьи путешествия и привёз старший Пермитин в поморскую деревню Нюхча, наиболее близкое как от Москвы, так и от Ленинграда место, где можно было, и он знал это, с успехом побывать на любимой гусиной охоте и передать молодым свой опыт и знания.

О своих ранних беломорских охотах с младшим Пермитиным, Леонид всегда вспоминал с удовольствием, подшучивая, копировал Юрин голос, вставлял в рассказ его любимые словечки.

– Звонит он мне как-то раз из Москвы в конце апреля, спрашивает, – на охоту едешь? Еду, говорю. В Нюхчу? Конечно, куда же ещё! Билет на поезд, спрашивает, уже взял? Взял, отвечаю, и заранее, перед праздником разве достанешь! Ладно, говорит, паря – не пугай! Достану из брони через Союз Писателей, отец поможет, это тебе не твой арктихихический институт, а то ещё и творческую командировку оформлю. Понял, как сибиряки. Ладно, говорю ему, не задавайся, если доберёшься, встречаемся у «Берёзы», пока, чао, бомбино!

Но встречаются они гораздо ближе, – за столом у Анфеи Ивановны. Юра доехал на перекладных до Беломорска, а оттуда умудрился добраться «товарняком» до станции Нюхча, – в молодости всё нипочём!

А весна в том году запаздывала. Местами лежал ещё глубокий рыхлый снег, и они с трудом добираются по раскисшему зимнику до побережья. Но и там неуютно. На море лёд, ляги оттаяли лишь частично, дует холодный ветер и из низких туч сыплет на лицо чем-то мокрым и противным. Идти тяжело, и нет смысла тащиться до «Берёзы».

Загнездились недалеко от Кирбострова в густом сосняке под прикрытием скал. Пока обустраивались, таскали дрова, – стемнело, и где-то неподалёку гоготнули гуси, вселяя надежду. Но утро не принесло перемен. Даже чуть похолодало, и ветром несёт настоящий, крупными хлопьями, снег. Натянули тент, разожгли костёр, – надо досушить промокшую вчера одежду, приготовить нормальную еду, а то вчера обошлись только чаем. В стороне опять, как вчера, гоготнуло… Юра вскочил, схватил ружьё и со словами:

– Сибиряков снегом не запугаешь, была бы охота» – рванулся в снегопад. Чудак – провожая друга взглядом, подумал Леонид, – Что он там увидит? Не век же снегу идти, а впереди целая неделя охоты…

Куртка почти досохла, когда издалека донёсся звук дуплета. Немного погодя донёсся одиночный выстрел. Тут уж не вытерпел и Леонид. Быстро собрался, выскользнул из-под тента. Снегопад прекратился, в разрывах туч синело и казалось, что сейчас должно появиться солнце. Снег успел прикрыть все вытаявшие до этого места, и побережье выглядело по-зимнему чистым и прибранным. Тёмными пятнами выделялись лишь бока крупных камней. Нигде не видно было ни Юры, ни птицы. Леонид прошёл уже с полкилометра, когда с небес снова обрушилась очередная порция снега. Подумалось – Надо кончать эту комедию.

Он повернул назад, но, услышав знакомое: го, го, го, ка-гак, обернулся на звук и сразу увидел небольшой табунок гусей, летевший низом прямо на него. И уже недалеко! Как спрятаться на этом белом снегу? Да вот же – рядом, метрах в пяти большой валун! В два прыжка он оказался возле него, упал на снег, сжался в комок, стараясь слиться шинельной курткой с серым гранитом камня. Не заметили! Уже рядом, и отчётливо слышен звук машущих крыльев… Пора! Приклад ружья в плече, и мушка слегка опережает голову вожака. Тук, тук, тук, тук – чётко отрабатывает надёжный «Браунинг» четыре нажатия пальцем на спусковой крючок. Пятый выстрел Леонид сделать не успевает. Какими они кажутся тихими и несерьёзными в этом, сгущённом от снега, холодном и влажном воздухе. Однако, три птицы на небольшом расстоянии друг от друга лежат, уже не дёргаясь, тёмно-серыми кляксами на белом снегу. Четвёртый, давая сбой левым крылом, уходит вбок от шарахнувшейся вверх с криком стаи. Подранок – всегда обидно, а особенно если это гусь… Но ещё есть шанс. Раненый далеко не отлетит и на лёд не сядет, – там его видно и на ветру он от ран замёрзнет. Значит, будет прятаться, отсиживаться в тростнике, где его и надо поискать, когда наладится погода. Эх, скорей бы! А теперь – домой, в лагерь, на сегодня вполне достаточно удовольствия от удачной стрельбы и хороших трофеев.

Выпотрошенные гуси висели на нижнем суку сосны за палаткой, над костром в котелке доваривался суп из потрошков, когда появился Юра с небольшим сильно потрёпанным и испачканным гусем в руке и со снисходительной улыбкой на лице. Принюхиваясь к вареву, заговорил:

– Ну, что, паря, утку добыл, суп варишь? Сунув Леониду под нос принесённого гуся, продолжал:

– Вот, какую дичь надо добывать! Говорил тебе, – сибиряки снега не боятся, летела бы птица… И вдруг он заметил висящую за палаткой Лёнину «связку». Его лицо мгновенно приняло выражение, какое бывает у детей, когда у них отнимают только что подаренную игрушку. Отшвырнув гуся, он резко повернулся и, не сказав ни слова, зашагал прочь от костра. Скоро его силуэт растворился в белой мути очередного снежного заряда…

Мне удалось познакомиться с Юрием Ефимовичем Пермитиным только на похоронах Левонтия, хотя мы давно знали друг о друге из многих рассказов Леонида.

В начале девяностых годов Лёня привёз меня на Белое море и помог обосноваться там, и у него, кроме Нюхчи, на побережье появилась ещё одна надёжная база в перспективном для охоты месте. Теперь на байдарке или лодке, а «флот» я завёл сразу, мы могли передвигаться вдоль моря в поисках новых охотничьих угодий. Наши охоты бывали прекрасными. Ещё не наступило время бурного освоения охотниками Поморья, и мы могли, особенно по вёснам, наслаждаться почти полным одиночеством. Со временем появились у нас на побережье любимые места, где всё было оборудовано и обжито. Некоторыми из них я пользуюсь до сих пор, а помню, конечно, все наперечёт. Как сейчас, вижу Леонида на одной из таких стоянок…

Горит жаркий большой костёр. В котле булькает варево, и оттуда тянет запахом вкуснятины, – готовится любимое Лёнино блюдо, тушёные птичьи потрошки. Он готовит их только сам и всегда мастерски. Рядом, под широким шатром наклонённой когда-то бурей ели, стоит палатка, за ней подвешенная к нижним ветвям солидная связка добытой и уже выпотрошенной птицы: гуси, утки и один красавец глухарь, принесённый с только что найденного мною тока, – моя гордость. Рядом из подсоченной берёзы звонкими каплями стекает в жестянку берёзовый сок – весна… Добыча сока – Лёнина идея, – он кипятит в нём чагу и получает стопроцентный берёзовый чай. Сейчас у него хорошее настроение, несмотря даже на то, что он из-за ухудшившегося в последние годы зрения провалился в промоину с солёной водой. Теперь его штаны и исподники, выстиранные в пресной воде, сохнут у костра, а он щеголяет в запасных кальсонах цвета беломорского вечернего неба. Используя благоприятный момент, я подначиваю его вопросом, – когда и как он стал охотником. Леонид хороший рассказчик, знает об этом и иногда любит вспоминать. Он ещё смотрит куда-то поверх костра. Но по выражению его лица я понимаю, что ему видится уже совсем другое…Он начинает рассказ и, слушая его, я пытаюсь представить, как восьмилетним пацаном Лёня, вместе с группой других эвакуируемых, покидает по «Дороге жизни» осаждённый Ленинград, пробираясь долго и мучительно в далёкий Ульяновск, где его встретит отец и пройдёт его военное детство.

Отец Леонида работал агрономом в большом зерновом совхозе под Ульяновском. Он и сына старался приучить к своей благородной профессии, беря его с собой в поля и степные пастбища. Но маленького Лёню привлекала к себе вовсе не земля, а только то, что по ней бегало, прыгало, затаивалось в межах, взлетало или уносилось вдаль… А как было прекрасно, если в тот миг в руках, вместо неинтересного термометра, которым отец учил его замерять температуру вспаханной земли, могло оказаться старенькое, но ещё надёжное, изученное им до последнего винтика, курковое ружьецо, из которого можно было пальнуть вслед убегающему зверьку или улетающей птице, даже если и не всегда удачно.

Я так живо представил себе всё это, что в какой-то миг перестал его слушать. Заметив это, он толкает меня в бок и, улыбаясь, продолжает:

– А потом я открыл для себя мир водоплавающей птицы, и с тех пор она привлекает меня больше других, особенно гуси! Ведь я видел их тогда только весной и осенью во время пролёта, высоко в небе. Но однажды я заметил стаю, кормящуюся на большом убранном поле. Пытался, обдирая колени о стерню, ползти к ним, но всё было напрасно. Тогда и зародилась во мне любовь к ним и жажда встречи. Но как долго пришлось её ждать…

С разговорами не заметили, как прогорел костёр, перестало хлюпать в котелке. Лёгким весенним ветерком сбросило к костру уже подсохший комбинезон – Лёнину гордость, – хорошо, что уже не горело! К своему снаряжению он относится трогательно и заботливо, почти всё делает сам, даже эти универсальные охотничьи штаны, вид которых совсем не портят кривоватые строчки швов. Он перешивает и подгоняет на собственной машинке «Зингер», не доверяя жене, палатки, сумки, тенты, убирая из них лишний вес, который, накапливаясь в рюкзаке, ненужной тяжестью давит потом на плечи в охотничьих походах. У него всё лёгкое: топорик, котелки, пуховой спальный мешок, одежда. Исключение составляет свитер – толстый, северной домашней вязки, изрядно поношенный, но очень им любимый. Он весь в цветных заплатках, штопках и вышивках, представляющих слова и цифры, вышитые цветными шерстяными нитками, – своеобразная летопись Лёниных охотничьих и рыболовных похождений. Вышивает всё это он сам, но отнюдь не из любви к женскому рукоделию. Это – его фокус, коронный номер, игра на публику. Чаще всего он занимается этим в вагоне поезда, отправляясь на очередную охоту. Но только если есть рядом молодые женщины или девушки. Тогда, как факир, он достаёт из рюкзака свой необычный свитер, и кладёт его так, чтобы видны были «письмена». Специально долго извлекает отовсюду моточки цветных ниток, штопальные иголки, водружает на нос свои огромные очки, пытается вдеть нитку в иголку, и у него это, конечно, «не получается»… Тогда он обращается за помощью к соседке, заранее им намеченной. Всё делается специально громко, чтобы привлечь побольше внимания. Обычно этот трюк срабатывает, и вскоре все ближайшие в вагоне молодые рукодельницы под руководством Леонида вышивают очередной текст, с интересом разглядывая предыдущие. А там – чего только нет! Дурацкие словечки: «кайф», «холодрыга», шутливое «хочу к маме» и более конкретные – «Сыня-74», «Войкар», «Полярный Урал-82», «Белое море»… Это места и даты его походов, о которых он рассказывает с юмором и с удовольствием своим доверчивым слушательницам. На приполярной реке Сыне он с первой женой ловил на спиннинг запрещённую сёмгу, но вскоре по непонятным для друзей причинам они расстались… На Войкаре он поймал своего самого большого тайменя, а на Полярном Урале ловил рекордных, двухкилограммовых хариусов… Да, – там было ещё и Белое море… Оно и сейчас стоит у меня перед глазами. На протяжении многих лет это море было ему и мне другом. Оно по-прежнему – то штормит и пенится, то затихает до зеркальной глади и теперь навсегда рядом с ним…

Помню, после похорон друзья обратились к его второй жене с просьбой отдать им на память его необычный свитер, но им было сказано, что «… эта вещь останется в семье…» Я ещё подумал тогда – это в чьей же?

Хороший юмор, розыгрыши были ему всегда присущи. В Беломорске садимся как-то в поезд. Билеты удалось купить только в общий вагон, а видим – в одном плацкартном почти пусто. Мы туда! Проводница аж руки растопырила, не пускает:

«У меня весь вагон на брони, в Сегеже сядут»… И так далее! Лёня такую умильную улыбочку на лице сочинил и говорит ей так жалобно:

«Мать, не ругайся, устали мы, голодные, двое суток не жрамши, как с промыслов. Посидим немного, перекусим, отдохнём и пойдём искать свой общий». Кое-как уговорили. Сели к ближайшему столику, достали еду, флягу, делаем бутерброды… Икра у нас с собой была бычковая. У беломорских керчаков, – это так здесь бычков называют, икра разного и очень оригинального цвета: от светло голубого до фиолетового, а то и зелёного. Если смешать, то получается вроде радуги, и на вкус приятная. Леонид мажет на булку икру, и раскладывает бутерброды так, чтобы их хорошо видно было. Проводница уже два раза мимо нас прошла и всё глазами по столу «стреляет». А когда третий раз появилась, Лёня ей этак «ручкой сделал» и вкрадчиво говорит:

«Мать, не откажи, присядь с нами за компанию, а то мы всё с мужиками, с мужиками… Икорочка у нас есть вкусная, такую даже в политбюро не едят. Она только у нас, на промыслах»! Та, было, заартачилась:

«Нельзя, я на службе»… А он ей своё:

«Да брось ты, у тебя же вагон пустой, до Сегежи далеко, да и одна стопочка разве помешает»? И показывает ей свою походную, была у него, специально для охоты подаренная друзьями, серебряная и в футлярчике. «Сломалась» тётка, присела, даже слюну сглотнула при виде бутерброда. Спиртик у нас был в меру разведённый и на травках настоянный. «Хватила» она стопку, жуёт бутерброд, глаза потеплели, а Леонид всё своё: