Текст книги "Эра счастливой охоты"

Пережившие тысячелетия

Некоторые орнитологи считают глухаря самой древней птицей северных лесов. И я с ними вполне согласен. Всё в нём загадочно, необычно и прекрасно: строгая раскраска, оперение нижней части тела более похожее на шерсть, чем на перо, хищный и светлый, как у орла, клюв, совершенно, казалось бы, ненужный этой растительноядной птице, его отшельнический образ жизни в тишине глухих болот и странные, загадочные звуки, издаваемые во время брачной поры, почему-то называемые пением. И вдобавок ко всему – временное отключение слуха во время такого «пения», – его ахиллесова пята, чем и пользуются охотники.

Первый в окрýге глухариный ток я нашёл случайно. Приехав на второй год ранней весной, мы застали природу, выглядевшую ещё совсем по-зимнему. И в лесу, и на открытых местах держался снежный покров с хорошим настом. Через пару дней после нашего приезда подсыпало свежего снежку, а потом разъяснило. И наступила такая чудесная солнечная погода, что потянуло нас с женой в лес, на прогулку. Лыжи у нас имелись, а главное – было большое желание.

Прихватив с собой бинокль, фотоаппарат и бутербродов на перекус, отправились с утра вдвоём с Наташей в те места, где летом я ещё не бывал. Наст держал крепко даже узкие спортивные лыжи, подобранная под свежий снег мазь давала отличное скольжение, и, выбравшись вскоре на широкую просеку высоковольтки, мы покатили на юг в сторону большого Низовского болота, простирающегося параллельно дороге в двух-трёх километрах от неё.

Ласково светило и уже отчётливо пригревало пока низкое северное солнце, ни одна веточка не шевелилась в абсолютном безветрии. С такой уникальной погодой я уже встречался в весенних туристских походах на Кольском полуострове. Расстегнув куртки и сняв шапочки, мы наслаждались солнцем, снегом и весной и чуть не проморгали важный след на снегу. Справа налево высоковольтку пересекали кресты явно глухариных лап. Впереди уже открывалось болото, просека вошла в сильно разреженный низкорослый сосняк и уже потеряла свои очертания. А там, куда уходили следы, виднелась рада – так по-местному называют редкие сосновые боры на кромках болот.

Гадать о происхождении следов не требовалось. Из охотничьей литературы я знал, что ранней весной по насту некоторые петухи приходят на токовище пешком. Это у них, наверно, моцион такой после зимы. По глубокому снегу не очень-то побродишь. Свернули мы с просеки, прикинули по солнцу направление, компаса, как назло, не было с собой, и пошли по следу. И только углубились в раду, как увидели «чертежи». И много, в разных местах! Чертежами охотники называют глухариные следы и чёрточки по обе стороны от них, которые получаются оттого, что глухарь, бродя по токовищу, расправляет и опускает крылья, чертя по снегу их жёсткими маховыми перьями.

От восторга я готов был плясать прямо на лыжах. Ведь надо же – мы просто так нашли глухариный ток! И по количеству чертежей не такой уж маленький. Теперь главной задачей было – найти с него кратчайший выход на дорогу и запомнить его, используя надёжные ориентиры. Ведь когда сойдёт снег, всё будет выглядеть иначе. Но и тут нам повезло. Вскоре попалась не так давно вырубленная делянка и прорубленный волок от неё, который ещё просматривался даже под снегом. Он-то и вывел нас на основную проезжую дорогу в шести километрах от села.

В прекрасном настроении вернулись домой. На всякий случай я решил подстраховаться. На следующий день приехал на шестой километр на машине с лыжами и топориком, прошёл по нашей лыжне и сделал в ключевых местах затёски.

Итак, у меня разведан глухариный ток! Конечно, были мысли и о том, что возможно не только я один знаю о его существовании, но ведь он был! А значит, и я могу охотиться на нём. Оставалось только дождаться схода снега и открытия охоты.

Кажется, в ту же весну произошло ещё одно похожее событие. Чуть дальше по большаку и слева, недалеко от дороги находились два не очень богатых рыбой озера. Но поскольку они были самые ближние к селу, некоторые заядлые рыбаки всё же наезжали туда половить на ỳшку мелкого окуня, особенно в апреле, когда на морской лёд выходить уже опасно, а на озёрах он ещё держит. Да и навага к концу весны всем уже надоела.

Мой сосед Витюша Лёгкий относился к числу таких любителей. Возвращается он однажды с озёр и рассказывает мне о хорошей погоде, о прекрасном клёве и даже предлагает окушков на уху. Жалуется, что на своротке ещё много снега и мотоциклом к озёрам не пробиться. И случайно среди разговора вспоминает, что когда он рано утром подходил туда пешком, со своротки слетел глухарь, и на ней было много следов, как старых, так и свежих. Я постарался аккуратно увести его от этой темы. Рыбаком он, похоже, был хорошим, а в охоте, мне казалось, не очень-то разбирался, хотя и имел какую-то ржавую «стрелялку». Значение глухариных чертежей он явно мог не знать, да и были ли они заметны? По этой своротке ездили на «Буранах», по ночам ещё морозило, свежего снега последние дни не выпадало, так что заметны могли быть только следы от лап, глухарь всё-таки птица тяжёлая. Но ведь следы-то были! Неужели и там где-то ток? А зачем ещё глухарю бегать по насту…

Ток был. Я разведал его уже через два дня. И ток совершенно необычный – на горушках, плавно спускающихся к долине небольшого ручья. Но между горушек находилось крошечное, не более двухсот метров в диаметре, почти сухое болотце. И глухари токовали вокруг него. На этом уникальном току можно было охотиться в тапочках, до чего там было сухо и комфортно ходить. По количеству певцов он считался потом у меня на первом месте, так как вылетало на него более десятка птиц. Я приезжал туда прямо к утренней заре на мопеде, прятал его в начале своротки и приходил к токующим глухарям по удобной для ходьбы лесной дорожке. Такого «сервиса» за всю мою охотничью практику у меня не было больше нигде и никогда.

Третий ток мне «подарили». Степан Фёдорович решил тряхнуть стариной и, как он выразился, сходить в ток. Своими находками я, естественно, не хвастался, и он решил сделать мне подарок – сводить на глухариную охоту. Отказываться от такого предложения было бы просто глупо. Поскольку от подслуха и ночёвки в лесу Степан отказывался, решили идти прямо к утренней зорьке.

Весна в тот году задерживалась, в лесу ещё попадался местами снег, и поэтому шли долго, трудно и путано. Уже рассветало, когда достигли небольшой горушки со скальником, о которой рассказывал по пути мой проводник, уверяя, что – «там они и играют…» Уже просыпались мелкие певчие, в небе с шумом прошла большая утиная стая, где-то троекратно протрубили журавли. Присев на замшелый плоский край скалы, как на скамью, я до звона в ушах вслушивался в редкие пока лесные звуки, стараясь уловить такое желанное щёлканье первой части глухариной песни. Но лес молчал. Только сопел, пыхтя сигаретой, рядом Степан. И вдруг лесная тишина взорвалась каким-то странным треском. Ещё, ещё… Мой спутник удивлённо посмотрел на меня, прошептав:

«Василич, это что?»

«Предполагаю, что драка двух петухов» – невозмутимо ответил я, хотя в душе полной уверенности не было, уж очень громко это звучало.

«Ну, и что нам делать?»

«Да ничего – буркнул я, – К дерущимся подойти невозможно, вот, разлетятся, запоёт кто, тогда и попробуем». А грохот тем временем продолжался с небольшими перерывами. Мы уныло сидели, не зная, что бы нам предпринять, как сзади раздался шорох, и из-за скалы появились двое. Одного я сразу узнал – один из братьев Наумичевых, тихий приятный мужичок, частенько угощавший меня свежей рыбкой за отрегулированный мною его лодочный мотор. Вторым оказался какой-то его гость. Оба с ружьями и недоумением на лице. Увидев меня, Наумич (так почему-то обоих братьев звали в селе), улыбаясь, скороговоркой заговорил:

«И ты, Василич, решил в ток сходить? Молодец Степан, что тебя вытащил. Эка невидаль гуси, у них даже хвоста путнего нет, а у глухаря… – его лицо ещё больше расплылось в улыбке, – Ты глухаря-то толкуешь?»[8]8
  местный диалект, означает – понимаешь, соображаешь.


[Закрыть]

«Да бывало, стрелял» – скромно ответил я.

«Ты понимаешь, мы уже час, как тут крутимся, две пары уже спугнули. Они не поют, а только хлопаются, никак не подойти. Тут когда-то большой ток был, мне ещё отец его показал, да много народу стало ходить, распугивают».

Никто из нас в то утро ничего не взял. На этом току, что подтверждалось потом не раз, петухи тихому мирному пению иногда предпочитали жестокий мордобой. Но всё же и с этого тока я иногда умудрялся приносить по петуху. Забегая вперёд, скажу, что именно с него я добыл под Колежмой последнего глухаря. Причём, без песни. После обычной драки один из драчунов подлетел и сел передо мной на верном выстреле. Это, как выяснилось потом, был прощальный подарок. Но в тот день я этого ещё не знал.

Шли годы. Лет за пять я хорошо изучил не только побережье, но и окрестные леса, впадающие в реку ручьи, болота. И находил ещё тока. И тетеревиные, и глухариные. Помогали в этом деле, и случайные разговоры с местными охотниками, и накопленный опыт и счастливые совпадения обстоятельств. Однажды я вычислил глухариный ток по крупномасштабной карте, разглядев на ней сухую узкую гриву со скальными выходами посреди обширного болота. Приверженность глухарей к скалам я приметил ещё в первые годы охоты в Поморье. И объяснение этому нашлось простое. Скалы весной раньше всего освобождаются от снега, и по ним любят бегать петухи, чертить, готовясь к песням и свадьбам.

Всего за те годы мной было разведано семь глухариных токов. И так получалось, что за весну я физически не мог побывать на всех. Ведь требовали внимания и гуси, и кряковые селезни, и вальдшнепы. Совместить в один выход хотя бы тягу и ток – никак не получалось, всё находилось в разных местах. И только один глухариный ток, находящийся недалеко от побережья, стыковался у меня с гусями. К глухарям я вообще относился бережно. В отличие от пролётных гусей и уток, они были свои, местные, и я брал с тока за весну не более двух-трёх штук. Зато мог себе позволить роскошь – приглашать на глухариную охоту друзей из Ленинграда.

А потом пришли дурные времена. Началась перестройка, стало голодновато, и народ с ружьями в руках кинулся в лес за даровым мясом. И глухарь оказался наиболее доступной и увесистой добычей для людей, не думающих о завтрашнем дне. Тока стали вымирать. Позже я узнал, что бывший колежемский лесник, хорошо знавший окрестности, за пару бутылок водки выдал каким-то хапугам почти все ближайшие тока. И они за два года были выбиты. Полностью, вплоть до глухарок. Самый дальний мой ток, о котором кроме меня не знал никто, разорил филин. Я убил его, но было уже поздно, и глухариные песни смолкли там навсегда. В другом месте глухариная рада невдалеке от моря была вырублена леспромхозом, обездоленные петухи пытались петь по закрайкам пустой делянки, но их там засекли и тоже выбили. Древнейших птиц, переживших тысячелетия, умудрились почти полностью истребить за какой-то десяток лет перестройки.

С собакой и капканом

В первые годы, когда совсем трудно было с деньгами, и приходилось их тратить на приобретение инвентаря и снаряжения, мы с женой оставались зимовать в Колежме, и я занимался промысловой охотой, что и планировалось при переходе к новому образу жизни. Забавно, что толчком к этому послужил интересный случай. В конце октября, когда отлетела с берегов вся пролётная птица и ночными заморозками стало схватывать забереги на реке, ко мне поутру пришёл знакомый парнишка и, немного стесняясь, заявил:

«Дядя Сева, наша собака какого-то зверя под причалом задавила. Папка сказал отнести вам, может, на что сгодится».

И с этими словами он достал из-за спины спрятанного до сих пор «зверя», которым оказалась крупная норка. Сильно помятая и перепачканная в глине, она, тем не менее, сразу приглянулась мне необычным для нашей европейской норки тёмно-шоколадным цветом. Брезгливо взяв её в руку, я сказал:

«Ладно, отполощу её, сниму, а там посмотрим, может, куда и сгодится. Но отцу спасибо от меня скажи. А что, собачка ваша часто зверей таких давит?» Он улыбнулся:

«Не, не часто, но зато они под мостом и под причалом всегда шастают и рыбу с гумна[9]9
  у поморов – залитая льдом площадка для сортировки рыбы.


[Закрыть] таскают. Сам видел.

А звать-то его как?»

«Ну, если я не ошибаюсь, то зовут его норкой, только вот, цвет у него не совсем обычный» – ответил я.

«Так это, может, из тех, что, я слышал, со зверофермы утекли позапрошлый год?»

«А вот этого я не знаю. Но если разберусь, тебе обязательно доложу. А ты покажешь мне, где там эти звери у вас толпами шастают?» Теперь уже мы оба улыбались.

«Ладно, покажу!» И довольный выполненной миссией он зашагал к дому.

Впоследствии я узнал, что действительно имел место случай, когда со зверофермы в посёлке Пушном по недосмотру персонала совершили побег несколько канадских норок-производителей. Наша европейская всегда водилась в Карелии, и в данном случае ко мне в руки попал уже метис. После отчистки и съёмки это оказался прекрасный экземпляр всего-то с небольшим разрывом шкурки на груди и шее, что удалось незаметно заштопать. С него и начался в тот год мой промысел, принёсший ощутимый заработок.

Я быстренько переловил капканами пяток, видимо, семейство этих зверьков, обитающих почти в самом селе под ближайшими рыболовецкими сараями и причалами. А потом стал обследовать все впадающие в реку ручьи и канавы. Хорошо помогала мне в этом моя русско-европейская лайка Стрелка, вывезенная мной с «Белой дачи». Пытались мы с ней охотиться и по белке, но в наших краях её оказалось очень мало. Зато однажды она нашла и задержала на дереве до моего выстрела отличную куницу. Цены на пушнину в те годы держались высокие, друзья порекомендовали мне скорняка, которому я и сдавал всё добытое по расценкам более высоким, чем закупочные в приёмных пунктах. Так что первый же сезон оправдал наши надежды и хорошо поддержал нас с женой в трудный период.

А на следующий год я разведал ещё и ондатру. В небольшом количестве она встречалась и на реке, попадая иногда в сетки, откуда я и узнал о её существовании. Но в промысловых масштабах водилась лишь на одном из притоков, который назывался Хабаришным ручьём. Он вытекал из озера и, петляя и образуя небольшие разливы-озёрца, впадал в нашу реку в пределах села. Уже в пятистах метрах от крайних домов вверх по течению встречались следы её пребывания. Жила ондатра в норах, делая лишь кормовые хатки на озёрках, и ловить её приходилось на «кормовых столиках», как называют промысловики места, где зверьки натаскивают объедки травы и прочий плавающий мусор на стволы упавших в воду деревьев или на ветви ивняка, наклонённые до воды. За лето получается плавающая площадка размером иногда до полуметра в диаметре, куда удобно пристраивать капкан.

Иногда до таких площадок можно дотянуться рукой с берега, но бывает, что и не достать, а глубина не позволяет войти в воду, и тогда требуется лодка. Сначала я управлялся с надувной, специально приобретённой для такого случая. Но в октябре, когда начинается промысел, уже не редки заморозки по утрам, и однажды я порезал борт надувнушки об острую кромку молодого льда в заводине, которого сам же и разбил шестом только что. Хорошо, что лодка была из двух надуваемых отсеков, и на одном из них в полузатопленном виде я с трудом добрался до берега. После этого случая пришлось гнать на ручей байдарку.

Довольно скоро я заметил, что охочусь на ондатру не я один. Как-то, вынимая из воды спущенный капкан, я обнаружил в нём ондатровую лапу, отгрызенную выше места, где она была зажата дугами. Долго гадать о причине происшествия не пришлось, об этом красноречиво говорили следы норки на берегу. Сначала я не придал этому серьёзного значения, считая этот факт неизбежным. Но после третьего случая я возмутился. Такой откровенный грабеж мне прощать не хотелось. Хотя я понимал, что норка ещё недостаточно перелиняла и мех у неё далеко не первосортный, так грабить себя я позволить ей не мог.

Началась двухнедельная борьба, закончившаяся всё-таки моей победой. Но крови мне она попортила. Что только я не делал! Я дублировал стоящие на столиках капканы, перекрывал ими все удобные для норки ходы, вешал приманки из ондатрового мяса над капканами. Но она ловко обходила все мои уловки и успела украсть у меня ещё трёх ондатр. «Воровкой» оказалась молодая самочка с не очень красивой шкуркой, но мне важна была победа.

А иногда этот скучный и примитивный промысел приносил неожиданные результаты. Озёрки на ручье облюбовали не только ондатры. Иногда они посещались и утками. А они любят посидеть на краю воды и почистить пёрышки. Ондатровые столики очень подходящие места для этой цели, и иногда из капкана вместо рыжего зверька я вынимал уже перелинявшего, красивого крякового селезня, кандидата на отличный суп.

Кстати, ондатровое мясо у нас с женой тоже не пропадало. От старых промысловиков я знал, что ондатра вполне съедобна, а слабый мускусный запах легко убирается несколькими часами отмочки в холодной воде, только нужно в неё добавить небольшое количество уксуса. Вымачиваем же мы таким способом морских уток сауков, припахивающих планктоном и едим за милую душу. Так и с ондатрой. Из передков вместе с головами жена варила еду собаке, а мясистые задки и печёнку она пускала на приготовление азу. С картошкой, лучком и солёным огурчиком получалось прекрасное тушёное мясо. И белок мы готовили по такой же методе. Так принято и у промысловиков Сибири, так что мы не являлись первооткрывателями.

Лет пять я активно занимался промыслом и, возможно, продолжал бы и дальше, но вмешался «его величество несчастный случай», что со мной в жизни случалось уже не впервые. Заканчивая сезон, я убирал с ручья байдарку. Из старых, списанных в спортивной школе прыжковых лыж у меня были сделаны большие сани для разных нужд. На них-то я и повёз байду домой, так как ручей уже сковало льдом. Выпавший снежок расквасило оттепелью, и его местами оставалось так мало, что проглядывала трава. Вдобавок ещё мешали кусты, поскольку приличной тропы туда не имелось. Рывками выдёргивая из них застревающие сани, я так натрудил себе спину, и так-то давно знакомую с радикулитом от тяжёлых рюкзаков и холодных ночёвок, что на другой день слёг. Сельский фельдшер, пришедший по вызову, констатировал серьёзное обострение болезни и посоветовал лечь в больницу.

О той больничке, что находилась в посёлке Хвойном, у меня остались наилучшие воспоминания, а от байдарочного волока – сильнейший остеохондроз, который не расстаётся со мной и по сей день. Но это уже совсем другая история, как говорит телеведущий и замечательный актёр Каневский.

В острова под парусами

За тот недолгий срок, что я владел карбасом, познакомиться с островами, манящими своей далью и загадочностью, я не успел. На ближних: Омострове, Берёзовце, Маникострове и Хребтовом мы, конечно, бывали и с женой, и с Леонидом. Но до них я мог добираться в тихую погоду и на байдарке. А чтобы пойти дальше, требовалась серьёзная лодка, и я твёрдо решил, что она у меня будет. И не какая-нибудь, а с мотором и парусами, с каютой и светом в ней, с камбузом и гальюном. Словом, не просто лодка, а яхта. Но не килевая, которая завалится на бок на мели при первом же отливе. Значит, нужен швертбот, да ещё и с плоским участком днища, чтобы ровно вставал на осушке.

Приобрести такое специальное судно, даже если бы у меня вдруг появились деньги, всё равно бы я не смог. Оставался единственный вариант – построить самому. Строил же я маленькие мотолодки, построю и швертбот!

Долго рылся в журналах «Катера и яхты», перечёл массу литературы по самостоятельному строительству и проектированию лодок. Кое-что взял за основу, что-то добавил от себя, и за зиму проект был готов.

Одно лето ушло на возведение корпуса. Строил рядом с домом, в сарае, который служил мне гаражом, удлинив у него немного крышу козырьком над входом. Даже название придумал заранее – Казара. И первый год она, недостроенная, зимовала, высунув штевень из незакрытых ворот сарая. До следующей весны никто кроме ближайшего соседа и не знал, что у меня идёт такое серьёзное строительство.

И вдруг однажды посреди лета Казара «выплыла» из гаража, блестя иллюминаторами элегантной каютки и свежей краской. Буксируемая моим новым автомобилем Луаз, проскользнула она на деревянных полозьях до реки и закачалась на мелкой речной волне. Присутствующие при этом односельчане не то, чтобы выпали в осадок, но изумлены были до крайности. И долго не верили, что это элегантное, непохожее на их грубоватые карбасы, судёнышко было построено здесь, в селе.

И тогда море открыло мне голубую даль своих загадочных до сего времени островов. Паруса подарили почти бесшумное скольжение в малые ветра, когда только шелест кильватерной струи за кормой, лёгкий плеск мелкой волны о форштевень, да поскрипывание такелажа нарушают тишину. Прекрасная остойчивость и лавировочные качества судна вселили уверенность и дерзость в общении со средними ветрами. А сильным я не бросал вызов и спокойно отсиживался на берегу. Но главным моим достижением было то, что я перестал со страхом и беспокойством думать о бензине, который до этого всегда являлся проблемой. Теперь он требовался лишь для того, чтобы на моторе вывести Казару из речного устья на большую воду, где глубина позволяла опустить шверт. Дальше – своё дело начинали паруса. И справлялись с ним отлично. Не скажу, что моё судно являлось единственным парусником на всю округу. Применяли простые и примитивные прямые паруса и колежёмцы, а в соседнем крупном селе Сумпосад так даже имелась у одного умельца большая крейсерская яхта. И некоторые местные мореходы ещё вспоминали времена, когда парусные шнявы, шнеки и карбасы[10]10
  названия старинных поморских судов.


[Закрыть] ходили даже на Грумант[11]11
  старое русское название острова Шпицберген.


[Закрыть], поднимая на небольших мачтах простейшие прямые паруса. Но они работали только на попутных ветрах, а я мог идти круто в бейдевинд.[12]12
  курс судна круто к ветру.


[Закрыть]

Чтобы наладить хорошее парусное вооружение пришлось напрячь всех друзей и знакомых и немного потратиться. За семиметровую спортивную мачту из лёгкого сплава пришлось выложить сто долларов, что в те годы считалось хорошими деньгами.

Прелести хождения под парусами заключались не только в экономии бензина. После рёва мотора я обрёл тишину и стал слышать все морские звуки: крики чаек, сопровождающих стаю сельди, гогот пролетающих невдалеке гусиных стай, дальние раскаты приближающейся грозы. И сразу обратил внимание на то, что многие сидящие на воде птицы спокойнее относятся к медленно и тихо идущему паруснику, если спрятаться в кокпите[13]13
  незапалубленное помещение в корме судна.


[Закрыть] за стенкой каюты, чем к рычащей мотором открытой лодке, когда в ней видно сидящих людей. Это позволяло иногда охотиться с подъезда, в основном на пролётную черневую утку и чёрную казарку, избегающих берегов. Только нужно было направлять судно не на стаю, а как бы мимо неё, стороной, но на расстоянии выстрела. Пришлось даже изготовить специальный подсачник на длинном древке, чтобы на ходу подбирать с воды битых птиц.

Но особую прелесть давало знакомство с дальними островами. На них открылся новый для меня мир с тюленями и белухами, кайрами и морскими тетеревами, гнездящимися на скалах, треской и удивительной рыбой пинагором. Оказалось, что на островах растёт самая лучшая морошка, прекрасные белые грибы и белые грузди, и здесь можно накопать «золотого корня», этого удивительного биологически активного растения, название которому – радиола розовая.

На крупных островах вообще свой особый и удивительный мир. Там свои медведи, глухари и зайцы, гнездится гага и редкий среди хищных птиц орлан-белохвост. На островах растёт масса интересных и вроде бы привычных для нас съедобных растений, но в диком виде: рожь и сельдерей, горох и лебеда.

Однажды, когда мы втроём путешествовали по островам, всезнающий Леонид предложил угостить нас необычным блюдом. Под его командой мы нарезали крупных цветочных побегов лебеды, отварили их в подсоленной воде и зажарили в панировке на сливочном масле, как это делают обычно с цветной капустой. Получилось такое блюдо, что если бы рядом с лебедой была ещё и капуста, то она позеленела бы от зависти.

Был в связи с яхтой один не то, чтобы неприятный, но доставляющий некоторые сложности аспект. Ведь в основном, кроме случаев, когда к нам приезжали в гости друзья, на ней в море я выходил в одиночку. И всё управление парусами было подстроено под это.

Жена, попробовав несколько раз составить мне компанию, вынуждена было отказаться. Её укачивало даже на небольшом волнении. Да и от дома надолго она не могла отлучаться, ведь всё хозяйство, а особенно огород, замыкалось на ней. Поэтому, чтобы держать контакт с домом и по причинам обеспечения безопасности я завёл даже пару раций. Хорошие антенны на крыше дома и на мачте моего судна обеспечивали нам связь при удалении до тридцати километров. А каким наслаждением бывало остаться в тихую погоду на воде в ночь, отдав якорь в тихой укромной бухте.

На своём маленьком кораблике я предусмотрел всё. Стены и крыша каюты надёжно изолировали мой внутренний мир от окружающего. Аккумуляторные батареи обеспечивали мне освещение, питание рации, радиоприёмника и портативного магнитофона. Газовая плитка справлялась с приготовлением ужина и давала тепло. «Отрапортовав» жене по рации, что у меня всё в порядке и пожелав ей спокойной ночи, я включал приёмник и ужинал, слушая прогноз погоды и последние новости. Или вставлял в магнитофон кассету с любимыми записями. Если позволяла погода и не досаждала мошкара, я садился с кружкой горячего чая в кокпите, любовался последними отблесками зашедшего за острова солнца или лунной дорожкой на воде, и в голову приходили иногда строки новых стихов или песни. Для таких моментов у меня среди записей имелась даже Лунная соната Бетховена.

К сожалению, моя любимая Казара прослужила мне только полтора десятка лет. Построенная из не очень качественного материала, она получила в экстремальных ситуациях несколько пробоин, и хотя я старался каждый раз делать серьёзный ремонт, попавшая внутрь соль от морской воды стала быстро разрушать днищевую обшивку.

Но она, как и я, пережила «Эру» счастливой охоты, была частицей, не долгим, но счастливым этапом её и моей жизни и теперь стоит на берегу, как памятник ей.