Текст книги "Школа негодяев"

– У нас действительно нет времени, Мигель, – лицо ее было абсолютно спокойно. Красивое лицо. Со смуглой гладкой кожей, темными глазами миндалевидного разреза, красиво очерченным ртом и изящным носом, доставшимся от европейских предков – благородных идальго. – Не усложняй мне задачу. Повернись затылком, я не хочу стрелять тебе в лицо.

– Еще один вопрос, – Сергеев понимал, что если его расчет оказался неверным, то придется импровизировать, а устраивать цирк на небольшом пятачке с двумя автоматчиками и начисто лишенной сентиментальности барышней с пистолетом было развлечением сомнительной приятности. – Последний… Мне сказали, что у нас с тобой есть сын. Это так?

Она замерла с поднятым оружием, приоткрыла рот, потом передумала: пистолет, остановившийся было на полпути, продолжил свое движение. Опять остановился, но уже нацеленный Михаилу в грудь. Их взгляды столкнулись. Она явно хотела, что-то сказать, но не успела.

Обрывок полиэтилена, которым Умка прикрутил к трубопроводу гранату с вынутой чекой, наконец-то расплавился. Прижимная планка со звоном отскочила, но за шумом дизелей никто не услышал слабого жестяного звука. Случилось то, на что и рассчитывал Сергеев, наспех сооружая мину с часовым механизмом из подручных средств – несколько десятков грамм тротила, взорвавшиеся внутри чугунного корпуса «лимонки», разорвали трубу системы охлаждения, в которой под давлением находился кипяток, и хлестнули осколками в узкийпроход между секциями, прямо по Марсии и автоматчикам. Обоих кубинцев нашпиговало чугунными брызгами, как рождественских гусей, а раненую Марсию швырнуло взрывной волной прямо на Сергеева. Они рухнули на железный пол, сплетясь, словно двое влюбленных.

Как тогда, в Гаване, где воздух пах морем, кофе и любовью. А уж потом – кровью, как сейчас.

Умку взрывная волна практически не задела, но при падении он здорово зашиб спину. Марсию же не только оглушило, но и ранило осколками, превратив всю правую сторону тела, от виска и до середины бедра, в сплошную рану. Сознания она не потеряла, но болевой шок был настолько силен, что тело ее содрогалось в руках Михаила, словно через живую плоть пустили мощный заряд тока.

Кипяток хлынул в машинное струей, и все вокруг заволокло паром. Сергееву ошпарило спину, он, зашипев от боли, вскочил и побежал по кипящей воде, не выпуская из рук бьющееся в судорогах от боли тело бывшей возлюбленной. Он бежал не к выходу, а в глубину помещения – туда, где по идее находились шкафы управления двигателями и судовой арматурой, сам не понимая, почему не бросает свой окровавленный груз.

Когда после поворота рукоятей дизеля стали, Умка подумал, что, наверное, оглох, но свист пара и шум хлещущей воды, вернул его к реальности. Потом стали слышны и звуки ожесточенной перестрелки на верхних палубах, в которую вклинивалось звучное стаккато пулемета. Сергеев вспомнил, что не подобрал автомат, но искать оружие в горячей воде было бессмысленно. Пистолет остался – и ладно!

Он поднял на руки Марсию и двинулся дальше, ногой распахнув дверь в соседнее помещение, где находились шкафы управления корабельной автоматикой и клапанами. Михаил плохо помнил расположение помещений, но то, чему учишься в молодые годы, иногда всплывает в памяти на уровне подкорки. Открыть кингстоны ему удалось за несколько минут. Забортная вода хлынула в балластные танки. Оставалось только нарушить центровку груза, чтобы вызвать крен на один борт и опрокинуть судно, а для этого в любом случае, предстояло подняться наверх.

Умка едва нашел выход на верхнюю площадку – от пара было нечем дышать и даже на расстоянии нескольких метров не просматривалось ничего, кроме смутных силуэтов. Он бежал, взвалив тело Марсии на плечо, чтобы оставить свободной руку с пистолетом, но не встретил на пустых трапах никого – подпалубные помещения словно вымерли. Экипаж или спрятался, или был уничтожен, а – в самом худшем варианте – заперт в одном из отделений. Брать грех на душу Михаилу не хотелось, моряков надо было бы найти и предупредить об опасности. Шлюпок на сухогрузе было достаточно. Но, выскочив на верхнюю палубу, Сергеев понял, что об экипаже можно не беспокоиться. Шлюпки по правому борту уже не было, зато через клубы густого, летящего клочьями дыма невдалеке было видно оранжевое суденышко, качающееся на волнах. Сухогруз продолжал идти по инерции, и шлюпка быстро удалялась. Ну, что ж, одной заботой меньше!

Сергеев положил Марсию у переборки, под ступени трапа, и, пригибаясь, перебежал вдоль борта к Аль-Фахри. Хасан сдерживал нескольких стрелков, ведущих по нему огонь из-за контейнера. Прикрыть его из пулемета Базилевич не мог – эта часть палубы с «тачанки» не простреливалась, и араб отбивался практически один. Горящий контейнер создавал дымовую завесу, которой Аль-Фахри успешно пользовался. Не будь ее – и исход боя мог быть уже решен.

Увидев Сергеева перепачканного кровью с ног до головы, Хасан отвлекся лишь на миг, а когда понял, что кровь на Умке чужая, снова припал щекой к прикладу. Михаил жестом показал направление движения и, ловко перекатившись через пару метров открытого пространства, помчался между железными ящиками, туда, где лежали трупы убитых им бойцов Конго – у них можно было взять оружие и патроны.

Тела никуда не делись. Добычей Сергеева стал подсумок с тремя рожками для «калаша» и сам АК – тертый, с рябым стволом и с треснувшим прикладом, замотанным изолентой. Проворно, словно обезьяна, Умка вскарабкался на самый верх контейнерной пачки, и, разбежавшись, перескочил на соседний ряд. Прыжок – и Сергеев объявился ровно над Базилевичем, энергично крутившим стволом «Утеса»… Еще прыжок… Его заметили: сначала Исмаил и Гю, а уже потом Рашид с Кубинцем и остатки их воинства. Их было пятеро. Нет! Шестеро! Сергеев бежал изо всех сил, и солнце светило стрелкам в глаза – иначе его бы срезали еще до прыжка. Вокруг засвистели пули, но Михаил уже прыгнул, вложив в толчок всю силу – благо, удалось подгадать на здоровую ногу. Площадка для приземления была на три метра ниже точки начала прыжка и отстояла от нее почти на восемь метров – это почти секунда полета – Умка начал стрелять еще до толчка. Переворачиваясь в воздухе, Сергеев успел выпустить по разбегающемуся противнику полный магазин – 30 полновесных пуль калибра 7.62. И когда он, приземлившись, кубарем катился по деревянному помосту, накрытому брезентом, автомат уже был разряжен, а Пабло Кубинец и трое его бойцов, прошедших войну в Родезии, Эфиопии, воевавших в Судане и Эритрее были мертвы. Рашид успел рухнуть за деревянный короб и, с удивительной для такой туши скоростью, метнулся в проход между контейнерами. Вслед ему застрочил автомат Гю, но пули лишь высекли искры из металла. А вот один из двух оставшихся кубинцев не промазал – очередь сбила француза с ног, и он упал на палубу, зажимая простреленное бедро. Исмаил, воспользовавшись неразберихой, вдруг возник за спиной стрелка и всадил пулю ему в затылок.

Сергеев с трудом встал и сполз вниз, цепляясь за брезент. Справа ударил выстрел, и что-то тяжелое грянуло о настил рядом с Умкой. Он искоса посмотрел на еще шевелящееся тело. Все. Шесть. Этого голубя, пытавшегося повторить пробежку Умки по верхнему ярусу, сбил Хасан.

Рашид… Михаил недобро усмехнулся и, как мог шустро, заковылял вперед, отмахиваясь от едкого дыма, забивающего ноздри. Рашид, старый друг! Я иду за тобой!

Судно уже явно имело крен на левый борт. Хлынувшая в балластные танки вода нарушила равновесие, и теперь оставалось только усугубить достигнутое.

Умка на ходу перезарядил автомат, постепенно набрал ход, хоть зашибленная спина болела и ныла, но, едва выскочив на открытое пространство, понял, что опоздал. Рашид бежал по палубе, раскорячась, словно каменный краб по камням, и стрелял из-под руки по «тачанке», на которой – оскаленный, страшный, закопченный – припал к гашетке пулемета Базилевич, и пламя било вслед потомку эмиров из конуса дульного тормоза, и летели щепки из досок палубного настила…

Рашид почти добежал до укрытия, когда очередь из «Утеса» ударила в него – бедро, спина, левое плечо – и Сергеев увидел, словно в рапиде, как взлетают в воздух оторванные стальными болванками конечности. Как лопается торс Рахметуллоева, и часть его – плечо с шеей, на которой все еще разевала рот голова, ударяется в металлическую переборку и падает за леерное ограждение.

«Утес» замолчал, и теперь стало слышно, что все это время Антон Тарасович орал на одной ноте, словно падающий с вершины альпинист. Он все еще продолжал орать и трястись всем телом, приникнув к гашетке пулемета, не веря, что лента кончилась и только чуть погодя, замолк, и, обессиленный, опустился в кузов, прямо рядом с телом Конго, присутствие которого его уже не смущало.

Сергеев тоже хотел сесть. Или еще лучше – лечь, но было не до того. По заброшенным на борта абордажным лестницам лезли на судно оставшиеся в живых пираты, и среди них – Хафиз Ахмед. Из дыма вынырнул Исмаил, опираясь на которого, прыгал железнозубый Гю с перетянутой жгутом у самого паха ногой. Умка поймал пробегающего мимо Хафиз Ахмета за портупею.

– Аптечка есть?

Тот только сверкнул безумными глазами и сбросил руку Михаила с плеча.

«Мальчик искал приключений, – подумал Сергеев. – Мальчику скучно. Мальчик не в папу. И ведь не деньги ему нужны, совсем не деньги, а горячее чувство пережитой опасности, возможность убивать и рисковать».

«Тень Земли» еще больше накренилась на левый борт, словно автомобиль в крутом вираже. По палубе сновали люди, грохотал металл вскрываемых контейнеров – пираты искали ценности. Мимо Михаила, в надстройку, промчалось несколько человек – потрошить корабельный сейф. Обычная работа. Тяжела она, пиратская жизнь, но добыча обещала быть богатой, тем более что делить ее теперь надо было на гораздо меньшее количество людей.

Умка проплелся к трапу, под которым оставил Марсию. Она уже не вздрагивала, жизнь вытекла из нее и теперь медленно подсыхала, сворачиваясь, на досках настила. Сергеев сел рядом, положив на колени автомат. У него было всего несколько минут, чтобы попрощаться. Всего несколько минут. Но он успеет. Ведь прощание уже состоялось тогда, в Гаване, под тропическим ливнем, когда из-под окровавленной простыни вдруг выпала тонкая рука, и у Умки на миг остановилось сердце.

С синих индиговых небес на палубу лилось раскаленное африканское солнце. Орали чайки. Сергеев зажмурился. Все, что случилось – уже случилось, ничего не поправишь, ничего не изменишь, ничего не вернешь. Но остался вопрос, на который он так и не получил ответа.

– Еще один вопрос, – Сергеев понимал, что если его расчет оказался неверным, то придется импровизировать, а устраивать цирк на небольшом пятачке с двумя автоматчиками и начисто лишенной сентиментальности барышней с пистолетом, было развлечением сомнительной приятности. – Последний… Мне сказали, что у нас с тобой есть сын. Это так?

Она замерла с поднятым оружием, приоткрыла рот, потом передумала: пистолет, остановившийся было на полпути, продолжил свое движение. Опять остановился, уже нацеленный Михаилу в грудь. Их взгляды столкнулись. Она явно хотела, что-то сказать, но не успела.

Остался вопрос, на который не ответит никто и никогда.

Остался вопрос.

Эпилог

Когда Блинов показался на выходе из таможни, Вика отметила, что Владимир Анатольевич сильно похудел со времени их последней встречи. Он никогда не выглядел младше своих лет, но сейчас, может быть, из-за обвисшей после диеты кожи, может, из-за того, что жизнь вдалеке от событий политической жизни не была ему медом, казался минимум шестидесятилетним.

Но когда Плотникова увидела его глаза, то впечатление изменилось. Взгляд у Блинчика был лучше, чем несколько лет назад, и даже моложе, чем полтора года назад, когда он прилетал к ней на встречу в Токио.

Блинов шел без тележки, с одним небольшим чемоданом, который катил за ручку, и оказался одет просто и элегантно – в легком льняном костюме и плетеных туфлях в тон. Операция по подсадке волос, которую Блинчик провел несколько лет назад, ничего не дала. Плотникова имела счастье видеть результат – Владимир Анатольевич тогда походил на неравномерно выбритый киви. И с той поры бывший партийный бонза носил аккуратный парик «а-ля Кобзон», делающий его практически неузнаваемым для журналистов. Это, да плюс другая фамилия (ну, прям как у Березовского!) в паспорте, давало возможность Блинчику приезжать в Киев раз в пару лет без прессы и телекамер в аэропорту. И еще то, что за эти годы о Блинове основательно подзабыли. Слишком многое произошло. Партия, которую некогда возглавлял Владимир Анатольевич, ушла в небытие, не оставив о себе воспоминаний. Бывшие ее руководители давно сидели в других блоках, не на первых ролях, и даже в анкетах старались не упоминать о былом членстве в «партии власти».

Sic transit Gloria mundi![76]76
  Sic transit Gloria mundi! – (лат.). Так проходит земная слава!


[Закрыть]

Блинчик моментально нашел ее в толпе встречающих – рассмотрел и заулыбался искренне, своей заразительной мальчишеской улыбкой. Веснушки у него на носу смешно запрыгали, вокруг глаз собрались морщинки.

Вика смотрела, как Блинов идет к ней такой знакомый и совершенно чужой, нездешний. Он был так далек от политической борьбы, проблем, свар, медленно тлеющего кризиса, постоянного, как застарелая гонорея, избирательного процесса, черного и белого пиаров, рейдерских атак, дележа собственности и прочей грязи, которая для Плотниковой давно стала привычной средой обитания, что хотелось ему позавидовать. Хотелось, но почему-то не получалось. Вика давно была руководительницей и, частично, владелицей одного из самых крупных медиа-проектов Украины, в который входили аналитический ежемесячник, телеканал, еженедельная газета и глянцевый журнал, и официально к политике не имела никакого отношения. Но на самом-то деле, как шутила иногда Вика в своей обычной грубоватой манере, заниматься медиа и не иметь отношения к политике, это как заниматься сексом и не иметь половых органов.

Блинову на всю эту мышиную возню было решительно наплевать. Он имел средства, желания и возможность жить так, как хочется. Со своей первой женой он развелся (сложно оставаться женатым на сестре бывшего коллеги, который хотел отправить тебя к праотцам, особенно если знать, что супруга не была особенно против!), а новую не завел, довольствуясь старлетками и модельками, которых покупал себе по мере необходимости на срок от дня до недели, но не больше. Блинов с возрастом стал человеком мудрым и не путал удовольствия с семейной жизнью.

– Ну, здравствуй, – сказал он, и, обняв Плотникову, поцеловал ее в щеку, привстав на цыпочки. – Здравствуй, Вика!

От него слегка пахло виски и, сильно и терпко – хорошим одеколоном с древесным акцентом. Очень дорогим одеколоном, скорее всего, эксклюзивным, сделанным по его личному заказу. Блинов умел быть разборчивым в мелочах. Более разборчивым, чем в связях, однозначно.

– Здравствуй, Володя, – Плотникова была вынуждена нагнуться, чтобы чмокнуть Блинчика в гладко выбритую щеку. – Как долетел?

– Слава Богу, благополучно! – он заулыбался и, ухватив Вику под руку, зашагал рядом с ней к выходу из терминала. – Можно сказать, хорошо долетел! Почти не пил, ты же знаешь, мне врачи запрещают… Так что – совсем чуть-чуть! Но, два перелета и трезвым – это точно не по мне!

Блинов хорохорился. Виски он разве что рот прополоскал, не более. Не то, чтобы он боялся врачей, он просто боялся смерти. Боялся настолько, что и курить, и пить прекратил буквально в один день, после того, как профессор-австриец рассказал ему анамнез бесцветным, тусклым голосом. Врач ничего не запрещал. Выводы Блинчик сделал сам.

За дверями терминала D уже сгущалась жара. Хотя Владимир Анатольевич и прилетел первым венским рейсом, но время близилось к десяти утра, а в этот час начинало припекать.

– А как у тебя, Вика?

– Я же рассказывала тебе на прошлой неделе. Все без изменений. Работы только до фига… Не то, что у тебя, дармоеда!

– Я пенсионер, – заявил Блинов, аккуратно спуская чемодан по пандусу. – Можно сказать – персональный пенсионер. И обрати внимание, я ни у кого ничего не прошу, хотя эта страна должна мне пенсию!

– Не гневи Бога, Володенька, – не сдержалась Плотникова. – Ты столько взял у страны до пенсии…

К ним бросились надоедливые бориспольские таксисты, но тут же отхлынули, натолкнувшись на Викин взгляд.

– Ну, вот… – обиженно протянул Владимир Анатольевич, – эмигранта каждый может обидеть! Мы что? Мы люби бедные, обездоленные…

Вика хмыкнула.

Свой «лексус» она оставила в запрещенном для стоянки месте. У терминала D свободных ячеек не было – одновременно прибывали 4 рейса и столько же самолетов готовились взмыть в небо. Идти от терминала Е Плотниковой было лень, и теперь возле машины в нерешительности крутился молодой сержант.

На подходе Вика нажала кнопку на пульте, и черный, как таракан, седан мигнул габаритами. Сержант оживился было, но, увидев Плотникову, разом поскучнел, и вполне обоснованно. Пока Блинов грузил чемодан в багажник, бравый автоинспектор был ознакомлен с «вездеходом» и визиткой министра МВД с просьбой всемерно помогать предъявителю сего, написанной лично рукой министра.

– Ничего не меняется? – спросил Блинов, усаживаясь на переднее сидение.

– Ничего, – подтвердила Вика. – И прекрасно, что не меняется. Еще не хватало, чтобы этот мальчик час полоскал нам мозги. Пристегнись. Это не для ГАИ, для тебя…

– Да, знаю, знаю, – проворчал Владимир Анатольевич, возясь с замком ремня безопасности. – Если ты и ездишь, как живешь… А у нас писали, что здесь теперь штрафы, как на Западе…

– Правильно писали. Большие. Но смотря для кого.

– Все животные равны между собой… – процитировал Блинчик.

– Ничего не меняется, – сказала Плотникова, выруливая на подъездную аллею. – Только декорации. Мы же с тобой уже взрослые, Володя…

«Лексус» заскользил между деревьями, двигаясь на электротяге, и только когда Вика, перевалив через сдвоенных «лежачих полицейских», добавила газ, заурчал бензиновый мотор, разгоняя лимузин с самолетным ускорением.

– Ты надолго? – спросила Плотникова, зажигая сигарету.

Салон сразу же наполнился знакомым Блинову гвоздичным ароматом, хотя кондиционер жадно поглощал дым, не давая ему расходиться.

– Как получится… Особых дел у меня нет. Увидеть тебя. Съездить на могилу к родителям. Ну и… Повидать Мишу… Я понимаю, что вопрос звучит глупо, но, все-таки… Как он?

Плотникова криво усмехнулась.

– Ничего не меняется, Блинов. Ничего. Он без изменений. Пуля с места не тронулась. Мышечный тонус у него прекрасный, врачи не перестают удивляться, но терапию я не отменяю. Если очнется, то завтра же пойдет…

Она не сбросила скорость, раскручиваясь на развязке, и Блинову на мгновение стало страшно, что «лексус» сорвется в скольжение и вылетит с дороги на бетонный звукопоглощающий отбойник. При выезде на бориспольскую скоростную ему всегда становилось страшно. И Блинов понимал, что будет бояться до тех пор, пока будет помнить. Всю жизнь.

Но лимузин в вираж вписался.

– Только он не пойдет, – продолжила Вика своим низким, хриплым от десятков тысяч выкуренных сигарет, голосом. – Только за эти полгода его смотрели полтора десятка специалистов. Диссертаций написали – полсотни, но никто не решился на оперативное вмешательство.

– Но он… – Блинов замешкался, подбирая слова. – Он по-прежнему жив?

Плотникова кивнула.

– Да. Энцефалограмма совершенно нормальная, со всеми всплесками, словно он продолжает двигаться, общаться. Мозг выдает все управляющие сигналы – доктора их мерили какой-то коробкой, я не помню, как называется. Но до тела импульсы не доходят.

Она внезапно всхлипнула, со свистом втягивая в себя воздух, смешанный с гвоздичным дымом.

– Говорят, что он может все слышать, даже понимать, что именно вокруг него творится, но, ни ответить, ни подать знак – не может. Тело отдельно. Миша – отдельно. Я – отдельно.

Блинов аккуратно положил свою короткопалую ладонь на тонкокостную кисть Плотниковой, замершую на ободе руля, и промолчал.

– Ничего, – сказала она. – Я привыкла.

Лимузин легко проглотил километры, отделяющие аэропорт от Киева и, сбавив скорость, вкатился на Бажана. Здесь поток был плотным, рычащее автомобильное стадо рвалось к мостам, на Правобережье.

– Я заказала тебе билеты на экспресс. Завтра утром будешь в Днепропетровске. Завтра вечером обратно. Смотреть там нечего. А для кладбища времени предостаточно. Машину напрокат я тебе заказала. Ключи на стойке, на вокзале, и договор на твою новую фамилию. Ничего, что я за тебя решила?

– Спасибо, все отлично. И можешь не извиняться… Ты, в общем-то, всегда решала все за меня…

– Брось, Вова… Какие обиды? Все, что было – быльем поросло. Мы с тобой старые друзья. И у нас нет повода злиться друг на друга. Так?

– Конечно, – подумав, подтвердил Блинов. – Никаких проблем. Все отличненько. А где Маринка?

– В отъезде.

Они помолчали, и Блинов понял, что Вика не собирается отвечать подробнее.

– Надолго? – спросил он.

– Не знаю. Они всей семьей уехали. Марина участвует в бизнесе Олега, так что будут там ровно столько, сколько надо для дела.

Скорость движения потока стала совсем небольшой, но это была не пробка, а «тянучка», пробка пока не образовалась, основной поток едущих в офисы уже схлынул, а время обеда не наступило.

– Удивительно. Как-то так случается, что мои приезды совпадают с их отъездами. Ты не видишь в этом странности, Вика?

– Не вижу, – отрезала она. – Честное слово, Блинов, в следующий твой прилет отправлю за тобой водителя. Ты полчаса как здесь, а уже меня достал.

– Ну, положим, достал я тебя несколько раньше – лет двадцать как, – печально возразил Владимир Анатольевич. – Так что это не новость. А странность в таких совпадениях я, например, вижу. И мне удивительно, что ты осталась такой же категоричной…

– Да, ну? – воскликнула Плотникова с наигранной веселостью. – Не может быть! Я – и категоричная? Развеселил, честное слово! Володенька, да я кротка, как агнец божий. Другая бы уже забыла, как ты выглядишь, не то, что бы встречать тебя ездить!

– Вика, – сказал Блинов серьезно. Он опустил плечи и сразу постарел лет на десять, придавленный грузом лет. – Я помню, о чем мы договорились, и, ты знаешь, я никогда не нарушал данного слова. Все эти годы не нарушал, хотя это было нелегко. И я не хочу, не имею права тебя ни о чем просить… Но, понимаешь… Это не по-человечески… Почему я не могу увидеть внука?

– Хороший вопрос. Может быть, сам на него ответишь?

– Вика, мне кажется, что в нашем возрасте можно стать гуманнее. Не обязательно рассказывать детям все, но официально – я старый друг семьи. Ну, что тебе стоит отправить ребят ко мне погостить? У меня, все-таки, хороший большой дом на берегу моря, яхта, повар один из лучших на побережье…

– Блинов, – сказала Плотникова устало. – Я тебя понимаю. Более того, мне тебя жаль. Но каждый должен отвечать за свои поступки. У тебя нет дочери. Нет внука. Мы обо всем с тобой договорились двадцать с лишним лет тому назад. Эти годы нельзя вернуть. Ничего нельзя исправить. Мы прожили жизни отдельно друг от друга, и, сказать честно, я об этом не жалею. Ты был лучшим другом, чем любовником. И, слава Богу, что никогда не был мужем – это не твоя роль.

– Но я мог быть хорошим отцом и дедом…

– Может быть, только мы этого никогда не узнаем, – жестко отрезала Вика. – Интересно, кто тебе сообщил, что Маринка родила?

– Какая разница? Знаю, что мальчик. Знаю, что назвали Мишей.

– Ну, и отличненько, – передразнила его Плотникова. – Все, что нужно, ты о нем уже знаешь… Могу добавить, что родился он 3600 и 52 сантиметра. И ни одной твоей черты я в нем не заметила.

– Значит, ему повезло, – спокойно отозвался Владимир Анатольевич. – Как и Марише.

– Я тоже так считаю.

– Но это все-таки моя дочь и мой внук.

Автомобильный поток, блея гудками, затекал на свежереставрированное полотно Южного моста. Все три полосы по направлению к центру были забиты так плотно, что впереди были видны только ряды разноцветных крыш.

– Когда-то моя мама говорила, что не та курица-мать, что снесла яйцо, а та, что высидела, – заметила Вика рассудительно. Похоже, что с эмоциями она справилась. Что-что, а владеть собой у нее всегда получалось неплохо. – Ты у нас генетический донор, Блинов…

Владимир Анатольевич налился красным и, отвернувшись, уставился в окно. Внизу был виден гладкий, искрящийся под солнцем Днепр и пыхтящий по фарватеру буксир, тащивший вверх по течению груженную песком баржу.

– Не злись, не стоит…

Блинов пожал плечами.

– Счастливым я себя не чувствую. Мне почти пятьдесят, Вика. Я богат.

Она иронично глянула на собеседника и прикурила новую сигарету.

– Ты зря смеешься, я ОЧЕНЬ богат.

– Могу себе представить, – усмехнулась Вика. – Если помнишь, я даже как-то пыталась написать об источнике твоей состоятельности. Твои подельники были очень недовольны…

– Коллеги, милая моя, коллеги, – поморщился Блинов. – Слово-то какое уголовное нашла! Подельники…

– Люблю называть вещи своими именами…

Блинов отмахнулся.

– Называй, как хочешь… Я о другом. То, что у меня есть, я хочу кому-то оставить…

– Женись! – предложила Плотникова. – Ты у нас жених хоть куда! Хоть туда, хоть сюда… Найди себе очередные сиськи на ножках, женись, наплоди маленьких Блинчиков, и вопрос с наследством отпадет сам собой. Или опять же… Женись и потом разведись. Минимум половину проблемы с наследством ты решишь! Уверена!

– Почему, – спросил Блинов, поворачиваясь к Вике всем корпусом, – ты всегда пытаешься говорить со мной, как с врагом? Или как с недоумком? Я не враг, Вика, я не недоумок. Я буду рад, если наши с тобой потомки унаследуют твою красоту, но не думаю, что можно пренебречь моим умом. Я выжил и стал богат тогда, когда другие не могли заработать на буханку хлеба. Я был одним из тех, кто правил этой страной. Пусть чужими руками, но правил. И я нашел в себе силы уйти, когда настал момент и отказаться от борьбы за власть…

– Можно, скорректирую? – спросила Плотникова. – Как живой свидетель событий? Ты действительно умен, Володя. Ты аферист с государственным мышлением. Не потому, что думаешь о державе, просто воруешь очень масштабно. Ты действительно правил этой страной, но годы эти сложно назвать лучшими в ее истории. И отказа от власти не было. Отказ – это дело добровольное. А тебя выгнали твои… гм… коллеги! Ты сбежал, поджав хвост, и если бы не Миша и не Васильевич, сбежать бы не успел. Помнишь, как тебя в самолет грузили?

– Не помню. Что я могу помнить? Я еще неделю в Швейцарии валялся без сознания…

– И это ты называешь – отказался от власти? Твой «мерс» еще долго в новостях показывали…

Блинов помолчал, играя желваками, и Плотникова поняла, что Владимир Анатольевич сильно изменился за последние годы. Он давно должен был вспыхнуть, взорваться, обложить ее матом, наорать и даже успеть помириться, а нынче – сидел рядом, красный от обиды, стиснув зубы…

Он не стал слабее.

Он смирился.

Это было внове для нее – этакий неожиданный штрих к портрету Блинова, но за те годы, что Вика была близка к политике, ей доводилось видеть и более стремительные перерождения.

– Вика, – сказал Блинчик после паузы. – Дело в том, что я уже все сделал.

– Что именно?

– Я оставил все Марине и внуку.

– Вот даже как… – протянула Плотникова, покосившись на Владимира Анатольевича. – Трогательно. Только им ничего не надо. Маськин муж зарабатывает неплохо. Да и я – барышня не бедная. Уж без твоих миллионов обойдемся!

– Ну, во-первых, не миллионов, – спокойно возразил Блинов. – Тут ты меня, как всегда, недооцениваешь. Я благодарностей и не ждал, так что не трудись меня в чем-то уличать. Есть инвестиционный фонд, и он принадлежит тем, в ком течет моя кровь. Как ты думаешь, я имею на это право?

– Наверное, да, – согласилась Плотникова. – Но, мы с тобой договаривались о другом, – ты к ним не будешь иметь никакого отношения. Володя, поверь, я вполне могу содержать и себя, и семью, и оплачивать счета Сергеева…

– Я ему должен, – сказал Блинов резко. – И отдать иначе не могу. И даже обсуждать не собираюсь… Кстати, раз уж ты отправляешь меня из города сегодня вечером, давай-ка поедем к Мише. Прямо сейчас. Бог знает, когда еще свидимся.

– Мой день посещения – завтра, – сообщила Плотникова. – Ну, если ты хочешь, давай поедем. Он будет рад.

– Не уверен, – возразил Блинчик.

– Несмотря на то, что произошло между вами, он считал тебя своим другом.

«Может потому, что не успел обзавестись другими?» – подумал Владимир Анатольевич, но вслух ничего не сказал.

Сергеев почти не изменился.

Во всяком случае, изменился гораздо меньше, чем можно было ожидать.

Главврач клиники, завидев Плотникову у входа, заплясал, словно дрессированный медведь на задних лапах, наглядно демонстрируя Блинову, что ни копейки из его денег не потрачено зря.

– Виктория Андроновна! Здравствуйте! Мы вас только завтра ждали! – запел он хорошо поставленным, низким голосом. – У Михаила Александровича сегодня электроимпульсные процедуры и только потом стрижка…

– Ничего, – сказала Плотникова покровительственным тоном, – ничего Афанасий Платонович. Мы ненадолго. Знакомьтесь, Кирилл Андреевич Старский, старый друг Михаила Александровича!

– Коллега Михаила Александровича? – переспросил доктор, присматриваясь. Несмотря на славянские имя и отчество, у него была типичная восточная внешность. Вылитый монгольский завоеватель с голосом баритона из киевской оперы. Удивление, да и только!

– Упаси Бог, – испуганно сказал Блинов, пожимая широкую горячую ладонь врача. – Какой коллега! Старый приятель!

– Вы первый раз у нас? – спросил Афанасий Платонович, как будто бы не знал. – Вам Виктория Андроновна рассказывала о нашей клинике?

– В общих чертах…

– Давайте я по дороге вам немного расскажу. Михаил Александрович все равно лежит в одном из дальних коттеджей. Это не потому, что мы не уделяем ему внимания, – торопливо добавил он и оглянулся на идущую рядом Плотникову. – Просто в этих коттеджах физиотерапевтические комплексы, да и расположены они в тишине и в тени. У нас от разных недугов лечатся оччччень (он сделал ударение на это слово) непростые люди. Очччень известные. В клинике лучшая аппаратная база, новейшие диагностики, только оригинальные препараты. Мы лечим практически все – от двигательных дисфункций до тяжелых поражений нервной системы, вызванных применением некоторых веществ…

Они пересекли внутренний дворик, который располагался сразу за небольшим зданием приемного покоя, и пошли вглубь территории, утопающей в зелени и цветах. Было видно, что закрытый санаторий не просто велик, а огромен. Среди сосен прятались небольшие домики, аккуратные двухэтажные лечебные корпуса. Слева располагался здешний спортивный комплекс, судя по конструкции – с бассейном. Всюду были проложены мощеные плиткой дорожки, газон, там, где он был, содержался в идеальном состоянии. Блинову почему-то вспомнился гольф-клуб в Швеции, только под Стокгольмом было прохладнее.