Текст книги "Школа негодяев"

– На место ставят крыши после наркоты, – пояснила Виктория, закуривая. – В том числе.

– Ну, можно сказать и так, – согласился главврач, и воровато оглянулся. – И это тоже. Вы же знаете, что заместительная терапия сейчас вне закона, а метод очччень эффективный.

– Не сомневаюсь, – поддержал доктора Блинов. – А много сейчас пациентов, Афанасий Платонович?

– Много. Не менее 30 человек. У нас никогда меньше не бывает. А что никого не видно – не удивляйтесь. Все сейчас получают процедуры. Кто где, но все при деле.

Он хихикнул. Именно хихикнул, что в сочетании с густым красивым голосом создало комический эффект, и Блинов с Викой невольно улыбнулись.

– У нас здесь консультируют и лечат лучшие специалисты Украины. И мировых светил приглашаем. Например, Михаила Александровича постоянно осматривают наши коллеги из Германии и Швейцарии, с том числе и специалист по военной травматологии господин Гумбольт. Из Израиля приезжали – мировое светило – доктор Ареф Ниц. Слыхали?

– Гм… – сказал Блинов. – Я все же больше по коммерции…

– Ах, да… Простите, увлекся. У вашего коллеги…

– Друга, – поправил Блинчик.

– Простите, ради Бога, у друга… У Михаила Александровича, очччччень редкий случай. Пулевое ранение в позвоночник и пуля засела в …

Он вспомнил, что гость «более по коммерции» и закончил.

– … шейном отделе. Практически сразу после ранения наступил паралич. Вытащить пулю нельзя, пациент, простите, Виктория Андроновна, сразу же умрет, вероятность такого исхода процентов 95 %, не менее. Мозг остается в работоспособном состоянии, мы предполагаем, что он слышит все, что происходит вокруг, но лишен возможности взаимодействовать с внешним миром. Я понятно объясняю?

– Пока – да, – подтвердила Плотникова.

На МРТ[77]77
  МРТ – магнитно-резонансный томограф.


[Закрыть] мы видим, что у Михаила Александровича в наличии очаговое поражение некоторых участков мозга. Левая височная доля, в районе седла, в продолговатом теле… Оччччень странная картина, но…

Через дорожку был протянут яркий зеленый шланг для полива, и доктор легко через него перескочил. Они вошли в тень, и со всех сторон повеяло нежной хвойной прохладой и водой – работали распылители.

– Что еще страннее – у Михаила Александровича энцефалограмма здорового человека. Отличий нет!

Он поднял вверх указательный палец.

– Практически нет! Более того, если судить по записи – пациент ведет достаточно активный образ жизни!

– Пациент, насколько я знаю, лежит в постели. Парализованный, – возразил Блинов.

– Несомненно, – согласился главврач. – И при этом за все годы практически не потерял мышечной массы. И тонуса. Конечно, мы постоянно воздействуем на мышцы импульсной терапией, но, поверьте моему опыту, этого недостаточно. Я много раз говорил Виктории Андроновне, что мы имеем дело с феноменом. Объяснений на сегодняшний день нет, господа и дамы.

Он развел руками и отступил в сторону, предлагаю Блинову и Плотниковой пройти к крыльцу коттеджа, расположенного под старыми высокими соснами, первыми.

– Во всяком случае, никто из наших ученых или из приглашенных специалистов никаких разумных гипотез не выдвинул.

– Проходи, – сказала Плотникова. – Не бойся. Ничего страшного не увидишь. Он практически такой, как был тогда. Только все отдельно. Я тебе говорила.

Внутри дома работала климатическая установка. Ровно 23 градуса по Цельсию, с установленной влажностью. Сергеев лежал на кровати, напоминающей ложе Нео из «Матрицы», весь обвешанный электродами, обставленный какими-то странными приборами. Приборы, судя по всему, работали. Блинов сделал несколько осторожных шагов и встал, как вкопанный.

– Ты поздоровайся, – посоветовала Плотникова за его спиной. – Он, скорее всего, тебя слышит.

– Почти так, – закивал главврач. – Есть и такая гипотеза. Но не факт, что он воспринимает ваш голос, как ваш… Возможно, для него это звучит, как … например, пение Паваротти.

– Не могли бы вы нас оставить на полчасика, – попросила Вика с плохо скрываемым раздражением. – А еще лучше – на часик. Мы позовем дежурного. Хотелось бы побыть с ним наедине.

– Конечно, конечно, – засуетился Афанасий Платонович, пряча раскосые глаза. – Никаких проблем. Только через десять минут его отключат от аппаратуры, если позволите. И оботрут. Такая процедура.

– Я сама его оботру, – сказала Плотникова тоном, не допускающим возражений. – Пусть принесут все, что положено…

Главврач открыл, было, рот, но благоразумно передумал что-либо говорить и вышел.

– Здравствуй, Миша, – выдохнул Блинов негромко, и сделал еще шаг вперед.

Плотникова обошла его, положила свою сумочку на широкий подоконник и, наклонившись над Сергеевым, легко и нежно поцеловала его в щеку.

– Привет, милый, это я…

Блинов облизал разом пересохшие губы.

В ее жесте было так много нежности, тоски, сочувствия, что Владимир Анатольевич вдруг позавидовал лежащему перед ним человеку. Человеку, которому был обязан жизнью. Еще несколько минут назад он бы голову дал на отсечение, что Вика не способна на такое проявление человеческих чувств.

Плотникова коснулась рукой Сергеевского плеча – он был полностью обнажен, только бедра прикрыты специальной повязкой, скрывавшей трубки мочеприемника – и уселась на кушетку рядом с ложем.

– Ты садись, Кирилл Андреевич, – усмехнулась она невесело, и похлопала по кушетке рукой. – Садись.

Блинов сел рядом.

– У него глаза под веками двигаются, – прошептал он. – Ты видишь?

Плотникова кивнула.

– Он не мертвый, – сказала она. – Он просто не с нами. Ты не бойся, Володя.

– Я не боюсь, – не переходя с шепота на нормальный голос, ответил Блинов. – Просто я не ожидал. Боже, сколько на нем шрамов!

– Когда-то, – хрипло сказала Виктория Андроновна, – я знала их наперечет. Но у него каждый год добавлялось что-то новое. Знаешь, я тебе скажу, как бывшему… Мне просто некому этого сказать. Пока он был рядом, я боялась попасть в рабство. Веришь, я так любила его, что и мысли не допускала, что останусь с ним навсегда. Зависеть от мужика? Нет, ты в свое время отучил меня от таких мыслей.

Она негромко рассмеялась, потом встала с кушетки и отворила двустворчатое окно, за которым желтели сочные сосновые стволы, и торчал ежик подстриженного газона, засыпанный иглами. Щелкнула зажигалка. Вика выпустила струю дыма наружу, и слабый запах гвоздики вдруг проявился в стерильном воздухе палаты – у Блинова язык бы не повернулся назвать это помещение комнатой.

– А теперь, – продолжила Плотникова каким-то не своим голосом, – теперь я бы все отдала за то, чтобы ничего этого не было. Чтобы он варил мне кофе по утрам и молчал, когда я что-то рассказываю. Знаешь, как он умел молчать? Чтобы смотрел на меня, как он смотрел. И если это рабство, то я на него согласна.

Она замолчала. В тишине было слышно, как шипит вода, вырываясь из носика распылителя, и вверху, под кронами деревьев, чирикают какие-то неизвестные птички.

– Может быть, все-таки есть надежда? – осторожно спросил Блинов.

– Лучше бы его убили тогда, – сказала Плотникова и снова затянулась сигаретой. – Было бы легче. Оплакали бы и начали забывать. Время лечит, Блинов. Смотри, я же ничего плохого вспомнить не могу. А ведь считала его параноиком. Все считали его параноиком. Этот Мангуст, помнишь, такой милый дядька, сухой, как стручок перца… Андрей Алексеевич, кажется… Он тоже считал его параноиком. Эти Мишины дурацкие идеи с плотинами, которые, кстати, до сих пор стоят, и ничего с ними не сделалось! С заговором… Андрей Алексеевич говорил, что это все какой-то Мишин друг нашептывает, сдуревший от пьянки. Когда Мангуст мне рассказал, кем в действительности был Сергеев – я обиделась. Смертельно обиделась. Мне Миша никогда и ничего не говорил. А ты знал? Только честно!

– Да. Он мне тоже ничего не рассказывал, но… Я знал. Правда – не все.

– И не сомневаюсь. Все о нем не знал, пожалуй, никто.

– А зачем? – спросил Блинов. – Тебе это было зачем, Вика? Знать о человеке все нельзя, и ни к чему…

Она покачала головой.

– Не знаю. Это ведь ты впутал его в ту историю с Базилевичем?

– Я. Но для меня это был бизнес. И я только лишь хотел, чтобы рядом со мной был человек, которому я могу доверять. Я не знал, что меня используют, как подставное лицо. Честно, Вика, я не вру!

– Верю. Но как все тогда гонялись за этими пленками. Думали, что Миша станет вторым Мельниченко. Готовы были или заплатить или убить, но получить пленку на которой Базилевич рассказывал… Кстати, о чем он рассказывал?

Блинов пожал плечами.

– Знает только Миша.

– Ты там фигурировал?

– Конечно. И я, и еще куча твоих знакомых. Он не мог определить, на чьей он стороне, Вика, потому что хотел быть на стороне правой. А правой стороны не бывает, ты-то много лет в политике и все об этом знаешь, а он не знал. Мир-то – не черное и белое, не белое и красное. В нем нет постоянных врагов, нет постоянных друзей. В нем все идут к власти. Кто-то срывается еще по дороге. Кто-то падает с вершины, как я. – Он ухмыльнулся. – А кто-то взлетает из низов, падает, снова взлетает. Какая уж тут правота? Исключительно здоровый прагматизм подлецов. А он… Он готов был дружить до гроба, а я подсовывал ему вместо дружбы бизнес. Он был готов любить, а ты боролась за свою независимость и карьеру. Он был бы прекрасным отцом, а стал только другом для Маськи. Он хотел быть полезным, а его хотели только использовать. И в результате Сергеев остался один.

– Возможно, не самый худший вариант.

– Возможно, – согласился Владимир Анатольевич. – Герои, знаешь ли, чаще всего умирают. И для них это не всегда плохо.

* * *

Вход в подвал Сергеев обнаружил не сразу.

Река поднималась каждую весну, и стену заилило на полметра, как минимум. За лето ил, высыхая, превращался в камень, и теперь крышка оказалась скрыта под плотной коркой. Для того чтобы расчистить люк понадобился почти час.

Молчун помогал, как мог, хотя Сергеев его ни о чем не просил: оттаскивал в сторону тяжелые куски, ковырял ножом пласт, приросший к бетону. А когда Михаил открыл створки люка, почему-то испугался и принялся хватать Умку за руки. Сергеев едва его успокоил, но Молчун теперь не отходил от него ни на шаг.

Подвал оказался затоплен водой, но не мутной и цвелой, а чистой и почти прозрачной. И пахла она, как артезианская.

– Удивительно, – сказал Сергеев и, окунув в воду пальцы, принюхался.

Пахло водой и железом. Еще немного – сырым бетоном. Опасностью не пахло, и химии особой в воде не было. Может быть, действительно артезианский источник?

Михаил в недоумении покачал головой.

Подземелье было затоплено по самый свод. Наверху почти ничего не осталось, даже развалины заросли густой сочной травой, через которую пробивались могучие стебли камыша. Камышом и мохом заросла и лестница, по которой они спускались, и ничто не намекало на то, что здесь можно найти что-то ценное, но Сергеев четко знал, что когда-то тут было банковское хранилище, в которое и вели эти ступени.

– Ну, что, Молчун, попробуем нырять? – спросил Сергеев.

Молчун внимательно посмотрел на него глазами цвета густо заваренного чая и, склонив голову на бок, зашевелил губами.

За полгода он, конечно, повзрослел, перестал бояться темноты, освоил туалетные премудрости и даже научился завязывать шнурки и застегивать пуговицы. Делать последнее Молчун очень не любил, а замкам-«молниям» радовался, и беззвучно открывая рот в смехе, то расстегивал их, то застегивал в любую свободную минуту. Походка у него тоже не была прежней. Теперь он ходил слегка неуверенно, покачиваясь, точно, как делающий первые шаги малыш.

Но Сергеев был терпелив. Молчун рядом, а все остальное приложится. Нужно только время, а времени было предостаточно. Жизнь продолжалась. Зона по-прежнему нуждалась в лекарствах, а, значит, Умка ощущал свою необходимость, и это поддерживало его в минуты уныния.

После разгрома Школы все изменилось. Бродяжить по территориям, как прежде, но с высокорослым младенцем на пару, оказалось невозможным, и Сергеев понял, что ему понадобится постоянное пристанище. Вампиры с Самантой вынуждены были перенести Гнездо южнее, и оно стало временным домом для Умки и его подопечного. Случилось переселение не просто так, а потому, что гибель северного Кибуца всех многому научила и убедительно доказала, что от границы надо держаться подальше.

Случилось, как и предсказывал похожий на белку-переростка Рома Шалай. Над поселком прошли вертолеты, и на этом все закончилось. Не было ни боя, ни крови, ни криков. Просто все умерли. Потом высадились люди в черных, как уголь, комбинезонах и масках с торчащими вбок цилиндрами фильтров. У них были огнеметы, и тщательно отстроенный Левой Левиным кибуц запылал и превратился в пепел вместе с телами людей и животных за три с небольшим часа.

А на следующий день пепелище оказалось уже по другую сторону границы. Колючая проволока, ворота КПП, пулеметы и минное поле выросли в нескольких километрах южнее. Мир наступал на Зону Совместного влияния. И первый же сделанный им шаг показал, что здешние обитатели для него не существуют.

Умка понимал, что это только пробный шар, и кто-то, задумавший план возврата территории, уже потирает руки в предвкушении успеха. Север был не так заражен, как юг, и не требовал больших расходов на дезинфекцию и колонизацию. Забрать Север назад было выгодным вложением капитала.

Воздух, мягко говоря, бодрил. Для июня было откровенно холодно – градусов 12 от силы, плюс неприятный сырой ветер с запада, дующий порывами, каждый из которых обжигал кожу, словно брызги кипятка. Хорошо было бы иметь с собой 4-х миллиметровый неопреновый костюм, но его не было, и деваться было некуда.

Для погружения Сергееву пришлось раздеться догола, оставшись только в легких резиновых тапках – раньше такие надевали для того, чтобы не поранить ноги о камни при заходе в воду – да в очках для плавания, которые вполне могли заменить маску. Потом обвязал вокруг пояса капроновый шнур, закрепив второй конец на металлической проушине, торчавшей из плиты. Молчун, наблюдая за приготовлениями, заметно волновался, но он всегда волновался, когда ему предстояло остаться одному. Сергеев, ежась, подобрался к краю люка, под обрезом которого темнела вода, и аккуратно ступил на первую ступеньку, покрытую ослизлым налетом.

В момент, когда он погрузился с головой, Молчун заметался у края люка, жалобно вскрикивая, словно потерявшийся в толпе щенок, а потом встал на колени и опустил лицо к самому зеркалу воды, едва не касаясь черной поверхности щекой.

Умка сделал несколько мощных гребков, уходя вниз параллельно ступеням, и включил фонарик. Два с лишним метра от нулевого уровня: лестница уходила еще ниже, вглубь. Стандартный пролет. До четырех метров глубины, если не стелиться по полу. Луч выхватывал из темноты какие-то крупинки, хлопья, похожие на снежинки, куски слизи, медленно кружащиеся в побеспокоенной воде.

Внизу вода была еще холоднее. Умка проплыл над вспученным плиточным полом, из пролома в котором бил источник, заполнивший водой весь подвал, свернул направо под прямым углом и увидел бронированную дверь хранилища. На все про все у него ушло шестьдесят четыре секунды. Теперь, когда он разведал дорогу, можно сократить время минимум вдвое. Еще секунд тридцать на то, чтобы закрепить заряд и активировать запал. И еще тридцать, чтобы вернуться. Полторы минуты, минута сорок пять. Задержать дыхание Сергеев мог на две минуты. Пятнадцать секунд запаса – не есть гуд, но ничего другого придумать нельзя. Воду отсюда не отведешь. Даже если представить себе, чисто теоретически (столько пластида у Сергеева с собой не было!), возможность подрыва фундамента, предприятие все равно выглядело крайне неубедительно.

Стараясь сдержать дрожь в мышцах – все же нырять в холодной воде – удовольствие ниже среднего – Сергеев преодолел последний пролет и вынырнул на поверхность. Молчун начал улыбаться, как только рассмотрел во мраке подвала силуэт возвращающегося Умки, а когда тот, отфыркиваясь, появился в проеме – радостно рассмеялся. Лицо у Молчуна было заплаканным, глаза красные, из носа стекали жидкие от слез сопли.

– Все в порядке, Молчун, – сказал Сергеев, стуча зубами. – Видишь, я вернулся! И зря ты волновался…

Молчун схватил его за руку, сорвал с головы полотняную бандану и принялся вытирать Михаилу лицо. Глаза у него светились неподдельным счастьем, но пальцы, судорожно сжимавшие Сергееву кисть, причиняли изрядную боль, и Михаил осторожно освободился.

Набросив на плечи куртку, Сергеев подготовил заряд. Рвать полотно двери он не собирался, нужно было разрушить стену около нее, там, где крепилась металлическая лутка. Для этих целей 300 грамм пластида должно было хватить с головой. Молчун внимательно смотрел за манипуляциями Умки, но руками трогать не пытался – запомнил, что Сергеев ругает его за это.

Когда Умка закончил работу Молчун снова обеспокоился, но уже не пробовал его остановить, только всем своим видом показывал, что боится и не хочет отпускать Сергеева вниз, под воду. Михаил потрепал паренька по голове и улыбнулся ободряюще, но Молчун на улыбку не ответил. Глаза у него снова наполнялись слезами.

Второй раз погружение прошло легче. Организм немного адаптировался к низкой температуре, дрожь прошла, да и кожа перестала гореть. Правда, сводило пальцы ног и мошонку стягивало в тугой комок, но, в целом, это было вполне терпимо. Перед тем, как нырнуть, Сергеев «прокачал» легкие, и вдохнул так, что даже немного зазвенело в ушах, и сразу начал отсчет. Он еще успел заметить, как снова метнулся к затопленной лестнице Молчун, а дальше – ушел в тишину и полумрак, рассекаемый только желтым лучом фонаря.

На двадцать пятой секунде он доплыл до конца нижнего коридора и принялся устанавливать заряд на стену. Стена, когда-то выкрашенная водоэмульсионной краской, была, словно маслом, покрыта тонким слоем слизи, и Сергеев провозился несколько дольше, чем рассчитывал. По его счету он пробыл под водой минуту и тридцать пять секунд, но воздух в легких еще был – все-таки двигался он очень экономно, плюс – действовал холод, замедляющий обмен. Сергеев дернул поджигатель на виско-шнуре,[78]78
  Китайский огнепроводный шнур виско (visco fuse). Он состоит из пропитанной дымным порохом хлопчатобумажной нити, обернутой тонким слоем бечёвки, и покрыт нитроцеллюлозным лаком, что делает его водоупорным. Бывает трёх расцветок – зелёный, красный и красно-бело-синий. Скорость горения зелёного шнура 1 см/сек. Данный шнур хорошо держит горение, способен гореть под водой, а также передаёт горение между соприкасающимися отрезками. Наружный диаметра шнура 1/16 дюйма.


[Закрыть] и тот послушно вспыхнул. Метр шнура – ровно 100 секунд до взрыва. Сергеев развернулся, и размеренно загребая руками, поплыл к лестнице, продолжая контролировать внутренние часы. Он уже почти достиг нижней площадки, когда его кольнуло под лопатку – сначала слегка, а спустя секунду скрутило по-настоящему. Остатки воздуха вылетели из легких мгновенно, и он не захлебнулся только потому, что спазм не давал ему вздохнуть. Выгнувшись, словно рыба, пораженная электротоком, Умка опрокинулся на спину и, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, медленно опустился на обросшие подводной слизью ступени. Рот у него был открыт и заполнен водой, которая только и ждала, когда судорога отпустит мышцы гортани, чтобы хлынуть в бронхи и легкие, прокатиться грязной волной по пищеводу и заполнить желудок.

Сергеев прекрасно все понимал. Он видел себя со стороны – голый мужик в очках для плавания и смешных синих тапках, похожий на громадную розовую креветку. Видел бегущий по стене огонек подводного запала, видел фонарь, медленно опускающийся на дно рядом с ним. Он даже чувствовал руки и ноги, но они были без костей и мышц – вырезанные из поролона муляжи, болтающиеся в черной воде.

Лежа на спине, Умка даже мог разглядеть прямоугольник серого неба и тень от головы Молчуна на этом блеклом фоне. Легкие просто горели, требуя кислород, по конечностям побежали мурашки, и мелкие назойливые мушки замелькали в глазах тысячами, мешая глядеть… Но это уже мало волновало Сергеева. Под лопаткой торчал покрытый чешуйками шип, и вытащить его не было ни сил, ни возможности, ни времени.

Что-то рвануло его за поясницу. Раз, потом еще раз…

Он больно ударился щекой об обрешетку, но практически не сдвинулся с места – капроновый страховочный фал, обвивавший его поперек, застрял под перилами. Красный проворный огонек уже пробежал большую часть пути по стене, неумолимо приближаясь к детонатору. Вокруг огонька мельтешили мушки, которые подросли за тот десяток секунд, что Сергеев лежал на дне, и стали крупными осенними мухами. Они жужжали, щекотали Умке нос и горло, и он угасающим сознанием понял, что вода начала просачиваться вовнутрь и сейчас он будет заполнен ею, как тонущий корабль. Это была смерть, но смерть нестрашная. Какая-то несерьезная смерть. После всего пережитого закончить свой путь в полуразрушенном подвале, заполненном водой, казалось неудачной шуткой. Но разум совершенно не воспринимал происходящее, как шутку. Смерть была строга и неумолима, даже когда иронично улыбалась. Тело не хотело умирать. Сознание изо всех сил цеплялось за реальность, но правил этой реальностью рок.

Мир превратился в исчезающее малую точку, но ещё не схлопнулся в ничто. Сергееву почудилось, что он плывет, что вода с журчанием обтекает его тело, что становится громче шум в ушах, и вдруг свободным стало горло, и вода, холодная и безвкусная, хлынула в него, но тут же вылетела с потоком рвоты…

Молчун, ревя белугой, тащил его по ступеням прочь, а Умка обвис в его руках, словно мокрый мешок с мукой. Небо вращалось над ними, и никто был ни в силах остановить его бег. Сергеев снова ощутил свое тело – голые ягодицы скользили по слизистой массе на ступенях, болел ушибленный о бетон голеностоп.

А потом вода поднялась столбом и выплюнула их наружу. Они взлетели в воздух и обрушились в заросли колючей осоки, проросшей через размокшую в кашу кирпичную крошку. Сергеев лежал на спине и сучил ногами в грязи – встать не было сил… Судорога отпустила его тело, но дышать полной грудью он все еще не мог – из глубины желудка все время поднималась желчь.

Ему казалось, что он, словно выброшенная штормом медуза, лежит на земле целую вечность, но на самом деле с момента, когда развалины изрыгнули их из чрева, прошло не более минуты. В груди щемило, и нещадно болели спина и колено. И еще – было холодно. Очень холодно. Сергеев начал содрогаться, лязгая зубами, словно к нему подключили ток. Надо было вставать, немедленно, сейчас же, потому что где-то рядом был Молчун, и Умка не видел, что с ним стряслось. А должен был видеть… Обязательно.

Он попытался привстать, но почувствовал, что чьи-то руки придерживают его за плечи. Грудь его прикрыла куртка, и Михаил увидел перед собой лицо Молчуна, – мокрое, окровавленное, но бесконечно счастливое.

– Папа… – сказал вдруг Молчун, и Сергеев впервые услышал, как звучит его голос: срывающийся на верхах голос подростка.

– Па-па… – повторил Молчун, прижимая голову Умки к своей груди. – Па-па…

Сергеев закрыл глаза и заплакал.

* * *

Плотникова запарковала «Лексус» во дворе, потянулась всем телом и только потом заглушила мотор. Часы показывали 23–05. Последняя встреча явно затянулась. И говорили-то, в общем-то, ни о чем, и ничего не решили. А вечер убит, и вот уже скоро полночь. Блинов, наверное, давно спит в своем СВ.

Плотникова сама отвезла его на вокзал. Владимир Анатольевич терпеть не мог поездов, но летать по бывшей родине самолетами опасался. И справедливо, наверное, опасался. Ничего, завтра утром будет в Днепропетровске. А послезавтра утром – снова в Киеве. И потом – исчезнет на год или на два, превратится в голос в телефонной трубке, в почтовые открытки на Новый Год и электронные письма. Надо будет сказать Маришке, что она – богатая наследница. И ничего не объяснять. Что тут объяснишь? Или не говорить? Не знаю, не решила…

Перед тем, как надеть туфли, Вика пошевелила пальцами ног – за день ступни чуть опухли. Весь день за рулем и спина болит. Проклятые пробки! Говорили мне – найми водителя!

Но ездить с водителем она не любила. А когда Плотникова что-нибудь не любила, никакие логические аргументы в расчет не принимались.

В доме было темно и тихо. Вика включила свет в прихожей, сбросила обувь и прошла в просторную гостиную. Повинуясь нажатию кнопки пульта, ожила телевизионная панель на стене. Плотникова налила себе виски в широкий стакан, подумала и бросила туда же несколько кубиков льда из морозилки. Издевательство над отборным молтом, но очень хотелось, чтобы виски стал холодным. По-настоящему холодным, чтобы даже зубы заломило. Она отхлебнула из стакана ароматную жгучую жидкость и на секунду прикрыла глаза.

«Огромный пустой дом. Никого. Кота себе завести, что ли? Или собаку? Какого, к черту, кота? Кто его кормить будет? А кто с собакой гулять? Завести мужа?»

Плотникова хмыкнула.

«Хуже, чем собаку… Однозначно. Привыкать к тому, что по МОЕМУ дому бродит какой-то чужой мужик? Нет… Будем считать, что свой шанс я упустила».

Она принялась переключать каналы. Сериалы к этому времени уже заканчивались, в эфир шли вечерние блоки новостей, но у Виктории Андроновны не было никакого желания их смотреть. Слишком долгое время она непосредственно принимала участие в их производстве. Люди, которые знают, как делается колбаса и политика, никогда не едят колбасу и не занимаются политикой. Но деваться было некуда – везде были или новости, или какие-нибудь дурацкие ток-шоу, а их Плотникова не выносила во стократ больше. Поэтому она щелкала пультом, беспорядочно меняя каналы, и брела сквозь эфирный шум без определенной цели, особо не вслушиваясь.

Конфликт в Кении…

Переговоры в Косово зашли в тупик…

Новый акт геноцида в Судане…

Россия поднимает мировую планку цен на газ…

Канадская молодежь требует социальных гарантий…

Трибуна в Раде заблокирована…

Российские общественные организации выдвигают кандидатом в президенты нынешнего премьер-министра, Союз монархистов решительно возражает…

Состоялся очередной конкурс красоты…

Двадцать человек убито, восемьдесят пять получили ранения во время теракта…

Наш корреспондент с места событий сообщает, что правительственные войска перешли в наступление, и несмотря на…

Верховная Рада в очередной раз не смогла проголосовать по поводу…

И вето Президента Украины совершенно обосновано…

Донецкая областная рада в очередной раз выступила с инициативой о признании русского языка…

«Ничего не меняется, – думала Плотникова, все быстрее и быстрее переключая каналы. – Все тот же цирк, только клоуны переезжают. Надоело все до чертиков. Надо, как Блинов – бросить все и уехать ловить рыбу. Маринкиных деток воспитывать».

В пачке осталась одна-единственная сигарета.

Вика прикурила и налила себе еще на два пальца, но уже безо льда. Виски не пьянил – расслаблял, помогал забыть. А забыть – было о чем…

Например, о годах, потраченных на то чтобы залезть на вершину власти, и о потерянных ради этого друзьях и соратниках.

О любимом человеке, рядом с которым она боялась остаться, теперь обреченном на безвременное плавание между жизнью и смертью.

О том, что дочь – единственная, самая любимая – становится все дальше и дальше.

О нерожденных детях, которые могли бы заполнить пустоту, образовавшуюся с уходом Маринки.

Что огромный дом, в котором Плотникова бродит в полумраке, так и останется пустым.

О том, что имея все – деньги, положение в обществе, привлекательную внешность и острый ум – так горько ощущать себя ненужной и понимать, что все было зря… А то, что было не зря – кануло в Лету, и ничего никогда ни за что нельзя исправить…

Что есть такое страшное слово – навсегда.

Седина – это навсегда. И время уходит – навсегда. И наши потери – навсегда. И смерть, когда она приходит…

И вдруг не знающая жалости Плотникова посочувствовала Блинову.

Владимир Анатольевич ощущал, что такое одиночество, наверное, острее, чем она сама, и поэтому стремился наладить хрупкий мостик между собой сегодняшним и тем, кем бы он мог стать, если бы выбрал другой путь. Он думал, что слово «навсегда» можно обмануть. Что стоит захотеть – и появится дети, внуки, старые друзья, с которыми у тебя общее прошлое, жена, рядом с которой можно с достоинством стареть… А так не бывает и за любой поступок в своей жизни приходится платить. И за плохой, и за хороший. И кто знает, за какой из них плата будет тяжелее…

Виктория Андроновна вышла на просторную веранду, превращенную садовниками в настоящий ботанический сад, и, поставив стакан на широкие деревянные перила, посмотрела на лежащий в отдалении город.

Он был красив – этот город. Над ним сияла полная луна и миллионы огней взбегали по прибрежным кручам правобережья, морем разливались по левобережной равнине, а между ними сверкающими нитями протянулись мосты. Небо над Киевом дрожало от потоков искусственного света, его купол прогибался, теряя черный окрас, и звезды на нем тускнели. Город был велик и с каждым днем становился все больше. Ее город. Город, в который она приехала провинциальной девочкой и превратилась в одну из влиятельнейших женщин страны. У всего есть своя цена, а цена за такое превращение не может быть маленькой. Вопрос в том, согласилась бы она ее платить, заранее зная, какова будет плата?

Сигарета догорела до фильтра, и Плотникова раздавила ее в услужливо оставленной на столе пепельнице. Усталость наваливалась на нее вместе с полночью, напоминая, что выглядеть на сорок не означает быть сорокалетней. Хотелось в душ и спать. Вика была реалисткой и не пыталась забыть, что через два года ей стукнет 50. Прекрасный возраст, в котором умные люди начинают становиться мудрыми. Завтра будет утро, и все покажется совершенно другим. Будет много работы, пустых встреч, интересных встреч. Послезавтра она отправит домой Блинчика, и побыстрее, чтобы не бередил душу своим нытьем. А в следующую пятницу прилетят Маринка с Мишкой. И все пойдет своим чередом, как идет много лет. Цена уплачена, и уже никто ничего никогда не изменит. Так стоит ли жалеть о том, чего не сможешь изменить?

Она протянула руку к стакану с недопитым виски и вдруг услышала тихий звон, похожий на комариный писк. Звук был неприятным, словно зуд в ушной раковине и Вика не сразу сообразила, что на самом деле его тон не высокий, а очень низкий, словно где-то за горизонтом в небе лопнула огромная басовая струна.

Она накрыла стакан рукой и с недоумением ощутила, что стекло вибрирует под ее ладонью, пол веранды дрожит, а в рамах начали гудеть стекла. Плотникова оглянулась вокруг, сделала несколько шагов к краю лестницы и увидела, как исчезают с глаз яркие пунктиры мостов, гаснут огни Левобережья, словно кто-то провел по нему огромной тряпкой, смахивая сверкающую золотую пыль. Та же темная тень катилась по правому берегу, и стирала город, как ластиком.

Стакан упал к Вике под ноги, но не разбился, а запрыгал по доскам мячиком. Писк перерос в гул. Из тьмы на дом надвигалась армия безумных барабанщиков, и все вокруг дрожало от испуга. Зажглись окна у соседей справа, вспыхнули лампы на веранде в доме через улицу. Загорланили разбуженные птицы, воздух наполнился хлопаньем крыльев.