Текст книги "Андрей Тарковский. Сталкер мирового кино"

Мне стало… Ведь я беру много интервью в качестве психолога – много диагностических интервью, – и я сказала себе, что я должна просто развязать ему язык. Я выбрала как раз эту тропинку насчет женщин, отношений между мужчиной и женщиной. И я сначала разъяснила ему, что приехала к Тарковскому не как журналистка, а как человек, который чувствует себя близким ему, родным – с помощью его фильмов. Он как-то оттаял. Я заметила, что он очень даже не прочь выслушивать комплименты. И тут я пошла в атаку и сказала ему, что у женщины в его фильмах отсутствует собственная динамика, она всегда – лишь сателлит мужчины. Женщина не имеет права на существование как человек, она всегда лишь сила любви к мужчине. И на это Тарковский опять начал развивать свои… радикально-патриархальные идеи. Женщина, сказал он, не имеет собственного внутреннего мира и не должна его иметь. Ее внутренний мир должен полностью раствориться во внутреннем мире мужчины. Мужчина должен сохранять для себя свой внутренний мир и… короче, мы с ним вступили в борьбу. Но в какой-то момент я заметила, что Тарковский требовал от женщины то, к чему он сам был неспособен. Где-то, как я его поняла, он был неспособен любить, и я сказала ему это. Почему же вы не любите сами? И предоставляете женщине свободу действия? И тогда он признался, что ему очень трудно любить и что для него очень трудно пожертвовать собой, но женщина… Ведь женщина это – символ жизни, символ… Женщина для него просто миф, все доброе и прекрасное, и она должна быть именно такой.

Возникают кадры из «Ностальгии»– сон Горчакова. Символические кадры, говорящие о сути женщины, продолжательницы жизни…

Лекция Тарковского в Сент-Джеймском соборе в Лондоне.

Священник, задающий вопросы.

Переводчица. Откуда вы черпаете свою духовную силу, являющуюся источником вашей творческой деятельности? Где ваши корни?

Тарковский. Мои корни в том, что я не люблю сам себя, что я себе очень не нравлюсь.

Священник. Но это еще не ответ на мой вопрос!

Тарковский.…Я в этом черпаю свои духовные силы, которые заставляют меня обращать внимание на другое.

Это помогает мне уходить от самого себя. Это позволяет мне искать и находить силы не столько в самом себе, сколько в том, что меня окружает, что надо мной. Я бы не мог сказать, что я черпаю силы в самом себе.

Берлин.

Камера движется по обломкам статуй. Снимок – Тарковский на фоне этих фигур. Еще один снимок Тарковского. Берлинская стена…

Автор. По приглашению различных культурных организаций Тарковский в конце 1983 года приезжает в Западный Берлин, где выступает с докладами, участвует в дискуссиях. Он живет на окраине города, в районе Глинике, вдали от города, который остается для него чужим.

Тарковский (из интервью). Берлин – совершенно разрушенный город. Осталось несколько зданий. Ужасно разрушенный город. И его не восстановили. Только квартиры приведены в порядок, построены новые дома. Город меня как-то подавляет. Это, конечно, не тот Берлин, который когда-то был. Этот Берлин – совсем новый. И потому в воздухе витает такое чувство, что война здесь не кончена. Вот такое ощущение, психологический климат таков, словно война здесь не кончилась.

Лариса Тарковская. Он просто не мог вынести эту стену. Эмоционально для него это было очень трудно. И все это связывалось с нашими личными проблемами. Эта стена была между нами. Впечатления – это вообще всегда нечто очень личное. Все зависит от настроения, в котором находишься, когда приезжаешь в какой-либо город. И это, как мне кажется, относилось прямо к нему. Это была типично эмоциональная реакция на город.

Кроме того, хочу сказать, он всегда утверждал, что Берлин имеет очень тяжелое биополе, что он чувствует всю послевоенную нищету, всю ущербность. Он всегда говорил, что ощущает там все буквально собственной кожей и это мешает ему работать. Он говорил, что никогда не сможет постоянно жить в Берлине, что жизнь здесь не для него. Ему здесь было трудно работать, что-то писать. Он был в напряженном, нервном состоянии.

Фото Тарковского в Берлине. Он сидит за столиком в кафе.

Камера скользит по романтическим пейзажам Каспара Давида Фридриха…

Мы видим замок Шарлоттенбург, его парк, аллеи, фонтаны, скульптуры. Слышен щебет птиц…

Автор. Он спасается от этого города тем, что часто посещает его музеи – Далем, замок Шарлоттенбург. Давняя любовь к живописи и литературе немецкого романтизма помогает ему вновь обрести хорошую творческую форму.

Еще в Москве он написал сценарий о Гофмане. Здесь, в Шарлоттенбурге, он хочет снять «Гофманиану», на прогулках он уже определяет места будущих съемок. Но вначале – Швеция, его следующий фильм «Жертвоприношение». Эта идея занимает его многие годы.

Тарковский (из интервью).…Что такое искусство? Служит ли оно духовному развитию человека или же это соблазн?.. Толстой считал, что для того, чтобы служить людям, чтобы быть по-настоящему духовно высокой личностью, не нужно этим заниматься, а надо заниматься самоусовершенствованием. Только тогда ты будешь способен принести себя в жертву. Это проблема очень важная. Но вместе с тем мне ясно одно, что в своих последних фильмах, а может быть, и в будущих я исследую только эту проблему…

На экране возникает Балтика. Остров Готланд. Блестит море, кричат чайки.

Дорога, идущая вдоль моря, по которой санитарная машина увезла героя фильма «Жертвоприношение». – Пейзаж острова, одинокое дерево на берегу, сосновая роща, сверкающее море.

Автор. В качестве места съемок своего фильма он выбирает Готланд. Остров, близкий к России. Ландшафт, похожий на тот, лежащий за горизонтом.

Цитата Тарковского. В фильме будет идти речь о следующем: если мы не хотим жить, как паразиты на теле общества, питаясь плодами демократии, если мы не хотим стать конформистами и идиотами потребления – то мы должны от многого отказаться. И начать мы должны с самих себя. Мы охотно возлагаем вину на других, на общество, на друзей, только не на себя. Напротив: особенно охотно мы учим других, зачитываем доклады о том, как нужно действовать, хотим стать пророками, не имея на это никакого права, ибо меньше всего мы заботимся о себе и не следуем собственным советам. Звучит драматическим недоразумением, когда говорят: это хороший человек. Ибо что есть сегодня хороший человек? Лишь когда знаешь, что готов пожертвовать собой, можно добиться воздействия на общий процесс жизни, по-другому не выйдет. Цена – это, как правило, наше материальное благосостояние. Нужно жить так, как говоришь, дабы принципы перестали быть болтовней и демагогией.

Милан, пресс-конференция. На экране Тарковский, его жена. Видны Ростропович, Любимов. Тарковский очень взволнован, лицо бледно, его рука нервно теребит авторучку…

Автор. 10 июля 1984 года. Палаццо Себелиони в Милане. Он приехал из Швеции, чтобы на международной пресс-конференции заявить, что хочет остаться на Западе. «Это самый отвратительный момент моей жизни», – говорит он. Юрий Любимов, который вместе с Ростроповичем сидит рядом, вспоминает его растерянным и нервозным. Он подробно рассказывает о своих многочисленных попытках достичь приемлемого соглашения с советскими кинодеятелями. Но с ним обошлись бесцеремонно, его письма остались без ответа. Холодное молчание – такова была реакция на его письмо к партийному руководству, в котором он просил о выезде своего тринадцатилетнего сына и своей восьмидесятидвухлетней тещи. «Из этого всего я понял, что меня ненавидят, – сказал он. – Если бы хоть раз они ответили мне по-человечески, я бы не покинул родину. Для меня это трагедия. Они оттолкнули меня».

На вопрос репортера, в какую страну он теперь направится для жительства, он ответил, что еще не знает этого: «Для нас самое главное – принять это решение, все остальное уже не имеет никакого значения!»

Париж. Интервью дает советский режиссер, работающий во Франции, Отар Иоселиани.

Когда его спрашивали, почему он все же остался здесь, он отвечал: «Чтобы досадить им». И все же это – люди, которым нельзя досадить, которых абсолютно нельзя изменить. Боль, причиненная ему, боль утраты привычного окружения, среди которого он прожил 50 лет, не была ни в коей мере связана с мечтой о жизни на Западе.

Правда, он испытал нечто вроде удовлетворения. Но он постоянно говорил мне, что здесь царит определенная примитивность мышления, мелкобуржуазный склад ума, которого он не переносит. Он становился все печальнее и в заключение сказал, что на земле нет рая и что человек рожден, чтобы быть несчастным. С самого начала он был осужден на несчастье, страдания и печаль.

Сент-Джеймский собор. Продолжение выступления Тарковского. Тарковский у микрофона, переводчица…

Тарковский.…Я не мог бы жить, зная, что жизнь еще приготовила для меня. Жизнь потеряет всякий смысл… Если бы я наверняка знал, что со мной произойдет, какое значение будет иметь все? Я говорю, конечно, о своей личной судьбе… В этом незнании есть какое-то невероятное, какое-то нечеловеческое благородство, перед которым человек чувствует себя младенцем – и беззащитным, и охраняемым. Все так устроено, чтобы наше знание было неполным, чтобы не осквернить бесконечность, чтобы оставить надежду, ибо счастье заключается в незнании. Незнание – благородно, знание – вульгарно.

Автор. Он был приглашен в Лондон в Сент-Джеймский собор выступить с докладом об Апокалипсисе. Он говорил о себе. Книга Откровений была его темой, его собственная жизнь приняла для него апокалиптический характер. «Блажен читающий, и слушающие слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нем; ибо время близко», – он относил это непосредственно к себе.

Берлин. Вид ресторана и бара «Париж».

Автор. Зима 1984/85 года. Вновь Берлин. Изредка он покидает квартиру на Гекторштрассе, в баре «Париж» он общается лишь с немногими людьми.

Планы, планы. С Клюге он хочет сделать фильм о Рудольфе Штейнере[15]15
  Рудольф Штейнер – немецкий философ-мистик, основатель антропософии.


[Закрыть]. С «Гофманианой» дело не продвигается. Ему дают понять, что в кинобизнесе все определяют деньги. Поэтам там трудно. В издательстве «Ульштайн» выходит его книга «Запечатленное время». Мысли об искусстве, эстетике, поэтике кино – тексты, в большинстве своем написанные им еще в Москве. На Берлинском кинофестивале он чувствует, что ему уделяют мало внимания. Он предполагает, что им хотят пожертвовать в угоду кинокоммерции Восток – Запад. Часто он подавлен, ссорится с женой, устает, замыкается в своей меблированной квартире. Все еще жизнь на чемоданах.

Скромная меблированная квартира в Берлине, мы видим ее интерьер.

Из дневника Тарковского. 27 февраля 1985 года. Берлин – отвратительный город. Надо уезжать отсюда по возможности быстрее. Меня на фестивале оскорбили, обошлись со мной так, как это могли бы сделать в Москве. Я лечу 1-го. С немцами полная неясность в отношении здешних возможностей.

И снова Готланд. Мы присутствуем при съемке финального кадра с мальчиком, сыном героя. Он поливает дерево, посаженное отцом, ложится под деревом. – Оператор у кинокамеры, рядом – Тарковский.

Автор. Наконец-то Готланд. Наконец-то работа над фильмом «Жертвоприношение». Съемки последних эпизодов. Такое чувство, что он хочет вместить в эту ленту все – сведение счетов с материальностью нашего времени, с его безбожностью, с отсутствием духовности. Также сведение счетов со своей женой, которую он всерьез считает ведьмой, с этой своей ненавистью и любовью одновременно, которой он в фильме воздвигает сомнительный памятник, показав эту истеричную эгоцентристку с величайшей точностью, вплоть до деталей, до заколки в волосах.

Он словно одержим и при этом скачкообразен в эмоциях: то дарит теплотой, радостью, сердечностью, то вдруг становится неприступным, злым.

На экране– фрагмент из фильма «Жертвоприношение». Начальные кадры – разговор отца с сыном. Вернее – говорит отец, сыну нельзя говорить после операции на горле: «Подойди сюда, помоги мне, Малыш. Ты знаешь, однажды, давно это было, старец из одного монастыря, его звали Памве, воткнул вот так же на горе сухое дерево и приказал своему ученику – монаху Иоанну Колову – монастырь был православный, приказал ему каждый день поливать это дерево до тех пор, пока оно не оживет. Положи сюда камень… И вот каждый день Иоанн по утрам наполнял ведро водой и отправлялся на гору, поливал эту корягу, а вечером, уже в темноте, возвращался в монастырь. И так целых три года. В один прекрасный день поднимается он на гору и видит: его дерево сплошь покрыто цветами! Все-таки, как ни говори, метод, система – великое дело. Ты знаешь, мне иногда кажется, что если каждый день точно в одно и то же время совершать одно и то же действие, как ритуал – систематически и непреложно – каждый день, в одно и то же время непременно, то мир изменится, не может не измениться…»

Из дневника Тарковского. 6 марта 1985 года. Шведы ленивы и медлительны и интересуются лишь выполнением каких-то формальностей. Съемки следует начинать в 8 часов и ни минутой позже! И это на натуре! Наверно, это единственная страна, где на съемках фильма работают, как служащие в какой-то конторе. От сих до сих – совершенно не задумываясь, что фильм создается. Но где речь идет о творчестве, там нет места какой-либо регламентации. И наоборот. Они работают плохо, правда, плохо.

Андрей Тарковский-младший.…И дом, построенный у моря, – это история нашего дома в деревне. И все персонажи в этом фильме из нашей жизни. Малыш – это я. В этом фильме главный герой очень любит мальчика и постоянно разговаривает с ним на разные очень серьезные темы, смысла которых мальчик даже не понимает. Вообще между отцом и мной тоже были подобные разговоры – когда я еще был маленьким и мы часто ходили с ним гулять. Он постоянно рассказывал мне о чем-нибудь. Разные интересные истории. Иногда я понимал его, иногда нет. Но слушать его всегда было интересно. У меня это воспоминание осталось на всю жизнь, эти прогулки, когда он говорил со мной. Мне кажется, он тоже помнил их и использовал в своем фильме.

Тарковский с женой на Готланде, мы видим их на поле, летом.

Рабочий момент съемок «Жертвоприношения», Андрей у камеры. Пиротехники задымили все вокруг. Андрей зажимает нос – невозможно дышать!

Перерыв в работе – Андрей прыгает через веревочку, которую крутят ассистентки… Он весел, полон энергии…

Фрагмент из «Жертвоприношения». В сосновой роще, сидя на траве, отец продолжает говорить с сыном: «Да не бойся, не бойся, Малыш. Нет никакой смерти. Есть, правда, страх смерти, и очень он мерзкий, страх этот, и очень многих заставляет частенько делать то, чего люди не должны были делать. Как бы все изменилось, перестань мы бояться смерти! Да, я отвлекся немного.

Стояли мы с мамой как зачарованные и смотрели на эту красоту, и не могли оторваться. Тишина, покой».

Хроникальные кадры – Тарковский сидит на траве. Рабочий момент съемок «Жертвоприношения». Тарковский идет перед камерой, она следит за его проходом.

Эрланд Юсефсон. Я помню, как он искал место, где хотел снимать этот кошмарный сон в «Жертвоприношении». В сцене должен быть мост, по которому бегут люди. Они с оператором и продюсершей объехали весь Стокгольм в поисках подходящего места, но ничего не могли найти. И вот однажды утром он пришел и сказал: «Я нашел место для катастрофы». Он показал нам его, и мы сняли этот кошмар, а камера находилась примерно в десяти метрах от того места, где полгода спустя был убит Улоф Пальме, она была направлена на ступени, по которым убегал убийца. Когда мы позже рассказали ему, это было для него прямо-таки шоком. Я спросил, как он отыскал это место, не было ли у него предчувствия? Он сказал, что несколько мест подходили для «катастрофы». Но то место было именно таким. У него был свой подход к истории, к политике, к человеческому поведению, который был скорее драматического, чем интеллектуального происхождения. Он был интеллектуальным человеком, подлинным интеллигентом, но он владел и другим инструментарием, на удивление хорошо развитым.

Кадры катастрофы из фильма «Жертвоприношение». Бегут люди, мы видим бессмысленное движение обезумевшей от ужаса толпы…

Стокгольм, улица Пальме, место, где был убит Улоф Пальме.

Лейла Александер[16]16
  Лейла Александер – ассистент и переводчик на фильме «Жертвоприношение».


[Закрыть]. Вспоминаю, например, как он звонил и говорил: «Я видел сон» – и рассказывал мне его. Один раз ему приснилось, будто он мертвый и лежит на кровати, а в ногах у него сидит его жена, а когда он перевернулся, то там был уже кто-то другой. И те, кто смотрит фильм, видят воплощение этого сна, когда Аделаида сидит, отвернувшись, вдруг – перед ним ведьма Мария. А в очень сложной сцене, от которой позднее отказались, хотя мы ее уже сняли, и все даже было письменно зафиксировано, он рассказал свой сон, в котором он был мертв и лежал на софе или кушетке; множество людей входило в комнату и преклоняло колени в знак почтения.

Мы видим фото Тарковского, сделанное во время съемок «Жертвоприношения», – он лежит в декорации, на диване, покрытый белой простыней. На том диване, где герой фильма видит свои апокалипсические сны. Фотография Тарковского в зеркале.

Из дневника Тарковского. 29 сентября, Стокгольм. Все так ужасно трудно. Я так устаю. Я просто больше не могу без Андрюши. Я больше не хочу жить.

8 ноября. Сегодня я видел ужасный, печальный сон. Я опять увидел озеро на Севере. Как мне кажется, где-то в России. Рассвет. На другом берегу два русских православных монастыря и церкви необычайной красоты. И мне было так тоскливо, так печально на душе!

Фотографии Тарковского того периода – больное, уставшее лицо.

10 ноября. По делам, связанным с Андрюшей, пока ничего. Завтра состоится вторая встреча с Пальме. В Риме мы с Ларисой были в министерстве иностранных дел. Нам хотят помочь. Как? Мы были у одного адвоката и сенатора, у которого отличные связи в правительстве. Андреотти просил его подождать неделю; после этого он придумает необходимые шаги для приглашения наших родных. Из Москвы поступают плохие вести. Ужасные дни, ужасный год. Господи, не покинь меня!

18 ноября. Я болен. Бронхит и нечто абсурдное в затылке и в мышцах, которые давят на нервы, что вызывает сильные боли у меня в шее, в плечах. Кашель, насморк. И в то же время надо озвучивать фильм. А время уходит.

19 ноября. Я был у массажиста. Из-за постоянного стресса плечи и спина у меня в плохом состоянии, и, похоже, придется сделать небольшую операцию у правой ключицы. Он сказал, что ждать становится опасным. Я говорил с Москвой. Но что нового я могу им сказать? В Киноинституте без меня работа вообще не двигается вперед.

24 ноября. Я болен. Даже довольно опасно. Ужасная напряженность между мной и продюсершей из-за длительности фильма – 2 часа 10 минут. Переговоры между Горбачевым и Рейганом окончились. Есть надежда на следующий год.

30 ноября. Ужасные споры из-за длины фильма. Я болен. Пришлось сделать общий анализ крови и рентген легких. Результатов до сих пор нет.

10 декабря. Врач сказал мне, что в пятницу 13-го (удачный день выбрал) я должен идти к специалисту по легким. Получил очень строгое письмо от директора Киноинститута и ответил очень холодно, что не понимаю его позиции: или он хочет фильм Тарковского, или какой-нибудь коммерческий фильм длиной на полтора часа.

Онкологический институт в Стокгольме. Камера скользит по стенам здания, мы видим вход в него, окна. Вот указатель со стрелками на территории института.

11 декабря. Чем старше я становлюсь, тем таинственнее для меня человек. Он словно ускользает от моих наблюдений. Это значит, моя система оценок рухнула, и я теряю способность судить о нем. С одной стороны, хорошо, когда система оценок разрушается, но хорошо ли, когда разрушаются все системы? Упаси меня Бог потерять все!

Что со мной? Новое обострение туберкулеза? Воспаление легких или, может быть, даже рак? 13 декабря все узнаю.

Я болен и лежу в постели. Сильные боли в глубине легкого. Сегодня я видел во сне Васю Шукшина, мы играли в карты. Я спросил его: «Пишешь сейчас что-нибудь?» «Пишу, пишу», – ответил он рассеянно, все мысли у него были в игре. Потом все встают, и кто-то говорит: пора рассчитаться. В том смысле, что игра кончилась и надо подсчитать результаты.

12 декабря. Несколько дней назад я лежал в постели, но не спал. Вдруг я увидел свое легкое изнутри, вернее, часть легкого и кровавую дыру в нем с сочащейся кровью. Никогда раньше не было у меня таких видений.

Мои дела плохи. Сильный сухой кашель и здесь колющая боль в легких. Головные боли.

13 декабря. Сегодня и в самом деле черная пятница. Я был у врача в клинике. Они все там были очень любезны и внимательны ко мне, где-то даже слишком любезны.

Они сделали анализ в свое свободное от работы время. Очевидно, Слава Ростропович как-то воспользовался своим влиянием. В левом легком что-то есть. Врач сказал, либо воспаление легких, что, по-видимому, неверно, так как темное пятно не исчезло под воздействием антибиотиков, которые я принимал. Или туберкулез? Или опухоль? Он спросил меня, где я хотел бы оперироваться в наихудшем случае. Я думаю, может быть, совсем не надо оперироваться. Только мучиться, без всякого результата. Ведь это легкое, а не женская грудь. Они взяли пробу ткани из таинственной опухоли у меня на голове, которая появилась там месяц назад – совсем неожиданно и без видимой причины. Они исследовали меня на туберкулез. К 20 декабря у них будет ясность.

Но я как-то готов к худшему. Это мое забытье, когда я видел перед собой свое легкое, там было нечто, похожее скорее на каверну, а не на опухоль, хотя я не совсем убежден в этом. Не знаю, как, собственно, выглядит опухоль. Просто у меня было впечатление, что вокруг раны все было чисто, ничего злокачественного. Я должен был заключить в Италии договор о страховании жизни, а теперь это, пожалуй, будет очень трудно сделать.

15 декабря. Человек живет, зная, что раньше или позже он умрет, но не знает когда. И поэтому он отодвигает этот момент на неопределенное время, что помогает ему жить. Но я знаю это, и ничего не поможет мне жить дальше. Это очень тяжко. Но самое главное – Лариса, как ей сказать? Как могу я собственными руками нанести ей этот ужасный удар?

16 декабря. Сегодня весь день провел в больнице. Мне вскрыли опухоль на голове и взяли кусочек на анализ. Врач говорит, результаты анализов плохи и что эта опухоль вообще не поддается лечению или если она определенного вида, то – на 80 %. Судя по всему, мои дела плохи. Как я буду говорить с Ларой?

21 декабря. 23-го я лечу в Италию. Все вещи беру с собой. День ото дня мне хуже. Борис Леонидович Пастернак был прав, говоря, что я сделаю еще четыре фильма. Вспоминаю спиритические сеансы у Рериха. Только Борис Леонидович считал неправильно. Он знал, что я сделаю всего семь фильмов, но он включил в это число ленту «Каток и скрипка», которую, собственно, считать не следует. Но в целом он не ошибся!

Кладбище в Переделкине, съемочная камера движется к могиле Пастернака. Слышен звук проезжающей невдалеке электрички. Надгробие на могиле Пастернака, барельеф поэта, его летящий, «лебединый» автограф…

Панорама Флоренции в легкой дымке. – Интерьер квартиры Тарковских.

Столовая, лампа, висящая над столом… Вид Флоренции в туманной дымке, солнце светит сквозь нее…

Автор. Флоренция. Рождество 1985 года. Наконец-то собственная квартира, опять своя мебель. Город безвозмездно предоставил квартиру. Мэр города доволен, что Тарковский обитает здесь. Наконец полюс покоя. Но ему не радостно. Нагрузка слишком велика. Все время мысли о болезни. И фильм, который так важен для него, – он считает его самым важным из своих лент, – этот фильм должен быть закончен.

В первом варианте сценария «Жертвоприношения» у главного героя рак. Не является ли его творчество таинственной проекцией собственной судьбы?

На экране крупно – икона Спаса. Квартира Тарковских во Флоренции – столовая, вид из окна комнаты…

Тарковский (из интервью). Поэтическая картина, которую я когда-либо выдумываю, становится конкретной, осязаемой действительностью, которая материализуется и начинает – хочу я этого или не хочу – оказывать воздействие на мою жизнь. Разумеется, обращение с такой возникшей помимо меня действительностью, берущей, однако, свое начало в мире представлений того человека, которого она вдруг настигает, – все что угодно, только не приятная вещь. Напротив, воспринимаешь себя как инструмент или как меч, прекращаешь быть личностью в автономном, ответственном за себя смысле, чувствуешь некую раздвоенность, воспринимаешь себя как медиум, не владеешь более полностью самим собой. Если жизнь буквально по пятам следует за идеями, которые высказываешь, то тогда эти идеи уже больше не свои, они – только послания, которые получаешь и передаешь дальше. В этом смысле Пушкин прав, когда говорит, что каждый поэт, каждый подлинный художник – помимо своей воли пророк.

На экране последний дневник Тарковского– «Мартиролог», начат 10 января 1986 года.

Автор. Он едет лечиться в Париж. Дневник, который он начинает, он озаглавливает «Мартиролог» – хождение по мукам, шведские врачи дали ему всего лишь три недели жизни.

Марина Влади. Он был очень болен. Он позвонил мне и попросил связать его с профессором Шварценбергом. Я тотчас же выполнила его просьбу. Он очень страдал, был очень, очень измучен, рак зашел слишком далеко. Метастазы в костях. На следующий день его положили в клинику. Некоторое время спустя ему стало значительно легче. К моменту, когда он переехал ко мне, – он жил у меня несколько недель, – он чувствовал себя гораздо лучше. Лечение помогло в том смысле, что он больше не страдал и мог начать монтаж своего фильма. Это длилось несколько недель. То есть в течение нескольких недель он мог работать и закончил свой фильм, что было, конечно, очень важно. Он начал даже подумывать о новом фильме, который он хотел посвятить жизни одного святого. А потом началась эта история с приездом его сына. Мы все пытались помочь приезду его сына с бабушкой. Он не видел их уже четыре года. Четыре года он отчаянно пытался организовать их приезд. Я сама была у советского посла. Я передала ему письмо профессора Шварценберга, в котором описывалось состояние его здоровья. Одновременно президент Миттеран написал – кажется, господину Горбачеву, – и немного позже мы получили известие, что его сыну разрешено приехать во Францию. Я была на встрече. Это был подросток, которого Андрей не видел четыре года.

Андрей Тарковский-младший.…Когда я приехал сюда, он расспрашивал меня обо всем, что делалось в Москве. Он беспокоился о нашем доме в деревне и все время строил планы по его перестройке. Мне кажется, что он очень тосковал по родине. Он вообще скучал по всему – по нашей квартире в Москве, по людям. Он расспрашивал меня с большим интересом, но не показывал этого так прямо. Он старался сдерживаться, чтобы подать пример матери, которая страдала не меньше, потому что для нее было еще труднее подавлять свои чувства. Да, он пытался сдерживаться, но в душе он, конечно, ужасно мучился. Я знаю, как это трудно, потому что я тоже тоскую по родине. Для него это было намного тяжелее, ведь он прожил там почти всю жизнь, работал там и любил Россию. Он очень страдал, беспокоился.

На экране – снова клиника в Эшельбронне.

Автор. После нескольких недель тяжелейшего химико-терапевтического лечения в Париже он покидает Францию. Давно он уже испытывал тягу к антропософии, к ее учению о жизни и болезнях. Его рак – так он это воспринимал – был болезнью жизни. Здесь, в южной части ФРГ, в маленькой антропософической клинике он надеется вновь обрести силы. Врачи в Париже сказали, что состояние настолько хорошо, что он скоро может вновь делать фильмы. Но сам он смотрит на дело по-другому, хотя и не совсем потерял надежду. Здесь в разговорах с врачами он готовится к смерти.

На фоне немецкого пейзажа звучит мелодия из «Иванова детства». Белая лошадь щиплет траву. Мы видим камни, собранные Тарковским, лежащие на подоконнике. Кинокамера показывает нам комнату в клинике, где лежал лечившийся там режиссер. Мы видим стол и предметы на нем – бутылку с водой, книгу…

Из дневника Тарковского. 13 июля 1986 года. Эшельбронн. Вчера я пошел гулять, и меня вдруг охватило желание, которое я сейчас не могу себе объяснить. Я снял обувь и босиком пошел по холодной земле. И это при повышенной температуре, кашле и ревматизме. Я просто с ума сошел. В голове печальные мысли.

Дорога в Эшельбронне. Рисунок Тарковского, крупно – его фрагменты. Глаз, смотрящий из-под корней дерева, статуя, могила.

Автор. В довершение всего у него начинается воспаление легких. Он теперь редко покидает палату.

Когда я навещаю его, мы иногда гуляем, осторожно и недалеко.

Время политических перемен в Советском Союзе. Мы говорим об этом. Он не верит в подлинные изменения. Может ли он представить себе, что вскоре возвратится на родину? Он не отвечает.

Когда он покидает Эшельбронн, я получаю от него этот рисунок. Его дерево надежды подобно тому, в последних кадрах его последнего фильма, зазеленело.

Он нарисовал мне свою могилу. Загадочная картинка, ее трудно расшифровать. Из корня дерева смотрит глаз. У его сестры есть фотография времен детства, на ней в корнях большого дерева сидит он.

Он так и не расшифровал мне загадочную картинку.

Небольшое приморское местечко Кала-Пиккола. Дом, комната, где лежал Тарковский, его постель.

Автор. Он приезжает еще раз в Италию, с трудом. К морю, сначала в Ансендонию, потом наконец сюда, в Кала-Пиккола.

Эти дни фантасмагоричны. Больной лежит наверху, в башенной комнате, хочет быть один. С удовольствием, но редко допускает к себе сына и одного каменщика, с которым рисует планы и обсуждает работы над домом, который хочет построить в Тоскане. Споры с женой, которая либо в самом деле ничего не понимает, либо гонит от себя мысль, что его дела плохи. Внизу, на залитой солнцем террасе, царит атмосфера праздничного отдыха. Друзья, знакомые наслаждаются морем, дети играют. Где-то в других местах друзья собирают для смертельно больного человека деньги. Реальность нельзя больше игнорировать. Боли становятся все сильнее. Он едва передвигается. Его опять увозят в Париж.

Андрей Тарковский-младший.…Нет, у меня не было впечатления, что он едет надолго, как это бывало раньше. Он уезжал, конечно, в больницу, чтобы полечиться. Он ничего не говорил. И когда я в последний раз звонил ему в Париж и говорил с ним, он не сказал ничего особенного, только что все будет хорошо.

Он хотел жить, рисовал план дома, который мы хотели купить, говорил с нами о будущем, о своих новых планах. Казалось, он хотел забыть болезнь. Сам он никогда не заговаривал об этом.